Текст книги "Сон войны.Сборник"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Навболит бы прыгнул и посмотрел, – сказал юноша.

– И остался бы там, – возразил Тоон. – Из Аида не возвращаются, Окиал.

– Ничего, я бы его вернул.

– Сомневаюсь. Поэтому отойди от края. Тем более, что тебя – некому будет вернуть...

Это верно, подумал Демодок. Если проницаемость мембраны увеличить хотя бы вдвое, это был бы идеальный вход в Аид. Вход без выхода...

И вдруг он поймал на себе пристальный взгляд Окиала. Прищуренный, изучающий, острый. Это было совсем как несколько часов назад в Форкинской бухте: Демодоку опять показалось, что он прозрел. И он опять завращал головой, надеясь увидеть ещё что-нибудь кроме этого юного бородатого лица с недобрым прищуром, которое смотрело на него с несообразно близкого расстояния. В упор. С двух шагов, даже ближе, хотя до шлюпа было никак не меньше двенадцати... Как и тогда, в бухте, это через несколько секунд кончилось, и Демодок погрузился в привычную земную тьму, так и не увидев ничего, кроме лица.

А Тоон вдруг захохотал. Взахлёб, как-то не по-настоящему, натужно выдавливая смех вместе с кашлем, но с явным облегчением.

– Прости меня, славный аэд, – сказал он наконец, оборвав смех, и Демодок почувствовал на плече прикосновение его большой тёплой ладони. – Кажется, мой ученик заподозрил тебя в притворстве, и это доставило тебе несколько неприятных мгновений... Окиал, я прошу тебя: отойди от колодца! Неужели во всем святилище нет ничего более интересного?.. Прости, я не запомнил твоего имени, аэд.

– Демодок, – сказал Демодок. – Меня зовут Демодок, и я действительно притворяюсь. Твой ученик не ошибся, Тоон. Вот уже сорок лет я притворяюсь человеком этого мира.

– Потом, – мягко прервал его Тоон, сжав пальцы у него на плече. – Потом поговорим, Демодок.

– Не верь ему, учитель! – отчаянно крикнул юноша. – Он не тот, за кого выдаёт себя!

– Окиал, – спокойно сказал Тоон, – ты хорошо помнишь, как следует возжигать огонь и приносить жертву? Ты ничего не перепутаешь, если мы отойдем и я не буду тебе подсказывать?

– Мне ничего не надо подсказывать, но я не могу оставить тебя одного! Я не затем отправился с тобой, чтобы оставлять тебя одного!

– Я не останусь один, – возразил Тоон. – Мы будем вдвоём с аэдом.

– Он такой же аэд, как мы – авгуры!

– Мы будем вдвоём с аэдом, – не повышая голоса, повторил Тоон. – А ты закончишь дело, за которое взялся, и, если захочешь, присоединишься к нам. И расскажешь – если захочешь – то, что утаил от меня на Итаке.

– Юноша прав, Тоон, – проговорил Демодок, мучительно вглядываясь в недоброе и отчаянное лицо, которое опять маячило перед ним, куда бы он ни повернул голову. – Юноша прав: я такой же аэд, как вы с ним – авгуры. Ты, может быть, не поверишь, но там, в моём мире...

– Я догадываюсь, – мягко сказал Тоон. – Не надо об этом сейчас, славный аэд. Сейчас и здесь... Окиал, мы будем ждать тебя вон под теми деревьями. Поторопись, если хочешь узнать нечто, по-моему, интересное.

– Хорошо, учитель, – буркнул юноша. – Тебе вид... Ладно. Я быстро. – Лицо его пропало, и опять наступила тьма.

– Позволь, я понесу твой инструмент, Демодок, – сказал Тоон, и Демодок послушно отдал ему лиру. – Держись за мой локоть, вот так. Дорога ровная, не бойся споткнуться. Сейчас мы уединимся, и ты расскажешь мне о своём мире всё, что сочтёшь возможным рассказать.

– Это не так просто, – проговорил Демодок, держась за его локоть и с привычной осторожностью переставляя ноги по вязкому сухому песку. – Боюсь, мне не хватит слов, чтобы рассказать всё. Мой мир слишком отличен от твоего...

– Естественно, – перебил Тоон. – Нет и не может быть двух похожих миров, как нет и не может быть двух похожих людей. Каждый человек живёт в своем мире, хотя каждый в меру сил и способностей притворяется, что это не так. В этом нет ничего дурного. Наоборот: нетерпимость к чужим мирам, желание утвердить свой мир в качестве единственного и непогрешимого образца чреваты хаосом. Кровавым хаосом... Терпимость, или как ты её называешь, притворство – основа стабильности человеческого сообщества. Но чрезмерная терпимость приводит к чрезмерной стабильности, к неподвижности мысли, к стереотипам – и в конце концов оборачивается очередной тиранией. Тоже кровавой... Идеально, чтобы у каждого человека были свой мир и свой бог, и чтобы миры не враждовали друг с другом. Не знаю, достижим ли такой идеал, но, право же, он стоит того, чтобы к нему стремиться. Вот почему мне интересен любой новый мир, как ни был бы он необычен и не похож на мой собственный...

– Этому ты и учишь в своей школе? – спросил Демодок.

– Да, – засмеялся Тоон. – Извини, славный аэд. Я так привык читать лекции, что и с тобой начал говорить, как учитель с учеником, а не как равный с равным... Ну, вот мы и пришли. Здесь мы одни, и нас никто не услышит. Позволь, я помогу тебе сесть... Я слушаю тебя, Демодок. Расскажи мне о своём мире и о своём боге. Может быть, тебе нужен для этого инструмент? Возьми его. Ведь ты – аэд.

Демодок принял лиру и положил её рядом с собой на траву. Такого оборота дел он не ожидал и не был готов к нему. Тоон явно смотрел на него, как на любопытный клинический случай, – и был по-своему прав. Он был аборигеном своего мира, Тоон. Своего квазимира, населённого богами и чудовищами. Ну как, в самом деле, растолковать ему понятие объективной реальности, данной нам в ощущениях? «Кем данной?» – сразу спросил бы он и опять-таки был бы прав. По-своему прав – в своем мире...

– Инструмент мне не нужен, – сказал наконец Демодок. – Я прескверно играю и прескверно пою, но никто кроме меня самого не догадывается об этом. Сорок лет назад, в моём мире, было наоборот: всем, кроме меня, было ясно, что я не умею петь. Но петь я любил, воображением бог меня не обидел – вот я и пел. И часто воображал себя звездой эстрады.

– Кем?

– Славным аэдом, – поправился Демодок. – Вот видишь, уже не хватает слов. Это ведь совсем разные вещи: славный аэд – это одно, а... Да. Но я не с того начал. Надо, наверное, рассказать, как я появился в этом мире.

– Разве не все появляются в нем одинаково?

– Опять не то слово. Ну, скажем, не появился, а прибыл. Мне было двадцать лет, когда я прибыл сюда.

– Сюда... На этот остров?

– Да. – Демодок решил пока не уточнять. – Я прибыл сюда на... корабле. Ты видел его только что – вот уже сорок лет, как он торчит здесь. Все называли его святилищем, и он стал святилищем – таков уж твой мир, Тоон. А сорок лет назад это святилище было моим кораблём. Летающим кораблем. Я не смогу объяснить тебе, как он летал, потому что совершенно не разбираюсь в антигравах...

– В чем?

– Неважно. В устройстве моего корабля, когда он был кораблём... Нет, так у нас тоже ничего не получится. Может быть, ты будешь задавать вопросы, а я отвечать?

– Давай попробуем, – терпеливо сказал Тоон. – Сорок лет назад ты прибыл на этот остров. Откуда?

– Из другого мира.

– Из другой страны?

– Нет, из другого мира. Мы называем его первичным. И ещё – действительным. Он отделён от вашего тысячами стадий и тысячами лет. И не только ими.

– Я понимаю. Рано или поздно все дети покидают свой первичный мир. И как правило – навсегда. Воображённым оружием можно убить, но воображаемой пищей нельзя насытиться. Приходится считаться с существованием иных миров, чтобы, не мешая соседям, возделывать свои поля... Ты покинул свой первичный мир двадцати лет от роду – поздновато, хотя бывает и позже. Но где ты жил, пока не ушёл из него? В какой земле?

– В Томской области, – отчаявшись, сказал Демодок.

– Где это?

– Далеко. Далеко и долго. Сорок тысяч стадий и почти три тысячи лет отсюда. И около полутора тысяч ассоциативных сфер. По крайней мере, зарегистрированных.

– Не понимаю, – терпеливо сказал Тоон.

– Конечно, не понимаешь. И вряд ли поймёшь, хотя я точно ответил на твой вопрос.

– Это не так трудно, как кажется поначалу, – сказал Тоон, и Демодок опять ощутил на плече мягкое прикосновение его ладони. – Есть вещи, неизменные в любых мирах. День и ночь. Голод и жажда. Любовь и ненависть... Правда, есть люди, которые не умеют любить – или думают, что не умеют. Но людей, не способных к пониманию, я ещё не встречал. Давай поговорим о том, что сближает наши миры, а не о том, что их разделяет.

– «А у вас негров линчуют!» – сказал Демодок, усмехнувшись. И, ощутив недоумение собеседника, пояснил: – Была когда-то такая поговорка. То есть, будет. Ритуальная фраза, означающая, что понимание не достигнуто.

Эту поговорку Юрий Глебович привез из своёго дипломного заброса в семнадцатую ассоциативную сферу. Открытая на заре квазинавтики, эта сфера не содержала в себе ни одного населённого квазимира. Сотни сотен безлюдных Земель с разрушенными озоновыми слоями атмосфер, домертва выжженные космическими лучами и искусственной радиацией; гигантские цирки кратеров, за оплавленными кольцевыми стенами которых угадывались останки мегаполисов; действующие вулканы на месте крупнейших атомных энергостанций реального прошлого... совершенно невозможные миры, называемые почему-то «вероятностными». И обрывки газет с малоинформативными и алогичными текстами, найденные в подземном нужнике на окраине одного из мегаполисов Восточной Европы. Там и была обнаружена эта фраза, завершившая, по всей видимости, некий дипломатический раут...

– Хорошо, – сказал Демодок. – Давай говорить о том, что сближает нас. Не о мирах. О целях. Я хочу вернуться в свой мир и полагаю, что ты в состоянии помочь мне. Для этого тебе не нужно пытаться понять мой мир. Достаточно выжить и, выжив, доставить меня на Андикиферу.

– Выжить? Но разве кто-то...

– Да. Посейдон выпросил у Громовержца твою жизнь и жизни всех пятидесяти двух гребцов.

– Значит, Схерия всё ещё помнит пророчество своего безумца. Помнит, боится и ждёт... Этим-то и сильны боги – нашим покорным страху воображением. И вот уже названы сроки, намечены жертвы. Быть может, и способ расправы определен? Что говорил об этом прорицатель?

– Боюсь, ты не понял меня, Тоон. Не было никаких новых пророчеств. Просто я пел во дворце Алкиноя и слышал сговор богов. Но я никогда не пою всё, что слышу из уст олимпийцев. Да и слышал я мало – лишь то, что боги пожелали открыть.

– Скорее – лишь то, что они сумели придумать, – возразил Тоон. – Тогда всё гораздо проще. И в то же время сложнее: нам самим предоставлено выбрать свою судьбу. Предполагается, что мы окажемся слабее собственных страхов. Но – боги предполагают, а люди располагают. Даже если не догадываются об этом. Как-нибудь одолеем эти четыреста стадий.

– Стоит ли рисковать? – неуверенно сказал Демодок. – Так ли уж нужно тебе в Схерию? Дождёмся другого корабля и отправимся сразу на Андикиферу...

– Риска почти нет: нас только двое, знающих планы богов. Маловато для явления столь представительного олимпийца, как Посейдон. Риска не было бы совсем, если бы ты не рассказал мне об этих планах. Или если бы я постарался забыть наш разговор. Но как я могу забыть, что ты нуждаешься в моей помощи и тоже стремишься в свой мир, где родился и провёл свои лучшие годы?

Глава 10. Служитель Медного Перста

Золотые руки оказались у этого юноши, и разбирался он не только в возжигании жертвенного огня! Такому – если для дела надо – не стыдно и свои собственные плечи подставить. Что Акроней и проделал, не раздумывая. Пусть видят, лентяи, что кормчий уважает настоящих работников – и только их! Не часто нынче встретишь такого мастера, который может, из ничего соорудив настоящий кузнечный горн, в какие-нибудь полчаса расплавить и (тут же, на плоском камне!) снова выковать бронзовое кольцо для Перста. Да так точно, словно и не было в кольце никакой трещины, словно и не вытаскивали его из дубовой рамы, а лишь в порядке рутинной профилактики сменили в нём истёршуюся кожаную прокладку... Ничего, что масло капнуло на хитон, не жалко. Хоть оно и чёрное, и пованивает – плевать, не жалко. Это он хорошо придумал: пропитать прокладки земляным маслом вместо оливкового. И ведь нашел где-то земляное масло, в таком тумане... «Смотрите, смотрите, лентяи! – бормотал про себя кормчий, крепко держа Окиала за икры и для верности упираясь коленом в металлического ежа. – Вам-то я никогда не подставил бы свои плечи. И никому из вас не доверил бы держать на плечах этого парня. Такого умельца бы – да в зятья...»

– Ну, вот и всё, можно раскручивать! – Окиал спрыгнул с плеч кормчего на палубу, подобрал кусок чистой ветоши и стал тщательно вытирать ею руки.

Акроней кивнул, с уважением глядя на чёрные от въевшейся копоти, божественно ловкие пальцы своего пассажира, и снова задрал голову. Массивный медный диск Перста лениво вращался, поблёскивая осевшими на ободе капельками тумана, легко и бесшумно скользя отполированной осью в бронзовых кольцах гнёзд. Акроней поднял багор, упёрся им во внешнюю, вертикальную, раму и несильно нажал, преодолевая инерцию. Рама слегка повернулась на вертикальных полуосях, и Перст, всё так же беззвучно, не замедлив вращения, изменил наклон. Кормчий одобрительно хмыкнул: всё было правильно.

– Ну?! – рявкнул он, поворачиваясь к торчащим из тумана головам гребцов и отыскивая глазами нерадивых. – Так и будем прятаться? За работу, лентяи!

Лентяи (в количестве четырёх человек), провожаемые пинками и гоготом, встали, послушно выбрались из толпы и захромали к кораблю, на ходу жалобно кривясь и хватаясь руками за задницы. Акроней ухмыльнулся. Ничего, переморщатся. Не так уж сильно им и досталось – по хорошему-то надо было часа три вымачивать розги в морской воде. В следующий раз будут потщательней осматривать Медный Перст перед отплытием... Морщатся они! А если бы юноша не заинтересовался устройством Перста (который, между прочим, в первый раз видит)? Не пришлось бы вам тогда морщиться – не было б чем! Акроней уже видел однажды, что такое треснувшая втулка. Гребцов по частям собирали и на общем костре жгли: там, в Аиде, сами разберутся, где чьё.

Да-а, прошли те времена, когда каждый новый Перст лично осматривался Полинием, сыном Тектона. Где он теперь, мастер Полиний, основатель и первый владелец верфи? Сидит, говорят, где-то в горах: космы до плеч, борода до колен, хитон в объедках – пророчествует. А новый владелец, Амфиал – вроде и не своего отца сын, не Полиния. Не та голова, не те руки. Да и мастера нынче... не те нынче мастера!

Туман ближе к утру стал ещё гуще, но вершина скалы Итапетра по-прежнему остро маячила наверху. Слабый, как не проспавшийся, Борей не столько разгонял туман, сколько сгребал его с моря, нагромождая прихотливо изогнутыми слоями. Это он зря: Итапетру не загребёшь. Итапетра победительно чернела над белой (по пояс в плотном и выше головы рыхлом тумане) отмелью, и этого было вполне достаточно, чтобы снова направить Медный Перст так, как надо. Точно на юг Нотовым концом оси и точно на север – Бореевым. И чтобы Бореева планка внутренней рамы была на два локтя выше Нотовой.

Ещё вчера, подводя корабль к мысу, Акроней направил его так, чтобы выброситься на берег в створе с вершиной скалы и источником. С тем местом, где был когда-то источник, а теперь стояло святилище, выполненное кем-то в виде большой толстой рыбы с задранным кверху хвостом. «Корма», – назвал этот хвост Окиал. А что, очень похоже на корму... Хотя, если уж и сравнивать святилище с кораблем – то только с торговым. Да и то они, пожалуй, не такие широкие. И раз в пять меньше. А в остальном – похоже. И даже пустое внутри, как настоящий корабль, только Окиал говорит, что там не трюм, а лабиринт – как в Оракуле Мёртвых, но под крышей (или палубой?) и не такой сложный. Всего несколько переходов и тупиков, закрытых тяжёлыми дверями, которые, однако, вполне можно открыть, если постараться. А закрываются они сами, с ужасным грохотом, но потом их опять открыть можно.

Гребцы даже перепугались, когда впервые услыхали вчера этот грохот. Ну и Акроней, конечно, тоже забеспокоился. Потому что смотрит: где юноша? Нет юноши, огонь под треножником горит, а юноши нет. И опять грохот.

Впрочем, жертвенный дым ровной струёй поднимался к ясному небу, и огонь под треножником не трещал и не разбрасывал искры: боги благосклонно принимали всё, что им было предложено. И Акроней почти успокоился. А потом и совсем успокоился, когда Окиал по плечи вынырнул из колодца и крикнул, чтобы не пугались: это он, мол, там грохает – дверями, в лабиринте святилища. Сейчас он ещё раз пройдёт лабиринт – теперь уже до конца – и вернётся. Всё это он говорил громко, но почтительно, обращаясь к Акронею, как самому здесь старшему, потому что оба старика – Тоон и слепой аэд – сидели далеко от святилища, на опушке рощи, и всё ещё о чём-то беседовали. Ну, Акроней, конечно, позволил юноше ещё раз пройти лабиринт – теперь уже до конца, – потому что боги были явно не против этой затеи. Юноша прошел и вернулся. Но о том, что он узнал в конце громыхающего лабиринта, не стал рассказывать. Значит, нельзя. Значит, не всякое любопытство должно быть удовлетворяемо...

Любопытство – вот чего с избытком хватало в характере юноши. С большим избытком. Акроней даже сказал бы: «с опасно большим избытком», – если бы не видел, что любопытство это было особого рода – несуетливое и деловитое. И какое-то всегда-настороже.

Вот благодаря этой последней особенности своего любопытства Окиал и услышал то, чего другие просто не замечали. Услышал и спросил Акронея, всегда ли должны раздаваться такие щелчки, когда начинают раскручивать Медный Перст. Кормчий не успел не то что ответить – осмыслить его вопрос не успел (какие такие щелчки? где щелчки?), а юноша уже был на корме, у Нотова гнезда оси, и прислушивался, наклонив к нему голову. А потом выхватил откуда-то из-под хитона сразу два ножа и одновременно полоснул ими по обоим ремням. Гребцы, тянувшие ремни в разные стороны и уже переходившие с быстрого шага на бег, попадали на песок, в туман, а юноша резко сдавил тормозные колодки так, что чёрный дым, извиваясь, пополз из-под них и даже на берегу запахло гарью.

Пока Акроней, опомнившись, карабкался на борт и бежал, запинаясь за вёсла, к корме, ещё не зная: оторвать ли щенку голову или просто разложить его на палубе и отъездить багром по мягкому, Окиал вдумчиво («мыслитель!») сколупывал с Нотова гнезда грязь и нагоревшее масло. А дождавшись запыхавшегося от одышки и злости кормчего, только что носом не ткнул его в трещину на кольце. Да-а... Акроней сразу же вспомнил тот случай в порту, и как выли вдовы и матери пятидесяти гребцов, заглушая воем гудение вынужденно-общего погребального костра. И как тихо плакала жена одного из уцелевших (без руки и с переломанными ребрами). И как дико отплясывал на берегу пятьдесят второй – совсем целый, без единой царапинки. До сих пор пляшет, бедняга. Ходит по городу и приплясывает... А всего-то и была, наверное, вот такая же трещинка – да не случилось рядом любопытного юноши.

Четверо лентяев закончили, наконец, наматывать на ось длинный, заново сшитый на порезах ремень и, спрыгнув на берег, протянули концы в разные стороны от корабля. Пока Акроней направлял Перст и заклинивал рамы поворотами дубовых, обитых кожей эксцентриков, дюжина гребцов разобралась на две группы. Тройки самых сильных уже держали концы, ожидая команду, тройки самых быстрых стояли на подхвате. Акроней установил на корме бортовые блоки: левобортовой ниже, правобортовой выше, – так, чтобы ремень, когда натянется между блоками, не задевал ни ось Перста, ни внутреннюю раму. Перекинул концы через эти блоки и крикнул гребцам, чтобы ослабили хватку. Когда ремни провисли, кормчий кивнул Окиалу на нос корабля: нечего больше торчать здесь, на корме, да и видел он уже всё это пару часов назад. Осторожно отпустив тормозные колодки, Акроней неторопливо прошёл следом за юношей, вместе с ним спустился на берег, отвёл на безопасное расстояние и дал команду.

Нехотя, потом всё быстрее завертелся диск. Сильные тройки, сделав по десятку всё ускоряющихся шагов, перешли на бег. Щелчков не было.

Быстрые тройки на бегу подхватили ремни – без рывка, мягко, как надо. Кормчий настороженно прислушивался. Щелчков не было.

Быстрые тройки уже пробежали по двадцать шагов, когда наконец появился звук. Нормальный звук – Акроней успокаивающе похлопал юношу по спине, когда тот вопросительно посмотрел на него. Свист. И даже не свист, а шелест, но сейчас будет свист... Есть. Часа три вот так посвистит, пока не замедлит вращение.

На тридцать пятых примерно шагах тройки резко остановились, и раздался хлопок: ремень, легко соскользнув с оси, натянулся между блоками. Порядок.

Правая тройка, не теряя времени, стала сматывать свой конец в бухту, левая помалу вытравливала. Незанятые гребцы зашевелились на берегу, поднялись, вырастая из тумана, потянулись группами и цепочками к кораблю, обступая борта.

Понимают, ленивцы, что время дорого! Как-никак, два часа потеряно, а ветер хоть и слабый, да встречный. Но спешка нужна будет потом, в море. Может быть, даже придётся пощёлкать бичом над спинами нерадивых. Для их же пользы – чтобы к вечеру смогли увидеть берега Схерии и ночью жаловаться жёнам на жестокого кормчего, показывая им рубцы на спинах. А четверо из обслуги Перста – на ягодицах. Каждому своё... Впрочем, ветер к полудню может перемениться (почему бы и нет? Посейдон милостив, полсотни лет не вспоминает об обещанной мести), но это вряд ли. Акроней потянул носом воздух и последний раз глянул на Итапетру. Ох, вряд ли – хотя парус, как всегда, наготове.

На самый же крайний случай – если Нот вообще не проснется, а Борей задышит сильнее, – на этот случай Акронею известна хорошая бухта на юге Схерии. Заночевать придется там, а в столицу двинемся поутру, вдоль берега. Три часа на вёслах... Ну, четыре – поскольку натощак. Последних овец прикончили здесь, на мысе, а половина ячневой лепёшки (на большее не хватит муки) – не пища для гребца. Ладно, там видно будет. Есть ведь ещё материк, куда может случайно забросить корабль, а на материке – тучные стада с безоружными пастухами...

Всё это Акроней додумывал, стоя уже на корме, отжав эксцентрики и зычно подавая команды гребцам. Нос корабля рывками сползал с берега, всё вокруг скрипело и дёргалось, и лишь Медный Перст, всегда обращённый к Полярной Звезде, был обращён к ней и ровно свистел на пронзительной ноте. Судно закачалось на мелких прибрежных волнах, гребцы полезли из воды, переваливаясь через борта и разбирая вёсла. Двое задержались на берегу, чтобы на руках перенести слепого аэда. Окиал со старым Тооном были уже на борту.

Аэд, оказавшись на палубе, сразу же был подведен к своему металлическому ежу. Ощупал со всех боков и его, и найтовы, надёжно крепившие странный сей груз, пощёлкал чем-то и только тогда уселся рядом, так и не выпустив один из штырей, крепко обхватив его своими сухими пальчиками. Лиру свою этак небрежно положил рядом – а за ежа держится. Так малое дитя, едва проснувшись, тянется к новой, вчера подаренной игрушке, о которой всю ночь помнило...

Носовые гребцы упёрлись вёслами в дно, и судно, отойдя от берега, словно рухнуло вниз, погрузившись в белёсую мглу. Ох и туман! Ничего не видно в тумане, кроме Перста да силуэтов ближайших пяти пар гребцов! Ну, да кроме Перста ничего и не надо видеть феакийскому кормчему.

– Правым бортом табань, левым греби! – протяжно скомандовал Акроней. – И-р-раз!.. И-р-раз!..

Медный Перст, плавно увлекая за собой вертикальную раму, поворачивался Бореевым – высоким – концом к невидимому носу корабля. На самом деле, конечно, поворачивался корабль. Но об этом говорили Акронею опыт и знание, а чувства – чувства нашёптывали другое. Они шептали, что Схерия всё ещё за кормой, и весьма неохотно воспринимали доводы разума... Гребцам проще: они верят своему кормчему. А кормчий должен верить не себе, а вот этой штуке...

– Суши вёсла!

Бореев конец оси уже указывал точно на нос корабля. Значит, прямо по курсу был островок Эя – обиталище волшебницы Кирки. Вздорная баба: влюбляет в себя почтенных мужей и превращает их в бессловесный скот. Не стоит без нужды навещать её остров – даже на малое время не стоит, лучше обойти стороной... Акроней дождался, пока корабль по инерции повернулся ещё немного – так, чтобы ось указала на левую якорную площадку, – и, отпустив кормовое весло, дал команду гребцам. Грянула песня, вскипели под вёслами волны, и судно рванулось, взрезая собою туман. Чуть на восток – между островом Эя и устьем реки Ахерон.

Глава 11. Атеизм как религия

Навболит первым заметил Посейдонов трезубец – и первым погиб, ничего не успев понять и тем более предотвратить. Это была быстрая и напрасная смерть: сам Земледержец ощутил смутное сожаление, неловко стряхивая тело юноши с окровавленных золотых лезвий и омывая их в тёмной пучине моря.

Если б не ночь, проведенная им с безымянной хозяйкой источника в гроте! Ночь сомнений, и споров, и кратких часов забытья в объятиях юной прекраснокудрявой богини... Ночь, когда Навболит перестал быть послушным жрецом атеизма, и вера в богов родилась в нём из веры в их небытие. «Этого не бывает, и этого тоже не бывает, а этого не должно быть!» – говорил он наяде, страстно и пылко живописуя то, чего не бывает, и то, чего быть не должно.

Распалённый своим красноречием, как никогда ненавидящий то, чего нет, он затемно вышел из грота, сердито стирая с лица поцелуи и слёзы богини. «Выдумка!.. – бормотал он, карабкаясь по отвесным скалам, окаймлявшим Форкинскую бухту. – Что она может понять, если она сама – выдумка безграмотных пастухов!» – Он прошёл по вершине гряды к самой северной точке отрога, туда, где откос, подмываемый морем, был особенно крут, и остановился над бездной, подставив разгорячённое лицо ночному Борею. Забрызганные луной морские просторы казались неодолимыми, но он знал, что это не так: длинный язык тумана уже наползал с южного берега Лефкаса и достаточно чётко обозначал местоположение острова за горизонтом. Правда, Навболиту ещё никогда не приходилось прыгать так далеко и так наудачу, но ведь всё, что мы умеем делать, мы когда-нибудь делали в первый раз...

«И не только пастухов, – подумал он вдруг. – Моя тоже... Я её тоже выдумал». – Но он не стал развивать эту мысль, потому что она развивалась как-то не так, а весь сосредоточился на том, чтобы хоть приблизительно определить точку финиша. Берег там наверняка не такой крутой и высокий, как здесь. Можно прыгнуть в море, доплыть и выбраться в любом месте. Наверное, так и следовало сделать – хотя бы из соображений безопасности, – но вода была, пожалуй, чересчур холодна. Навболит вспомнил вчерашнее купание и поёжился, кутаясь в тёплую Окиалову мантию. А ведь они купались в бухте – мелкой и со всех сторон закрытой от ветра. И днём. Ещё до того, как он уснул в гроте, а потом проснулся и придумал наяду... Наглая мысль не покидала его и хотела развиваться по-своему. Навболит дёрнул плечами и стал нащупывать левой – толчковой – ногой опору поровнее и понадежнее. «Красивую и глупую наяду, которая ничего не может понять. Наверное, потому...» Ага, он уже готов к прыжку. Ну, так надо прыгать!

«Потому что я сам ничего не понимаю!»

Она таки додумалась, эта своевольная мысль. Дождалась, пока он отвлёкся, и додумалась – уже на той стороне пролива, на южном травянистом берегу Лефкаса, очень пологом и гораздо более низком, чем предполагал Навболит. Он попрыгал на левой ноге, шипя от боли и держась руками за пятку правой, а потом сел в мокрую от росы траву и стал бережно оглаживать пятку, пережидая боль. Переждал, нащупал, пошарив рукой, злосчастный камень (наверное, единственный на этом лугу!) и зашвырнул его в море. И мысль додумалась.

Навболит сразу же возмутился. То есть, как это – ничего не понимает? Он, один из первых учеников Тоона, не понимает? Очень даже хорошо понимает. Хоть сейчас может изложить. И он стал излагать, ощупью идя вверх по травянистому склону, к вершине холма, чтобы там оглядеться и наметить очередной финиш: не пешком же ему добираться до скалы Итапетра на самом севере острова...

«Боги существуют лишь постольку, поскольку люди допускают их существование», – первая и самоочевидная истина, из которой сразу же следует практический вывод. Не думай о богах. Очень просто и лишь на первый взгляд кажется невозможным. Существует целая система медитаций, дисциплинирующих и развивающих воображение. Стройная и законченная программа, разработанная учителем. Навболит прошел её от начала и до конца.

«Боги всемогущи лишь постольку, поскольку вообразимы», – ещё одна истина, не менее самоочевидная. Другими словами и проще: бог не может сделать того, что человек не может вообразить. Наяду придумали пастухи, которым неведома высшая мудрость. Поэтому наяда глупа. Очень просто... Навболит добрался наконец до вершины, наметил, оглядевшись, следующий холм на востоке и прыгнул. Пять стадий. Неплохо для первого раза, но надо больше, если он хочет успеть до рассвета. Вон до той вершинки – стадий двенадцать. А ну-ка...

Часа через два непрерывных прыжков он запыхался и вдруг понял, что ему не хочется излагать дальше. Там была какая-то каверза, и он не может ни обойти её, ни перепрыгнуть так же легко, как перепрыгивает пропасть между двумя холмами. И он опять ощутил тяжёлую, как земной круг, ненависть к богам. Которых – провались они в Аид! – нет. Которых не должно быть, если о них не думать. А пастухи – думают. Как попало думают, без самодисциплины, неуправляемо, но сообразуясь друг с другом и в конечном счёте – согласованно. Поэтому наяда есть. Глупая наяда, не понимающая простых вещей, которых не понимают её творцы. Хотя Навболит, между прочим, тоже...

Ну, не хотелось ему додумывать до конца! Перепрыгнуть хотелось ему через эту каверзу, притаившуюся в пропасти между простыми и самоочевидными истинами! И он запрыгал дальше – на север, вдоль берега, с вершины холма на вершину другого холма, не видя и не желая видеть: а что там, внизу, между холмами. Ничего там нет. Туман там. Сплошной туман, в котором нечего делать и незачем терять время. Надо успеть оглядеться, наметить финиш и прыгнуть, чтобы снова оглядеться и снова наметить финиш... А потом солнце брызнуло с близкого материка и ослепило его, но до скалы Итапетра было ещё далеко, и Навболит понял, что опоздал. Потому что не станет феакийский кормчий дожидаться рассвета, если впереди – самый долгий, последний отрезок пути. Он предпочтёт одолеть его засветло, чтобы увидеть берега Схерии прежде, чем остановится Перст. И действительно, когда Навболит добрался до Итапетры, корабля на мысе уже не было – только след корабля был едва различим на песке, под тонким слоем тумана.