Текст книги "Сон войны.Сборник"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Навболит уселся на вершине скалы и закутался в мантию. Осталось ждать, пока разойдётся туман и, может быть, станет виден островок Эя на северном горизонте. Учитель говорил, что в ясную погоду вершина лесистой Эи должна быть хорошо видна с вершины скалы. И тогда Навболит попытается догнать корабль в проливе между устьем реки Ахерон и островком – на привычном для феакийских мореходов пути. А пока оставалось ждать.

Теперь уже никуда ему было не деться от своевольной мысли, она сразу напомнила о себе голоском наяды, которая прижималась к нему мокрой щекой – там, в гроте, когда они возлегли и закутались вот в эту самую мантию, ещё, казалось, хранящую их тепло, и запах меда, и прохладные запахи подземных источников. «Ты проснулся, и всё изменилось, – шептала ему наяда. – Стоило тебе взглянуть на меня, и я стала такой, как тебе хочется».

– Ничего удивительного, – попробовал отмахнуться Навболит. – Конечно, она изменилась, ведь моё воображение мощнее и ярче воображений всех Евмеевых пастухов, вместе взятых. Я – ученик Тоона, соперник Рока, а кто они?

«Никто», – согласилась мысль. Нехорошая, тёмная мысль, притаившаяся в провале между самоочевидными истинами. Она уже не притворялась наядой и не пыталась говорить её голосом.

– Понапридумывали богов на свою голову! – сказал Навболит, изо всех сил удерживаясь на ясной вершине истины.

«Вот-вот, – поддакнула из пропасти мысль. – Куда ни плюнь, везде боги».

– Которых нет, – упрямо сказал Навболит.

«Если о них не думать», – вкрадчиво договорила мысль.

– Оставь меня, – сказал Навболит. – Я не хочу. Сгинь. Я не хочу и не буду думать о богах. Я придумал наяду, которая не понимает простых вещей – значит, я сам в этих вещах чего-то не понимаю...

«Вот!» – торжествующе воскликнула мысль.

– Не радуйся, – сказал Навболит. – Я всё равно не пущу тебя дальше, сначала я догоню учителя и поговорю с ним. Он знает всё, он сразу увидит, чего я не понимаю, и объяснит мне. А до тех пор я буду сидеть и смотреть на море, в котором нет никаких богов...

«Если о них не думать».

– Отстань! Просто смотреть на море и ждать, пока разойдется туман. Он уже расходится. Вон там, на севере, чуть на восток, уже почти нет тумана, и что-то блестит...

«Конечно же, это не Посейдонов трезубец?»

– Конечно, нет! Хотя, наверное, очень похоже, и какой-нибудь дурак на моём месте...

«Который чего-нибудь не понимает?»

Это был сильный довод, и Навболит растерялся. Он не привык спорить со своими мыслями. Он всегда был в ладу с ними и впервые ощутил сопротивление.

– Там ничего нет! – заявил он вопреки очевидности и выпрямился во весь рост на скале, вглядываясь туда, где всё-таки что-то было. Это что-то блестело на солнце, всё усиливая свой блеск, и оно уже было названо.

– Тебя нет, слышишь, ты?! – крикнул он Посейдону и похолодел, явственно различив донесшийся с севера хохот злобного бога. Оставалась единственная возможность убедиться в том, что его нет: прыгнуть и посмотреть вблизи. Ничего, Навболит выплывет. Каких-нибудь десять стадий до материка – ну, пятнадцать. Он опять потеряет время, зато окончательно убедится, что никакого бога там нет.

«А если есть?» – шепнуло сомнение, когда Навболит с ненужной аккуратностью сворачивал мантию, чтобы положить её на скалу. И тогда он сжал зубы, отшвырнул свёрток и прыгнул, успев подумать, что Посейдон наверняка сильнее его. Просто потому, что нет никакого смысла придумывать слабого бога.

– Тебя... нет... – прохрипел он, с ненавистью глядя в удивлённое лицо морского владыки, и тело его обмякло, в последний раз дёрнувшись на золотых остриях трезубца.

Глава 12. Вулкан на Лемносе

Туман уже стал расходиться, и слева по курсу должен был вот-вот показаться островок Эя, когда судно неожиданно рыскнуло вправо, и Окиал услышал тяжёлый всплеск за кормой. Он оглянулся и не сразу увидел кормчего: перегнувшись далеко через фальшборт, Акроней внимательно осматривал рулевое весло, зачем-то задранное широкой лопастью вверх и закреплённое в этом непоходном положении. И ещё Окиалу почудилась некая возня за кормой, громоздкое шевеление в клубах нерастаявшего тумана, которое сопровождалось ритмичными всплесками, не совпадавшими с ритмом работы гребцов.

Он не успел разобраться, что это были за возня и шевеление, потому что как раз в этот момент ритм нарушился. Раздался треск ломающегося дерева, множественный стук сцепившихся вёсел, и корабль ещё сильнее повело вправо – так, что кормчий едва не свалился в воду. Поднявшись на ноги, Акроней прежде всего глянул на Перст, ось которого развернулась почти поперёк корабля, и только потом обратил взор на гребцов.

Левый борт невозмутимо сушил вёсла, аналогично вели себя носовые и кормовые гребцы правого борта. Непорядок имел место на миделе, куда были пересажены двое из обслуги Перста. Свалка и ругань, возникшие там, постепенно стихали по мере приближения кормчего.

Учитель поднялся, уступая дорогу, и Окиал поспешно последовал его примеру.

– Что-то случилось, Акроней? – донёсся с кормы голос слепого певца, так и не выпустившего из рук своего ежа.

– Ничего страшного, славный аэд. Небольшая заминка. – Акроней, проходя мимо, дружелюбно похлопал Окиала по спине и, остановившись, что-то буркнул учителю.

– Что он тебе сказал? – спросил Окиал, проводив кормчего взглядом. Гребцы на миделе встали, позами выражая негодование, и лишь один из них лежал поперёк палубы. Ниц.

– Он усомнился в том, что я хороший авгур, – улыбнулся учитель. – И ещё он посоветовал нам с тобой перейти на корму. Всё это, заметь, в четырёх словах – правда, весьма энергичных... Пожалуй, нам следует подчиниться.

Они подчинились, стараясь не прислушиваться к разбирательству, которое велось вполголоса и сопровождалось угрожающим пощёлкиванием бича.

Учитель расположился рядом с аэдом, а Окиал прошёл дальше на корму и проделал то же самое, что только что делал Акроней: перегнулся через фальшборт и осмотрел рулевое весло. Весло было цело, но возле самой лопасти он обнаружил свежие пятна крови. Человеческой крови... Окиал отшатнулся и увидел несколько звёздчатых красных брызг на перилах. А там, куда указывал Нотов конец Перста, туман был взрыхлен недавней ритмичной вознёй. Он уже растекался, затягивая проделанные в нем неправильные зигзагообразные борозды, и что-то темнело, покачиваясь, в одной из борозд...

Окиал резко обернулся и пересчитал гребцов. Все пятьдесят два были на месте, все были живы, никто не был ранен. Даже тот, который лежал ниц на палубе, уже поднялся и на полусогнутых ногах понуро удалялся на нос корабля. Гребцы провожали его брезгливо-опасливыми взглядами исподлобья, а кормчий, сокрушённо осматривавший обломок весла, вдруг размахнулся, швырнул его далеко за борт и зашагал обратно к корме. В ответ на вопросительный взгляд Окиала он лишь хмуро пожал плечами и отвёл глаза.

– Что произошло, Акроней? – вполголоса спросил Окиал. – Чья это кровь? Кто был там, за кормой?

Акроней опять промолчал. Он освободил рулевое весло, опустил его в воду и только тогда посмотрел на Окиала.

– Я не знаю, чем вы прогневали богов, – сказал он. – И не хочу знать! – Кормчий вскинул руку ладонью вперёд, предупреждая очередной вопрос. – Мне просто не следовало брать вас на корабль. Но я обещал доставить вас в Схерию, и я сделаю всё, чтобы выполнить обещание... Я феакиец, и мой корабль – мой дом. – Акроней улыбнулся. (Странная это была улыбка. Не было в ней ни прежнего дружелюбия, ни просто веселья, а была гордая отрешённость человека, знающего... Что? Что-то очень опасное, но неотвратимое...) – Мой корабль – мой дом, – повторил он. – Зевс приводит к нам нищих и странников и велит нам привечать их в своём доме, не так ли? Пускай же Посейдон накажет меня за это – если осмелится!

– Но почему ты решил, что мы прогневали Посейдона? – удивился Окиал. – Чем?

– Вздор! – сказал Акроней. – Трус всегда сам придумывает свои страхи – вот я и прогнал его с глаз долой. Пускай дрожит в одиночестве и не смущает умы храбрецов... Песню, бездельники! – гаркнул он, сжимая рулевое весло. – Или вы собрались до вечера торчать здесь, между Эей и Ахероном? Хотите влюбиться в Кирку и стать скотами, или рвётесь в гости к покойникам?.. Сядь, юноша, – негромко сказал он. – Сядь рядом со старцами и не отходи от кормы. Не все гребцы думают так же, как я... Я не слышу песни!

– Замышляя плыть куда-нибудь...—

затянул чей-то звонкий голос, и вёсла взметнулись вверх широкими перистыми крыльями.

– Замышляя где-нибудь пристать...—

подхватили гребцы, разом опустив вёсла, и дружный мощный гребок на мгновение прервал песню. Окиал покачнулся, поняв, что ему уже не добиться ответов на свои вопросы, поспешил присоединиться к учителю...

– Обращался я к морским пределам:

«Да не зыблются моря,

Да посильны будут мореходам!

Мощный ветер силы набирает!

Скрой все бури, Ночь, и воды

Кораблям разгладь морские!..»*

Налегая на рулевое весло и поглядывая на Перст, Акроней выровнял судно на курсе, и оно, описав дугу, устремилось на север, с каждым рывком набирая скорость. Туман заметно редел.

Слепой аэд, услышав приближение Окиала, поднял с палубы свою лиру, положил её на колени и придвинулся к учителю, освободив место между собой и металлическим ежом, который теперь интересовал его гораздо меньше, чем собеседник. Старики разговаривали вполголоса, и учитель явно не изъявил желания посвятить Окиала в тему беседы. Пожалуй, даже наоборот – если судить по его извиняющейся улыбке и по тому, как он поспешно понизил голос, наклонившись к самому уху певца. Тот сосредоточенно кивал, беззвучно и быстро бегая пальцами по струнам своего инструмента.

«Ещё одна тайна, – с неудовольствием подумал Окиал, устраиваясь рядом с ежом и стараясь не оцарапаться о торчащие из него штыри. – Не многовато ли тайн за одни сутки?.. А, впрочем, тебе виднее, учитель. Хоть ты и говорил, что нельзя употреблять эту формулу.»

Окиал отвернулся, ухватился поудобнее за металлические штыри и стал смотреть на запад – туда, где сквозь поредевший туман должна была вот-вот проглянуть вершина лесистой Эи. Краем глаза он видел напряженное лицо кормового гребца, который явно следил за каждым движением пассажиров, перебегая взглядом с Окиала на стариков и обратно. Наверное, у него тоже была своя тайна, известная только ему да ещё, может быть, Акронею...

«Тебе виднее, учитель!» – одними губами произнёс Окиал, преувеличенно чётко артикулируя каждое слово.

Может быть, так и надо. Как можно меньше знать. Как можно меньше спрашивать. Как можно меньше думать. Пусть у каждого будет своя тайна. Пусть у каждого будет свой бог. Маленький слабосильный божок, не способный причинить вреда никому, кроме своего творца... Что-то в этом есть. В конце концов, Окиал и сам не без греха: он ведь никому не рассказал о своей беседе с Примнеем, дабы не распространять панику. Что-то в этом есть...

Море окончательно очистилось от тумана, и Окиал понял, что пролив остался далеко позади. Вершина Эи маячила мутным зелёным пятном за кормой слева. Гребцы уже вошли в ритм и работали молча; судно почти бесшумно скользило по длинным пологим валам. Даже Перст уже не свистел, успев заметно снизить свои обороты.

«Ничего в этом нет», – подумал Окиал и покосился через плечо на старцев. Они всё продолжали шептаться, то неуверенно улыбаясь, то озабоченно хмурясь, и пальцы аэда то бесшумно и привычно быстро пробегали по струнам, то замирали, нечаянно задев одну из них, словно пугались ещё не родившейся, но готовой родиться мелодии. – «Неужели учитель не понимает, что ничего в этом нет? Неужели не чувствует этой предгрозовой атмосферы умолчаний и тайн, чреватой неуправляемым взрывом воображений? Бунтом богов, затаившихся на дне наших душ и готовых явиться по первому зову страха... Не люблю тайн. Расскажу ему всё, как только перестанут шептаться. Это ведь не игра в «загадай опасность», когда ученики-первогодки под чутким присмотром старших материализуют чудовищ и весело расправляются с ними при помощи деревянных пик. Это игра в жизнь и смерть, когда некому будет присмотреть за воображением перепуганных дядь...»

Аэд сочинил наконец свою мелодию и откашлялся, видимо, готовясь запеть. Окиал оглянулся. В лице слепого он увидел всё ту же гордую отрешённость человека, идущего навстречу опасности, и вспомнил, что у аэда тоже есть своя тайна. Не та, на которую намекал Примней («Не давайте ему петь, а ещё лучше – порвите струны»), а та, что была связана со святилищем, воздвигнутым под скалой Итапетра... Окиал отвернулся и стал незаметно ощупывать отполированные грани ежа. Узкая щель оказалась в очень удобном месте: над самой палубой, на той грани, что была обращена к корме. Гребцы не могли видеть её, а от случайного взгляда кормчего Окиал закрыл щель ладонью. Большим пальцем он осторожно нащупал упругий выступ, дождался первого аккорда и нажал. С неслышным щелчком пластина скользнула ему в ладонь и полетела за борт.

Стараясь не прислушиваться к словам странной песни аэда (не то благодарственного, не то издевательского гимна морскому богу), Окиал детально припомнил расположение лабиринта. Нужный ему тупичок, тесно заставленный ржавыми ящиками, был в центре святилища по правому борту, если считать, что треножник стоит на корме. Вдоль короткой стены тупичка лежали рядком ещё четыре ежа, и щели на их верхних гранях были пусты. А в ящиках было полно пластин – но не гладких, как та, что сейчас полетела за борт, а покрытых каплеобразными оловянными выступами. Нащупав крайний от входа ящик, Окиал взял одну из пластин и попытался засунуть в щель. Пластина оказалась слишком велика и не лезла. Он вернул её на место и взял другую. Из соседнего ящика. Тоже не то...

Аэд заливался соловьем, расписывая могущество Посейдона, обремененного многими заботами и обязанностями; и со всеми-то он справляется, и всегда-то он на высоте, и как он великодушен и незлопамятен. Вот видите: только что был туман – и уже нет тумана! Это он, колебатель земли, разогнал его своим златоклыким трезубцем, совершенно случайно задев остриём корму... («Во врать-то! – усмехнулся Окиал, один за другим обшаривая ящики в тупичке святилища и уже не возвращая, а просто выбрасывая неподходящие пластины за борт. – Это, значит, Посейдон туман разгонял. А мне-то дураку, невдомёк было: что там за шевеление. Ну-ну...») А сейчас, завершив свой нелегкий труд, Посейдон сидит в кузнице у Гефеста, вкушая дым вчерашних жертвоприношений, и юная харита – новая жена хромого бога – едва успевает менять на столе перед ним кубки с холодным нектаром: великая жажда мучает Посейдона после вчерашнего пиршества на Олимпе, когда хватил он подряд пять огромных кратер, наполненных лучшим феакийским вином, и сам Дионис отказался повторить этот подвиг, признав своё поражение. Вот почему неверна оказалась рука Посейдона, вот почему отделён от древка златоклыкий трезубец, погнутый могучим ударом о подводные камни. Вот почему торопит Гефест золотого слугу, который вчера поленился нажечь углей для горна и сейчас, весь в оливковом масле от усердия и торопливости, хлопочет в дальнем углу пещеры. Чёрный дым истекает из вершины горы на Лемносе и оседает на волны Эгейского моря: это золотолобый слуга усердно жжёт угли для Гефестова горна.

– А, может быть, хватит? – спросил Посейдон, отдуваясь и отирая с чела проступивший пот. – Работы-то всего ничего, пару раз стукнуть.

– А, может быть, ты сам поработаешь? Вот молот, вот наковальня – возьми да стукни, – огрызнулся Гефест, скептически разглядывая трезубец и пробуя пальцем затупленные острия. – И дёрнул тебя Демодок так шваркнуть об дно!

– Это точно, – сказал Посейдон. – Дёрнул. Демодок. Говорил же я Зевсу: вознесём его на Олимп – и все дела. Так ведь...

– Скорее я соглашусь стать человеком, чем Демодок – богом, – хмыкнул Гефест.

– И станешь, – пригрозил Посейдон. – Вот ещё немного проканителишься – и станешь. И согласия не потребуется...

– Аж лезвия переплелись, – возвысил голос Гефест, делая вид, что не расслышал угрозу. – Это же уметь надо – так шваркнуть... Э, э! Ты куда?

– Схожу посмотрю: может, и правда, уже хватит углей? А если нет, так дам пару раз по шее твоему слуге. Уж больно он у тебя нерасторопен.

– Дельфинами своими командуй! Я в твои дела не суюсь – и ты у меня не хозяйничай. «По шее»... – Гефест непочтительно швырнул трезубец на наковальню и захромал в дальний угол пещеры, а Посейдон, удовлетворенно хохотнув, опять повалился в кресло...

Окиал мотнул головой, отгоняя наваждение. Здорово поёт. Стоит немного забыться – и уже не столько слышны слова, сколько видны закопчённые стены кузницы, мятущиеся по ним тени и отблески от чадящих светильников, дубовая с толстенной медной плитой наковальня и груда инструментов на земляном полу рядом, вызывающая зависть и нетерпеливое – до зуда в руках – желание перебрать, осмотреть, ощупать, разложить в идеальном порядке и начать пользоваться... И нестерпимый жар, исходящий из дальнего угла кузницы, где копошится этот самый... как его... золотолобый, и куда поспешно хромает Гефест, недовольно ворча и на ходу что-то придумывая. И пыльный столб света из устья пещеры, падающий на гладкую поверхность стола, играющий на узорных гранях двудонного кубка, а ловкие нежные руки хариты бесшумно убрали кубок и поставили новый, запотевший от холодной живительной влаги. И сам Посейдон, вальяжно развалившийся в кресле: длинное, чуть обрюзгшее лицо утонченного хама, привыкшего к величальным эпитетам снизу и подобострастно принимающего пинки сверху (а сверху-то никого, кроме Громовержца и его бабы – можно жить!), а ещё прозрачные до пронзительной жути глаза, и белоснежная, тонко шитая золотым узором туника – небрежными складками на груди, и сухая, с обвившейся вокруг запястья золотой змейкой браслета, холёная лапа, которая тянется, тянется, крадётся – и вдруг с торопливой нечаянностью накрывает на кубке испуганные пальцы хариты...

И всё это – в нескольких протяжных и мерных строках гекзаметра! Плюс, конечно, мелодия... «Порвите струны!» Да ведь это же всё равно что... Всё равно что уничтожить инструменты Гефеста! Или, скажем, вырвать из рук Акронея рулевое весло и у него на глазах переломить о колено (эк он взъярился, когда я полоснул по ремням!). Нет уж, пускай поёт. А я просто постараюсь не слушать, потому что... Да сколько же там этих ящиков, и скоро ли я нашарю нужный? С другого конца начать?

Это было правильное решение: уже во втором ящике с другого конца оказалось всего три... нет, четыре пластины. Да, четыре. И четыре ежа рядком – значит, всё правильно. Они. Ну, сейчас что-то будет... Окиал взял одну из четырёх пластин, и она сразу, с лёгким щелчком, встала на место.

И ничего не случилось.

Немного подождав, он снова нажал на выступ, вернул пластину в ящик и взял другую. Лёгкий щелчок, и... Опять ничего. Он вернул на место и эту пластину, и уже собрался взять третью, но, подумав, зарядил один из ежей, стоявших там, в тупичке. Тоже ничего... Может быть, для каждого ежа – своя пластина? Окиал перепробовал оставшиеся три ежа. Гм...

А что вообще должно быть? Может, ничего и не должно быть? Но ведь не просто же так он хлопотал вокруг своего груза, суетился, ощупывал, торопил, вслепую помогал гребцам тащить и привязывать. Что-то должно быть, чего-то он от них ждёт...

Может быть, не сразу, может быть, необходимо время?

Окиал рассовал все четыре пластины по щелям ежей, оставив незаряженным один в тупичке святилища, и стал ждать. Чего именно – об этом он старался не думать, чтобы не помешать естественному ходу событий. Это было самое трудное – не думать; никакие тренировки не помогают отключить воображение, когда ждешь неизвестного. И, чтобы отвлечься, он стал слушать песню.

– Пережёг, балда! – трагическим голосом возопил Гефест. – В переплавку тебя! На ложки!

Посейдон уловил фальшь в голосе мастера, хищно подобрался, и, прекратив шашни с его супругой, устремил свой водянистый до жути прозрачный взор в багровую тьму пещеры. Золотолобый болван стоял навытяжку, недоумённо помигивая рубиновым глазом, а Гефест яростно плевался, топал ногами, сотрясая гору, изо всех сил дул в разбушевавшееся пламя. Огромное чёрное облако, накрывшее Лемнос, веером прочертили огненные полосы разлетавшихся угольков, пламя гудело и взрыкивало в вертикальном канале горы. Солнце померкло, первые хлопья сажи опустились на стол и на белоснежную тунику морского бога.

– Ну вот что, племянничек... – с угрожающей лаской протянул Посейдон. Поднялся, отряхнул сажу с туники (чёрная полоса осталась у него на груди), прихватил с наковальни свой искорёженный золотой трезубец и, заслоняясь от жара ладонью, зашагал в глубь пещеры. – Я вижу, слуга твой мало что смыслит в кузнечном деле. Давай-ка я сам тебе помогу! – Он небрежным жестом руки отстранил Гефеста (а тот неожиданно легко повиновался, не то хмурясь, не то ухмыляясь в бороду) и бросил своё оружие в жар, в гудящее пламя. – Время дорого, – объяснил он, улыбаясь в лицо мастеру. – А здесь мой трезубец раскалится не хуже, чем в горне... Или я чего-нибудь не понимаю?

– Не понимаешь, дядя, – согласился Гефест, сделав заведомо безуспешную попытку выхватить из огня трезубец и тряся обожжёнными пальцами. – Ничего ты не понимаешь в моей работе. Гляди, что натворил! – и он указал на бесформенный пузырящийся комок золота, который, шипя, растекался кляксой по каменным плитам пода. – Теперь новый трезубец ковать – на полдня работы. Только сначала углей нажечь надо...

– Так... – сказал Посейдон, помолчал и вернулся к столу, Гефест, таща за руку болвана, заковылял следом. – Чего ты добиваешься, племянник? – спросил Посейдон, снова развалясь в кресле. Побарабанил пальцами по столу, ухватил не глядя кубок и отхлебнул. Породистое лицо его перекосилось, он сплюнул под ноги, брезгливо раскрыл рот и стал вытирать язык и губы полой туники, размазывая обслюненную сажу по бороде и щекам. Харита подхватила отброшенный кубок и, безмятежно улыбаясь, принесла новый – полный, накрытый искусной золотой крышечкой. – Зачем ты хочешь меня огорчить? – ласково спросил Посейдон, игнорируя угощение.

– Я тебе, дядя, наоборот, угодить стараюсь, – хмуро сказал Гефест. – Заказ выполнить. А ты меня торопишь. А я, когда тороплюсь, нервничаю. И он, – Гефест кивнул на слугу, – тоже нервничать начинает. Вот и пережёг уголь... Ты бы меня не торопил, а, дядя? И всё будет в лучшем виде. Тебе трезубец к какому времени нужен? К утру? К вечеру? Ты скажи! Будет.

– К полудню, – сказал Посейдон.

– Вот завтра в полдень и приходи. Будет.

– Сегодня к полудню, – уточнил Посейдон.

– Это уже труднее... – проговорил Гефест. Сложил руки на груди и наклонил голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. – Гораздо труднее, – повторил он. – Но, если мешать не станешь, то, может быть, справлюсь.

– За полчаса?

– А что, всего полчаса осталось?

Посейдон помолчал, всё так же ласково глядя ему в лицо.

– Нет, не выйдет! – решительно сказал Гефест. – Ну, что ты... Это же ещё угли нажечь... Вот если три часа дашь... – неуверенно сказал он.

– Полтора! – Посейдон поднялся, с величавой брезгливостью оглядывая свою тунику.

– Может, тебе одежонку какую? – засуетился Гефест. – Я быстро, туда-сюда... Ишь, как тебя извозило...

– Предпочитаю свою. Значит, полтора часа.

– Ох, не знаю... Постараюсь, конечно, но... И куда такая спешка? Ладно, смертные торопятся – их можно понять, но ты, дядя, у кого позади и впереди – вечность...

– Забот много, – сказал Посейдон. – Вечных забот. И все – неотложные.

– И что за заботы такие, что вот вынь ему да положь трезубец? – пряча глаза, забормотал Гефест. – Или пучины морские долго жить прикажут, если чуть обождать... Тоже ведь, поди, вечны – пучины-то...

– Мои заботы, племянник. Мои!.. Тебе, – Посейдон радушно осклабился, – я больше мешать не буду.

– Понял, – быстро сказал Гефест. – Через два часа приходи. Будет.

Уже подойдя к скалистому обрыву над морем, Посейдон остановился и, глянув через плечо, спросил:

– Кстати. Что такое «ложки»?

– «Ложки»? – Гефест пожал плечами. – Первый раз слышу.

– Зато произносишь не первый раз. Ты слуге своему грозил, что переплавишь его на ложки.

– Ах, ложки! Хм... – Гефест дёрнул себя за бороду и глубоко задумался. – А Демодок его знает, что это такое! – сказал он наконец.

– Ага... – произнёс Посейдон. – Демодок... Ладно, работай. Быстро работай – если хочешь, чтобы впереди у тебя была вечность!

Глава 13. Потусторонний диалог

Тема: сфероклазм в античных сферах. Иллюстративный материал (фономагнитокопия рабочей записи во время обнаружения эффекта). Массив «К.И.», выборка.

« – Странные оговорки, ты не находишь? Сначала час как единица времени, потом ложки...

– Ничего странного: поэты всегда что-нибудь путают.

– Это не просто путаница...

– Знаешь, меня гораздо больше интересует разбитый шлюп. И вулкан на Лемносе.

– Нет, ты всё-таки выслушай! Дело в том, что никаких ложек в Древней Греции не было, да и час как единица времени...

– Обыкновенный сфероклазм!

– В античных сферах?

– Ну и что? Насколько я знаю, Гнедич, переводя Илиаду, употреблял не только греческие, но и римские имена богов. А Жуковский в Одиссее рассаживал гостей на лавках вместо кресел и что-то там сравнивал с шелком, которого древние греки не знали. Вот тебе и сфероклазм.

– Ни по Жуковскому, ни по Гнедичу в этом мире не должно быть никаких ложек!

– Вулкана на Лемносе в этом мире тоже не должно быть. Но он есть. И это интересует меня гораздо больше.

– А если всё это как-то связано? Вулкан, шлюп, заговаривающийся поэт...

– Юрочка, они все заговариваются. И всегда. Если не веришь, дёрни его в действительный мир и пообщайся. Только не забудь вернуть бедолагу, когда надоест.

– Именно об этом я и хотел тебя попросить.

– Именно с этого и надо было начинать! Только ты не туда сел – пульт хроностопа правее.

– Не всё сразу. Я хочу сделать радиовызов.

– Боже мой, кому?

– Ему. У меня такое чувство, что этот поэт откликнется. Подскажи-ка мне номер маяка.

– Сумасшедший! Ты перепугаешь его до смерти!

– Номер, Наденька, номер!

– Восемнадцать-бэ-три... Не нравится мне эта затея.

– Мне тоже, а что делать?

– Мужская логика, Юрий Глебович!

– От Надежды Мироновны слышу... Восемнадцатый бэ! Алло, восемна...»

(Экспедиция 112-С, античные сферы. Информация широкого доступа.)

Глава 14. Триумф царедворца

– Ну, вот и ветер меняется! – услышал Окиал радостный голос кормчего и заморгал, с трудом возвращаясь к реальности. Последний отзвук аэдовой лиры исчезал за безоблачным морским горизонтом, и небо мгновенно очистилось от тучи пепла и сажи... Впрочем, туча была не над этим морем, а над Эгейским, по ту сторону Пелопонеса. И вообще, она была в песне. Хотя...

– Ты очень хорошо пел, Демодок, – сказал учитель, словно угадав его мысли. – Не правда ли, Окиал?

– Да. О да! – Окиал понимающе кивнул и посмотрел на солнце. Полдень был уже близок. Был уже почти полдень, и всего два часа оставалось... Но ведь это же было в песне! – А что будет дальше? – спросил он.

– Не знаю, – буркнул певец. – Я ещё не закончил.

– Вот парус поставим и узнаем, – сказал кормчий. – Сушите вёсла, бездельники! Сейчас за вас поработает Нот! И пошарьте под левой якорной площадкой – там должна быть моя заветная амфора, если вы её не распили тайком. Да под левой, а не под правой! Есть? Тащите сюда: сначала угостим певца, а потом пустим по кругу. Ему нужно хорошенько промыть горло феакийским вином, чтобы закончить песню.

– Я продолжу её через два часа, Акроней, – хмуро сказал аэд. – Не раньше.

– Хорошо, – легко согласился кормчий. – К тому времени, может быть, увидим берега Схерии. Придется опять поработать вёслами, и твоя песня будет нам весьма кстати... Ты превосходно поешь, славный аэд, – сказал он, понизив голос. – Но гребцам важен лишь ритм – а слова... вряд ли они прислушивались к словам, и вряд ли твоя песня поможет нам. Но берег родины мы успеем увидеть.

Два часа прошли в напряженном молчании, и даже заветная амфора не смогла разрядить его. Южный ветер был ровен и бодр, небеса безоблачны, тень Перста почти неподвижно лежала на палубе параллельно бортам. За всё это время произошло лишь одно событие, не замеченное никем, кроме Окиала: один из штырей металлического ежа – тот, что был обращен к корме, – вдруг удлинился. А когда Окиал повернул ежа, делая вид, что просто устанавливает его поудобнее, штырь заполз обратно, и выдвинулся другой (на этот раз именно он оказался обращенным к корме). Там, далеко за кормой, на юге, был Лефкас, был мыс Итапетра и было святилище с тремя заряженными ежами.

Окиал опять представил себе расположение лабиринта, нащупал ежи и разрядил их. Три длинных штыря (на Лефкасе они тянулись вверх) поочередно заползли внутрь, едва Окиал одну за другой выщелкнул и бросил три пластины обратно в ящик. Но еж, лежавший у него под рукой, на корме феакийского корабля, по-прежнему тянулся длинным штырем к югу.

Может быть, он звал кого-то. Может, искал. Может быть, нашел и следил... Окиал старался не думать, чтобы не мешать ему. Если это опасно, он всегда успеет выщелкнуть пластину и бросить за борт. Без пластины еж мертв.

Но лишь незадолго до того, как слепой аэд снова тронул струны своего инструмента, штырь стал укорачиваться. Зато попеременно удлинялись другие, и, когда не на шутку разгорелась свара на Олимпе, длинный штырь указывал точно в зенит. Что-то там было, в зените, за непонятно откуда взявшимся облачком, неподвижно зависшим над кораблем...

Никто, кроме Окиала, не обращал внимания на это облачко: все слушали песню аэда и время от времени поглядывали на север, где должна была показаться Схерия. За бездельников работал Нот – работал ровно и мощно, напрягая тяжелое льняное полотнище паруса, – поэтому слушали не только ритм.

Гефест гнул свою непонятную линию, злостно саботируя изготовление трезубца. За эти два часа он сумел раздобыть ещё один заказ – и более высокий: простодушный Зевс, поддавшись на грубоватую лесть мастера, повелел ему выковать зеркало для своей новой любовницы. Отшлифованная серебряная пластина у Гефеста, конечно, была, и не одна, но на обратной стороне зеркала предстояло выковать множество аллегорических изображений и сцен, прославляющих высокопрестольного дарителя. Работа тонкая, долгая и, безусловно, гораздо более спешная, чем заказ Посейдона. Морской бог не посмел впрямую нарушить волю Эгидоносителя и развернул стремительную интригу, имевшую целью публично столкнуть новую фаворитку с Герой, законной женой Громовержца. Проведенная с превеликим трудом и с непревзойденным блеском, интрига завершилась грандиозной сварой на Олимпе и молниеносным изгнанием фаворитки за Геракловы Столпы. Однако заказ свой Эгиох не отменил: зеркало теперь было обещано Гере.