Текст книги "Сон войны.Сборник"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– Дура! – сказал Сима. – Бок зажми – капает!

Тем же кулаком, не выпуская наконечника, я прижал полу пиджака к ране. Боль, на мгновение полыхнув, постепенно утишилась, и я смог выпрямиться. Рубашка была тяжелой и липкой, трусы сбоку тоже набрякли, горячее ползло вниз по бедру. Мне было плохо, очень плохо.

– Идти можешь? – спросил Сима.

Я кивнул.

– Пошли. Полвагона осталось.

Он распахнул дверь и двинул меня перед собой в коридор.

– Да отпустите же… – проговорил я. – Господи…

Люди смотрели из-за чуть приоткрытых дверей, осторожно высунув головы.

Дойдя до нашего купе, я попытался откатить дверь. Она была заперта. Сима, оттеснив меня в сторону, подергал ручку.

За дверью послышалось некое шевеление, шелест и неразборчивые голоса. Кажется, Танечкин голос произнес что-то вроде «давай» или «вставай», а потом – «не надо»…

– Танюха! – снова заорал Сима, перехватил сумку с бутылками спирта в левую руку и дважды грохнул по двери кулаком. – Я же тебя просил: молодого к телу не подпус…

Договорить он не успел, потому что в это самое мгновение дверь с треском откатилась, и в проеме воздвигся обнаженный Олег, завершая классическое движение своего правого кулака на Симиной челюсти.

Кажется, это называется «апперкот». В кино после такого удара «плохие парни» отлетают метров на восемь, ломая на лету мебель и беспорядочно размахивая руками… Серафиму отлетать было некуда, а в левой руке у него была тяжелая сумка с четырнадцатью литровыми бутылками спирта. Девять из них, как потом выяснилось, уцелели.

– Извини, но ты сам напросился, – сказал Олег и облизнул костяшки пальцев. – Я обещал, что дам тебе по морде. Обещал?

У меня все еще сильно болело в боку. Поэтому, опасаясь, что их разговор не закончен, я счел за благо отойти на пару шагов по коридору. Тем более, что голый джентльмен, защитник дамской чести, все равно загораживал вход в купе и, кажется, был невменяем. Танечка (одетая), неразборчиво причитая, рвалась не то затащить Олега обратно в купе, не то протиснуться мимо него к пострадавшему Симе, но голый Олег ее не пускал.

Впрочем, отойдя, я заметил, что он был не совсем голый. Он был в трикотажных плавках. Снова и снова задавая свой мужественный вопрос, Олег возвышался над Симой, как Геракл над поверженным Ахелоем, и мускулы, красиво бугрясь, перекатывались под ровным загаром. Левая кисть у Олега была забинтована, и сквозь повязку проступала свежая кровь. Под левой ключицей был налеплен большой кусок пластыря – тоже окровавленного. Третья, пока еще не обработанная, колотая рана была на правом бедре, и там, сквозь темно-бурые сгустки свернувшейся было крови, толчками сочилась алая…

– Везде дурдом! – резюмировал наконец Сима и, уперевшись ладонями в пол, стал подбирать под себя ноги. – Танюха, – прокряхтел он уже без былого энтузиазма. – Принимай еще двух пациентов.

3

– Стремена, – сказал Олег. – В Европе они были уже в шестом веке, а у нас появились только в двенадцатом – ну, может быть, в конце одиннадцатого. У татаро-монгол их и в двенадцатом не было, это точно… А ваша галлюцинация относится к началу одиннадцатого века – вскоре после крещения Руси. Есть и другие несоответствия, гораздо более разительные.

– Галлюцинация? – переспросил я и дотронулся до наконечника стрелы, уже отмытого, тускло блестевшего, который лежал на столике рядом с обломком шпаги.

– Да! Пока не найдем другого термина, придется называть это коллективной галлюцинацией.

– Коллективным дурдомом! – объявил Сима и заворочался на своей полке. – Давайте спать, старики. Или давайте хряпнем по маленькой. Танюха, скажи им!

– Правда, ребята, давайте потише, – предложила Танечка. – Пусть поспит.

Мы стали говорить тише.

– Ладно, пускай будет галлюцинация, – сказал я вполголоса. – Но – не коллективная! Потому что у каждого было свое: я дрался с татарами, вы – с неграми…

– С маврами, – поправил Олег. – Это был Четвертый Мавританский корпус Наполеона… Осенью 1817 года он совершал карательный рейд по югу Западной Сибири – а я возглавлял отряд национального спасения в Березино. Императорский наместник в своих донесениях называл нас бандитами.

– И Березино сожгли? – спросил я.

– Дотла.

– А вы? Бежали?

– Нет. Хотя… В общем, бежал, но недалеко. Татьяна Зиязовна прятала меня у себя в подвале, перевязывала раны. Дом над нами горел…

– Да нет же! – сказала Танечка. – Дом горел, это верно, и вас я прятала, но при чем тут Наполеон?

– Точно, Танюха! – прогудел с верхней полки Сима. – Наполеона в двенадцатом из Москвы завернули. Про это любого пионера спроси, и скажет. Зимой завернули – они по снегу шли и чем попало обматывались…

– Осенью, – уточнил Олег. – Мы это знаем, Серафим. И что русская экспансия в Сибирь началась в шестнадцатом веке, а не в одиннадцатом – тоже знаем. Не об этом речь… Продолжайте, Танечка. Что было у вас?

– Был погром, – сказала Танечка. – Они называли его «пролетарским террористическим актом» – убивали дворян и евреев. А ваш отец был камер-юнкером.

– Придворный чин? – удивился я. – В Березино?

– Да. Только оно уже называлось Плеханове. Я там жила в большом деревянном доме, а бараки ссыльных поселенцев стояли к нему почти вплотную. И еврейский квартал тоже был рядом. Я вот теперь думаю, что бараки, наверное, не случайно поставили именно там. Это был погром – самый настоящий погром! Я же видела. Я даже заранее догадывалась, что он будет – то есть, что будет какая-то большая беда. Ее приближение многие чувствовали и готовились к ней – каждый по-своему. Это неправда, что приближение беды сплачивает людей. Наоборот: все ненавидели всех, каждый боялся каждого. И беда пришла. Погромом… Олег, вы на меня как-то странно смотрите. Вы мне не верите?

Олег, действительно, смотрел на нее, только что не открыв рот. Будто впервые видел и не то восхищался, не то решал заведомо неразрешимую задачу.

– Извините, Татьяна Зия… Танечка, – сказал он. – Просто я подумал, что вы… Что на вас все это повлияло сильнее, чем на меня или вот на Фому Петровича. Еще раз извините, но раньше вы разговаривали совсем не так.

– Да, я знаю, – Танечка покраснела и поплотнее запахнула на груди пеструю тонкую шаль с обгоревшими уголками. – Раньше я говорила, как Эллочка Щукина: мне почему-то было стыдно показать, что я знаю больше тридцати слов. Но после всего, что я пережила и помню… еще до погрома, задолго до… Ведь там я, представьте, училась в классической гимназии, в губернском городе, и до переворота успела окончить целых шесть классов! Стипендиаткой была…

– Ну и что, а у меня десять классов! – сказал сверху Сима. – А толку? Оператор БСЛ – Большой Совковой Лопаты.

– Это были совсем другие классы… – тихо сказала Танечка. – Мы вам не мешаем, Сима?

– Трави дальше, Танюха. Даже интересно.

«Черт бы его побрал, этого Симу! – подумал я. – Не спит и не спит!»

– Ну, а медицинские навыки? – спросил Олег. – Их вы тоже в гимназии получили?

– Нет, это у меня от природы. Там, в Березино, я бы сказала: «От Бога», но в той жизни у меня не было дара. А здесь я дипломированный знахарь. Уже пятый день, как дипломированный. Правда, всего лишь знахарь-косметолог, но простые раны, ушибы, кровоподтеки я и раньше могла заговаривать, без диплома… Я ведь как раз за ним и ездила в Казань – в заочный университет народной медицины. Вот, везу бумажку маму порадовать. Она там, в Красноярске, уже и шампанское приготовила, и подруг своих позвала – дочкой похвастаться, а мы… а нас тут… Извините!

Нет, не могу я смотреть, как плачет красивая женщина.

– Брось, Танюха, – прогудел сверху Сима. – Приедем, никуда не денемся. Ну, опоздаем чуток, все равно приедем. И шампанское от тебя не убежит, а пока сухача дерни: то же самое, только без газа… Слышь, молодой? Плесни Танюхе.

– Я лучше яблоко, – сказала она. – Если можно…

Олег молча подал ей яблоко. Симины яблоки мы, не сговариваясь, решили оставить Танечке – когда узнали, что воды нет даже в умывальниках. Она об этом нашем молчаливом уговоре, конечно же, догадалась, но все равно каждый раз спрашивала.

Все еще всхлипывая, Танечка стала есть яблоко. А я стал смотреть в окно.

По времени должно было темнеть – но, может быть, я ошибаюсь, и в этих местах темнеет позже… За окном было все то же самое. Отчетливо были видны обе «шилки», исправно державшие на прицеле нечто невидимое в зените. Стволы «града» (если это был «град») смотрели в сторону последнего, шестнадцатого вагона. Или, может быть, даже еще правее. Нива была уже во многих местах примята и вытоптана, и как раз сейчас опять производилась смена оцепления.

Нарядная, блестящая, ярко-зеленая бортовая машина медленно двигалась слева направо по уже наезженной колее вдоль цепочки солдат. Новые часовые выпрыгивали из кузова и сменяли отстоявших – а те, передав сменщику автомат и с наслаждением потягиваясь, почему-то не садились в машину, а разбредались кто куда. Некоторые брели в нашу сторону, но, приблизившись к составу на расстояние метров пятидесяти, падали на живот и дальше продвигались ползком… Скоро опять начнутся беспорядочные стуки и позвякиванья по колесам и по днищу вагона.

Когда это случилось впервые, в поезде возникла паника. Кажется, даже Олег растерялся и не сразу смог успокоить Танечку, а Сима, зачем-то прихватив бутылку спирта, побежал в туалет. Я же просто лежал на своей полке и старался сосредоточиться на ране в боку, которую Танечка еще не вполне успела заговорить. Лежал – и все. Зато не вопил, не метался и не молился, как остальные в других купе. Не потому, что я очень храбрый, а потому, что все равно ничего нельзя было сделать и оставалось ждать, чем все это кончится.

Кончилось – ничем: постучали, позвякали, даже, кажется, попересмеивались под днищем вагона, да и уползли восвояси. А минут через пять после того, как уползли, вернулся Сима. Уже без бутылки, но почему-то трезвый.

Короче говоря, теперь мы знали, что все эти позвякиванья для нас неопасны. Автоматы остались у тех, кто стоит в оцеплении – так что пускай себе звякают. Ну, по скольку им лет? Восемнадцать – двадцать. Дети. Играют. Им интересно пугать, и начальство сквозь пальцы смотрит. И нас они не боятся – а зверем человек становится только от страха. Или же по приказу, но это, впрочем, одно и то же.

И все же, когда опять раздалось позвякиванье, мне стало не по себе. Потому что: а вдруг уже отдали приказ? Глупость, конечно. Кто и зачем будет отдавать такие приказы?..

Нет, все-таки, вряд ли это война. Маневры какие-нибудь – а мы мешаем. Встряли из-за отставания… А в пришельцев я не верю: сам же их рисовал на компьютере, во всех видах. Даже Мара пугалась, а Тимку было не оторвать. Веселый был заказ, и богатый – два месяца на него жили, даже торты пекли…

А «галлюцинации»? Они с маневрами как-то не стыкуются. Хотя, мало ли от чего могут быть галлюцинации? Какое-нибудь радарное излучение – от «шилок», например… И тут меня осенило: «град»! Так называемый «град», потому что Олег тоже не был уверен, что это именно он. До начала «галлюцинаций» стволы «града» смотрели влево – на голову состава, а сейчас… Я сунулся к стеклу и посмотрел. Так и есть: вправо – туда, где хвост! Можно было и не смотреть, я это и так помнил.

– Нет, Фома Петрович, – сказал Олег. – Я тоже об этом думал. Не получается.

Я молча уселся обратно. Да, не получается. Мог бы и сам сообразить. Вот он, передо мной на столике – обломок французской шпаги, и вот он, передо мною же – наконечник татарской стрелы. И никакой психотроникой этого не объяснишь. Остаются «параллельные пространства», но их я тоже рисовал. И зовут меня – Фома Неверов.

Сима был Серафим-Язычник – «там». Правда, в моем «там».

А я Неверов – здесь. «Там» у меня фамилии не было.

Это, разумеется, тоже ничего не объяснило и даже отдавало неконструктивной мистикой, но я все-таки спросил:

– Олег, у вас какая фамилия?

– Корж, – ответил он, слегка удивившись. – Корж Олег Сергеевич… А что?

– Есть одна безумная идея. Вряд ли достаточно безумная, но – чем черт не шутит… Скажите, а «там» ваша фамилия тоже была Корж?

Олег сразу понял, где это – «там».

– Там я был Коржавиным, – сказал он и улыбнулся неприятной, жесткой улыбкой. – Я это отлично помню, потому что много раз видел свою фамилию в проскрипционных списках наместника. Причем, последние два года – в первых строках. Коржавин Олег Сергеев (меня даже заочно лишили дворянства), сначала ослушник законной власти, потом бунтовщик и, наконец, бандит. Карьера!.. А что за идея?

– Бредовая, – отмахнулся я. – Просто подумалось: а нет ли какой-нибудь связи между фамилией и содержанием галлюцинации? Даже не столько содержанием, сколько… ну, скажем, самим фактом ее возникновения.

– Моя фамилия – Гафарова, – сказала Танечка. – И здесь, и «там». Не подходит?

– Не знаю, – честно ответил я. – Да и вряд ли она возможна, такая связь. Не берите в голову.

– А ваша фамилия подошла? – спросила Танечка.

– Ах, да, извините! Неверов, – представился, наконец, и я, спохватившись. – Здесь Неверов. А «там» – просто Фома по прозвищу Секирник. Но это не фамилия, а, скорее, профессия. Я лучше всех в дружине владел боевой секирой, вот и прозвали.

– А вы, Сима? – спросила Танечка.

– А что я? Я Серафим Светозарович Снятый, разнорабочий. Сокращенно – эС-эС-эС-эР! И точка. После каждой буквы.

– Ужели у вас и правда ничего не было?

– Наверное, было, – заметил Олег, – но такое, что стыдно рассказывать. Или нет?

– Пить надо меньше, старики!.. – вздохнул Сима. Поерзал, покряхтел, опять перевернулся на спину и вдруг буркнул: – А, может, наоборот, больше. Может, я потому и не спятил, как вы, что под газом был?

– А что, это тоже идея, – усмехнулся Олег. – Как вы полагаете, Фома Петрович?

– Не исключено, – улыбнулся и я.

– Я давно намекаю: пора хряпнуть! – обрадовался Сима.

Непьющий Олег возражать не стал и даже сказал одобрительно:

– Практический ты человек, Серафим.

Обломок шпаги Сима небрежно отодвинул к окну, а наконечником татарской стрелы стал резать украинское сало («Острый финкарь! – похвалил он. – Только ручка короткая»). Олег открыл две баночки черной икры и баночку аджики, а Танечка, распечатав пачку печенья, стала делать из этого бутерброды.

С посудой получилась небольшая заминка, но Сима привычно разрешил возникшее затруднение: себе взял бутылку, а мне плеснул в Олегов стаканчик для бритья («Уже стерильно, Петрович!»). Танечке достался единственный стеклянный стакан, а Олегу крышечка от ее термоса, чай из которого ушел на промывку ран. Им обоим Сима налил вина, причем доверху, и скомандовал:

– Сдвинули!

И мы сдвинули.

Танечка даже для виду не стала отнекиваться, храбро пригубила подозрительный Симин «сухач из падалок», а потом с видимым удовольствием выпила до дна. Я тоже не стал отнекиваться и правильно сделал: сразу стало уютно и наплевать на то, что под вагоном непонятная возня, а за окном все еще необъяснимо светло. Я с некоторой остраненностью понаблюдал, как теплая волна распространяется из желудка по телу, и сообщил, что это очень приятное ощущение.

– Пошла по животу, как сплетня по селу, – образно прокомментировал Сима и поторопился разлить по второй; по-моему, зря: куда спешить?

Непьющий Олег был со мной солидарен и, в отличие от меня, на этот раз только пригубил.

– Приятное вино, Серафим, – сообщил он. – И совсем не похоже на шампанское. Это первосортнейший сидр, вот что это такое! Наместнику такие вина доставляли из Франции. Представляете? По Средиземному и Черному морям, через донские и волжские степи, по Тургайской ложбине… Наместник обожал сухие вина из метрополии – и в них мы его и утопили, как герцога Кларенса. Я прочел об этом в трофейном томике Шекспира. И вот что интересно: Шекспира я читал на французском! Никогда не знал этого языка, а теперь знаю. Если это, конечно, французский. Фома Петрович, вы знаете французский?

– Откуда?.. – Я усмехнулся и покачал головой (уже слегка шумевшей).

– А вы, Танечка? Изучали в гимназии?

– Только-только начала в октябре шестнадцатого. А в январе учителя арестовали: не то за прокламации, не то за порнографию, так мы и не узнали, за что. Латынь и древнегреческий учила. Псалтырь на старославянском могу читать, но только Псалтырь и только читать. А французский… Так, несколько расхожих фраз.

– Ну, хотя бы расхожие…

– Вам, Танечка, повезло, – перебил я. – Даже исключительно повезло – я имею в виду гимназию. Меня в моей новой жизни (или, напротив, старой?) только и учили, что землю пахать, да секирой махать, да свово князя пуще татар бояться…

– Нескладно врешь, Петрович! – объявил Сима. – Как же ты их мочил, татар, если боялся?

– От страха, – ответил я. – Убивают всегда от страха.

– А князя пуще татар боялся? Надо было его замочить!

– Бывает страх, не отличимый от любви…

– Знакомая песня, – хмыкнул Сима. – Только про Сталина не агитируй – надоело. Такие, как ты, чуть хватанут и сразу про Сталина. Или лапшой…

– Перестаньте, Сима, – попросила Танечка. – Лучше налейте мне еще.

– Вот это дело! – Сима откупорил вторую бутыль.

– А ты сталинист, Серафим? – спросил Олег. – Вот ух никак не подумал бы.

– Я Сима Снятый! Других названий у меня нет. Сдвинули?

Мы сдвинули…

– А убивают не только от страха… – сказал Олег и опять улыбнулся мне жесткой, неприятной улыбкой. – Теперь вот страшно сказать, но французов я убивал с наслаждением. Всех, без разбора: и бонапартистов, и сочувствующих нам, и даже прямых перебежчиков. Ни одного «шерамижника» в моем отряде не было. Они все были чужие и лишние на Руси и, к счастью, напали первыми. – Он поежился. – Если и доводилось кого бояться, так это своих же, русских: Коллаборационистов. Но их мы не убивали – вешали за ноги и пороли… Страшный опыт.

– Опыт? – переспросил я.

– Именно опыт – жизненный опыт. Я не могу воспринимать его отстранение. Я знаю, что Бонапарт не прошел дальше Москвы, что никакие мавры никогда не жгли Березино, и что сам я родился в 1965 году, а не в 1790-м. Что все это – чья-то хитроумная выдумка, эксперимент, о целях которого мы можем только строить предположения. И тем не менее, все это было. Со мной. За каких-нибудь полчаса я прожил иную жизнь.

Я покивал, потому что сам чувствовал то же самое.

– А вернувшись, – продолжал Олег, – я понял, что узнал о себе массу неприятных вещей. Например, что могу убивать с наслаждением… Лучше бы я делал это от страха, как вы.

– Тоже, знаете ли, мало приятного.

– Здесь. А «там»?

– «Там» я об этом не задумывался. Убивал, и все.

– А здесь задумывались? Раньше?

– Специально – нет. Повода не было.

– Так, может быть, это и есть цель?

– Чья? – усмехнулся я. – И неужто вы всерьез полагаете, что все в этом поезде задумались о причинах убийств?

– Чем мы лучше других?.. – грустно сказала Танечка, не то поддержав меня, не то, наоборот, возразив.

– Тихо! – рявкнул вдруг Сима, который все это время был непривычно молчалив, и поднял руку.

Оказывается, он прислушивался к стукам, доносящимся снизу: солдатики все еще не угомонились.

– Да Бог с ними, – сказал я. – Все равно мы ничего…

– Сохни, Петрович!

Я пожал плечами и тоже прислушался. Ну стучат и стучат. Ритмично. «Там, там. Та-та-та. Там». Пауза. И снова…

– Это за мной! – Сима ринулся к двери. – Щас!

Дверь захлопнулась, и он с грохотом поскакал в сторону туалета.

– Вот человек! – сказал я с нарочитым восхищением. – Все, как с гуся вода!

– Сомневаюсь… – Олег покачал головой. – Не так уж он и толстокож, как хочет казаться. Просто он умеет прятать переживания.

– И ничего он не прячет! – возразила Танечка. – Разве не видите: у него на языке раньше, чем на уме.

– По-моему, это и называется хамство: когда говорят, не думая, – заметил я.

– А по-моему, хамство, – сердито сказала Танечка, – это когда в глаза только думают, а потом за глаза говорят… Извините, Фома Петрович. Кажется, я выпила лишнего и стала хамкой.

– Ну что вы, Танечка, – пробормотал я. – Наоборот…

– То есть, раньше была? – уточнил Олег.

Есть люди, на которых невозможно обижаться, – например, красивые молодые женщины, которые, к тому же, только что заговорили вам рану. И мы захохотали. Втроем. С большим облегчением, хотя и немножко нервно, потому что сознавали, насколько дико должен звучать этот наш смех для других пассажиров за тонкими перегородками купе – напуганных, как и мы, и, как мы, прячущих страх от самих себя.

Короче говоря, нам было очень весело – до тех пор, пока опять не раздался стук. Точно такой же, но гораздо более настойчивый:

«Так, так! Та-та-та! Так!»

И не по днищу вагона, а в стекло.

4

Вне всякого сомнения, это был офицер. В нем все было очень кадровое и командное: и лицо, и форма (знаков различия не было видно под плащ-накидкой), и жесты. И голос, как потом выяснилось, тоже. Беззвучно пошевелив губами, он командным жестом показал нам, что следует опустить стекло, и терпеливо ждал, пока мы выполним требование. Лицо у него было изможденное, строгое и без возраста.

– Прошу извинить за беспокойство, – сказал офицер и козырнул (как-то странно козырнул и вроде бы не совсем правильно, но очень четко). – Кто из вас пассажир Сима Святый?

И обвел глазами всех нас по очереди (Танечку тоже).

Мы переглянулись.

– Он только что… – начал я, но Олег меня перебил.

– Допустим, это я, – сказал он. – В чем дело?

Пару секунд офицер смотрел на Олега без всякого выражения, а потом дрогнул уголками губ и произнес:

– Давайте допустим. – Снова козырнул (левой рукой! – догадался я, наконец, в чем странность) и представился: – Генерал-сержант Хлява.

Мы с Олегом снова переглянулись.

– Слушаю вас, генерал, – сказал Олег.

– Имею сообщить пассажиру Симе Святому, что его знакомый, зауряд-ефрейтор Лозговитый, около часа тому назад был препровожден в арест-кильдым в состоянии острого алкогольного отравления. – Генерал внушительно помолчал. – Имею также донести до сведения пассажира Симы Святого, что впредь подобные просьбы надлежит адресовать лично мне, генерал-сержанту Хляве.

– А что за про… – начал я, но Олег меня опять перебил.

– Виноват, генерал-сержант, – сказал он. – Право же, я не знал. И ради Бога, передайте мои соболезнования зауряд-ефрейтору… э-э… Лозговитому.

– Храни вас Бог, передам. – Генерал-сержант снова дрогнул уголками губ и коротко кивнул. – И опасаюсь, что не далее как сегодня. Теперь касательно воды…

Генерал-сержант Хлява нагнулся и через пару секунд выпрямился, с натугой поднимая над полуопущенной рамой окна внушительных размеров канистру. Рядом уже оказался Олег, мы с ним подхватили канистру, пронесли ее над столиком и осторожно опустили на пол. В ней было литров тридцать, не меньше.

– Это аккумуляторный дистиллят, – сообщил Хлява. – Химически чистый аш-два-о. Можно употреблять внутрь.

– Спасибо, генерал-сержант! – сказал Олег. – То есть, храни вас Бог!

– Чего уж там! – весело сказал Хлява. – Не впервой! А благодарить вам надлежит зауряд-ефрейтора Лозговитого – это от него для пассажира Симы Святого лично. Флягу можете оставить себе. И последнее на сегодня. Через пару часов мои добры молодцы будут готовы наполнить водой те емкости, по которым вы постучите вот так. – Он изобразил тот самый стук. – Но, извиняюсь, не дистиллятом, штука дорогая, а обычной проточной водой из армейской речки. Кипятить обязательно: супостат не дремлет, сами понимаете… Вопросы есть, господа?

Вопросы у меня были. Еще бы у меня их не было!

– Почему светло? – задал я давно изводивший меня вопрос, потому что самые главные еще не сформулировал. – Ведь по времени ночь?

– А как же иначе? – спросил Хлява озадаченным голосом. – В темноте воевать прикажете? Если мешает – зашторьтесь, да и спите себе. Поумнее вопросов нет, господа штатские? Тогда всего доброго.

Хлява откозырял и пробормотал неодобрительно «Шпаки есть шпаки», и провалился вниз.

– Ну вот, Танечка, теперь мы с водой, – сказал Олег, садясь рядом с ней. – Надо будет пройтись по всем вагонам, постучать по титанам… Интересно, как они это сделают? Мысленно снимаю шляпу перед достижениями военной техники и вытираю штатский пот с изумленного лба!

– А что, военная техника всегда была самой передовой! – поддержал я игру.

Сима вернулся крайне раздосадованный, а наличие в купе фляги с водой принял как должное. Пнул ее, как шоферы пинают баллон, уселся рядом со мной и объявил, что до сего дня он был гораздо лучшего мнения о крепости армейских голов (он называл их «макитрами»), чем они того заслуживают. Оказалось, что арестован не только зауряд-ефрейтор Лозговитый. Вместе с ним «острому алкогольному отравлению» подвергся чуть ли не полувзвод, которым Лозговитый командовал, – дюжина зауряд-воев.

– С пяти поллитр! – сокрушенно восклицал Сима. – Там даже на полстакана меньше! И так нажраться!

Насокрушавшись, он ухватил флягу и поволок ее в коридор, буркнув, что сейчас будет чай.

Пока Симы не было, я предложил зашторить окна: все-таки, уже одиннадцатый час, и как-то непривычно… Олег щелкнул выключателем ночника – свет был. Верхний свет, правда, не загорался, но мы включили все четыре ночника – и, Когда опустили штору, стало очень уютно.

Делать нам уже было нечего, а разговаривать мы ни о чем не могли. Потому что единственный вопрос, достойный обсуждения, поднимать не стоило. Где мы? Вернемся ли? Что с нами будет? Ничего, кроме версий, у нас не было и быть не могло, а версия – не ответ. Вот вернется Хлява – Хлява нам расскажет… Что?

Что может рассказать непонятливым шпакам сей доблестный доброжелательный вой в странном чине генерал-сержанта?

Сима пришел минут через пятнадцать. С пустой флягой, но пока еще без кипятка. Зато – с четырьмя новыми стаканами, позаимствованными в купе проводников.

Пока титан закипал, мы дважды «сдвинули», съели еще две баночки икры и вяло поговорили на отвлеченные темы, как можно более далекие от обстоятельств.

Я откинулся на стенку купе и закрыл глаза. Спать не хотелось. Хотелось домой и, может быть, водки. Нет, водки мне тоже не хотелось. Только домой.

– А ведь мы не в России, старик, – услышал я Симин голос. – А если в России, то хрен знает в какой.

Я, не открывая глаз, кивнул.

– Гончие псы… – выговорил Сима, как выругался. – Бредятина! – Встал и побулькал водкой, наливая. – Будешь?

– Нет, Сима, спасибо. Нам ведь еще ходить по вагонам, воду настукивать.

– Нам не придется, – возразил Олег. – Я объяснил, как это делать. Через… – он посмотрел на часы, – пятнадцать минут… даже через десять – проверим на нашем титане, а потом группа добровольцев пройдет по всему составу. Так что, если кто хочет спать…

– Проверить мы и на фляге можем, – сказал Сима. – Хоть сейчас. Стукнем?

– Можно, я? – попросила Танечка.

– А не собьешься?

Танечка отстучала: «тап-тап, па-па-па, тап», – по свернутому в головах матрасу и посмотрела на Симу:

– Правильно?

– Валяй, Танюха! – Сима выставил флягу на середину купе. – Только без торопливости, с расстановкой!

Честно говоря, я не верил, что что-то получится. Делал вид, что верю, и вместе со всеми напряженно ждал, когда затихло последнее «дум-м-м» по металлическому боку фляги.

Тем не менее, секунд через десять изнутри раздался несомненный звук льющейся воды. Танечка захлопала в ладоши, а Сима поспешно отвинтил крышку. Из фляги фукнуло сжатым воздухом, звук усилился. Через какую-нибудь минуту или полторы она была полной, и даже немного пролилось на пол.

– Мелкий объем, – пояснил Сима. – Крупные легче рассчитывать, так что по мелочам просили не отвлекать.

– Учтем, – кивнул Олег. – Объем должен быть большим и закрытым…

– Литров с пяти – точно будет, – уточнил Сима.

– Учтем, – повторил Олег. – Процедура довольно простая.

Уснул я под удаляющиеся в обе стороны состава стуки по емкостям и под Симино поскребывание наверху.

…Мне снилось, как я в первый раз отшлепал Тимку. Мы с Марой жили тогда в малосемейке (крохотная комната без балкона, кухня полтора на полтора и «удобства»: умывальник, душ и унитаз в узком отсеке), Тимке не было еще и года, а наш медовый месяц, лишь однажды прерванный на время родов, тянулся третий год. Ежевечерне, с трудом дождавшись, когда Тимка насосется и уснет, Мара укладывала его в кроватку, а я был уже готов и отбрасывал одеяло… И вот однажды, сыто отвалившись друг от дружки, мы увидели, что Тимка не спит. Лежит себе на животике, повернув к нам хитро-понимающую мордашку, и, в подражание папе, весело дрыгает попкой. И явно ждет, чтобы его похвалили за сообразительность. А папа осатанел – вместо того, чтобы посмеяться или продолжить игру… Мара тоже осатанела. Она молча отшвырнула меня от кроватки, ухватила Тимку в охапку и стала целовать отшлепанные мною нежные ягодички. Когда Тимка наревелся и уснул у нее на плече, она стала вышагивать с ним на руках по комнате и выговаривать мне (злым, впервые за три года не родным, шепотом), обзывая меня извергом, обалдуем и сексуально невежественным уродом… Я сидел, упрятав голову в колени, и понимал, что это последний вечер нашего медового месяца. И это, действительно, был последний вечер нашего медового месяца, потому что спрятаться от Тимки было некуда, мы были очень осторожны и прислушивались, а чаще просто поворачивались спиной друг к дружке и засыпали. Потом, через несколько лет, когда мы получили квартиру, прятаться было уже не нужно – но и того нетерпения уже не было, а привычка прислушиваться осталась. И – Господи! – сколько раз я видел во сне этот последний вечер медового месяца, и во сне пытался что-то изменить, но однажды сделанная глупость, увы, непоправима.

Вот и теперь: я опять не успел удержать свою осатанелую карающую длань – обидно, больно, с оттяжкой шлепнул по Тимкиным ягодичкам, и Мара, вышагивая с Тимкой на руках по тесному купе, стала выговаривать мне Симиным басом, срывающимся на Танечкин шепот…

Собственно говоря, сон был в руку: Серафим заливисто, в голос, храпел у себя на верхней полке, а Танечка что-то быстро и прерывисто шептала, но шепот был адресован не мне… Я полежал с открытыми глазами, стараясь не сбиться с ровного глубокого дыхания, присущего спящему человеку, полюбовался, как, то и дело попадая в полоску света от неплотно прилегающей шторы, качаются под самой Симиной полкой Танечкины белые точеные икры, поубеждал себя в том, что нисколько не завидую Олегу, и снова закрыл глаза.

5

– Што, Фома, жалко девок? – вопросил Серафим-Язычник.

– Жалко, Серафим… – отвечал я, не чая отвести взора от побоища на испоганенной ниве, от лютой доли тех, кого смерть в бою не постигла, кто живьем не сгорел, кого басурмановы кони пощадили, не затоптали: – И девок жалко, и ребятишек, и прочих людей Князевых. – И добавил, подумав: – А князя всех жальче.

– Што тебе князь? – рек Серафим (не в голос, а в полуголос рек, яко своим же словам дивясь) да и хлобыснул по шелому дланью. – Мне вот девок жальче, а тебе – князя. Пошто?