Текст книги "Кабала"

Автор книги: Александр Потемкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Ее комнатка была не больше пятнадцати квадратных метров. Кровать, тумбочка, на ней старенький телевизор. В одном углу лежал чемодан, в другом стояла обувь, прикрытая газетой. По стенам на гвоздях висела верхняя одежда, а за дверью шумел облезший холодильник.

– Так я и живу. Правда, в бедноте, но не нищенствую, не отдалась зеленому змию, хотя в нашей деревне мои одноклассницы уже спились. Не скажешь, что им только по двадцать пять. Испитые физиономии, искалеченные жизни, полнейшее безденежье. Ты, Петр, присаживайся на кровать. Стула у меня пока еще нет». Она сама присела и потянула Парфенчикова за руку, дескать, не стесняйся, садись. Затем замолкла, словно ожидая с его стороны каких-то действий. Петр Петрович выложил деньги, облокотился о подушку, закрыл глаза и как-то позабыл о цели визита. Сколько времени прошло – трудно сказать. Но в какой-то момент он почувствовал ее прикосновение. «Петя, если ты устал и хочешь спать, раздевайся… Ложись. Впрочем, я могу сама тебя раздеть». Тут он с трудом разлепил веки: «А, это вы! Простите, я забылся. Ушел в себя». Осмотревшись, он вспомнил, где находится. Все было знакомо, а на подстилке перед кроватью лежали четыре пачки банковских билетов. «Это я их выложил», – мелькнуло в голове. Тут он окончательно уразумел, зачем явился в этот дом, но сейчас вся ситуация выглядела пресной, скучноватой и, в общем, дикой.

– Так мне раздеть тебя? – повторила она.

– Нет, спасибо, позже…

– Что, светло?

– Да, – сам не зная почему, согласился он.

– А как мне быть? Снять с себя платье? Лечь рядом?.. Ты же ребенка хочешь…

При этих словах господин Парфенчиков вдруг испугался. «А если у меня не получится? Я думал об отпрыске, о мутациях опийной спермы, об участии в эксперименте качественного обновления русского человека, а о главном-то себя не спросил: способен ли я на такое обычное мужское дело? Что-то не помню, чтобы в последнее время у меня шевелилось ниже пояса. Он как бы существует, висит себе тряпкой, даже нижнее белье его никак не ощущает. Вроде бы он есть, но в параличе, без подобающих функций, без малейшего интереса к своему предназначению». Катерина словно подслушала его переживания, потому что спросила:

– Как долго ты не был с женщиной?

Петр Петрович не хотел отвечать, но все же выдавил:

– Точно не помню, только давно.

Хотя тут же вспомнил, как пару лет назад был с путаной в Египте. Тогда вроде все функционировало. Он платил ей пятьсот долларов в день, смаковал ее тело и несколько раз в день услаждал себя отменными оргазмами. Но это был 2006 год. В то время он еще не познал главный смысл собственной жизни – безраздельную любовь к молотой головке магического цветка.

– Может, помочь? Хочешь, я буду тебя нежить, ласкать, поцелуями покрою тело? – тихо спросила Лоскуткина. – Я не большая мастерица в этом деле, но надеюсь, пробудить в тебе мужское желание. Попробуем?

Не задавая больше вопросов, она сняла с него куртку, стащила ботинки, а потом и брюки, расстегнула рубашку. Он смотрел на свое тело – исхудавшие костлявые конечности, впалая грудь, выпирающие ребра, бледная, с желтизной кожа, напоминала по цвету сморщенную головку высохшего мака. «От соприкосновения с такой опийной материей немудрено впасть в наркотический кайф, – усмехнулся он про себя. – Наверняка она тоже потащится. Нет-нет, я никогда не стану знакомить ее с кукнаром. Такого вероломства я не могу себе позволить. Она же может стать матерью моего ребенка. А может все-таки соблазнить? Сотворить из нее крепостную его величества? Ах, оставь, Петр Петрович. Эта милая женщина уберегла себя от алкоголя, зачем же затягивать на ее шее смертельный узел опия? Должна же оставаться во мне хоть капля человеческого… Странно, я заставляю себя размышлять о разных мелочах, чтобы не думать о цели моего визита к этой даме. Ведь я почти уверен, что с этим делом у меня ничего не получится. Впрочем, пусть она пробует, может, оживет он, обласканный женщиной. А если нет, не засмущаюсь ли я? Не сгорю ли от стыда за свою мужскую несостоятельность? Нет! Я покрыл бы себя оскорблениями, если бы проникся эротическими чувствами и отвечал взаимностью на ее поцелуи. Миром чуждых ощущений меня не соблазнить». Тут Парфенчиков ощутил на своем анемичном теле ее губы, упругую грудь, волосы, пальцы. «Как может моя жалкая плоть вызвать страсть? – недоумевал он про себя. – Все это не искренне, не взаправду, а покупное, с лихвой оплаченное, искусно подготовленное. Дурень, дурень, она же сказала, что желает мне помочь – пробудить заснувшее мужское начало. Старается, чтобы я сам понял, есть ли у меня способности к деторождению или половой сон стал вечным и рассчитывать на воскрешение нет никаких шансов. Сейчас лучше не размышлять, а прислушаться к себе, особенно к органу ниже пояса. Что с ним? Очнулся? Способен ли хоть на мало-мальские движения? Появился ли легкий дымок, после которого, вполне возможно, разгорится пламя эротической страсти? Нет, ничего не слышно. Ни касание язычком моей груди, ни поцелуи в пожелтевшие от кукнара губы, совершенно ничего во мне не пробуждают. А я надеялся поучаствовать в мутациях, имплантировать сперму для зачатия качественно нового существа. Впрочем, одновременно я с облегчением удостоверился в том, чего давеча даже испугался. Может, это было слабым утешением, но я подумал, что господин Парфенчиков просто не смог изменить маковой головке. Он предан ей до гробовой доски, и нет предмета, способного хоть на долю секунды отстранить это самое главное». Придя к такому выводу, Петр Петрович поднялся с кровати и стал торопливо одеваться.

– Это, видимо, моя хромота тебе мешает. Ты все время думаешь о ней, поэтому у тебя пока ничего не получается. Я во всем виновата… Я… Забери деньги, ведь у нас ничего не вышло… За что же такую сумму оставлять? Петя!.. – Тут ее большие голубые глаза вспыхнули смущением. – Не сердитесь, – едва успела она сказать…

Не простившись, без слов он вышел из комнаты и спустился на улицу. Парфенчиков сталкивался с прохожими, его отпихивали, на него кричали, но он ничего не чувствовал и мало что слышал. Довольно быстро он позабыл о недавнем конфузе и даже был уверен, что ничем себя не уронил, но тут же в сознании стали сменяться совершенно новые сюжеты. Началось с того, что он испытал некую растерянность, не зная чем сейчас заняться. Ведь он постоянно ощущал себя крепостным опийного царства и поминутно к нему стремился. Иначе и быть не могло. Маковая головка создана Всевышним для полнейшего одиночества, игры мощного воображения, для проявления фантазии, ума и таланта. Что за жизнь без нее? Опять станешь представителем массы, живущей потребительскими стереотипами. Варианты дальнейшей жизни проносились в голове, не оставляя никакого следа, как вдруг он понял, что необходимо составить подробный письменный план на оставшийся срок своего земного пребывания. К этому его, видимо, подсознательно подтолкнул вид собственного голого тела – такого жалкого, болезненного и немощного, что он уже без обиняков понимал: жить осталось не больше двух-трех лет, а то и меньше. Это горькое по человеческим критериям прозрение нисколько не обескуражило Петра Петровича, не вызвало паники или страха, а потребовало лишь тщательно расписать на ближайший срок все те дела, которые он хотел бы завершить или хотя бы начать. «Незавершенку надобно оставить, – мелькнуло в голове. – Это ведь так по-людски, по-русски. Как же без нее на тот свет отправляться? Ведь могут и не принять…»

Он усмехнулся, поймав себя на мысли, что в нем довольно глубоко сидит национальная особенность: начать какое-нибудь дело, а потом бросить его, позабыть и начать что-то совершенно новое. Жизнь последних опийных лет буквально соткана из многочисленных не доведенных до конца начинаний. Его, как щепку по ветру, бросает от одной идеи, к другой. И чего только не было? Вот и последний эпизод с желанием улучшить российский род наркотическими мутациями. Идея сама по себе патриотичная, пожалуй, и научная, но он-то от нее сбежал. Раньше времени поднял руки, сдался и, как последний трус, бросил постель – площадку смелого академическую эксперимента. А у хромой дамочки больше мужества было, она настойчиво просила его остаться, попробовать еще разок, а потом еще и еще. Иначе ведь не добиться цели. Впрочем, может, ему достижение цели-то вовсе и не нужно. Он крутится вокруг кукнара, как привязанный пес у своей будки. Шаг вперед и тут же назад, чтобы не оказаться без опийного молочка в ломках. Людям с такой манерой движения, как и собакам, достаточно обозначить желание, то есть лишь погавкать. Пошуметь в собственном сознании. Он отлично помнил, что чувствовал, когда впервые втюрился в соломку. Это было неописуемое ликование. «Ах, Петр Петрович, я преотлично знаю свои недостатки, – опять понесло его. – Некоторые – их, видимо, большинство – стремятся жить своими талантами. А какая-то мизерная часть, к которой принадлежу я, получает удовольствие от повседневной внутренней нерадивости. Ведь если бы за мной наблюдался какой-то особый талант, разве я бы пристрастился к цветку самодостаточности? Вот сейчас несет меня к написанию плана парфенчиковских мероприятий. Мне даже кажется, что без него я не жилец вовсе. Так глубоко и обстоятельно сидит во мне эта навязчивая мысль. Но план этот, скорее всего, окажется лишь импульсом сознания одного вечера. Уже утром я все позабуду и предамся новым наваждением. Каким именно? Неизвестно. Мутации опийной энергии могут повлечь самые необычайные порывы – от желания превратиться в дождевого червя до потребности перерезать себе вены, испытать переживания ухода на вечный покой. Может, в этом и есть смысл человеческого бытия, точнее сказать, бытия Петра Петровича? Но что все же за последнее время было в моем сознании самое примечательное? Самое близкое моей ментальности, каким проектом я смог бы по-настоящему увлечься? Чтобы считать его основным после маковой головки делом, а не прыгать с одного куста мыслей на другой. Такой идеей могло стать участие в плане профессора Кошмарова: качественно изменить соотечественников, подмешав в их кровь этнический купаж, ансамбль немецкой, китайской, еврейской и грузинской генетики. Чем же другим, более эффективным, я смогу послужить собственному народу? Очкарик обещал дать мне нанопилюли. Вот и начну. Прямо с завтрашнего дня. Буду давать всем, а сам не притронусь. Начну с Лоскуткиной. Весьма любопытно наблюдать за ее изменениями. Каким новым русским человеком она станет? Каким делом займется? Какая идея будет у нее приоритетной? А вдруг эксперимент окажется со знаком минус? Вместо активной добропорядочной гражданки из Кати получится ужасное существо, похожее на ее одноклассников? Надо требовать от очкарика гарантии, чтобы его программа имела и обратный ход. Говорят же: что немцу или французу хорошо, то русскому смерть.

Значит, я определился раз и навсегда. Кроме опийной соломки, начинаю заниматься исключительно духовным, нравственным и физическим совершенствованием соотечественников. В таком случае нет необходимости писать программу на оставшуюся жизнь. Она уже составлена. Ясно и четко! Мы с Помешкиным сажаем на фатеевском поле мак, удобряем опием свое сознание, а попутно распространяем среди канцев нанопилюли. Ничего более полезного для улучшения отечественного генофонда я все равно не найду.

Сейчас наиглавнейшая моя задача – с помощью генной инженерии пробудить у русских любовь и уважение к собственной стране, к своему народу. А то любить просто некого: ни государства нет, ни приветливых соотечественников. Национальный духовный кризис именно так можно преодолеть. Ничего, кроме нанопилюли, в научном и политическом арсенале России нынче нет. Она заменит неэффективные лозунги политических партий. На радио и в телеэфире воцарится дух истинного творчества, свободы и открытости, публичное вранье станет наказуемым, в бюрократы пойдут люди совестливые. В стране изменится духовная атмосфера, русских начнут любить, а не бояться. А мне-то зачем все это нужно? На что Петру Петровичу, плотно сидящему на молотом божественном цветке, головная боль общества? Что, я строю карьеру, тянусь к власти, хочу получить преференции в бизнесе? Мечтаю использовать для личных целей административный ресурс? Все очень просто! Этого желает мой воспаленный опийной соломкой разум! Трезвые этого не хотят – им наплевать на духовный мир нации, алкоголики об этом не задумываются – после водки им преотлично валяться на мостовых в бахусных снах, чиновники разных уровней только мечтают о деградации населения. Лишь духовный раб боится противиться вероломству и сует взятки. Выходит, в стране теплится лишь одна надежда: все решат научное изобретение профессора Кошмарова и активность очарованного опием господина Парфенчикова. Только они стремятся, хотят спасать нацию, другим до этого нет никакого дела. Ах, Петр Петрович, не забудешь ли ты всю эту чепуху поутру следующего дня, не пошлешь ли ко всем чертям свою социальную активность? Предложи тебе сейчас головки ферганского мака с продольными шоколадными разводами или пенджабское опийное молочко, созревшее на восточном кишмишевом солнцепеке, разве вспомнишь ты мудреные пассажи нынешнего канского вечера? Не поставишь ли перед собой вопрос в безмерном, бесконечном опийном счастье, не сойдешь ли с ума от высоких чувств? Ты вон бабу не смог трахнуть, а замахиваешься на генетическую революцию. С твоимто интеллектуальным и физическим потенциалом? Тьфу! Запутался ты совсем, да и устал. Пора выпить несколько ложек молотой соломки и опять пуститься в путешествие по закоулкам собственного сознания. Лишь из этих простых вещей и состоит твоя жизнь, в ней ты чего-то стоишь. Пустое дело – придумывать себе что-то другое, а тем более выходить за границы собственного масштаба. Благодаря смирению-то власть тебя терпит, ведь на два-три шага от кукнара ты нос свой не высовываешь. На жестком поводке себя держишь, в акциях оппозиции и протестных митингах не был ни разу замечен. В другом случае тебе быстро ломку создадут и без сосновых досок спихнут не в могилу с отпеванием, а на помойку, присыпая хлором, чтобы вонью не портил природопользование. Но я хочу все же отметить, что безропотная покорность маковой головке дает свои преимущества. С истинным восторгом я способен утверждать и сердцем и разумом, что мое обожание, моя преданность кукнару есть самое сокровенное, мистическое человеческое чувство. Оно так глубоко, так таинственно, впрочем, признаться, мимолетно, что имеет право заявить претензию на вечность. Скорее всего, поэтому я никому ничего не запрещаю, никогда ни от кого ничего не требую. Даже если кто покусится на мою жизнь, я без огорчения и удивления ее отдам – правда, прежде накушавшись соломки. Конечно, лучше умереть от страстей возбужденного разума, чем от болезней социального расстройства. Для себя я давно решил никакие здоровые органы собственного тела с собой в могилу не брать. Уверен, что у меня гепатит, несколько язв в желудке, ишемия, панкреатит, а еще к легким подкрадывается туберкулез. Я не без удовольствия усугубляю эти болезни убогим питанием и все увеличивающимися дозами кукнара. Только так и никак иначе. Тут вспомнил, что до встречи с соломкой мой мир ограничивался пределами Московской кольцевой дороги. Теперь мысли текут далеко окрест, и все дальше и глубже. После этого признания я съежился, вобрав голову в плечи, тщательно осмотрелся и заторопился домой. Меня не покидало ощущение, что неведомая рука вот-вот ухватит меня за штанину и раздастся строгий прокурорский голос: «Стой, стой, Парфенчиков! Стой! Ты арестован! Поедать молотые головки мака – уголовное преступление! Тюрьма по тебе плачет!»

Вбежав в дом, он плотно прикрыл за собой дверь и тут же бросился к маковому мешку. «Слава богу, на месте!» – с радостным чувством выкрикнул господин Парфенчиков, начиная в панике запихивая в рот вожделенный продукт. После трех ложек он успокоился. И не втихомолку хихикнул, а засмеялся в голос. Честно говоря, тогда он не понял, где повод для восторга, – то ли порадовался кукнару, то ли показалось, что он кого-то перехитрил, – впрочем, непонятно, кого именно и в чем. То ли какой-то фрагмент мысли молниеносно пролетел в голове, и он его не успел запомнить, но реакция подсознания выразилась в смехе. Возникло знакомое сладостное ощущение и с каждой минутой оно росло. Петр Петрович окончательно ожил, взбодрился. Беспрерывное упоение маком, сознание того, что более эффективного способа добиться подобного состояния человечество еще не обнаружило, всякий раз убеждало в правильности его выбора жизненной линии.

Он прошелся по кухне, заглянул в спальню и увидел Помешкина, лежащего на кровати в глубоком маковом сне. Григорий Семенович был ужасно бледен, посапывал и едва слышно стонал. Поставить диагноз было нетрудно: гость отошел от передозировки и погрузился в опийные грезы. Петр Петрович и сам начал устраиваться на ночлег. Так как единственная кровать была занята, он расстелил на кухонном полу газеты, а под голову подложил собственные поношенные ботинки, которые обернул пластиковым пакетом, полученным при последней покупке в магазине Лоскуткиной. Затем набросил на себя куртку и закрыл глаза. Тут же в голову пришла та самая мимолетная мысль, которая тогда не запомнилась, но вызвала громкий смешок. А подумалось ему в тот момент следующее: что бы я ни говорил, ни планировал, клятвенно ни обещал самому себе, все равно поступлю совсем подругому и даже за несколько мгновений до совершения действия абсолютно не способен буду предвидеть, какое решение приму, что именно намечу, какой шаг сделаю или что скажу. Активные мутации мыслей не позволят Петру Петровичу четко выстроить линию существования. Это лишь в биографиях других людей жизнь имеет ясную сюжетную канву: завязка – развитие – финал. У меня все наоборот. Частенько шаги сегодняшние у Парфенчикова опережают действия послезавтрашние, а то, что мне надо было сделать месяц назад, я делаю сегодня или переношу на отдаленное будущее, либо вообще напрочь забываю. Если кто-то займется изучением истории моей жизни, то, кроме хаотичных мыслей, которые трудно будет собрать вместе, он ничего не выстроит и никак не поймет ни мой характер, ни мое мировоззрение, ни планы на жизнь. Да и есть ли они? Биограф сможет четко заявить: Петр Петрович – маковый хаот, и понять его смогут лишь те, у кого сходное опийное сознание. И в этом исследователь будет абсолютно прав. Я не только сам себя не понимаю, но и страстно не желаю прогнозировать свое поведение. Нужен ли я буду самому себе, если начну строить жизнь по какому-либо сценарию? С подробными указаниями на день, неделю, месяц, в деталях разработанными; покупки, затраты, обязательства с поминутными рекомендациями, с дневником половой жизни и записями дней рождений влиятельных людей, от которых зависит твоя карьера и судьба вообще! Для меня это скучно, нелепо и противно. Я знаю главное и самое необходимое: мне денно и нощно нужен цветок жизни, в большом количестве и в разных видах. В кармане, на тарелке, под носом, у самого рта, в желудке, в крови, в кишечнике! Все остальное меня мало интересует, а если и вызывает интерес, то лишь для разогрева разума, для яркой встречи с опийным приходом, для разнобальных волн маковой энергии, для игр воспаленного мозга. Все! Все! Даже на толику не больше! Как музыканта не сможет заинтересовать безграмотная партитура, как пьяница пройдет мимо пустой водочной бутылки, как гомосексуалист никогда не остановит свой пытливый взгляд на гламурной барышне так и я не обращу никакого внимания на размеренную жизнь по расписанию. И не только по строгому распорядку, но даже по небрежно набросанным на жалком листке пожеланиям.

Тут Петр Петрович поймал себя на мысли, что после столь категоричных признаний оказался в полной растерянности. Решенный, казалось, вопрос вдруг встал вновь: хочет ли он стать участником профессорского эксперимента с нанопилюлями? Давеча его это серьезно увлекало, он даже сбивался на патриотическую патетику. Дескать, служить Отечеству – настоятельная необходимость для каждого. И вот теперь, некоторое время спустя, он почему-то опять вернулся к той же дилемме. Так что? Соглашаться или бежать прочь, как из постели Лоскуткиной? Хочет ли он, чтобы русским жилось лучше, свободнее, в достатке и комфорте? Да или нет?

Ответ оказался несколько неожиданным даже для него самого: господину Парфенчикову нет до этого никакого дела. Они о нем не думают, да и он не хочет, чтобы кто-то о нем переживал или заботился. Ему наплевать на их социальный статус. Бедные духом, нищие достатком, богатые административным ресурсом, владельцы заводов и крупнейших банковских счетов, бомжи, проститутки – его никто не интересует. Если не протестуют, не бьют друг другу морды, не поднимают на рога власть, не строят баррикады, значит, у них, как и у меня, все на мази, в шоколаде. Ведь мне тоже все по-фиолетовому. А если все в ажуре и фиолетовый цвет окрасил национальный разум, зачем же менять этнический купаж русского да еще добавлять в него генетику не очень уж дружелюбных по отношению к нам народов – немцев, китайцев, евреев и грузин? С последними недавно даже война была. Однако он сам себе противоречил. Если ему все по фигу, то какая, скажите, разница, из кого составил очкарик этнический коктейль для соотечественников.

Внезапно Петр Петрович пришел к убеждению, что в генном ансамбле должен присутствовать опийный фактор. В этом случае проект может оказаться самым удивительным по своим результатам. Он аж подпрыгнул от восторга и затряс руками, захваченный идеей убедить Кошмарова, что один из четырех этносов должен быть по уши влюблен в маковую головку. И не только виртуально, отстраненно, а обожать ее практически. Чтобы без нее и жить не мог, ну как он сам. В этом случае интерес к проекту возник бы у него отчаянный. Он бы окунулся в него по уши. Но тут возник вопрос: кого порекомендовать в крепостные этого самого главного. «Лично я ни с китайцами, ни с немцами не знаком. Выходит, они отпадают, – начал он размышлять. – Евреев и грузин знаю я неплохо. От строгого, трезвого ума первых русским много полезного можно взять. А от грузин? Какая польза? Кажется, у них тоже что-то желательное есть. Умение красиво, беспечно жить и… ах да, у них наименьшее число суицида. Но в русском человеке вторая особенность тоже в избытке. Как раз ею больше всего и славятся наши соотечественники. Живет народ в трущобах, на мизерную пенсию и нищенскую зарплату, а чувствует себя по-графски. Зачем же усиливать эту национальную черту? Итак, остается лишь внешность и художественные способности. Меня такой вопрос вообще мало волнует. Получается, что пять процентов грузинской генетики должны быть настояны на кукнаровых отварах. И что тогда? Я соглашусь активно участвовать в эксперименте с нанопилюлями? Да! Слово даю! О’кей, сговорились!»

Привычка говорить с самим собой возникла у Парфенчикова после знакомства с молотой соломкой. Отчего? Оттого что он часто в одиночестве скитался? Впрочем, вопрос остался безответным, так как именно в этот момент новая мысль поставила его в тупик. А как же с идеей стремиться стать «…таким же совершенным, как Отец ваш Небесный!», подброшенной из Библии Кошмаровым? Он ее опять запамятовал. А в ней есть интрига, коренным образом связанная с обещанием, данным самому себе, с завтрашнего дня начать локальную генетическую революцию или, вернее сказать, контрреволюцию. «Ведь я стану вмешиваться в Промысел Божий, – начал размышлять господин Парфенчиков, – то есть выражать Ему недовольство за то, что Он русского человека создал левой рукой, спросонья или натощак. Потому что в массе своей наш народ почти всегда недоевший. Кстати, есть этносы еще более ущербные, так что можно предположить, что во время их создания Он, мягко говоря, был занят совсем другим делом. В любом случае поспорить с Ним – вещь небезынтересная, но еще больший восторг, надеюсь, вызовет во мне новый, усовершенствованный продукт русского человека, который я получу с помощью нанопилюли очкарика. Если мы все в Нем, а Он во всех нас, то мое занятие не должно вызвать у Него обиду и порицание. Тем более что во время своих действий на благо нации я буду находиться под страстным очарованием Его наилюбимейшего творения – опийного мака.

Итак, намечаю план действий. Чтобы вызвать профессора, надобно подкрепиться. Без этого он не является. Трех-четырех ложек будет достаточно, чтобы не провалиться в другую тему. Так обычно случается: недолет или перелет в размере порций уводит мой разум в иные сферы. Ценные мысли забываются, довольно часто навсегда. Возникают совершенно новые планы, сюжеты и проекты, основательно меня путающие. Необходимо все время вести подсчет маковых ложек и бугорков на них, как в бухгалтерии. А в последнее время все чаще нескольких ложек, даже с бугорком, становится недостаточно. Приходится увеличивать их число. Как бы мои подсчеты не спутали дебет с кредитом.

Петр Петрович вскочил, чтобы не забыть тему, о которой начал размышлять. Мачок заел черствой корочкой хлеба. Ощутил как засаднило небо и десны, недовольно скривил лицо. Поленившись подложить под себя газеты, разлетевшиеся по кухне, он лег прямо на голый пол. Теперь надо несколько минут подождать, чтобы в желудке раскрылся цветок мудрости. Мозговая атака на генетическую контрреволюцию должна быть продолжена. Лишь бы не перескочить опять на что-то другое. Мак делает его жизнь беззаботной и притом полной чудес, то есть именно такой, какую он хотел иметь. Бог опийной влюбленности – случай. «Жутко подумать, как развивалась бы моя жизнь, если бы в тот замечательный вечер в “Метелице” судьба не свела бы меня с кукнаром, – усмехнулся Петр Петрович. – Я был бы самым несчастным человеком на свете. Маковая головка окружает меня заботой, она дала мне, отравленному суетным столичным бытом, новое миропонимание, вселила веру в собственный разум. Только кукнар позволяет мне испытывать упоение жизнью в чужом и несправедливом мире. Может, короткое, но ярчайшее. Да, я построил свою жизнь на крайности, но крайности чудесной. Обыкновенные люди считают таких, как я, живущих игрой разума, больными или даже уродами. Но мне нет никакого дела до их оценок. Чем же ужасным я отличаюсь от своих сограждан, погрязших во мздоимстве, коррупции, бандитизме всех мастей, проституции, лизоблюдстве, которыми переполнена вся Россия? В один прекрасный день после знакомства с божественным цветком я решил уйти из такого общества. Но куда? У какого берега кинуть якорь? Хотел внедриться в одну социальную среду, в другую, третью, четвертую – везде тяжелейший, нравственный упадок. Ржавчина! Нашел наконец безобидное для окружающих одиночество, скрашенное маковой головкой. Ведь исстари поговаривали: «Одна голова хорошо, а две лучше». Так чем мой образ жизни хуже образа жизни алкоголика, бюрократа-коррупционера, взяточника или публичного лгуна? Я живу сам в себе, и внешний мир мне абсолютно неинтересен. Да, я не способен жить без милейших полевых цветов! Но ведь и все! Ничего более! Так что те, кто таких, как я, порицают, обливают помоями, совершенно не знают истины. Но я молчу, и страсть мести меня нисколько не обуревает. Петр Петрович ищет гармонию лишь в самом себе! Высшие силы благословили мой выбор, я поклонился этому случаю в пояс и дойду с этим делом до конца».

Топка раскочегарилась, Парфенчиков почувствовал теплоту в венах. Потом запылала головушка, и пошло, поехало, задымило; томительное ожидание сменилось восторгом. «Ах как замечательно!» – ему жутко захотелось выкрикнуть эту фразу, но он произнес ее лишь мысленно. Может, потому, что откровенным он позволял быть исключительно с самим собой.

В этот момент перед Петром Петровичем возник профессор Кошмаров.

– Привет, приятель, – холодно бросил он. – Опять маешься? Займись наконец делом. Жду от тебя действий. Если и на этот раз ты ничего не предпримешь, я перестану с тобой общаться. Что за мать тебя родила? Вроде русский, а не хочешь помочь собственному народу. Вот, возьми, я принес тебе нанопилюли! – Он протянул мешочек, похожий на тот, в котором хранил измельченные кофемолкой головки энергетического цветка. – Время больше не терпит, надо срочно спасать соотечественников. Этот эксперимент придаст нам всемирность – нашу национальную особенность, которая без нанопилюли никак не дозреет окончательно. Русский человек должен стать Господином, и сделать его таковым способен мой уникальный метод. Если нас, русских, всего-то полтора процента от народонаселения Земли, то мы просто обязаны стать лучшей его частью. Твое безразличие к действительности еще не окончательно. Я начинаю подумывать, как вернуть тебя к реальности. Время для моего предложения еще придет…

– Ох, оставь, профессор! Я скорее помру от жалости к самому себе… Но давай о деле. Странно, твои таблетки по цвету очень напоминают молотый мак. Лишь калибровка не совпадает, они у тебя чуть крупнее, – заметил Петр Петрович. – Обещаю завтра начать эксперимент. Ты напрасно сомневаешься, желание помочь своему народу у меня есть, но меня другая мысль беспокоит: а он сам, народ, хочет этого? Ведь в обществе нет никаких дискуссий на тему нашей российской неполноценности. Медийные центры поют панегирики национальному духу, культуре и истории. Как тут не споткнуться о простой вопрос: а не ложный ли рецепт мы хотим предложить? Сто сорок миллионов граждан страны по этому поводу и в ус не дуют. Не считают они себя недоделанными! Более того, некоторая часть из них почему-то вдруг стала называть себя «мировой элитой» и требовать должного планетарного уважения. А не то черт знает что натворит и даже приготовилась уже собственные нанопилюли по зарубежью тайно рассыпать, чтобы знали и уважали наших. Как тут не остановить себя! Твоими таблетками можно и порчу нанести не только лучшим из лучших, особенно в обеих столицах, но и простому народу от Тихого океана до Балтики. Вот какими переживаниями я сейчас переполнен, – с усмешкой заметил господин Парфенчиков, хотя до этого разговора он никогда о таких вещах и не помышлял. – Гарантии-то твои зыбкие, профессор. Ты просто надеешься на свое детище, а вдруг что-то не то? А?

– Но с тобой же получилось? Ты-то другим человеком стал по сравнению с тем, который в Питере яхтами торговал.

«А я даже забыл об этом», – пронеслось в голове Петра Петровича.

– Хорошо, хорошо. Я согласен. Завтра начну, – продолжил он уже вслух. – Но, ты хоть наперед скажи, в чем народ меняться-то станет? Что с ним конкретно произойдет? Что он, по-другому думать или к делам относиться начнет? А время экономического кризиса не усугубит ли его и без того тяжкое положение?