Текст книги "Сон войны.Сборник"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

– Примерно половину, – помедлив, сказал Тоон. – Половину здорового, крепкого, необученного раба. Ремесленник стоит раз в пять дороже. По крайней мере, так было сорок лет назад.

– Но ведь нам не нужны ремесленники? Значит, четыре дюжины вот таких...

– Нам вообще не нужны рабы! – перебил Окиал. – Мы можем просто нанять корабль до Лефкаса – как я не подумал об этом вчера! Сколько таких камешков надо, чтобы нанять корабль до Лефкаса, учитель? – спросил он, поднимаясь.

– Немного, – сказал Тоон. – Совсем немного... Дай сюда золото, Навболит.

Навболит, не вставая, бережно переправил самородки в протянутые ладони учителя. Тоон внимательно осмотрел их со всех сторон, поднял над головой, сосредоточился – и с силой швырнул оземь. Посидел, слушая, как осыпается в узкие чёрные дыры сухая земля, дождался глухого подземного стука, означавшего, что самородки, найдя свою жилу, присоединились к собратьям, и пяткой заровнял землю.

– Зачем? – нарушил наконец молчание Навболит. Окиал ничего не сказал, но видно было, что он тоже не понимает – зачем.

– А вы подумайте сами, – предложил Тоон, с улыбкой глядя на вытянутые физиономии учеников. – Представьте: вчерашние побродяжки и попрошайки приходят в город и предлагают мешок золота за дюжину рабов. А?

Окиал снова сел, почесал в затылке и хмыкнул, а Навболит пренебрежительно передёрнул плечами. Он, несомненно, уже обдумывал сложный план действий с переодеванием и деформацией внешности.

– К тому же, – поспешил добавить Тоон, – эта земля со всем её содержимым принадлежит местному басилею.

– Но ведь его нет в живых, – возразил Навболит. – Он давно погиб где-то там, – юноша махнул рукой на восток, – на берегах Геллеспонта.

– Под Троей, – уточнил Окиал. – Я это тоже слышал.

– А вот старый Евмей не хочет верить, что его хозяин погиб, – сказал Тоон. – Да и царица Пенелопа не спешит объявить себя вдовой. Наконец, есть ещё одна причина, чтобы отказаться от золота. Самая важная. В этом мире лишь неимущий свободен, мальчики... Но это тема следующего урока. Если, конечно, вы уже усвоили предыдущий, в чём я сомневаюсь... Ах, зря, зря я не рассказал вам всего этого раньше, на Андикифере! Нельзя нам было так отгораживаться от мира! Быть может, тогда мы бы не потеряли Примнея...

– Тебе виднее, учитель, – глубокомысленно изрёк Окиал и взглядом пошевелил поленья в очаге, взметнув тучи искр. – Но, если честно, Примней мне всегда не нравился. Он легок умом – даже Навболиту не угнаться за ним, но он слишком заносчив и любит поражать воображение. Надеюсь, ему не придётся скучать на Олимпе. Во всяком случае, первые несколько лет.

– Никогда не говорит так, – нахмурился Тоон.

– Да ведь я не сказал о нём ни слова неправды!

– Я о другом... Никогда не произноси эту формулу: «тебе виднее».

– Ладно... – Окиал заморгал и потянулся рукой к затылку.

– Не абсолютизируй авторитет учителя, – подсказал Навболит. – И не спи на уроках!

– Ах, да! – Окиал засмеялся. – Промашка... – Он сладко зевнул и потянулся, заложив руки за голову.

– Солнце уже встало, – сообщил Навболит, глядя мимо него в голубеющий проем двери. – Может, пойдём глянем на море? Заодно искупаемся.

– Давай! – Окиал быстро поднялся, оправляя полы тонкого хитона. – А то всё время спать хочется в этой жаре... Ты пойдешь с нами, учитель?

– Идите, – неохотно отозвался Тоон. – Я лучше посижу в тепле, дождусь хозяина. А в полдень присоединюсь к вам.

– Мы позовем тебя, если увидим парус, – пообещал Навболит. – Окиал умеет очень громко кричать. А я – свистеть.

– Да, конечно. – Тоон натянуто улыбнулся, стараясь не показать своих опасений. Всё-таки, он безобразно плохо владеет лицом...

– Может, по очереди сходим? – сейчас же сказал Навболит.

– Нет-нет, идите вдвоём. Разомнётесь, поиграете – только смотрите, чтобы вас никто не увидел... А парус... Вряд ли вы увидите парус до полудня. Лишь феакийские мореходы отваживаются путешествовать ночью, но феакийские мореходы сюда не заглядывают.

– Мы будем осторожны, учитель, – серьёзно произнёс Окиал.

– Я присмотрю за этим озорником! – весело пообещал Навболит и, пригнувшись, первым шагнул в проём.

Тоон заставил себя не оглядываться и не смотреть им вслед. Боязно было оставаться одному и боязно было оставлять учеников без своего влияния. Но приучать их к этому влиянию, держать на поводке своего авторитета было ещё боязнее: Примней был очень послушным учеником...

Некоторое время он прислушивался к удаляющимся голосам, а потом растянулся на скудном ложе, укрылся и попытался уснуть, считая бесчисленные корабли, отходящие от феакийской гавани. Они величаво проплывали перед его мысленным взором, справа налево, плавно взмахивая перистыми крыльями вёсел, блестя бешено вращавшимися волчками гироскопов на высокой корме, и один за другим растворялись в морских просторах, бесстрашно ныряя в туман и в ночную мглу. Волны с настойчивой яростью бились в борта кораблей и швыряли их с гребня на гребень. Ветры сменяли друг друга в коварной игре, в беспорядочной пляске, пытаясь запутать и сбить мореходов с пути. Но каждый корабль спокойно и твёрдо держался на курсе – лишь подвижные рамы из чёрного дуба, несущие медный волчок, бесшумно покачивались на бронзовых втулках в такт бортовой и килевой качке... Сто тридцать седьмой корабль – тот самый, спасённый Тооном, уверенно сгинул в тумане. Сто тридцать восьмой корабль оставил за кормой гавань и, прободав глазастым носом волну, лёг на свой курс. Сто тридцать девятый... Он уже отошёл далеко от берега – сто тридцать девятый корабль, – когда звонко и жалобно хрустнула втулка подшипника. Увесистый, в полтора обхвата, медный волчок вырвался из своих гнёзд, с грохотом раскрошил дубовые рамы и покатился по головам гребцов, подпрыгивая, наматывая на себя и рвя снасти, проламывая черепа и борта. Надо было проснуться и крикнуть, что это неправда, что такой сон не имеет права становиться реальностью, но не было сил даже поднять руку (во сне!) и заслониться от обильных солёных брызг, перемешанных с кровью и мозгом, от разлетавшихся веерами (во сне!) осколков костей и дерева. «Это сон! Это мне только снится! – пытался втолковать кому-то Тоон, с ужасом глядя на усеявшие поверхность моря обломки, ошмётки и трупы. Сладковатый, удушливый запах крови поднимался от волн... – Это ТОЛЬКО МНЕ снится! – нашёл он неотразимый до сих пор аргумент. – Только мне и никому больше! Это больное старческое воображение, это мой – только мой, никому другому не ведомый страх...» – А сто сороковой корабль, большой и красивый – самый большой и самый красивый из всех Алкиноевых кораблей, – струясь и переливаясь цветным миражем, весь в радугах от поднятых вёслами брызг, уже подходил к роковому своему рубежу. Уже звонко и жалобно похрустывали с его кормы надтреснутые втулки гироскопа, и готов был уже повториться кошмар, и стал уже повторяться, когда Тоону удалось наконец проснуться и оттолкнуть видение.

Звонкие трескучие удары из его сна не пропали вслед за кошмарным зрелищем, продолжали раздаваться, но теперь Тоон знал, что это за удары. Просто ученики играют на берегу моря. По характеру звуков и по их ритмическому рисунку он даже определил нападавшего. Нападал, конечно же, Навболит, одну за другой и с разных сторон швыряя смертоносные медные пики в партнера, безжалостно целя в голову. А Окиал защищался, резко и точно выбрасывая навстречу щиты – деревянные, обтянутые тройным слоем кож. Щиты смачно чавкали и похрустывали, принимая в себя медные жала, жуя и сминая их деревянной плотью, а потом с жалобным звонким треском раскалывались вдоль. Окиал отбрасывал ощетиненные пиками половинки щита на песок и выхватывал из воздуха новый, каким-то чудом успевая предупредить очередной бросок.

Но что-то ещё, кроме ставших понятными звуков, удерживало видение в пределах осуществимости – на хрупкой грани осуществимости... Можно было просто открыть глаза, но это не самый надёжный способ выгнать кошмар из мира. Если то, другое, кроме звуков, которое удерживает кошмар вблизи, – если оно не окажется чем-то реальным и внешним, видение может стать предвидением. Такое уже бывало. И гибель феакийского корабля не канет в небытие, а лишь отодвинется в будущее. В реальное будущее.

«Давай-ка без паники, – сказал себе Тоон, не спеша открывать глаза. – Давай-ка припомним детали сна и холодно порассуждаем». Он стал припоминать детали и холодно рассуждать. Сто тридцать девятый корабль. Как раз достаточно времени, чтобы сойти по тропе на песчаный пляж и раздеться. Жалобный звонкий треск, удары, хруст разрываемых снастей. Это понятно, это я уже знаю: мальчики начали игру. Что было ещё? Ветер. Много ветров, их коварные попытки запутать и сбить с пути. Это тоже понятно: сквозняк. Дверной проём без двери, щели в каменных стенах хижины. Всё? Плохо, если всё. Нельзя, чтобы это было всё... Радуги! – вспомнил он. Радуги вокруг сто сорокового. И вот тогда захотелось проснуться... Системы нет. Звуки – игра мальчиков. Ветры – сквозняк. Радуги... Нет. Вот как надо: слух – игра мальчиков; осязание – сквозняк. Радуги... Зрение! Кто-то вошёл в проём (или вышел), на время заслонив свет. Евмей вернулся, вот оно что. Но это ещё не всё, было ещё что-то, надо до конца разобраться. Слух, осязание, зрение... Вкус. Солёные брызги моря с кровью гребцов... Да, конечно: дёсны кровоточат. Опять. Тоон ощупал языком дёсны и с удовлетворением убедился, что это так. Наконец, обоняние. Сладковатый удушливый запах крови. Не от дёсен же? Тоон принюхался, всё ещё не открывая глаз. Восхитительно пахло жареным мясом. Свежим. Кровью не пахло – уже не пахло.

Тоон облегчённо вздохнул, открывая глаза, и улыбнулся бродившему на цыпочках Евмею.

– Доброго утра тебе, господин, – ласковым голосом приветствовал его свинопас и без перехода заговорил о своих обидах, тем более тяжких и непростительных, что обижали не его самого, а его хозяина, царя Одиссея, который как ушёл девятнадцать лет назад на войну, так с тех пор и не возвращался. Троя уже давно разрушена и разграблена, и Елена давно возвращена своему законному мужу, и другие цари уже вернулись домой с богатой добычей, а Одиссея всё нет и нет, и что прикажете думать его верному рабу, свинопасу Евмею – никто, кроме него и царицы, не верит, что басилей жив. Бесстыдные женихи гурьбой осаждают соломенную вдову, жрут, пьют и безобразничают в её доме, режут лучших свиней, опустошают закрома и винные погреба, и некому защитить добро отсутствующего царя, ибо царевич Телемах юн и неопытен, ему и годика не было, когда Одиссей отправился на войну, а теперь ему всего только двадцать, и что он один может сделать против толпы женихов? Да и нет его, Телемаха: четыре месяца назад он снарядил корабль и отплыл к далекому Пилосу – узнать у тамошнего царя о судьбе отца, а потерявшие стыд женихи готовятся перехватить корабль на обратном пути и убить царевича, дабы сим богопротивным убийством развязать себе руки и заставить царицу Пенелопу выбрать себе нового мужа из их числа. Нет никакой управы на мерзких корыстолюбцев: жрут, пьют и портят юных рабынь в Одиссеевом доме, и самого Евмея заставляют ежеутренне пригонять им по пять-шесть лучших свиней из Одиссеева стада, и не в силах старый Евмей защитить добро своего господина, и сам вынужден жить впроголодь, и нечем ему угостить путников, нашедших приют в его бедной хижине – да не прогневается на него за это Тучегонитель, покровитель странствующих и путешествующих! Ведь и сам Евмей давно уже забыл вкус свинины, ибо каждая свинья на счету, каждый хряк подотчётен, и число их что ни день уменьшается стараниями незваных и ненасытных, неправедными трудами их челюстей. Хорошо хоть поросят никто не считает, и какой-никакой завтрак Евмей для себя и для своих гостей приготовил, хотя что один поросёнок на четверых? Даже на пятерых, потому что равную долю придётся отдать богам...

Сочувственно кивая и поддакивая, Тоон поднялся со своего ложа, аккуратно свернул и уложил под стеной козьи шкуры, а охапку увядших сучьев перетащил к очагу. Поросёнок жарился на вертеле над очагом, распространяя по хижине восхитительный аромат. Отдельно, в глиняной миске, жарились на углях мозги, и отдельно же, в сторонке от очага, лежала на деревянном подносе кучка внутренностей, приготовленная в жертву богам – ровно пятая часть неподотчётного поросёнка.

Тоон усмехнулся незатейливой хитрости богопослушного свинопаса и тут же вздохнул, подумав, что вот эта кучка дерьма и желчи, быть может, и станет сегодняшней трапезой Примнея, его бывшего ученика, а теперь – бога. Впрочем, ему, наверное, уже всё равно. Назвался богом – лопай, что дают... Тоон привёл в порядок волосы и одежду, тщательно вычесал из бороды клочки козьей шерсти (та шкура, которой он укрывался, была невообразимо стара и лезла) и, продолжая кивать и поддакивать, вышел из хижины – омыть холодной водой из ключа лицо и руки. Евмей поспешил следом, не желая даже на минуту терять столь благодарного слушателя.

Солнце взобралось уже высоко, и Тоон зажмурился, выйдя на свет. Некоторое время он стоял, подставляя лицо благодатным лучам и пытаясь сквозь бормотанье Евмея различить звуки, ещё недавно доносившиеся со стороны моря. Но быстрые удары пик и треск ломающихся щитов прекратились, и лишь едва слышны были радостные вскрики и смех: наверное, ученики, закончив игру, купались в холодных – до дрожи и пупырышек на теле – волнах.

Тоон было двинулся к роднику, но оказалось, что старый Евмей опередил его: не прекращая стенать и жаловаться, наполнил студёной водой объёмистую деревянную чашу и, ненавязчиво оттеснив гостя к ближайшему загону для свиней, стал сливать ему на руки. Десны всё ещё кровоточили, и, закончив омовение, Тоон несколько раз прополоскал рот, сплёвывая розоватую холодную струйку воды в загон, стараясь попасть на загривок повизгивавшего от непонятного и неожиданного удовольствия подотчётного хряка.

Уже вытирая лицо чистой полой своей тёплой мантии, Тоон заметил голубоватую вспышку в дверном проёме хижины. Он сразу понял, что это за вспышка, и поспешно задал какой-то вопрос Евмею, который, к счастью, всё ещё стоял перед ним, спиной к своему жилищу. Евмей стал пространно и многословно отвечать, а Тоон краем глаза продолжал наблюдать за проёмом. Такими вспышками обычно сопровождались большие прыжки Навболита, лишь недавно освоившего этот способ передвижения и, прямо скажем, злоупотреблявшего этим способом в силу своей лени и легкомыслия.

Ну конечно же, это был Навболит – вот он! Не найдя учителя в хижине, он шагнул из тёмного проёма на свет, зажмурился и, увидев наконец Тоона (но не заметив, что Тоон не один), раскрыл рот. Тоон поспешно задал ещё какой-то вопрос Евмею. Это было ошибкой: Евмей озадачился вопросом и замолчал на полуслове, обдумывая ответ. Всего на каких-нибудь две-три секунды замолчал, но этих двух-трёх секунд оказалось достаточно, чтобы в полной тишине отчётливо прозвучал звонкий голос Навболита.

– Парус!.. – только и успел сказать Навболит.

Не договорил, увидев наконец свинопаса, шагнул обратно в хижину, пригнулся, ударившись головой о притолоку, и прыгнул.

Но обернувшийся на его голос Евмей успел увидеть и Навболита, и голубую молнию на том месте, где только что стоял Навболит. Издав невнятный горловой звук, богопослушный свинопас выронил чашу, вяло воздел к небу задрожавшие руки, колени его подогнулись, и он рухнул на землю, шлёпнувшись лбом в коричневую навозную жижу, подтекавшую из-под заплота, подрытого хряком. «Подотчётным», – машинально подумал Тоон, соображая, как же ему теперь спасать ученика.

Четверо пастухов в подчинении у Евмея. Да не то десять, не то пятнадцать козопасов где-то поблизости, с которыми эти пятеро ежедневно встречаются. И Одиссеева дворня, которая тоже изредка видится с кем-нибудь из двадцати. И дома других басилеев рядом, а в домах – рабы, ремесленники, торговцы, мореходы... Широкая известность «чуду» обеспечена, если болтливый Евмей хоть словом намекнёт о нём своим подчинённым. Бедный мой Навболит. Бедный Примней... А ведь Примней демонстрировал свое искусство (правда, сам демонстрировал – подробно, преднамеренно и хвастливо) всего-то дюжине ротозеев, случайных попутчиков – и немедленно был вознесён ротозеями на Олимп. У Навболита ещё есть время. То есть, у Тоона ещё есть время, а значит, у Навболита есть ещё шанс... Один дурак – не беда, два дурака – опасность, три дурака – катастрофа. Ещё не беда.

– Встань, Евмей! – произнёс Тоон, стараясь придать своему голосу ласковую встревоженность, и, склонившись над богопослушным рабом, обнял его за плечи.

Глава 7. Богу – богово

– А ты тогда что? – спросил Окиал и, отогнув ветку терновника, опять посмотрел на берег. Гребцы продолжали таскать с корабля золотую и серебряную утварь, аккуратной горкой укладывая добро возле спящего.

– А что я? – сказал Навболит. – Я прыгнул обратно, а тебя нет. Искал-искал, свистел-свистел, смотрю: корабль уже в бухту заходит. Я – сюда...

– Да не трясись ты так! – прикрикнул Окиал. – На вот лучше глотни. – Продолжая наблюдать за берегом, он достал из ручья в глубине грота холодную скользкую амфору и переправил её в руки Навболита. Тот покорно поднёс амфору ко рту, но, так и не отпив, опять опустил на колени.

– Мы щиты забыли убрать! – сказал он.

– Это ты забыл. А я убрал, так что не беспокойся. Лучше скажи: Евмей твои прыжки видел?

– А когда ты их убрал?

– Сразу, как ты ушёл. Так видел или нет? Ты откуда прыгал?

– Из хижины.

– И то ладно. Из-за стены или с порога?

– Не помню...

Окиал с досадой посмотрел на друга. Увидел его тусклые от страха глаза, прыгающие, непривычно распущенные губы, побелевшие суставы пальцев на горле амфоры. Вздохнул и отвернулся, опять уставясь на берег. Разгрузочные работы подходили к концу. Спящий продолжал спать. Двое мореходов на скрещённых руках осторожно переносили через борт белобородого плешивого старца (даже отсюда, из грота, с расстояния в сто с лишним шагов было видно, как неприятно грязен его хитон). Ещё один не занятый разгрузкой гребец поджидал на берегу, с неуклюжей почтительностью прижимая к груди деревянную лиру.

– Ладно, – хмуро произнёс Окиал. – Будем надеяться, что он ничего не видел.

– Я головой ударился и сразу прыгнул, – сказал Навболит.

– Головой?

– Ну да, о притолоку... Шагнул назад и ударился. И сразу прыгнул.

– Значит, видел...

Окиал отпустил ветку, привстал, отряхнул колени и, пригибая голову, шагнул в глубину грота. Навболит всё так же сидел на корточках, вцепившись обеими руками в амфору, и, запрокинув белое лицо, смотрел на него остановившимися зрачками.

– Ты думаешь, что я... что уже... Да?

– Ну что ты, дружище! – бодро произнёс Окиал. – Конечно, я так не думаю. Что-что, а это всегда в нашей власти: думать. Или не думать... – Он широко улыбнулся и, протянув руку, нерешительно тронул плечо друга. – Ты, главное, сам об этом не думай. – Помедлив, как перед прыжком в воду, Окиал всё-таки сжал пальцы и потряс это плечо, стараясь придать своему жесту однозначный смысл ободряющей ласки.

Плечо Навболита было твердым, холодным и даже сквозь хитон мокрым – от пота. Нормальная здоровая плоть. Смертная. Боящаяся... Впрочем, это ещё ничего не значило: вознесение Примнея тоже произошло не сразу.

«Никаких «тоже»!» – одернул себя Окиал, отпустил плечо друга и сел, чтобы не смотреть на него сверху вниз. Всё-таки, он привык считать Навболита на целую голову выше себя – во всех смыслах. Да и Навболит привык к этому. Вот и пускай всё остаётся между ними по-старому – и как можно дольше...

Это был правильный ход – хотя бы внешне вернуть другу привычный ракурс в их отношениях, и Окиал от души похвалил себя, глядя, как Навболит на глазах обретает былую уверенность.

– Никогда бы не подумал, что я могу так перетрусить! – твердеющим голосом произнёс Навболит, делая отчаянную заявку на самоиронию.

Окиал почти без усилий изобразил на лице зависть и восхищение: самоирония всегда считалась одним из похвальнейших качеств учеников Тоона. Самому Окиалу она была болезненно недоступна. И всё же... Примней тоже храбрился и самоиронизировал. Но учителя не оказалось рядом, а они с Навболитом ничем не сумели помочь Примнею.

– А точно они были вдвоём? – спросил Окиал. – Ты уверен?

– Ну конечно! Только Евмей и учитель, и никого больше. Если бы там были пастухи, я бы заметил... Уж с одним-то учитель справится, правда?

– Ещё бы! – поспешно поддакнул Окиал. Пожалуй, слишком поспешно: Навболит сразу как-то погас и отвёл глаза.

– Тяжёлая... – пробормотал он, приподнимая амфору. Похоже, он только сейчас обнаружил её у себя на коленях. – Что в ней?

– А ты попробуй! – спохватился Окиал. – Очень вкусно!

– Проверить хочешь? – Навболит усмехнулся, и Окиалу не понравилась эта усмешка.

– Что проверить? – спросил он.

– Ну как – что. Примней даже глотка воды не мог выпить. Часа не прошло – а уже не мог.

– Вот об этом я как-то не подумал! – заявил Окиал, и это была чистая правда. Он даже засмеялся от удовольствия, что не пришлось покривить душой.

– А почему бы и нет! – решительно сказал Навболит. – Давай проверим! – Он зажмурился, широко раскрыл рот и вздёрнул амфору над запрокинутой головой.

Ни капли, конечно, не пролилось из запечатанной глиняной горловины, и, сделав несколько судорожных сухих глотков, Навболит со стоном отшвырнул амфору. Окиал, охнув, едва успел остановить её возле самой стены, в половине локтя от острого каменного выступа, мягко подбросил к себе и поймал руками, как мяч.

– Горячка! – произнёс он с ласковой укоризной. – Этому напитку цены нет, а ты бросаешься.

Навболит непонимающе посмотрел на него.

– Тебе распечатать, или как? – спросил Окиал, показывая ему залитую воском горловину.

– Тьфу на тебя! – с облегчением сказал Навболит. – Шуточки... – Забрал амфору, в два приёма расплавил и удалил восковую пробку и глотнул. Задохнулся, почмокал, закатив глаза, и глотнул ещё раз.

– Не увлекайся! – предупредил Окиал. – Этот мёд собран дикими пчёлами лет пять назад, не меньше.

– Семь, – уверенно сказал Навболит и сделал третий затяжной глоток. – М-мм!.. Вот теперь я чувствую себя человеком. Надо было сразу дать мне этот чудесный эликсир, а не сюсюкать и не утешать, как маленького.

– А я что – не сразу? – возмутился Окиал.

– А ты рассюсюкался. Ах, да сколько их было, ах, да откуда я прыгал, ах, да учитель справится... – Навболит собрал остывшие восковые лепёшки, слепил их в один комок и снова сформовал из них пробку. Но прежде чем заткнуть горловину, приложился ещё раз. – Только время зря потеряли! – заявил он, отдышавшись, закупорил амфору и прислонил к стене грота.

– Да я же тебе сразу... Ты же держал и не видел...

– Ладно, давай забудем твою оплошность, – сказал Навболит, вставая, и тут же пригнулся, ударившись макушкой о свод. – Ну и выбрал же ты местечко! Грязно, тесно, темно. Евмеевы хряки и то лучше устроены... Пошли.

– Куда?

– Туда, – Навболит мотнул головой. – Поможем учителю. – И он на четвереньках резво двинулся к выходу.

– Ну уж нет! – Окиал изловчился, поймал его за полу хитона и дёрнул. Навболит качнулся назад и сел, рефлекторно пригнув голову.

– Он же там один, – проникновенно сказал Навболит, ощупывая макушку, и вдруг судорожно, длинно зевнул. – Ему же помочь... – пояснил он, справившись с зевком и продолжая держаться за голову. – А-аа?.. – и опять зевнул.

– Ты ему уже один раз помог, – сказал Окиал, подтаскивая друга к стене.

– Не один, – вяло возразил Навболит, отпустив наконец макушку и слабо сопротивляясь. – Я ему всегда помогаю... И ты всегда...

– А как же, – согласился Окиал, устраивая его на сухом месте подальше от амфоры.

– Мы за него в огонь и в воду... – проговорил Навболит, поворачиваясь набок и опуская щеку на сложенные лодочкой ладони.

– Особенно в воду, – подтвердил Окиал. – В холодную. Как только проспишься.

– Красивый грот! – отчётливо произнёс Навболит, с видимым усилием раздирая слипающиеся веки. – Окиал! Какой красивый грот... Здесь должны водиться нимфочки... – Веки его окончательно сомкнулись, и он засопел.

Окиал посидел над ним, соображая, где именно в хижине Евмея оставил он свою мантию. Наконец обнаружил её под стеной, возле аккуратно свёрнутых козьих шкур, забрал и укрыл Навболита, тщательно подоткнув с боков толстовязанную шерстяную материю. «Нимфочек тебе...» – пробормотал он, усмехнувшись, вернулся к устью грота и отогнул ветку.

Спящий продолжал спать возле груды тюков и драгоценной утвари. Совершенно непонятно – зачем одному человеку столько посуды. Если он торговец и это его товар, то кому он собирается продавать его здесь, на севере острова, в семидесяти стадиях от столицы? Не козопасам же, для любого из которых один кубок из этой груды – целое состояние... Воин, вернувшийся домой с богатой добычей? Тоже не получается: корабль явно феакийский, ибо лишь феакийские корабли несут на корме Медный Перст, Всегда Обращенный к Полярной Звезде. А феакийцы никогда ни с кем не воевали – если не считать одноглазых циклопов, от которых они в конце концов и сбежали в Схерию. И произошло это, если верить учителю, в незапамятные времена, когда ещё юн был Навсифой, отец Алкиноя, нынешнего царя феакийцев... Скорее всего, спящий не имел никакого отношения к народу Схерии. Скорее всего, это был просто пассажир, случайный попутчик – как и белобородый старец в грязном хитоне, сидевший поодаль.

Старец сидел неестественно прямо, держа на коленях свою деревянную лиру. Он бережно оглаживал и ощупывал инструмент и, казалось, весь был поглощён этим занятием, но сухое неподвижное лицо его было при этом обращено в сторону грота. Как будто он точно знал, что здесь, закрытый кустами терновника, есть грот, и что кто-то в нём прячется.

Гребцы разбрелись по берегу бухты, собирая выброшенный морем подсохший плавник – для костра. Двое свежевали только что принесённую с корабля овцу, и другая овца, с уже перерезанным горлом, лежала рядом. Один с усилием переваливал через борт объёмистый медный котел для варева. (Зачем? Ведь почти такой же – серебряный – нагло сверкал на вершине груды!) И ещё несколько человек возились на корме, возле Медного Перста – заклинивали дубовые рамы, готовясь окончательно остановить его замедлившееся вращение.

Назревала долгая, основательная трапеза, все были заняты приготовлениями к ней, и, если бы не старец, Окиал давно выбрался бы из грота и побежал за учителем. А вдруг и в самом деле нужно помочь?.. Но старец сидел всё так же прямо, неподвижно уставясь на куст, за которым прятался Окиал.

Навболит бы прыгнул – и все дела...

Окиал отпустил ветку и оглянулся. Разбудить? Уж теперь-то он не станет прыгать прямо в хижину, а прыгнет на тропу, которая начинается в двадцати шагах от грота. Окиалу же эти двадцать шагов – шагать. По открытому месту.

А почему бы и нет! Что они ему сделают и зачем? Ну, вышел человек из кустов. Из кустиков. Ну, пошёл себе вверх по тропе. Не оглядываясь. Пошёл и пошёл – мало ли кто тут может ходить? А потом вернулся. Не один... М-да.

Окиал опять отогнул ветку и выглянул.

Сидит. Сидит и смотрит. Даже инструмент свой убрал с колен и положил на песок. Даже солнце, брызнувшее наконец по-над зубчаткой скал, ему не помеха. А ведь бьёт прямо в глаза – как он терпит?

Ага, не стерпел... но повёл себя странно. Не заслонился от солнца рукой и даже не пригнул голову, а, держа её всё так же неподвижно и прямо, медленно поднял руки и прижал обе ладони к глазам. И тут же отдёрнул. И заоглядывался, словно только сейчас увидел эту бухту: две длинные ветви крутого скалистого берега, входящие в море; до половины вспрянувшее на жёлтый песок узкое чёрное тело корабля с блестящим Медным Перстом на корме; и кусты терновника, за которыми прятался Окиал; и высокий лесистый склон, где начиналась тропа к Евмеевой хижине; и спящего, который всё ещё спал возле груды утвари в тени широкосенистой маслины... А может, он тоже спал, этот седой неопрятный старец? Спал всё это время и вот наконец проснулся?

Словно в подтверждение, за спиной, в гроте, прозвучал короткий приглушенный смешок. Тоненький, почти детский. Ну, этот-то точно спит. Спит, видит во сне что-то очень приятное и проснётся не скоро. Окиал даже не стал оглядываться, чтобы не упускать из виду старца. Всё в порядке, дружок. Спи. Сейчас он ещё раз отвернётся... Есть!

Окиал бесшумно выскользнул из кустов и быстро, почти бегом, зашагал влево, к началу тропы. Не оглядываясь. Только краем глаза следя.

Старец таки заметил его – уже возле самых деревьев, когда Окиал успел перейти на равнодушно-размеренный шаг. Ничего, пускай. Тропа лишь на пятнадцать шагов просматривается с пляжа, а там – поворот, и можно бежать.

Три, четыре, пять... Ещё десяток медленных шагов.

А вот и учитель идет навстречу: застиранный хитон мелькнул между деревьями. Успею перехватить его за поворотом?

Восемь, девять.

Что это он мантию не надел? Ему же, наверное, холодно!

Одиннадцать.

И не идёт, а стоит. Ждёт.

Тринадцать...

Никогда учитель не стоял в такой позе: переплетя ноги и грациозно упёршись локтем в ствол дерева.

Четырнадцать...

Навболит так иногда стоял. Передразнивая Примнея.

Пятнадцать!

Окиал миновал поворот и быстрыми шагами приблизился к нему. Тому, кто стоял в двух шагах от тропы, неуверенно поглядывая на Окиала из-под полуопущенных век. Не то ждал, не то уступал дорогу. Решай, мол, сам: остановиться или пройти мимо.

Окиал остановился.

– Спасибо, дружище! – Примней поднял на него глаза, расплёл ноги и, мягко оттолкнувшись от дерева, шагнул на тропу. – Ну, вот и свиделись... Не рад?

– Рад, – сдержанно произнёс Окиал. – Но я спешу, извини.

– Да, я знаю: вы дождались корабля. Феакийского корабля.

– Ты тоже видел его?

– Я следил за ним от самой Схерии. Вам нельзя всходить на него, Окиал.

– Он идёт на юг? Жаль.

– Нет, он идёт на север. Это лучший из Алкиноевых кораблей, он доставил сюда Одиссея, царя Итаки, и теперь идёт обратно. Но вам нельзя всходить на него! – Луч солнца, просверлив крону, упал на тропу, и Примней поспешно шагнул назад, в тень. – Ты понял? – спросил он, почему-то шёпотом.

– Ничего я не понял, – сердито сказал Окиал. – Корабль идет в Схерию, так? Но ведь и нам нужно в Схерию!

– Этот корабль обречён, – быстро процедил Примней и оглянулся. – Обречён, понимаешь? И сам корабль, и все пятьдесят два гребца.

– Ты забыл, как называется наша школа, Примней. Мы – соперники Рока, ученики Тоона! И сам Тоон с нами.

– Ты дурак, Окиал, и всегда был дураком! Это тебе не Андикифера. Здесь они всемогущи.

– Вы всемогущи, – поправил Окиал.