Текст книги "Сон войны.Сборник"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Повестка… Запертый кабинет № 14… Очередь ТУДА…

Неужели все это настолько серьезно?

Папки с «парамуширцами»…

– Нет-нет! – сказала Хельга. – Положи так, как было.

С похвальным послушанием я переставил обратно к центральной опоре пустой, рассыпающийся от ветхости ящик, который только что убрал с дороги.

– Видимо, я не первый, уходящий по этой лестнице в день призыва? спросил я.

– Потом, – сказала Хельга. – Смотри под ноги.

Очередное препятствие я не стал убирать. Вместо этого я ухватился за центральную опору и перенес тело через пять или шесть ступенек сразу. Утвердился на новом плацдарме и посмотрел вниз – осталось всего ничего. Посмотрел наверх и заявил непререкаемым тоном:

– А вот здесь я тебя перенесу.

– Конечно, – согласилась Хельга. – Я так не смогу.

Она присела и положила руки мне на плечи.

Святые сновидцы! – я так давно не носил на руках женщин! Ника не в счет, я имею ввиду незнакомых женщин. Оказалось, что это занятие требует постоянного навыка… Я, конечно же, справился – и с лестницей, и с Хельгой, и с самим собой, – но при этом я сам себе напомнил моего же бедного белого слона с электрической лампочкой кое-где. Слава Богу, я, кажется, не засветился. Во втором смысле…

Теперь нам осталось преодолеть последние пять ступенек. Три из них отсутствовали: похоже, они были давным-давно срезаны автогеном. Верхняя, разорванная посередине, скалила из-под ржавчины точки свежих разломов. А на нижней громоздилась пузатая металлическая фляга, заляпанная давно высохшей краской. Пол под лестницей был тоже захламлен – лишь в полуметре от последней ступеньки, за флягой, я углядел свободный пятачок пыльного кафеля.

Кажется, на нем были следы…

До фляги вполне можно было дотянуться ногой и встать на нее, а потом уже спрыгнуть на пятачок, но Хельга сказала:

– Нет. Давай так же.

Я сделал так же – снова ухватился за центральную опору, пронес тело над флягой, стараясь не задеть ее ногами, и опустился. Точнехонько на пятачок. Ну, разумеется, я не первый! Маршрут был явно кем-то подготовлен и отработан: под носом у НИХ, и такой, чтобы с первого взгляда казался неодолимым без шума. Сунешься – загремишь. Во всех смыслах.

Ай да девочки с секретами.

«Господин капитан, как вам нравится роль дезертира? Вживаетесь, ваше благородие?»

«Стараюсь, Витенька. Приходится…»

Я проследил взглядом остаток маршрута до фанерной двери сбоку от окна (точно такой же, как наверху, но чуть поновее) и повернулся к Хельге. Она снова присела и положила руки мне на плечи, а я покрепче ухватил ее за бедра, готовясь поднять и перенести.

«Нет!» – крикнула она глазами, до боли сжав пальцы у меня на ключицах.

«А как?» – спросил я глазами.

– Надо подождать, – шепнула она. – Замки боятся…

И в ту же секунду наверху, в тупичке за тонкой фанерной дверью, один за другим протяжно всхлипнули два биотических запора. Мы окаменели, став похожими на необдуманно усложненную скульптурную группу. Коварная фляга, почти касаясь мятым боком моего колена, искушала опереться на нее. Но я уже видел, что этого делать нельзя, и терпел.

Нервная профессия – дезертир. На Парамушире было проще.

– Эй! Ареста-анты-ы! – донесся сверху довольно приятный, низкий баритон. – Тащите ключ – вызволю!

Это был обычный голос обычного человека: весьма занятого, предельно уставшего и даже слегка одуревшего от скучной, однообразной писанины, но неизменно доброжелательного и умеющего радоваться жизни. И не было в этом голосе ну ничегошеньки от парамуширской нежити, а очень много было от сержанта Помазанника – Леонтия моего Николаича, шутками да прибаутками отвечавшего на мое уставное хамство, а после той страшной ночи, когда выжгли мы весь наш второй взвод – все то, во что он превратился, хлеставшего меня наотмашь по щекам и вливавшего в меня, через сжатые мои зубы, неразбавленный спирт…

Между тем наверху пробухали в тупичок до самой фанерной двери Зинины башмаки, а следом простучали каблучки красивой, и приятный баритон проговорил с чуть насмешливой укоризной:

– Вам бы его, девочки, снять вовсе и обычный крючок навесить, из гвоздя. Или хотя бы второй ключ заказать, пусть у нас висит.

Красивая неразборчиво пошутила, а Зина добавила что-то про чай с вопросительной интонацией.

– Запах аж к нам шибает, – одобрительно сказал баритон, – и сил нет, как хочется, но не могу. Зашиваемся. А вы как – хотя бы до «фэ» дошли? Сегодня к нам и на «у» и на «фэ» подвалить могут, не подведете?

– До «я» дошли! – отчетливо сказала красивая. – Мичман Ящиц из Отдельного Парусного – он сейчас мастер на «Кибероптике». Это последний, больше нет.

– Ну? – обрадовался баритон. – Вот молодчики! Так я минут через пять подошлю, ладно? Вызволю вас – и подошлю…

Один за другим чмокнули, врастая в косяк, запоры.

Простучали обратно Зинины башмаки и каблучки красивой.

И только теперь я обнаружил, что мое колено возле фляги перестало предательски подрагивать – Хельга, сидя на корточках и наклонившись вперед, упиралась мне руками в плечи, и мы стояли, образуя что-то вроде арки.

– Давай, – шепнула она. – У меня руки устали.

– Секунду.

Я снял левую руку с ее бедра и посмотрел на часы. Было тринадцать двадцать пять – без пяти минут время явки. Еще не поздно сдаться: плюс-минус пятнадцать минут…

– Теперь давай.

Спустя две минуты мы преодолели оставшиеся полтора метра до фанерной двери. За нею оказался такой же тупичок, но с единственной дверью напротив – пластиковой… Слева и справа тоже угадывались дверные проемы увы, заложенные кирпичом и заштукатуренные.

Мы протиснулись в тупичок (тоже захламленный, хотя и не так сильно), притворили фанерную дверь и полезли дальше. Неплотно прилегающая пластиковая пропускала свет, шумы и специфические запахи с преобладанием хлорки. Я выругался. Про себя, конечно, не вслух. Последней преградой оказались два помойных ведра и швабра, прислоненная к косяку. Ведра были влажные, тряпка на швабре тоже.

– Что там? – спросил я, бесшумно убирая швабру. Я уже знал, что там.

– Сортир, потом умывальник, потом коридор.

– Сортир, насколько я помню, мужской.

– Конечно.

– Значит, я первый: посмотрю, нет ли кого.

– Есть. И не скоро выйдет… – Хельга улыбнулась и стала развязывать шаль.

– И кабинки открытые… – сказал я.

– В умывальнике тоже, – сообщила Хельга. – Много. Человек десять-двадцать.

– Да, конечно. В штабе уже полно резервистов, почти все курящие… Глупо. Я-то думал: действительно черный ход. Куда ты меня завела?

Хельга наконец развязала шаль и, тряхнув головой, рассыпала волосы по плечам, а шаль, скомкав, протянула мне:

– Держи. Или сунь в карман.

– Может быть, не стоит? – спросил я, начиная понимать ее замысел. Зачем тебе?

– Без меня ты не пройдешь мимо вахты.

– Мимо вахты я уже и с тобой не пройду. Поздно.

– Посмотрим! – И она нетерпеливо затолкала шаль в нагрудный карман моей безворотки (пуховик я отдал в гардероб).

В кармане уместилась только половина шали. Другая половина – с единственной вышитой розой – торчала наружу. Потом Хельга деловито взлохматила на темени свое червонное золото, распустила поясок и расстегнула пуговицы плаща – все, кроме верхней.

– Вперед, капитан! – приказала она, беря меня под руку и подставляя губы для поцелуя.

Я толкнул дверь левой рукой – и мы, продолжая целоваться, синхронно шагнули через ведра, уронив одно. Слева громко икнули и сказали: «О-го!» Мы тотчас отпрянули друг от дружки и ускорили шаг.

Прокуренный умывальник встретил нас одобрительным гоготом и следом за нами высыпал в коридор. Мы быстро шли, почти бежали по длинному коридору к выходу, держась за руки. Сзади неслись восторженные комментарии (кажется, я покраснел). Хельга на бегу выдернула из моего кармана шаль и сунула ее мне в руку, а метров за семь до вахты споткнулась и чуть не упала. Я успел ее подхватить.

Она висела на мне, поджав ноги и обняв меня за шею. Так и я понес ее дальше, снова целуя (не без удовольствия, почти всерьез и даже увлекаясь), но перед вахтой непроизвольно замедлил шаги. Дежурный офицер с любопытством наблюдал за нами из своего окошечка, а потом встал и распахнул дверь дежурки. Просто для того, чтобы лучше видеть? Тогда зачем у него расстегнута кобура с «першем»? Ну вот, уже взялся за рукоятку и кашляет.

Да. С ним этот фокус не пройдет. Вот если бы я был один…

Я остановился. Я же не знал, что у Хельги был не единственный фокус в запасе! О таких вещах надо предупреждать.

Она вдруг оторвалась от меня, забилась, выгнулась, локтем уперлась мне в грудь, закатила пощечину и крикнула:

– Пусти!

Я подчинился. Мне стало ясно, что она передумала, и что ей стыдно.

Хельга стояла передо мной, торопливо завязывая поясок, лицо ее пылало ненавистью и презрением.

– Дурак! – сказала она громко. – И целоваться не умеешь!

Повернулась и побежала прочь, к выходу.

Дежурный офицер захохотал.

Я слепо оглянулся на него, пытаясь запомнить лицо. Сейчас-то он на службе, и кобура расстегнута, но если его скоро сменят, а я еще буду здесь…

Из дальнего конца коридора уже подвалили недокурившие и накурившиеся зрители первого акта: перебивая друг друга, они взахлеб излагали его содержание дежурному офицеру… Я молча мял в руке Хельгину шаль, выслушивал различные версии происшедшего и медленно свирепел.

– Ну чего стал-мандал? – крикнули сзади. – Она же там без платочка! Замерзнет!

Сжав кулаки, я стал поворачиваться. Этот-то не на службе…

– Лоп-пух… – выговорил дежурный офицер (он уже заикался от хохота). – Дыг… Догоняй!

Я снова слепо глянул на него – понял – благодарно ухмыльнулся деревянным лицом и бросился догонять.

– Десять минут! – крикнул мне вдогонку дежурный офицер. – На подписание мирного договора!

– И на миротворчество! – добавили сзади. (Кажется, я узнал голос чижика-пыжика…).

Глава 5. «Ты не услышишь»

– Ты умный, – сказала Хельга. – Ты умеешь целоваться. Обними меня!

Она ждала меня у старого трамвайного кольца. Плащ у нее был застегнут на все пуговицы, поясок аккуратно завязан, волосы были рассыпаны по плечам, а глаза смеялись.

Я молча протянул ей шаль. На бегу я успел немного подумать.

«Обиделся?» – спросила она глазами.

«Не на тебя», – ответил я, продолжая протягивать шаль.

Мы были здесь не одни. Было время обеда, час пик. Переполненные конки и автобусы проносились, не останавливаясь, и пешеходы, взалкавшие стать пассажирами, сновали от остановки до остановки челночными рейсами. Отчаявшиеся просто ждали, а самые отчаянные уходили пешком. Нас то и дело толкали.

Она подошла ко мне вплотную и погладила меня по щеке. Я вздохнул, набросил на нее шаль и свел концы под подбородком.

Она права: мы здесь наедине.

И у нее зеленые глаза.

Но я успел подумать.

– Спасибо, – сказал я. – И… ты извини, но все это было зря. Я должен вернуться.

«Зачем?» – спросила она глазами.

Ответ у меня уже был сформулирован, и я ответил:

– Я офицер. Я получил повестку. Наконец, я женат и люблю жену. А на нее будут показывать пальцем и говорить: вот идет жена дезертира!

«Неправда!» – сказала она глазами и повторила голосом:

– Неправда!

– Что именно? – уточнил я.

«Почти все» – глазами. И голосом: – Почти все.

Да, может быть, и так, подумал я, вспомнив белого слона и звездочки на барьере. Но я обязан считать себя офицером, и повестка была – со всеми вытекающими. Остальное неважно.

Я повернул руку и посмотрел на часы. Тринадцать тридцать восемь остается меньше семи минут. И еще добежать.

– Тебе что-то известно?.. – я продолжал держать концы ее шали. (Женщин с такими глазами надо сжигать на кострах.) – Ты что-то знаешь об этом деле?

Подъехала конка и, скрипя рессорами и тормозами, остановилась. Она была почти пуста. Это была частная конка, и садились в нее неохотно, потому что из двух лошадей, запряженных цугом, лишь одна была здоровая – вторым был «пегасик». Такая пара может понести.

– Знаешь или нет?

«Знаю. Все». – И голосом: – Все о тебе.

– Тогда расскажи. – Я снова посмотрел на часы.

Хозяин конки уговаривал толпу: «Смирнехоньки – из одной кормушки едят, садитеся, господа, не бойтеся, у меня баба на что трусиха, а что ни воскресный день – на базар катаю…»

– Ты не услышишь, – сказала Хельга. – Ты сейчас глухой.

Она мягко отстранилась от меня, стянула шаль на плечи и, подойдя к «пегасику», стала чесать ему за лопаткой, там, где росло рудиментарное крылышко. Уродец по-птичьи закинул голову на спину, зажмурился и звонко застонал.

– Хельга!.. – я снова посмотрел на часы. – Понимаешь, еще четыре минуты, и я дезертир. Скажи мне хоть что-нибудь. Хотя бы на прощанье.

– Беги… – сказала она, не оборачиваясь и продолжая почесывать. Расквась им физиономии – юношам, которые смеялись над тобой. Они тебе сочувствовали и завидовали, но ведь смеялись! Ты разгневан праведно, беги. Убей кого-нибудь. Служивого, отпустившего тебя попрощаться: он тоже смеялся. Отними у него оружие и убей. – Хельга взглянула на меня через плечо. Ее глаза говорили совсем другое – но я не мог разобрать, что именно. Вот зачем ты решил вернуться. Все остальные причины ты придумал потом.

– Нет, не придумал! Вспомнил!.. Ты почти заставила меня забыть, но я вспомнил!

«Ласковый, господа, – вещал возница, – гляньте, какой ласковый, с любой животиной душа в душу, барышня красивая и та не боится, а вы чего же…» – Конка постепенно заполнялась.

Хельга отошла от «пегасика» (он шумно вздохнул и свесил голову, кося на нее влажным голубым глазом) и снова подошла ко мне вплотную. Взяла меня за запястья и, оттянув их книзу, прижала к своим бедрам.

Глаза в глаза и губы в губы.

– Ты просил: на прощанье, – сказала она. (А глазами…) – Это было на прощанье. – (…глазами она говорила…) – Виктор, я не хочу с тобой прощаться! – (…то же самое!)

Мне стало трудно дышать.

– Зина предлагала тебе остаться на чай, – объявила Хельга. Предлагала?

«Да», – ответил я. (Глазами. Говорить я еще не мог.)

– А знаешь, зачем?

«М-м… нет. А что?» – Я повел плечом.

– Она хотела, чтобы ты отсиделся у них в «удобствах».

Я подумал.

«Возможно. Но, видишь ли, я…»

– Вижу: ты бы не стал этого делать. Ни за что. Для тебя естественнее бежать, чем прятаться, и естественнее драться, чем бежать.

– Ты мне льстишь, – сказал я (наконец-то словами).

– Нет – и ты это знаешь. Не перебивай… Для тебя самое естественное драка. Юношей много, а ты один. Служивый вооружен. Лучше смерть в глупой драке, чем дезертирство. Или чем ТУДА… Правильно? Ты – это задумал?

– Ты – ведьма! – Я дернулся, но Хельга крепко держала мои запястья.

– Колдунья. Это больше, чем ведьма, но бесполезней. Так значит, я права?

– Я тоже!

– Нет! – (И глазами: «Нет!») – Но это долго объяснять, а коротко ты не услышишь. – Хельга нервно мяла руками мои запястья и даже кривила губы от огорчения: так ей хотелось, чтобы я услышал, и так она была уверена, что не смогу…

– Ну а вдруг? – я заставил себя улыбнуться. – Попробуй. – Я снова хотел посмотреть на часы, но Хельга не отпустила мою руку, сжав ее еще крепче.

– Хорошо, я попробую… – (Глаза в глаза).

– Повестки не было, Виктор! – (Глазами то же самое).

Я подумал. Думать, собственно, было не о чем, но я честно подумал. Мы стояли все так же вплотную, мои руки у нее на бедрах. У нее были зеленые глаза, а в глазах – ожидание и надежда.

– Нет, – сказал я с сожалением. – Повестка была… Другое дело, что она, может быть…

– Вот видишь? Ты не услышал.

– Подожди, Хельга! Дай мне договорить. Я хотел сказать, что повестка могла быть инспирирована ИМИ – но это ничего не меняет. Повестку подписал мой командир. Лично, своей рукой. Я обязан явиться – и вовремя. Если я опоздаю хотя бы на полминуты, я буду дезертир.

Хельга резко подняла мое левое запястье к лицу и разжала пальцы:

– Ты дезертир.

А глазами: «Ты спасен!..» – и еще что-то, чего я уже не услышал. Было тринадцать сорок пять. С секундами.

Я оглянулся на штаб. Две минуты бегом. Ну полторы, если очень постараюсь… Поздно.

Ведьма! Так заговорить зубы.

И сам хорош: побежал за юбкой…

Я попытался что-нибудь быстро придумать. Вахта закрыта, военная дисциплина вступила в силу… А если мимо? Там, где лестница – картон вместо стекол. И на первом этаже, кажется, тоже. Засиделся в кабинке: понос, господа! Или запор. Но – в штабе, в штабе, а не в бегах… А объясняться надо в присутствии этого хама («стал-мандал»), он засмеется, и – в торец. И – понеслась… Нет, господин капитан, поздно: всех уже погнали в 14-й. Или ТУДА.

Поздно.

Ох, перестарался ты, Витенька, вживаясь в роль дезертира. До полного перевоплощения. До бесповоротного.

БЪдный бЪглый бЪлый слонъ…«техреду: «Ъ» – «ять»»

Конка уже ушла по направлению к центру города. Полнехонькая – но толпы на остановке почти не убавилось… Хельга о чем-то спрашивала глазами – я не слышал. Отстранил, прощально сжав ее плечики, отвернулся и побрел в ту же сторону, куда ушла конка. Вообще-то, мне нужно было обратно, но получилось естественнее – туда. Сжать ее плечики, отвернуться и уйти.

Дезертир. Беглец. Боевой офицер… «Вы Хельгина добыча, а не наша», сказала красивая. Что она имела в виду?

Я обхватил плечи руками – было промозгло, и октябрьское солнце уже не грело, а мой пуховик остался в штабе. Вернуться? Это никогда не поздно. Еще немножко поживу, померзну.

То есть, солнце-то грело, но не меня: я последнее время что-то стал мерзнуть. Все мы, кто после Парамушира, какие-то мерзляки стали Помазанник, вон, и в штабе ватник не снял.

Шагов через двадцать у меня в голове что-то забрезжило. Что-то вроде надежды. Я ведь нигде в штабе не отметился – ни в приемной, ни тем более, ТАМ, а на вахте еще никого не было. Надо предупредить Нику: если спросят, пускай говорит, что мы этой ночью не спали. Да нет, ее не будут спрашивать. Спросят меня. Что вы, господа ОТТУДА, я не видел никакой трансляции, даже личного сна не видел, потому что не спал. Ни я не спал, ни супруга моя не спала… Повестка? Святые сновидцы, кто же мог знать? Выходит, я прободрствовал повестку? Вот это ой… То есть, как: почему не спали? Экие вы, право, недогадливые, господа ОТТУДА! Чем занимаются ночью супруги, когда не спят? Вот и мы тем же… Словом, такая вот линия поведения на допросе. Дальше. Кто меня видел в штабе? Чижик-пыжик – но ему я даже не представился, настолько был взбешен. Самохвалов – он сам меня предупредил (о чем?), значит, не выдаст. Девочки… Девочкам я представился, но они скорее с Хельгой заодно, чем с НИМИ. Больше никто не видел, даже Помазанник. Это хорошо, что он меня не видел. Еще месяц назад я был бы уверен в нем, но этот месяц он провел в «Ключах». А там люди меняются. Для того и «Ключи», чтобы людей менять. Ну, а для дежурного офицера я – просто «лопух»-первосрочник. Ветераны пораньше приходят, чтобы воспользоваться льготой и покалякать с командиром о личных делах, и все ветераны ТАМ… Пуховик! Мой пуховик висит в гардеробе штаба… А почему он, собственно, мой? Жалко: хороший пуховик и почти новый. Но не мой. Я там нигде не отметился.

И все. Транслируйте повторную повестку, полковник Включенной: первую я прободрствовал. Белыми нитками шито – ан не порвешь!

Я бодро повернул обратно и столкнулся с Хельгой.

– Погоня будет? – спросила она без предисловий.

– А зачем? – я усмехнулся, снова обхватил плечи руками и стал приплясывать. – Куда я денусь?

– Дезертиров расстреливают?

– Не сразу. – Мне было весело. Тоже мне ведьма, ни черта не знает! Через неделю будет новая повестка: на тот случай если я не спал и не видел трансляцию первой. Вот ежели опять не явлюсь, тогда – да, очень даже возможно.

– Ты замерз. – (Без тени вопроса).

– Еще чего! Я просто перенервничал.

Приплясывать я перестал, а стоять было холодно. Хельга тронула меня за руку, и мы пошли дальше – прочь от моего дома. Не все ли равно, куда сейчас идти? Я шагал деревянно, но старался не ежиться. Хороший у меня был пуховик.

– А если явишься? – спросила Хельга. – По новой повестке?

Господи, ей-то что?

– Пошлют в дыру, какая попоганей… Однажды так было, и вместо Тифлиса я полетел на Парамушир. Но сначала трое суток заполнял бланки. ТАМ. Чуть в звании не понизили. Постращали, пожурили, пожалели, посоветовали меньше пить и спать ночами. Дали полуроту необстрелянных и послали обезвреживать Парамушир… Впрочем, для Парамушира все мы оказались необстрелянными. Там человеческий опыт ни черта не стоит, это все равно что натаскать на уличные бои, а забросить в джунгли, или наоборот…

Я осекся, потому что вдруг сообразил простую вещь: если повестка инспирирована ОТТУДА, то никакая новая дыра меня не ждет, даже самая поганая. А равно и сослуживцев моих, пришедших сегодня, не ждет никакое уютное местечко на нашем шарике. Ни Мадрас (где слоны), ни тем более, Рио, ни даже Ашгабат (в нем, говорят, опять неспокойно)… Нет ни одной машины на стоянке у штаба. Есть очередь ТУДА. Спустя неделю просто все повторится – будет повестка, и я сам приду к НИМ в лапы.

– Виктор, куда мы идем? – спросила Хельга.

– Я – куда глаза глядят. А ты?

– А я рядом. Может, возьмешь меня под руку?

Я взял ее под руку. Сразу стало теплее. А может, просто спокойнее. Равнодушнее к перспективам. Впереди неделя. Целая жизнь. На Парамушире я так далеко не загадывал…

Мои глаза глядели вдоль проспекта Светлых Снов, который как-то незаметно перешел в улицу Пушкина. Справа нас обгоняли конки. Слева от нас буксовали автобусы. Еще правее, за рельсами, тянулся высоченный забор из стеклобетона. Еще левее, за разбитой мостовой, бурлил овощной рынок. Потом рельсы повернули направо, в проулок между двумя заводскими территориями, а мы пошли себе дальше, к Белому озеру. Я там давно уже не бывал. Там, почти напротив озера – дом, в котором я родился. Деревянный. Там три деревянных дома, каждому по сто пятьдесят лет, а за домами высоченный забор из стеклобетона, а за забором – территория «Кибероптики», где работает мичман Ящиц из Отдельного Парусного. Повезет ли ему на днях ошибиться дверью?..

– Виктор! – Хельга подергала мою руку.

– Да?

– Повестки не было, Виктор!

– Спасибо, Хельга, я это уже слышал. Кстати, – не помню, говорил ли я тебе, что я женат?

– Если надо бежать или драться, ты соображаешь быстрее.

– Уж так натаскан… Лучше скажи мне, колдунья: что ОНИ затевают? Что ИМ нужно от нас, парамуширцев?

– Я не знаю.

– Странно. Помнится, кое-кто говорил, что знает все.

– Я знаю все – о тебе. А то я могу знать о НИХ?

– Жаль, лучше бы наоборот… А обо мне откуда?

– От тебя.

– Гм. И когда это я успел.

– Сразу. У тебя разве не было: посмотришь на человека – и знаешь о нем все.

– Я не колдун, Хельга.

– Это еще не колдовство. Это… такая неизбежность. Ну, как звезда падает – значит, так суждено. Падает и горит, изо всех сил светит… Это жизнь. Я ее вижу.

– Это смерть, если уж на то пошло. И если уж на то пошло, звезды не падают. Падают метеоры: песчинки, пылинки. Камешки.

– Да. Но становятся звездами.

«На миг, Хельга. На очень короткий миг!»

«Разве мало?»

У нее были зеленые глаза.

Глава 6. Сказка о неизбежном

Это жизнь…

А если камешек так не считает? А если ему хорошо и спокойно лететь в никуда, леденеть в ледяных просторах и просто существовать? Если он вопит на всю Галактику (но его не слышат): «За что? Я ведь просто летел по своей орбите, я никому не мешал, не надо! Уберите с моего пути эту голубую безобразную громадину!..»?

Он все равно сгорит – падая и светя изо всех своих сил. Это такая неизбежность.

Может быть, его даже никто не заметит…

Глава 7. Улыбка мичмана

Мичман Ящиц оказался заметной фигурой на «Кибероптике». Вахтер, во всяком случае сразу понял, кого мы ищем, и посоветовал подождать «морского волка» возле проходной – он должен был вот-вот подойти с обеда. В заводскую столовку Яша не ходит, всегда дома обедает. Не потому, что экономит, а скорее, наоборот, поскольку потребляет исключительно молочные продукты с рынка, овощи оттуда же и йодированную водку, приготовленную по особому рецепту. И уж Бог весть, как он умудряется их совмещать, молоко и водку. А все потому, что в свое время (было это года два тому назад в Охотском море) мичман вконец испортил себе печень радиоактивной рыбой, вот и пришлось ему перейти на молоко и водку. Причем от магазинного молока Яшу еще круче схватывает, а на рынке брать – какая уж тут экономия! По выходным человек работает на свою печень – все из-за той чертовой рыбки. И ведь знать-то они, конечно, знали, что рыбка «звенит». Не могли не знать: радиометры у них на борту обязательно были, но жрать-то все равно хотелось, а на голых макаронах, сами понимаете… Да вот он и сам идет, Яша Ящиц, наш «морской волк» – вон, видите, верста коломенская, рыжая. Рот до ушей и к бабам цепляется – значит, опять печень скрутило. Когда печень отпустит, ему не до баб – работать спешит. Над цехом пыль столбом, и сюда слышно, как он начальство на херах носит. А вас, Яков Тимурович, дожидаются! Посетители до вас, прям как до генерал-акционера: барышня вот и ваш сослуживец при ней говорят, что с Парамуширу, вы бы мне, Яков Тимурович, рецептик ваш записали, а? Мой-то на днях дембельнулся и вертается скоро, внучок-то мой оттуда же, где и вы были, вертается, и тоже с печенью – запишете рецептик, а? Сколько туда йоду, сколько чего, и как, чтобы молоко не свернулось, а, Яков Тимурович? Приснился мне Славик мой, оттуда приснился, поздравь меня, деда, с дембелем, говорит, вертаюсь, мол, – и улыбается, а самого крутит, уж так крутит…

– Запишу, Иван Васильич, ты мне вечерком напомни, как с работы пойду, сейчас некогда. Привет женихам, красавицы! Парамуширец?

Яков Ящиц был стремителен, улыбчив, резок. Он умудрялся разговаривать одновременно со всеми.

– Да, – сказал я.

– Мичман Ящиц, Отдельный Парусный. Был боцманом на «Тихой Сапе». – Он протянул мне руку, улыбаясь одновременно мне, вахтеру и «красавицам» и успев подмигнуть Хельге.

– Капитан Тихомиров, десант. Командовал полуротой на Парамушире. – Я не решился сразу назвать себя дезертиром, потому что мичман вряд ли отнесся бы к этому факту сочувственно, а предстоящий разговор был важен, в конце концов, не столько мне, сколько ему.

Яков Ящиц был совсем не похож на «морского волка» – был он огненно-рыж, конопат, высок и неимоверно тощ, но щеки его были неожиданно круглы, а рука оказалась неожиданно тверда и жилиста. И никаких там романтических признаков профессии: ни «боцманского» бобрика, ни вислых усов, ни «палубной» походки вразвалочку, ни полосатого треугольника из-под ворота. Даже непременного синего якорька на запястье, и того не было. Был синий штиль в улыбчивых глазах – затишье перед штормом. Была застарелая боль. Была привычка слышать всех и разговаривать одновременно со всеми. И был теплый (очень теплый) вязаный жилет под толстой курткой. Он тоже мерз мичман Ящиц, побывавший на Парамушире. И он очень старался этого не показывать: куртка, если не присматриваться, выглядела почти как летняя, с небольшим уклоном в демисезонность.

– Извините, господин капитан: сегодня мне действительно некогда. Сожалею, сударыня!.. Иван Васильич, не забудь напомнить. Давайте завтра в нашем Клубе. Во сколько вам удобно?

– Это срочно, мичман, – сказал я. – Очень срочно.

– Понял. Но вряд ли вы обратились по адресу, капитан: я мало что смогу вам рассказать. Впрочем, ладно. Сегодня после смены. Не беспокойся, Иван Васильич, успею – у себя напишу и принесу. Сударыня, я рад – мы не прощаемся! Наш Клуб моряков на втором этаже «У Макушина», а «Макушин» – вот он – рядом. В семь с минутами – устраивает, капитан?

– Нет, Яков, – сказала Хельга. – Только не в Клубе.

– Даже так?.. – мичман Ящиц перестал улыбаться, втянул в себя щеки и пожевал их изнутри. Сразу и явственно проступила боль, а безмятежно-синий штиль в глазах подернулся штормовой дымкой. У него болела не только печень. Болела память. Как у всех у нас, парамуширцев… – Но я действительно почти ничего не знаю, сударыня. Мы просто подобрали их в проливе и доставили на материк, вот и все. Даже не успели с ними познакомиться, даже накормили не досыта, потому что сами… Ладно. Диктуйте адрес.

Я хотел продиктовать свой, но Хельга меня перебила.

– Это рядом, Яков, – сказала она. – Видишь вон тот дом за озером? А за ним еще один, черный. Отсюда лишь угол виден… Нет, ты не туда смотришь, надо правее… Полуподвал, восьмая квартира. Она одна в полуподвале, не заблудишься.

– Уяснил. Буду в семь пятнадцать, ждите. Иван Васильич, ты раньше сменяешься? Тоже дождись. А вы, капитан, купите-ка водки – полагаю, что понадобится. Клуб десанта у нас далеко, в центре, но «У Макушина» после пяти вам продадут без карточки. Только сошлитесь на меня. До вечера!

Видимо, он почему-то решил, что я не томич, а приезжий. Я не успел (да и не счел пока что обязательным) вывести его из этого заблуждения.

Мичман опять озарился улыбкой, разогнал штормовую дымку в глазах, показал нам корму и устремился через проходную, на бегу кого-то окликая зычно, вполне по-боцмански… Актерство тоже разное бывает. Говорят, игра без атрибутов – высший театральный пилотаж. Яков Ящиц выполняет его безупречно. Вот только непонятно, зачем…

Спешить нам было некуда, вахтер Иван Васильич рассказывал нам что-то о каких-то пацанах, которых мичман Яша спасал где-то там в проливе и чуть не накормил той самой рыбкой, да слава Богу, что не успел. Хельга внимала, всплескивая руками и старательно делая большие глаза, а я слушал вполуха и размышлял об актерских данных Якова Ящица.

Подсадка?

Вряд ли: это было бы слишком тонко для НИХ. Тонко да и расточительно расходовать такой талант на капитана Тихомирова. К тому же, печень у него болит по-настоящему, и память тоже, и под своей лишь с виду демисезонной экипировкой он не потеет, а мерзнет. А играть начинает, когда надевает улыбку. Да, это вполне объяснимо… слишком очевидно объяснимо. Есть тут во всем какая-то чрезмерность – и в самом актерстве, и в очевидности его психологической подоплеки.

«Вы стали подозрительны, господин капитан…»

«А не соизволишь ли ты, Витенька, заткнуться? Я был таким всегда!»

«И чего достигли, ваше благородие?»

«Пока что не в «Ключах» и жив!»

«Выдающееся достижение, из ряду вон…»

– Пойдем, – сказал я Хельге. – Надо раздобыть водки. Хотя все это, по-моему, зря.

Вахтер, который говорил уже не о спасенных пацанах, а о своем Славике, вдруг обиделся за Яшу и начал мне доказывать, что ничего не зря, что если Яша обещал, придет обязательно и минута в минуту, и что водка ему действительно будет нужна – оглушить печень и побеседовать спокойно, без этой его улыбочки, от которой мороз по коже…

– Верю, Иван Васильич, – оборвал я его. – Только я совсем не о том. До свидания.

– Передавай привет Славику, дядя Ваня, – сказала Хельга.

– От кого? – удивился вахтер.

– От одной незнакомой рыжей колдуньи по имени Хельга, – сообщил я, уже привычно беря ее под руку. – Ну, мы идем?