Текст книги "Сон войны.Сборник"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

– Благодарю тебя, мой повелитель, – ответила богиня. – Оно будет напоминать мне об этой маленькой победе и послужит залогом новых. И когда же я получу свой подарок?

Зевс раздраженно пожал плечами, и воспрянувший духом Посейдон немедленно встрял:

– Как только твой сын Гефест закончит работу, о лилейнораменная! Насколько я знаю, он уже приступил...

– Гефест? – Гера слегка нахмурилась. – Ах, да, ну конечно, Гефест, кому же ещё.

– Он искусен и быстр, – невозмутимо продолжал Посейдон. – Помнится, то самое кресло – ужасное кресло, на целых две недели сковавшее твои руки и ноги, – он изготовил всего лишь за день. А тут какое-то зеркальце...

– Значит, к вечеру, – сухо сказала Гера.

– Быстрее! – воскликнул Посейдон. – Я думаю, что гораздо быстрее!

– Ладно, хватит, – оборвал Зевс. – Пускай принесет через час. Пошел вон. – И, вхолостую, без молнии, громыхнув, удалился в свои покои – переживать, а Посейдон не замедлил сообщить высочайшее волеизъявление мастеру.

– Вот и всё, чего ты добился, – констатировал он, устало развалясь в том самом кресле, уже отмытом от сажи и пепла. – Эгиох раздражен, Владычица недовольна, оба они слишком хорошо помнят, что ты якшаешься со смертными – словом, дела твои плохи, племянник... Кстати, я тебе не очень сильно мешаю?

– Не перенапрягайся, дядя, – буркнул Гефест. – Отдохни. Из кубка вон похлебай, мало будет – амфора под столом, сам нальешь. Супруга дворец отмывает, так что прислуживать некому...

– А ты, собственно, куда собрался?

– На Олимп, дядя. Я же ведь хроменький, пока доберусь – как раз час пройдет. Да обратно столько же. Отдыхай.

– А зеркало?

– «А трезубец», ты хочешь спросить? Трезубец потом, когда вернусь.

– То есть, зеркало ты уже выковал? Успел?

– Если б не якшался со смертными, не успел бы. Я же тебе говорил, что ты плохо знаешь мою работу. Зачем обязательно ковать? Вот оно, зеркало... – Гефест грохнул на наковальню грубо сколоченный деревянный ящик и стал отдирать доски. Посыпалась сухая, добела пережженная глина, сверкнуло золото отливки. Подоспевший слуга ухватил её металлическими пальцами, извлек из опоки, другой рукой смахнул глину и доски на пол, своротил туда же медную плиту и бережно уложил отливку на дубовый торец наковальни. – Самое трудное было – найти эту глину, – объяснял Гефест, копаясь в груде инструментов. – Самое долгое – выдавить в ней рисунок. – Он приложил к отливке отполированный лист серебра. – А самое тонкое – залить в опоку расплавленное золото так, чтобы не пришлось потом переделывать. Не придется... – И несколькими точными ударами он приклепал серебряный лист. – Отдыхай, дядя, – повторил он. – Ты за эти два часа не меньше моего наработался.

– Может быть, ты хоть теперь объяснишь, зачем тебе это было нужно? – спросил Посейдон.

– Что?

– Зачем ты тянул время?

– Я тянул время? – удивился Гефест. – Демодок с тобой, дядя, я этого не умею. Просто я не люблю, когда меня торопят.

– А я не люблю, когда меня задерживают! – взревел Посейдон и поднялся, нависая над устьем пещеры, почти сравнявшись ростом с горой, и пяткой раздавил кресло...

– Зря. Вот это зря, Демодок... – (Окиал не сразу понял, что это голос учителя прорвался сквозь песню, но слепой аэд и вовсе не услышал голос Тоона).

Морской бог был страшен в бессильном гневе, бледная радужка его водянистых глаз потемнела и подернулась рябью.

– Ты вот что, дядя, – забормотал Гефест, боком-боком придвигаясь к своему молоту, ухватил его и выскочил из пещеры на солнечный свет. – Ты не забывай: Гелиос всё видит! И если я тебя ненароком стукну – так только из верноподданнических соображений. Чтобы исполнить волю отца моего – Вседержителя Зевса. Уйди с дороги, а то молот тяжелый – уроню на ногу!

– На земле очень много смертных, – уже спокойно и раздумчиво проговорил Посейдон. – Даже Урания вряд ли сочтет их – собьется. Многие из них некрасивы и хромы, как ты. И, как ты, искусны в ремеслах... Если тебе надоело бессмертие – так и скажи. На Олимпе незаменимых нет – кроме тех, кто всегда помнит об этом... Не дай тебе Демодок, – Посейдон усмехнулся, – проверить на себе это правило.

Окиал с удивлением посмотрел на певца и заметил, что не он один удивлен. Песня уже не оказывала своего волшебного действия на слушателей: боги не вставали перед глазами во всём своем блеске и гневе, они вихлялись плоскими дергаными тенями, пещера Гефеста померкла и расплылась, куда-то пропал, как и не был, забытый аэдом золотолобый слуга. Аэд подолгу шевелил губами и морщился перед каждой новой строкой гекзаметра, но слова были просто словами (далеко не всегда внятными), а мелодия – просто мелодией.

Что-то мешало им вновь обрести свою силу, что-то вклинивалось в них, рвя и корежа ритм, и Окиал не сразу понял, что это «что-то» исходит из металлического ежа. В нём скрежетало, хрипело и отрывисто сипло попискивало, а потом густой металлический голос произнёс: «Мужская логика, Юрий Глебович». – И ещё более низкий, на почти неслышных басах: «От Надежды Мироновны слышу».

Аэд выронил лиру, и она жалобно зазвенела, ударившись о скамью. Он повернулся к Окиалу, слепо вытянул руки, шагнул и чуть не упал, споткнувшись о свой инструмент. Окиал поспешно вскочил, уступая дорогу и одновременно заслоняя ежа от кормовых гребцов, которые тянули шеи и тоже прислушивались, но пока ещё сидели на месте.

– Я так и знал, – бормотал аэд, слепо ощупывая руками металлические штыри. – Я так и думал... Один непредвзятый ум, всего лишь один... Ну, два – ты и твой ученик...

В еже щёлкнуло, пропали скрежет и хрип, и неожиданно чистый баритон воззвал, словно стараясь докричаться через много стадий: «Восемнадцатый бэ! Алло, восемнадцатый бэ! Есть там кто-нибудь?»

– Есть! Это я! – закричал аэд помолодевшим голосом. – Это ты, Юра? Командор!

«Ну, вот видишь? – обрадованно сказал баритон. – Это кто-то из наших... Восемнадцатый-бэ, кто ты?»

– Это я, командор! Я, Демодок... То есть, Дима...

«Держись возле маяка, Дима! Сейчас я врублю хрр-р-р...»

Голос, грубея, перешел на немыслимые басы, затем, произнеся почти нормальным тоном: «...стоп!» и «Держись возле...», сдвинулся в писк и, резанув по ушам, пропал. Окиал изо всех сил сдерживал напиравшую толпу, что-то орал с кормы Акроней, судно, накренившись на левый борт, чуть не зачерпнуло волну и, продолжая некоторое время крениться, застыло в неестественном положении. Не меньше двадцати гребцов навалились на Окиала сзади, а он, разведя руки и упираясь ногами в палубу, держал их. Напор становился слабее, наконец пропал, но Окиал не мог не только оглянуться – он не мог шевельнуть ни единым мускулом, даже моргнуть не мог. Аэд суетился возле ежа, перехватывая штыри, руки его мелькали так быстро, что их не стало видно, аэда трясло, он расплывался мутным грязно-белым пятном, что-то сверкающее и длинное упало с неба и тут же унеслось прочь, обратно, а потом все двадцать с лишним человек навалились на Окиала, и он вытянул руки вперёд, чтобы не упасть грудью на штыри, грохнулся на голые доски палубы, и всю толпу накрыло волной. «А Навболита здесь нет, – спокойно подумал он, ускользая в небытие. – Это хорошо, что его здесь нет, это я молодец...»

Очнувшись, он обнаружил себя лежащим навзничь на палубе, увидел над собой неподвижный Перст в неподвижных, заклиненных рамах, услышал мерный скрип уключин и мерное, в такт, пощёлкивание Акронеева бича. Плавание продолжалось. Учитель убрал с его лба мокрую тряпку, Окиал приподнял голову, оперся на локти и сел. Гребцы (хмурые, со свежими рубцами на плечах и на лицах) работали молча, Акроней прохаживался между ними, пощёлкивая и тоже хмурясь. Обломок мачты торчал посреди палубы. Аэда не было на корабле, и ежа его тоже не было, лишь крепившие его найтовы валялись у борта.

– Где он? – спросил Окиал.

– Ушел в свой мир, – непонятно ответил учитель и улыбнулся. – И тебе, мой мальчик, тоже надо уйти в свой мир, на Андикиферу. А мне – в свой. Ты здесь бессилен, а я там – бесполезен. Уже бесполезен.

– Не понимаю, – сказал Окиал. – Но тебе виднее, учитель.

– Да, – согласился Тоон. – Мне виднее. Но всё же там, на Андикифере, постарайся не употреблять эту формулу. Никогда. Постарайтесь жить без богов...

– Земля!

– Посейдон!

Эти два возгласа раздались почти одновременно. Окиал понял, что подспудно давно ожидал одного из них, и вскочил на ноги. Заболели измятые в свалке мышцы на спине и груди, резануло в правой коленке. Он пошевелил пальцами, нащупывая в воздухе рукоять своего меча. Нет, надо что-то другое...

Учитель тоже отреагировал быстро – но очень странно. Он встал на колени, в упор глянул в прозрачные водянистые глаза бога и покорно опустил голову.

– Уходи, Окиал, – шепнул он. – Прыгай за борт, мой мальчик. Не думай о нем – и он не заметит тебя. Не думай о нем, ты ведь умеешь...

Окиал не слушал его. Она наконец сообразил, что ему нужно, сжал дротик и швырнул его прямо в переносицу бога.

«Мал!» – с сожалением подумал он, когда Посейдон, взревев, выдернул дротик и, почти не целясь, послал обратно. Окиал увернулся и, закричав от усилия, бросил громадное – в два своих роста – копье с тяжелым зазубренным наконечником. Гребцы лежали ниц, побросав вёсла, и даже Акроней, выронив бич, медленно подгибал колени, повторяя позу учителя. Копье пробило голову бога насквозь, и Посейдон, обливаясь кровью и хрипло рыча, вслепую занес над кораблем тяжелую длань.

«Примней... Где ты, дружище?» – подумалось вдруг Окиалу, и он удивился, потому что никогда прежде не думал о богах с такой теплотой и... надеждой? жалостью?

– Я всего лишь бог, – услышал он отчётливый голос Примнея, словно тот был не на далеком Олимпе, а рядом. – Я – ничто без таких, как ты. Но ведь ты не единственный. Вас много...

И это было последнее, что Окиал слышал.

* * *

...могучий земли колебатель

В Схерию, где обитал феакийский народ, устремился

Ждать корабля. И корабль, обтекатель морей, приближался

Быстро. К нему подошел, колебатель земли во мгновенье

В камень его обратил и ударом ладони к морскому

Дну основанием крепко притиснул; потом удалился.

(Гомер. Одиссея, песнь тринадцатая.)

Часть III Нет бога, кроме...

«Читатель ждет уж рифмы розы...»

А.Пушкин

Глава 15. Мир без Власти

« – Вот так здесь появляются острова... Ты всё успела записать?

– Всё. А ты?

– И я успел. Дома сравним?

– Там видно будет. Маяк оставь.

– Я помню. Который на очереди?

– Эс-пятый.

– Сто двенадцать-эс-пять... Пошел. Куда опустим?

– Прямо на этот островок – он здесь уже навсегда.

– Ох, надеюсь... Хотя, какая разница – всё равно замолчит. Они всегда замолкают в античных сферах. И навсегда.

– Восемнадцатый-бэ-три не молчал.

– Да – пока здесь был этот парень. Кстати, как он там?

– Спит. Ты вкатил ему слишком большую дозу – хватило бы и полкубика. Он так истощен... И, ты знаешь, у него что-то с глазами.

– Это я ещё там заметил, внизу. Ничего, дома разберемся... Обратный старт?

– Давай. Маяк не забыл включить?

– Ни в коем случае. Даю обратный старт.»

Запели, удаляясь, позывные «сто двенадцатого-эс-пять», по экрану побежали светлые полосы, исчезли, и в уголке вспыхнули титры: «Экспедиция 112-С, античные сферы. Информация широкого доступа».

«А бывает ещё и узкого, – подумал Демодок, отключив терминал. – И узкоспециального. И «только для исполнителей»... Не было у нас такой информации – «только для исполнителей». А тут есть. Бессмыслица какая-то: записывают всё, но кое-что может просмотреть лишь тот, кто записывал. Ну и хранили бы в личных магнитотеках – зачем загружать Информаторий?»

Он сунул терминал под подушку, откинул одеяло и встал. Огромное – от пола до потолка – окно сейчас же уехало в стену, приглашающе распахнув желтую беговую дорожку, и Дима поежился, вдохнув заоблачный озонистый воздух Академгородка.

«Бегайте сами», – с ленивым протестом подумал он, выходя в сад, и нарочито неторопливо, нога за ногу, побрел к парапету, густо оплетенному новомодным гибридом – высокогорной мандариновой лозой. Северо-Байкальский штамм, который здесь, в двух километрах над Томском, почему-то не приживается. Не успевает вызревать. Вот километром ниже, на двенадцатом ярусе, говорят, уже весь парапет оранжевый, надо бы сходить посмотреть; а тут – мелкая мутно-зеленая кислятина гроздьями. Но знатоки не отчаиваются, ищут и находят в ней пикантные вкусовые элементы, мужественно жрут десертными ложками варенья и муссы и даже пытаются угощать ни в чем не повинных соседей. Из жильцов двадцать первого яруса, не обремененных специальными ботаническими познаниями, одна только Машка разделяет восторги знатоков. Да и то к величайшему неудовольствию своих хозяев: пикантные вкусовые элементы в козьем молоке они полагают лишними...

Дима шуганул Машку из мандариновых лоз; она, недовольно мемекнув, отпрянула, сыпанула на девственно чистый песок катышками непереваренной зелени и коры, отошла на пять метров вдоль парапета и принялась за свое, нагло кося в его сторону горизонтальным чёрно-жёлтым зрачком.

– Ну и дура, – сказал он козе.

Машка не возражала.

Демодок улегся грудью на парапет и стал смотреть вниз. Ночью опять была гроза, сады нижних ярусов башни влажно поблескивали. Оранжевого парапета на двенадцатом ярусе Дима не разглядел. Может быть, слишком далеко, а может быть, врут. Точнее сказать – привирают. Ну и пусть. Жалко, что ли. Всё равно одно удовольствие было смотреть вот так вниз, лежа грудью на теплом, влажном от росы парапете. Или, допустим, вверх, перевернувшись на спину. Только предварительно надо зажмуриться, чтобы, переворачиваясь на спину, не видеть окрестностей. Чтобы смотреть только на башню. И тогда всё знакомо и мило – как дома. Как в настоящем, а не в кем-то придуманном Томском Академгородке. Даже планировка внизу чем-то похожа, если не очень всматриваться: приземистый бункер глубинного вакуум-энергетического полигона, шахматный строй ангаров со шлюпами квазиисториков, квазигеологов и квазикосмогонистов, корпуса и павильоны прикладников от химии, субъядерной физики, тонкой позитроники, генетики – и прочая, и прочая, почти всё на своем месте. За исключением здания Ученого Совета, которого у них просто нет. Как-то они умудрились обойтись без него – без Ученого Совета, то есть, а следовательно, и без здания. Мол, пережиток эпохи абсолютизма. Твердая рука, мол, и ежовые рукавицы. Деспотия большинства, видите ли, которая ничем не лучше деспотии личности... Утопия, одним словом. Акратия, сиречь анархия, но слова «анархия» здесь не любят – вызывает ассоциации.

А вакуум-энергетикам, между прочим, только дай волю – всю ихнюю утопию по миру пустят. В лучшем случае... Ну, ничего, они ещё спохватятся. Надеюсь, не при мне.

Не дома я здесь. Ох, не дома! Да ещё эти эллинские привычки, отстоявшиеся за сорок лет... Врут они, всё-таки, что не сорок, а только двенадцать плюс или минус полгода. Для Наденьки – да, может быть, и двенадцать. Значит, теперь ей тридцать, она и выглядит ровно на тридцать. Ну, Командор всегда был человеком без возраста – он и сейчас такой. А мне шестьдесят, а не тридцать два – и выгляжу я на шестьдесят, что бы они там ни говорили. Уж глазам-то своим я верю. И нечего мне про выпадение памяти, понимаешь. Что, я своего Томска не помню? По заповеднику не бродил? Да я там каждый уголок...

Дима глянул вперед, на заповедник старого Томска, и сейчас же отвел глаза вправо, на север. На севере было привычнее. Знакомо и мило – если не очень всматриваться. Пять (пятую могли вырастить за ихние двенадцать лет) жилых башен Томска-промышленного и разбросанные по горизонту, в основном теснящиеся к Томи, одиночные шпили Томска-аграрного. Разноцветные шестиугольники полей и весело нарушающие эту пчелиную геометрию пятна заповедной тайги.

На юг лучше вообще не смотреть: там сейчас то же самое, что и на севере. А было – не то же самое, и за двенадцать лет добиться таких перемен никак невозможно... Больше всего жалко железную дорогу. Ветка «Тайга-Томск», видите ли, не самая показательная. «Стрежевой-Нижневартовск», понимаете ли, представляет гораздо больший исторический интерес. Какой идиот принимал это решение, если «деспотии большинства» у них нет? Кто успел, тот съел – вот и вся ваша акратия. Утописты. Такая дорога была. Лучший транспортный музей Сибири. Купцами строенная, чуть ли не в девятнадцатом веке... Или, всё-таки, в двадцатом? В общем, на заре эпохи абсолютизма. И если бы только дорога. Срыть Синий Утес – это ж додуматься надо. «Аппаратные дачи»! Ну и что? Тоже ведь история, хоть и не нравится...

Не буду смотреть на юг, и так всё ясно. Не дома я здесь. А посмотрю я всё-таки... Нет, на заповедник я тоже смотреть не буду. Отсюда – не буду. Вот сбегу сегодня или завтра – и поброжу. По тем местам, откуда не видать этого уродства на набережной, «Пантеона Власти» этого, Аргус бы вас драл, акратов... По Фрунзе пройдусь, потом по Советской. В костел загляну. А вот на Воскресенскую горку забираться не стану: с неё тоже Пантеон виден. Так, помашу снизу православному боженьке, передам ему привет от коллег с Олимпа и – мимо, к Белому озеру, к телецентру, направо, через мостик, до Комсомольского проспекта, сяду на древний двухрельсовый электрокар (если они его сохранили) и в «Париж». А на Каштак не поеду, и на Южную тоже не поеду – социалистический урбанизм, ну его...

– Любуетесь?

Дима нехотя обернулся и сполз с парапета. Это был сосед, один из хозяев Машки. Бодренький низенький старичок, затянутый в серое и строгое, с пухлым портфелем под мышкой и с таким же животиком. Работал он председателем городского бюро, а звали его кто как. Кто Геннадием Агрегатовичем, кто Агнессием Аккуратовичем – он никогда не обижался, но обязательно поправлял. Хотя настоящее имя его было, конечно же, ненастоящим – как и почти всё в нем.

– Любуюсь, – Дима улыбнулся и ткнул пальцем в животик, который тут же с громким хлопком опал и съежился. – Олицетворение дутого авторитета?

– Именно! – обрадовался сосед, сунул руку в карман, где носил баллончик с жидким азотом, и авторитет, натужно шипя, восстановился. – А что же вы Машку не шуганули? Опять молоко горчить будет.

– Шугал, – вздохнул Дима. – Так ведь это ж коза! Никакого почтения к вышестоящим формам жизни.

– Биологические аналогии опасны! – нравоучительно заявил старичок.

– «Исторические аналогии опасны», – поправил Дима. – Ницше, кажется? Или Сталин?

– И тот, и другой, – охотно уточнил старичок. – Но первый высказал это в философском трактате, а второй – по слухам – в приватной беседе, когда его сравнили с Наполеоном. Вы, Дима, очень хорошо знаете историю Власти.

– Просто мы с вами уже говорили об этом изречении, Герасим Панкратович, – напомнил Дима.

– Геноссе Аппаратович, с вашего позволения. – Старичок слегка поклонился. – Геноссе Аппаратович Тоталько... Сегодня в Пантеоне выборы. Среднее здание, Музей Политического Руководства. Вы придете?

– А что там будут выбирать?

– Меня. На новый срок. В пяти близлежащих магазинах будет организована раздача мужских подтяжек.

– Почему подтяжек? – не понял Дима.

– По талонам. Вместе с избирательным бюллетенем вы получите талон на мужские подтяжки.

– А что это такое?

– Это такие эластичные ленты с зажимами – цепляете их за штаны и перебрасываете через плечо. Очень забавно.

– А зачем?

– Чтобы привлечь избирателей. Это политическая борьба, как вы не понимаете?

– Кого с кем борьба?

– Не кого с кем, а во имя чего. Во имя моего избрания.

– Да, в этом вопросе я слабоват, – признался Дима. – Но почему именно подтяжки?

– А вы можете предложить что-нибудь другое? Так предлагайте, да побыстрее – ведь нужно успеть растиражировать талоны! Кстати, если вы пойдете на выборы, не забудьте: бюллетень надо опустить в урну – вам покажут, что это такое, – а талон отнести в магазин. Не перепутаете?

– А если перепутаю?

– Не беда. Талон вместо бюллетеня будет считаться голосом против меня, ибо голосование в этом случае сопровождается демонстративным отказом от дефицита.

– То есть, вас могут и не избрать на новый срок?

– Ничего подобного! Неужели вы думаете, что все жители Томска придут на выборы? От силы человек тридцать, я это уже просчитывал. Плюс аппарат, но он...

– Аппарат – это ваш папа?

– А?.. Д-да, в каком-то смысле... Аппарат – это ещё сто сорок семь человек. Но аппарат ничего не перепутает, он проинструктирован. А число неявившихся избирателей автоматически отождествляется с числом голосов «за». Таким образом, я буду избран абсолютным и подавляющим большинством.

– Странная система, – сказал Дима. – По-моему, вы там ерундой занимаетесь, в Пантеоне.

– Именно! – опять обрадовался председатель. – Замечательно, что вы сами сделали этот вывод – даже не побывав на выборах, чем я особенно восхищен! У вас, Дима, аналитический склад ума – вы умеете абстрагировать и обобщать. Из одного-единственного примера моей деятельности вы интуитивно верно индуцировали общее правило: власти предержащие всегда занимаются ерундой! И это обнадеживает – я имею в виду ваши способности. С удовлетворением убеждаюсь, что опасения Надежды Мироновны весьма преувеличены: вы успешно боретесь со своей амнезией и не сегодня-завтра сделаете новый, решающий шаг на пути к восстановлению акратического мировоззрения. Но – не буду вас торопить и тем более не буду вам подсказывать готовых формулировок, ибо только собственные открытия запоминаются на всю жизнь... Желаю вам неуклонного роста ускорения темпов развития ваших ещё более лучших успехов! – выпалив на едином дыхании эту замысловатую фразу, старичок взмахнул портфелем, разбежался и сиганул через парапет.

Дима не стал смотреть, как крутая спираль силового поля несет его к основанию башни. Это уже не смешило. Геноссе Аппаратович Тоталько деятельно занимался ерундой: в полном соответствии со сценарием должности впадал в детство.

«А ведь это предлог! – подумал Дима. – Меня пригласили на выборы, и я могу слинять на целый день. Даже обязан слинять. Будет просто невежливо с моей стороны, если я не слиняю...» – Он подмигнул Машке (которая опять взобралась передними ногами на парапет и, морщась, упрямо обкусывала зеленые гроздья цитрусовых), повернулся и бодрой трусцой побежал по дорожке сада в свою квартиру.

Ванна была готова, но, прежде чем снять плавки и плюхнуться в нее, Дима попробовал ногой воду. Ну так и есть: опять слишком холодная! А Демодок старенький, он тепло любит. Что у них тут за автоматика такая дурацкая – сколько ни объясняй... Спокойно, Дима, спокойно. Это же квазимир. Ещё один «квази», только и всего. Шлепая мокрой ступней по паркету, он подошел к стене, обнажил пульт мажордома и вручную, но очень-очень вежливо растолковал ему, что воду следует подогревать до тридцати шести градусов по Цельсию. И что шампунь желателен целебный (хвойный, например), но ни в коем случае не «Молодежный»... Ничего, найдешь, если постараешься! И никаких тонизирующих добавок: мне шестьдесят, а не тридцать два, у меня сердце может не выдержать, понял? Раздолбай позитронный!.. Это не заказ, это обозначение моих отрицательных эмоций. А ты в словаре посмотри... Сам ты психический! В словаре Бодуэна де Куртене...

Да. Что да, то да: общаться с автоматикой Демодок за сорок лет разучился. Золотолобый стюард – тот помалкивал и делал всё, что ему велели, даже гвозди башкой забивал. А эти слишком уж разговорчивы – не по чину... Кстати: если у них тут акратия, то и понятия чина не должно быть? Или есть – но в качестве какого-нибудь особо тонкого оскорбления? Прекрасный повод ещё раз поиграть в кошки-мышки. Пока вода греется.

Дима сел на кровать, извлек из-под подушки терминал и, набрав код Информатория, задал вопрос:

«Этимология и значение слова «чин»?»

Ответ загорелся почти сразу:

«В этимологических словарях отсутствует. В широкодоступных массивах отсутствует. Упоминания: «История Власти, краткий курс. – Информаторий помедлил. – А также художественная литература доакратических эпох...» Ну, ясно... Читайте классику, в ней всё есть.

«...Подробная информация по спецкоду.»

Та-ак. Неужели не клюнет?

Клюнул: спустя ещё две секунды, неуверенно и кривовато, засветилась едва различимым петитом новая строчка:

«Употребление в быту нежелательно. Извините...»

«За что?» – немедленно спросил Дима.

«За напоминание», – всё тем же неуверенным петитом ответил Информаторий.

«А зачем тогда напоминал?»

Новый ответ вспыхнул восторженным заголовочным шрифтом во весь экран:

«ВИНОВАТ!» – и, чуть погодя, по-прежнему деловито, бесстрастно и четко: «Наложите, пожалуйста, взыскание.»

«Трое суток гауптвахты!» – отстучал Дима, ухмыльнулся и отключил терминал. Помучайся, мил-друг, поразмышляй, а я пока искупаюсь.

Вода была теплая. Шампунь был хвойный. Правда, едва Дима закончил омовение, мажордом посягнул было подвергнуть его холодному душу, но Демодок эту его самовольную услугу пресек и заказал щадящий массаж. Кто здесь хозяин, в конце концов?

«А это вопрос...» – думал он, нежась и блаженно постанывая под упругими толчками горячего воздуха. «Это вопрос вопросов: кто здесь хозяин?» – бормотал он про себя, расчесывая перед зеркалом аккуратно подстриженную седую бородку и укладывая седые волосы на голове так, чтобы лоснящаяся от нездешнего загара плешь была как можно более заметной. Чтобы бросалась в глаза. Прежде чем пойти облачаться, он ещё раз осмотрел себя в зеркале. Во весь рост. Оттянул дряблую кожу на груди, поросшую длинными седыми волосками, ощупал набухшие лимфатические узлы под мышками и в паху, потрогал набрякшие вены на запястьях и на лодыжках. Тридцать два года... Слепые они тут все, что ли?

Выйдя из ванной, швырнул к нише уборщика пеструю шелковую хламиду, затребовал у мажордома фланелевое белье, белую полотняную рубашку и шерстяной костюм. Да, летний. Но однотонный, без аляповатости. Желательно темно-серый, в едва заметную коричневую полоску. А я так хочу! Ты у меня, дубина, из Бодуэна де Куртене вылезать не будешь, если ещё раз пикнешь! То-то же... Рубашку замени – я хочу с манжетами, и чтобы запонки. Благодарю... Теплые носки и теплые ботинки. Ботинки – из натуральной кожи, мягкие. А затем, что я сегодня гулять буду! Под цвет костюма, естественно, но можно чёрные...

– Вот же идиот... – пробормотал Дима, зашнуровывая темно-серые, в коричневую полоску ботинки. Хотя, с другой стороны, это можно считать успехом: перестарался – значит, старается.

«Молодец! – отстучал он на пульте. – Так держать!»

Мажордом промолчал. Озадачился, кретин. А может, обиделся. Ничего, завтра мы разовьем наш успех. Неуклонно ещё более лучший...

С поваром Дима воевать не стал: надоело. Сгреб всё мясное с тарелки в мусоропровод и отправил туда же соус, который показался ему слишком острым, ограничившись овощным гарниром и двумя стаканами козьего молока, по всей видимости, присланного соседом. Молоко горчило. Мандариновый мусс (подношение другого соседа, знатока-ботаника) вежливо попробовал, скривился, и, закрыв баночку, поставил её на подоконник.

Одиннадцатая. В первый день принесли аж четыре, и одну из них Демодок опрометчиво съел, ни разу не поморщась под восторженными взорами дарителей. Ему с энтузиазмом было объявлено, что он умница и свой парень, совсем не чета окружающим знатоков гастрономическим серостям, после чего знатоки (как выяснилось уже на следующее утро) добровольно взяли на себя обязательство снабжать «своего парня» полюбившимся ему натуральным продуктом. Хорошо хоть по очереди, а не все сразу... Надо будет научиться у них делать этот мусс самому, внести какую-нибудь рационализацию в смысле дальнейшего разнообразия вкусовой гаммы и отплатить любезностью за любезность.

Кофе Демодок просто проигнорировал, а вот рюмочку коньяку, поданную к нему, выпил. Маленькими глоточками, смакуя, не спеша, с деланным равнодушием наблюдая укоризненно-возмущенные вспышки на дисплее повара... Вставая из-за стола, не удержался и, поблагодарив повара, сообщил ему, что коньяк был очень хорош, хотя гораздо больше ему, Диме, нравится натуральное виноградное вино. Привык, понимаешь ты, за сорок лет. Повар озабоченно осведомился о марке винограда «Феакийская лоза» – отстучал ему Демодок. Но, представив себе замешательство, могущее возникнуть в позитронных кишках, сжалился и добавил: «Можно другой географически близкий сорт. Из Адриатики, например». – «Критский?..» – неуверенно предложил повар. «Вполне», – благосклонно отстучал Дима и пошел вон из кухни.

Интересно, какой виноград разводят сейчас на Крите? Или, скажем, так: где сейчас разводят критский виноград?.. В голове слегка шумело после коньяка, поэтому оба вопроса наверняка дурацкие. Ну и что? Тем интереснее будет задать их Информаторию, благо время до занятий ещё осталось...

Великие боги! Я же совсем забыл про Информаторий – а ведь он может и в самом деле сесть на гауптвахту, с него станется!

Уборщик, застигнутый Димой врасплох, испуганно порскнул из-под его ног в свою нишу и захлопнулся там. «Молодец, – мельком отметил Дима. – Наконец-то начал соображать...» Но хвалил он его, как выяснилось, рано: терминала под подушкой не оказалось. Подушки, между прочим, тоже. Опять эта крыса распорядилась по-своему! Дима было направился к пульту мажордома, чтобы высказать всё, что он думает о нем и о его штате, а заодно потребовать назад терминал и подушку, но, уловив за спиной, в нише уборщика, некое конспиративное шевеление, резко обернулся. Уборщик опять поспешно захлопнулся, но перед нишей на полу лежал терминал... И на том спасибо.

Информаторий на гауптвахту не сел – не такой он, оказывается, был дурак, чтобы ни с того ни с сего садиться на гауптвахту. Он делал квадратные глаза и спрашивал, что это такое. Он очень хотел наложить на себя вышеозначенное взыскание, но не понимал, как. Или делал вид, что не понимает. Дима облегченно перевел дух и отменил взыскание. Информаторий поблагодарил, но не успокоился. Он продолжал требовать определение гауптвахты. Дима сообщил ему, что это была шутка.

«Ха-ха!» – во весь экран откликнулся Информаторий и модифицировал вопрос: «Разъясните, пожалуйста, смысл шутки и (или) сформулируйте определение гауптвахты».

«Специально оборудованное помещение для содержания военнослужащих под арестом», – отчеканил Дима, чем вызвал целый каскад новых вопросов. Сперва это развлекало, но очень скоро стало надоедать. Пришлось давать определения таким понятиям, как: «дисциплина», «арест», «камера», «портупея», «оружие», «насилие», «параша», «конвоир», «офицер», «чин» (тут Демодок споткнулся, удивившись, но определение всё-таки дал), «субординация», «единоначалие», «расстрел»...

Определение «классовой борьбы» Информаторий переваривал секунд десять, и Демодок, переводя дух, решил, что если последует ещё хотя бы один вопрос, то он объявит свою компетенцию исчерпанной. Однако вопросов более не последовало. Последовал запрос. Странный.