Текст книги "Сон войны.Сборник"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Ну, хорошо, мы! Мы всемогущи. Мы обрекли этот корабль. И сам Высокопрестольный дал Посейдону своё согласие.

– А люди об этом знают?

– Об этом знает вся Схерия, идиот!

– О том, что именно этот корабль?.. – уточнил Окиал, пропуская «идиота» мимо ушей.

– Да! То есть, нет... Они знают вообще. Они знают, что Посейдон на них гневается, и что он вот-вот...

– Ах, «вот-вот»! Ну, он уже больше сорока лет «вот-вот».

– Ты зря иронизируешь, Окиал. Операция продумана до мелочей. Я, правда, не знаю всех деталей, но, уверяю тебя – на этот раз они учли всё! Может быть, они учли даже наш с тобой разговор. Может быть – хотя я очень надеюсь, что это не так.

– Ты ещё умеешь надеяться?

– Да. Спасибо, друг... – Примней судорожно вздохнул и опять оглянулся. – Да, Окиал, я ещё не вполне бог. Я стажируюсь в отделе мойр. – (Окиал усмехнулся). – В отделе мойр, – повторил Примней, – в канцелярии богини Атропос, и я видел свиток. Да, это смешно: ученик Тоона, «соперник Рока» – стажер у богини судьбы!.. Атропос не доверяет мне. Она вообще никому не доверяет, кроме Эгидоносителя, а мне в особенности, и поэтому я видел свиток случайно и мельком. Но видел. Этот корабль обречён, Окиал. «Со всем экипажем и пассажирами на борту» – так сказано в свитке. Не всходите на него!

– Ладно, – сказал Окиал. – Я подумаю.

– Ты не передашь это учителю?

– Я подумаю.

– О чём?

– Например, о том, почему именно я должен передать это учителю. Почему ты сам ему не сказал. И ещё о том, как помочь обречённому кораблю. Если он обречён.

– Просто ты пришёл первым. Я ждал учителя, но ты пришёл первым. И это хорошо: учитель вряд ли стал бы меня слушать.

– Вот именно.

Примней вздохнул.

– Думай быстрее, – посоветовал он. – Ладно? И ещё. Осмотри Медный Перст – там... Впрочем, сам увидишь. А то получится, что ты вообразил по моей подсказке, а оно и вышло. Внимательно осмотри!

– Ладно. Это всё?

– Всё. Прощай.

– До свидания. – Окиал помедлил, но всё-таки шагнул к нему и протянул руку. Зря, конечно... Нет, не зря: Примней назвал его другом и стремился помочь. Его наверняка использовали, но он вполне искренне стремился помочь. Предупредить. Отвратить то, что сам полагает неотвратимым... – До свидания, друг! – повторил Окиал.

Лицо новоиспечённого бога дрогнуло, и он обеими руками ухватил протянутую ладонь. Окиал взвыл. Мысленно.

– Чуть не забыл, – зашептал Примней, ослабив олимпийскую хватку, но не отпуская руки. – Остерегайтесь аэда. Старый, плешивый, грязный. Слепой – если не притворяется. Ходит по Олимпу, как у себя дома. Допущен к самому Зевсу. Ревизует святилища. Останавливает время. Запанибрата с Гефестом... Не давайте ему петь, а ещё лучше – порвите струны! Нечаянно, понимаешь?

– Глупости говоришь, – решительно заявил Окиал, высвободив руку и разминая онемевшие пальцы. – Все аэды допущены на Олимп...

– Он пьёт нектар – я сам видел! Ганимед поднёс ему кубок нектара, и он отпил!.. А, впрочем, как знаете. Я вас предупредил, а вы – как знаете. Прощайте. Я буду рядом с вами. Я ничем больше не смогу вам помочь, но я буду рядом. До самого конца, каким бы он ни был...

Примней повернулся и пошёл прочь, в темноту леса, проткнутую редкими, косо падавшими солнечными лучами и оттого ещё более тёмную, пошёл, огибая эти лучи, перепрыгивая через них и проползая под ними. Для него, олимпийского неофита, это были не просто лучи, а любопытные взгляды Гелиоса, вездесущего сплетника, который тотальной слежкой за олимпийцами отрабатывал давнюю провинность отца, низвергнутого Зевсом в Аид. Примней наконец растворился и сгинул, не оставив следа. Ни сломанной веточки, ни примятой травинки там, где он только что был. Лишь с болью отходящая от нечеловеческого пожатия кисть напоминала о встрече.

«Лысый, грязный, слепой. Запанибрата с богами...» Окиал усмехнулся, вспомнив неподвижное лицо старца, его пристальный взгляд, и как он заоглядывался, едва солнце брызнуло ему прямо в глаза. Слепой, как же. Видели мы, какой он слепой... Он ещё раз сжал пальцы в кулак и зашипел от боли. Да, рвать струны придётся левой рукой. Если придётся, впрочем.

Он вернулся на тропу и зашагал вверх по склону. Учитель уже спускался ему навстречу, издалека улыбаясь, неумело пряча за улыбкой озабоченность и тревогу. Он ведь ещё не знает, что Навболит отделался испугом и дрыхнет в пещере – надо рассказать и успокоить. И надо быстро-быстро придумать, что и как поведать учителю о беседе с Примнеем. И поведать ли вообще.

Да, и корабль! Самая главная новость: феакийский корабль, который доставит их прямо в Схерию!

Глава 8. Кесарю – кесарево

«И нечего было ему усмехаться! – сразу подумал Навболит, открывая глаза и радостно вглядываясь в лицо спящей наяды. – Здесь очень даже водятся нимфочки...» Он протянул руку и поправил сбившуюся с её бёдер тунику, а она дрогнула ресницами, но не проснулась, лишь чуть поёрзала щекой у него на плече.

В её маленьком гроте было уютно, тепло и сухо. Травяное ложе, которое наспех вырастил Навболит, начало увядать, истекая томительно-тревожными ароматами ранней осени. Где-то позади, в узкой тёмной глубине грота, названивал ручей, бился невидимыми холодными струями в крутые бока кратер, двоеручных кувшинов и амфор, наполненных диким, многолетней выдержки, мёдом, и, пробежав мимо по чистому песчаному руслу, нехотя вытекал наружу – к солнцу, к морю, к людям, в их шумный и бестолковый мир. А та самая амфора, уже пустая и лёгкая, обёрнутая в несколько слоёв мягкой Окиаловой мантией, удобно лежала в изголовьи.

Навболит перевернулся на спину – тихонько, чтобы не разбудить наяду, которая мирно сопела ему в подмышку, – упёрся затылком в амфору и, закинув левую руку за голову, стал смотреть на её перехваченные пурпурной лентой кудряшки, на чистенький, без морщинки, лобик и такую же щёчку, на пурпурную же с белым тунику, чуть встопорщенную на вечно юной груди, и как лёгкая ткань периодически натягивается на холмике в такт дыханию, мягко обрисовывая сосочек...

Их было не то пять, не то семь в гроте, когда он проснулся, – прекраснокудрявых дочерей великого Океана. Навболит совершенно точно знал, что это они – наяды, нимфы ручьёв и источников северного побережья Итаки, – потому что как раз такими и представлял их себе по рассказам Евмеевых пастухов. Он вспомнил, как сам он безжалостно и едко высмеивал эти суеверия в ночных разговорах с Тооном, и как учитель улыбался ему и кивал, не перебивая ни словом, явно радуясь независимости суждений ученика. А вот теперь оказалось, что Навболит был не так уж и независим в суждениях и в глубине души вполне допускал существование каких-то трансцендентальных наяд. (Очень, кстати, похожих на одну недоступную милашку с Андикиферы – в такой же пурпурной с белым тунике и с пурпурной же неизменной лентой в причёске).

Наяды с любопытством поглядывали на незваного гостя, переговариваясь вполголоса, и по очереди отпивали из амфоры, передавая её из рук в руки. Разговор был сугубо профессиональный: о причинах заиливания источников и способах профилактики этого бедствия; о том, какие кусты и травы лучше всего выращивать над родником, а какие – по берегам ручья, чтобы вода была всегда свежей и вкусной, с незабываемым оттенком лёгкой горечи и печали, чтобы с первых глотков утоляла жажду и пробуждала светлые мысли; о том, как покрепче наказать нечестивого свинопаса, который повадился дважды в день перегонять стадо вброд, баламутя воду и тем приводя в отчаяние хозяйку ручья, – нет чтобы перекинуть мостик, раз уж ему так понравился луг на том берегу... Всё это было очень похоже на сон, и Навболит сразу ухватился за эту мысль. Ну конечно же, сон. Он спит и видит во сне овеществлённые россказни пастухов.

Он даже вспомнил лицо того нечестивого свинопаса, и как товарищи попрекали его за богохульство, пугая страшными карами, а нечестивец лукаво щерился и говорил, что нимфа этого ручья слишком стара и немощна для таких проделок. И, действительно, одна из пяти (или семи? – Навболиту никак не удавалось их сосчитать) наяд выглядела заметно старше своих четырёх сестёр. (Или шести?)

«Сон!» – решил Навболит, в очередной раз сбившись со счета, и, выпростав руку из-под мантии, ущипнул себя за бороду. Но не проснулся, а хриплым шёпотом взвыл, уставясь на выдернутые из бороды волоски. Для сна это было слишком больно. Да и в пересохшем горле ощутимо саднило после вопля. Слишком ощутимо. Для сна.

Наяды, прервав свой семинар, оглянулись на него. Та, что постарше (хозяйка оскверняемого потока), передала амфору одной из сестёр и встала. И другие поднялись следом, а потом все они пошли прочь вдоль ручья, по щиколотку в его прозрачных струях, и, проходя мимо, обдавали Навболита прохладными ароматами подземных вод, густо настоянных на корнях неведомых трав. Они улыбались ему и делали ручкой, и он тоже неуверенно улыбался и делал им ручкой, и всё пытался их сосчитать, но снова сбился. Пять? Шесть? Всё-таки меньше семи... А потом вдруг сообразил, что все они шли навстречу течению. Вскочил, резко отбросив мантию, опять ударился макушкой и сел. В глубине грота, поглотившей наяд, было темно и тесно, каменный свод опускался там ещё ниже, постепенно сходя на нет.

«Сон...» – ещё раз решил Навболит, но не убедил себя, ибо его макушка утверждала обратное.

И тогда за спиной у него, там, где был выход из грота, послышался короткий приглушенный смешок. Тоненький, почти детский. Навболит медленно обернулся.

– Шарахаешься, как смертный, – заявила наяда. – Смешно! – Она оттопырила пухлую губку и сдула упавшую на глаза прядку волос.

– Почему «как»? – сказал Навболит. – Я и есть смертный.

– Да ну-у?.. – очень серьёзно протянула наяда, но не выдержала и прыснула. – Смертный! После смертных знаешь, какая тут грязь? – Она опять сдула упрямую прядку и обеими руками протянула ему амфору. – Хочешь?

– Хочу, – сказал Навболит, принимая угощение. Амфора оказалась заметно легче, чем была.

Он с удовольствием сделал большой глоток (горло сразу перестало саднить) и с не меньшим удовольствием стал разглядывать гостью. Или хозяйку? Наяда сидела перед ним, поджав под себя ноги, туника высоко открывала её бедра и была до невозможности тонкой – а сидела она как раз против света. Она ничуть не смущалась под его пристальным взглядом, и, чем дольше он на неё смотрел, тем больше она становилась похожей на ту далёкую недотрогу с Андикиферы. Недотрога тоже, помнится, не смущалась, наоборот – поощряла такие взгляды... Увы – только взгляды. Даже полное неведомых опасностей путешествие с учителем, предстоявшее Навболиту, не смягчило её; пришлось ему в последнюю ночь перед отплытием искать утешения у другой. Нашёл конечно (ему бы да не найти!), но... Вот именно что «но». Недотрога знала, что делала, отказывая Навболиту даже в такой малости, как поцелуй. Долгие четырнадцать месяцев пути на север снился ему этот несостоявшийся поцелуй – равно как и всё, что могло и должно было за ним воспоследовать. И снился бы ещё долгих полтора, а то и два года – до самого возвращения. Что, несомненно, входило в её расчёты.

Просчиталась, милашка...

Навболит улыбнулся и легонько подул в лицо спящей наяды, сдувая с её лба непокорную прядку. А не так уж плохо живётся богам, если она принимает его за бога! Только вот есть охота, словно сутки не ел. И рука затекла. У богов, небось, не затекает... Он повернулся набок, левой рукой приподнял её голову и, освободив затёкшую правую, подкатил вместо неё амфору. Мантию придётся оставить. Ничего – отдам Окиалу свою. Что там учитель говорил насчёт неимущих? То-то... Наяда почмокала губами, вжимаясь щекой в мягкую шерстяную материю, и вытянулась. Даже уходить жалко, – подумал Навболит, опять поправляя сбившуюся тунику. Однако, пора. Сколько он тут с ней возлежит – час? два? Вряд ли больше, но всё равно пора. Вот только сначала...

Пригибая голову (всё-таки, он не бог. К счастью), Навболит на четвереньках пробрался в глубину грота, нащупал в холодных струях ручья ещё одну амфору, ухватил её за горловину и, пятясь, выволок на свет. Обтёр скользкие глиняные бока полой хитона и уже приготовился расплавить пробку, когда солнечный луч скользнул по горловине и заплясал на его пальцах.

Луч?

Но ведь устье пещеры выходит на запад! Даже на северо-запад...

– Ты торопишься? – сонным голосом спросила наяда.

Навболит невидяще посмотрел на неё, потом опять на амфору с коварным напитком, которую всё ещё держал на коленях. Потом оглянулся на устье грота. Листья терновника были черны в красных лучах заката. Не час и не два. День.

– Ещё бы! – сказал он и отшвырнул амфору.

Она таки разбилась на этот раз – некому было остановить её у самой стены. Навболит услышал, как она разбилась у него за спиной, в гроте, а сам он уже продирался через терновник, оставляя на шипах клочья хитона. Она там брызнула во все стороны липкими черепками, и потёки медовой кляксы поползли по стене. «После смертных знаешь, какая грязь...»

Бухта была пуста.

Навболит вспомнил (не сразу), что умеет прыгать, и прыгнул в хижину.

Хижина тоже была пуста.

Ни мантии учителя под стеной, ни его собственной мантии. Остывший очаг. Охапки сучьев – свежие, приготовленные для ночлега. Навболит пересчитал их. Пять. Четыре пастуха и Евмей. А вчера было – восемь...

Он услышал голоса за стеной, облегчённо вздохнул и осторожно выглянул в проем, заранее улыбаясь.

Нет, не голоса. Один голос. Это Евмей возился в загоне, бормоча что-то себе под нос.

Навболит прыгнул обратно, на берег бухты, и наскочил на кого-то огромного, горбатого, кряхтя ковылявшего навстречу. Горб отлетел в сторону, оказавшись объёмистым серебряным чаном, покатился по песку, звеня и высыпая из себя какие-то кубки и чаши, а человек воздел руки и бухнулся перед Навболитом ниц. Навболит схватил его за плечи и рывком поставил перед собой на ноги. Вгляделся. Совершенно незнакомое лицо. Чёрная борода до ушей, хитрые настороженные глазки, богатая двойная мантия на плечах.

– Кто ты?

Бородач забормотал, заговорил, запел – всё более складно, увлекаясь и жестикулируя. Он воевал с троянцами. Это его добыча. Не вся – малую часть он успел припрятать вон в тех кустах. А потом он гостил на Крите, но убил там Орсилоха, Идоменеева сына, и бежал от расправы на корабле финикийцев. Буря. Противные ветры. Сбившись с пути, они зашли в эту гавань, и он уснул на берегу. Пока он спал, благородные финикийцы честно сгрузили на берег его добро и уплыли в свою Сидонию, а бородач теперь даже не знает, в какой земле он остался, и что за люди в ней обитают, – вот и решил на всякий случай припря...

– Врёшь! – сказал Навболит. – Зачем?

Нет-нет, бородач не врёт – разве он посмеет врать светлоокой Афине Палладе? Он сразу узнал её, хотя богиня и предстала перед ним в облике прекрасного юноши...

– Врёшь, – повторил Навболит. – Не финикийцы тебя доставили сюда, а феакийцы! Так?

От богини ничто не укроется – бородач знал это, он просто решил проверить свою догадку: если это Паллада, она сразу разоблачит его хитрость, ибо никто не может сравниться с нею умом и проница....

– Да не богиня я! – сказал Навболит, отпуская вруна. – Простой смертный.

Бородач понимающе усмехнулся: он умеет хранить тайну. Он никому не скажет, что виделся с Афиной Палладой, своей покровительницей. Пусть только богиня скажет ему наконец, в какую землю он прибыл, и долго ли ещё ему добираться до своей родины, любезной сердцу Итаки? Ведь он, Одиссей, сын Лаэрта, уже девять лет скитается по морям – неужто никогда не закончатся его бедствия?

«Ладно, – подумал Навболит. – Пусть. Один дурак – не беда. Впрочем, это уже второй дурак...»

– Это и есть твоя Итака, – сказал он.

Бородач растерянно огляделся и опять уставился на Навболита. Глаза его подозрительно заблестели, а голос, когда он смог наконец заговорить, срывался и дрожал от обиды.

Не надо его обманывать. Даже в шутку – не надо, ибо это жестокая шутка. Одиссей двадцать лет не был на родине, но он помнит свою Итаку – это не она...

– Она, она. Только это не южная гавань в двух стадиях от столицы, а Форкинская бухта, что на севере твоего острова. Вон, – Навболит развернул его к устью пещеры, – вон там грот. Помнишь его? Должен помнить, если знаешь свою Итаку. Красивый грот... Вот маслина – ей не меньше семидесяти лет, и она тоже должна быть тебе знакома. Вон там – тропа к Евмеевой хижине. Он ждёт тебя, твой верный раб. Ступай к нему, человече. Но сначала скажи: давно ли ушёл феакийский корабль?

Одиссей не расслышал его вопроса – он суетливо оглядывался, хохотал, приплясывал и размазывал по лицу слезы. Он порывался опуститься на четвереньки и целовать землю. Пришлось отвесить ему тумака и основательно встряхнуть, чтобы привести в чувство.

Корабль? Он не помнит. Не знает... Но ведь это и правда его Итака! Он сейчас же перетащит своё добро в грот и немедленно... Что? Нет, он спал, а когда час назад проснулся, корабля уже не было в бухте. А жив ли ещё его отец, старый Лаэрт? А Пенелопа – верна ли ему?.. Нет, парус он тоже не видел и даже приблизительно не может сказать, в каком направлении ушёл корабль. Евмей, значит, всё ещё жив и по-прежнему верен своему господину, а Пенелопа? Ведь что касается жён... То есть, да, ушёл он, конечно, обратно в Схерию, но вот с востока или с запада феакийцы обогнут Лефкас – это Одиссею неведомо. А разве богиня не может узнать это сама?

– Может, – устало сказал Навболит. – Богиня всё может... Всё, что в силах вообразить смертный.

Одиссей преданно смотрел ему в рот и согласно кивал.

– Ладно, – сказал Навболит. – Ступай к своему Евмею.

Да-да, Одиссей сделает так, как велит ему Афина Паллада! Значит, не домой, а к Евмею? Вот по этой тропинке? Хорошо, он сейчас идет, только сначала соберёт свои...

Навболит не стал спорить.

– Давай, помогу, – предложил он, чтобы поскорее от него отвязаться.

Нет-нет, Одиссей сам соберёт, как можно...

– Да ладно тебе! – Навболит сгрёб разом все кубки и чаши, с грохотом ссыпал их в серебряный чан. – В грот?

Одиссей ошеломлённо кивнул. Навболит приподнял чан над землей и с натугой повёл его к гроту, шагая рядом. Одиссей засуетился, побежал к кустам, выволок из них какие-то тюки и заковылял следом, сгибаясь под тяжестью ноши.

Внутрь грота Навболит его не пустил.

– Будет цело. Ступай, устраивай свои дела, – сказал он ему, уложив утварь под стеной у самого входа и закрыв её тюками, чтобы не блестело.

Но Одиссей ушёл лишь после того, как забросал свои сокровища охапками веток и несколько раз убедился, что с берега, ни с какой стороны, ничего не видно. И только ступив на тропу, перестал оглядываться.

– Я думала, что ты уже не вернёшься, – ровным голосом сказала наяда, когда Навболит, задевая за тюки и чертыхаясь, протиснулся в грот.

Она сидела, обхватив руками колени и положив на них голову. Отмытые черепки амфоры были аккуратно разложены у её ног и влажно поблёскивали. Наяда неотрывно смотрела на них. Вспыхнул и погас последний лучик заката, и Навболит перестал её видеть.

– Куда же я денусь. Теперь... – сказал он, ощупью садясь рядом на окончательно увядшее ложе. Плечи у неё были тёплые, мягкие и слегка вздрагивали под тонкой туникой. – Холодно? – спросил Навболит и, не дождавшись ответа, потянулся рукой к изголовью, где должна была лежать амфора. Наяда послушно легла рядом, повернулась, прижимаясь к нему коленями, животом, грудью. Он нащупал, наконец, мантию и потянул на себя. Амфора выкатилась из неё, мягко подпрыгивая на невидимых бугорках, докатилась до стены и глухо брякнула в темноте о каменный выступ.

– Можешь их все расколотить, если хочешь, – сказала наяда. – Только не уходи.

– Завтра, – ответил он невпопад, расправляя мантию. Они повозились, заворачиваясь в неё.

– Я знаю, тебе всё равно, – зашептала она, прижимаясь к нему мокрой щекой. – Но ты хотя б иногда возвращайся. Хотя бы раз в сто лет. – Навболит хмыкнул. – Куда тебе надо завтра?

– Ещё не знаю, – сказал Навболит. – Сначала на Лефкас, а там видно будет.

– К скале Итапетра?

– Да... А как ты догадалась?

– Там недавно пропал источник. Низвергся в Аид... Теперь я знаю, кто ты.

– Меня зовут Навболит, – сказал Навболит. – А тебя?

– Хорошо, я буду звать тебя так. А у меня нет имени: люди не удосужились как-нибудь назвать мой источник... Конечно, я не посмею удерживать тебя – даже пытаться не стану. У тебя великое будущее. Ты выглядел таким беззащитным, пока спал, а проснулся – и всё изменилось.

– Что изменилось?

– Всё. И я изменилась. Стоило тебе взглянуть на меня – и я стала такой, как тебе хочется. Я решила, что меня навестил великий бог, – может быть, равный по силе Зевсу. Но даже тогда я не подозревала, кто ты на самом деле.

– Ну, и кто я на самом деле? – спросил Навболит. Ему уже стали надоедать эти намеки.

– Ты – титан, сумевший бежать из Аида, – объяснила наяда. – Ты освободишь своих братьев и станешь переделывать мир. Опять предстоит великая битва богов...

– Не было никакой битвы богов, – сказал Навболит. – И не будет. То есть, мир, конечно, будет переделан когда-нибудь. Но не богами.

– Титанами.

– Нет. Людьми. Только они могут переделывать мир – да и то не все. Я не могу. Это под силу лишь детям и художникам, свободным от чужих выдумок. Но я уже не ребёнок, а художником так и не стал. Нечестивый пастух, который вам так досаждает, и тот свободней меня.

– Он смертен, – возразила наяда. – Зачем ему переделывать мир? Он ничего и не переделывает. Он лишь оскверняет то, что сделано до него. И будет наказан за это. Мы ещё не придумали, как, но он будет наказан.

– Не сможете вы его наказать, пока он сам этого не позволит. И придумать вы ничего не сможете – разве что люди за вас придумают.

– Естественно, – согласилась наяда.

– Это неестественно, – возразил Навболит. – Не должно быть естественно, – поправился он.

– Вот видишь, – сказала наяда. – Ты уже знаешь, как следует переделать мир.

– Ничего я не знаю. Я знаю только, что человек должен управлять своим воображением, а не наоборот. Но сплошь и рядом получается наоборот: людьми правят порожденные ими чудовища. Персонифицированные боги. В лучшем случае – обожествлённые персоны. Хотя, ещё неизвестно, что лучше... Но ни то, ни другое я не могу считать естественным. Я не так воспитан. И вообще, давай спать, моя прелестная выдумка. Завтра у меня будет трудный день, и мне надо выспаться.

Глава 9. Заговор людей

Корпус радиобуя, покрытый снаружи тонкими пластинами селеновых батарей, был бронзовый, цельнолитой, с одним-единственным углублением – узким прямоугольным пазом для печатной платы, задающей частотную модуляцию сигнала. Даже штырьки антенн с фарфоровыми изоляционными прокладками у основания были намертво вплавлены в вершинах бронзового многогранника, а монтаж внутренней схемы был раз и навсегда произведён методом нуль-сборки. Больше Демодок о нём ничего не знал. К счастью.

Ни Тоона, ни сопровождавшего его ученика – юношу по имени Окиал – радиобуй сколько-нибудь серьёзно не заинтересовал. Кто-то из них (скорее всего, Окиал) щёлкнул клавишей, помедлил две-три секунды и с тем же щелчком задвинул печатную плату на место – вот и всё. Против доставки радиобуя на Андикиферу они, впрочем, не возражали. И на том спасибо. Двое гребцов – после того, как Демодок убедил кормчего, что этот металлический ёж не имеет никакого отношения к святилищу, – перетащили его на корабль. Там он теперь и лежал, надёжно принайтовленный за штыри антенн, – на самой корме, под примитивным гироскопическим устройством.

Гораздо больший интерес вызвало у Окиала само святилище – шлюп-антиграв, обглоданный квазиреальностью этого мира. Юноша, видимо, сразу почувствовал в нём нечто необычайное, нечто не от мира своего и, получив разрешение Тоона, немедленно вскарабкался на борт – к шумному неудовольствию кормчего, который стал поносить его за святотатство. Окиал, впрочем, сразу успокоил почтенного феакийца, заявив, что не зря же установлен жертвенный треножник на корме этого чудища, и что следует же кому-то возжечь под ним огонь, дабы щедрыми приношениями умилостивить богов. Или, может быть, кормчий сам хотел это сделать? Тогда Окиал охотно уступит ему эту честь.

Кормчий не хотел, потому что побаивался: он знал, что треножник установлен над самым входом в Аид. Мало кто осмеливался возжечь огонь под этим треножником. За сорок лет – с тех самых пор, как на этом месте пропал источник и само по себе воздвиглось святилище, – за все эти сорок лет не нашлось и сорока смельчаков, отважившихся на богоугодное дело. Лично он, кормчий, предпочитает держаться подальше от этого места и обычно приносит жертву вон там, в пятидесяти шагах от святилища. Но он охотно позволит своему юному пассажиру принести жертву в установленном месте – если тот сделает это от имени и по поручению всего экипажа, а также лично от его, кормчего, имени. Он немедленно кликнет своих гребцов, и они принесут юноше всё необходимое: и вязанки хвороста, и благовонные травы, и ячневую муку, и даже кратеру вина. Ну и, конечно, саму жертву, жертву как таковую. Причем не какие-нибудь там потроха и внутренности, а самую лучшую часть овцы!

– Это ты зря – насчет самой лучшей части, – деловито возразил Окиал. Голос его доносился с кормы шлюпа глухо и гулко: наверное, он стоял на самом краю колодца, с любопытством заглядывая в него. – Я точно знаю, что богам больше всего нравятся именно внутренности. Особенно здешним богам. Поэтому лучшую часть полезнее будет оставить для ужина.

Кормчий неуверенно хмыкнул, и Демодок улыбнулся, легко представив себе внутреннюю борьбу, происходящую в благочестивой душе морехода. Лучший кусок мяса – это лучший кусок мяса, и не прогневаются ли боги, если кормчий позволит себя уговорить? Но, с другой стороны, юный смельчак плывёт вместе с ними до самой Схерии и не может не понимать, что если гнев богов обрушится на корабль, то ему тоже несдобровать. Наверное, он знает, что говорит, а?..

– Юноша знает, что говорит, Акроней, – подал голос певец, дабы разрешить наконец сомнения кормчего. – Делай, как он велит.

– Ну, если ты тоже так считаешь, славный аэд... – проговорил Акроней и шумно почесал грудь, готовясь принять окончательное решение. – В конце концов! – храбро воскликнул он. – Сожгли же мы внутренности в Форкинской бухте – и ничего, благополучно добрались до Итапетры! И шестиголовая Скилла не высунула ни одну из своих морд из пещеры, и даже Харибда была спокойна и выпустила нас из пролива. Значит, боги остались довольны жертвой... Правильно? – спросил он на всякий случай.

Демодок важно наклонил голову, и успокоенный кормчий зашагал к кораблю, твёрдо ставя ноги на сухой крупнозернистый песок, с шелестом подающийся под его ступнями.

«...и Скиллу свою придержи, когда проливчиком идти будут...» – вспомнил певец хрипловатый басок Тучегонителя, и как он зыркал из-под бровей, нашёптывая всё остальное в изящное ушко Посейдона, делая вид, что не замечает аэда...

До сих пор всё шло так, как советовал морскому владыке Зевс. Было жаркое солнце, припекавшее Демодоку лысину, был ровный попутный ветер, довольно редкий для этого времени года, была неспешная уважительная беседа между Тооном и постепенно разговорившимся кормчим, человеком набожным и подозрительным. Поначалу он ни в какую не хотел брать незнакомца на борт, ссылаясь на некие неблагоприятные знамения в небе. Но Тоон и сам, к удивлению Демодока, оказался неплохим авгуром – толкователем воли богов по поведению птиц. Он быстро запутал кормчего, доказав, что знамения, которые тот наблюдал, могут обозначать прямо противоположные вещи, а, следовательно, ничего не обозначают, – и тут же предложил провести новое гадание, теперь уже наверняка. В результате оказалось, что для благополучного исхода плавания Акронею просто-таки необходимо взять на борт трёх пассажиров. Тоон уже послал было Окиала за вторым своим учеником, но тут выяснилось, что Демодок тоже намерен вернуться в Схерию. Вместе с Тооном и Окиалом получалось как раз трое, а набожный кормчий решительно высказался за кандидатуру любимца муз. Ещё раз переистолковывать гадание означало бы опять возбудить подозрительность кормчего, и Окиал был послан к товарищу с новым заданием: пускай сами решат, кто из них будет сопровождать учителя. Юноша буркнул что-то недовольное – что-то насчёт бродяг, которые сами не знают, куда им нужно, – но тем не менее подчинился.

Не удивительно, что Демодоку так и не удалось сблизиться и поговорить с Тооном – ни перед отплытием, ни потом, когда они сидели на корме, под неподвижным (за ненадобностью) гироскопом, и слева от Демодока велась неторопливая беседа между Тооном и кормчим, а справа ощущалось неослабное и неприязненное внимание Окиала – почему-то не столько к самому певцу, сколько к его лире. Юноша то и дело тянул к ней свои неуклюжие любопытные лапы, струны жалобно вздрагивали, и Демодок в конце концов положил инструмент на колени, прикрыв струны полой хитона.

Жаркое солнце, попутный ветер, беседа... Всё очень точно соответствовало словам Зевеса, и присутствие аэда нисколько не нарушало предначертанного хода событий. А, может быть, и более того – являлось необходимой частью предначертаний, не до конца открытых певцу. Одно утешало: до северной оконечности Лефкаса они добрались без приключений, и осторожный кормчий решил остановиться здесь до утра. Если месть Посейдона свершится, то произойдёт это на последнем сорокамильном отрезке пути. Впереди целая ночь, и есть ещё время попытаться отговорить Тоона...

– Эх, Навболита бы сюда! – воскликнул Окиал, когда кормчий отошёл достаточно далеко от шлюпа.

– Зачем? – сейчас же спросил Тоон.

– Странный колодец, – ответил юноша. – Не могу понять, какая у него глубина. На два моих роста вниз что-то вроде ступеней, а дальше – просто дыра. Ничто... Но перед этим ничто – нечто...

– Не вздумай спускаться! – предостерегающе сказал Тоон.

– Ну что ты, учитель, я сам боюсь. Хотя сорваться там, кажется, просто невозможно. Некуда падать, понимаешь?

– Не очень.

– Вот и я не понимаю. Такого просто не может быть: чтобы дыра – и некуда падать.

Демодок слушал их, машинально поворачиваясь на голоса, и пытался представить, во что же превратилась под воздействием многих и многих воображений мембрана донного люка с односторонней проницаемостью. Когда-то она служила для запуска глубинных зондов одноразового использования. Узкие металлические сигары приходилось продавливать через неё гидроманипуляторами. Но однажды Дима отправил зонд без всякой гидравлики. Размахнулся как следует и пробил. На спор. За что и проторчал пару суток на камбузе, заодно освежая в памяти многочисленные инструкции по уходу за матчастью и правила эксплуатации научного оборудования шлюпа. «Вот хорошо, – приговаривал Юрий Глебович, неторопливо копаясь в электронных потрохах стюарда. – Вот замечательно! Давно собирался устроить ему профилактику – да заменить некем было... В следующий раз буду гальюнного уборщика ремонтировать, имей в виду!»...