Текст книги "Армагеддон был вчера"
Автор книги: Александр Полосин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
– Пускай. Но возраст?
– Мне было двадцать. Прошло пятьдесят лет. Я решила, и не буду сожалеть.
И Палач укусил. На этот раз она не потеряла сознания. Смотрела прямо перед собой, даже когда плечи сгорбились, а волосы поседели. Через несколько мгновений девушка превратилась в дряхлую старуху. Она направилась вверх по длинной спиральной лестнице. Каждый шаг давался с трудом, но она упрямо преодолевала ступеньку за ступенькой. Вверху открылась дверь, яркие солнечные лучи упали на морщинистые ладони. Озарённая светом старуха счастливо улыбалась.
* * *
А внизу в темноте плакал одинокий, глубоко несчастный и всё понимающий Палач…
Панург
Потаённый народ
Тяжёлые капли вразнобой чмокали уже просыревшую – три дня всего, как перестлал кору, – крышу, лопались, растекаясь маслянистыми озерцами. Грязная влага сочилась в щели, едва видные в полутьме стены цвели зловонной плесенью, ядовитым ползучим мхом.
– Лешак, – заскрипел из тёмного угла тряский голос. – Леша-ак! Зябло мене.
Он подслеповато прищурился, отчего верхняя губа поднялась к носу, обнажив жёлтые, крепкие ещё зубы; гулко вздохнул. В вязкой темноте куталась в тряпьё косматая фигура, белки глаз тускло мерцали болезненной зеленью.
Из вонючей груды выпросталась костлявая, в нехороших пятнах рука, подвигалась, словно утопающий просил помощи. Мерзкий голос завёл опять:
– Зябло мене, Лешак! Агнь раствори, зябло мене!
– Да говори ж ты по-людски, – простонал Лешак. – Щас. Будет тебе огнь животворящий. Дров нет, поняла? Вчера уже сушняк кончился! Я тебе говорил сто раз!
– Леша-ак...
– Тьфу! Пойду к куму, слышь? Агнь твой искать. Сиди.
Он с кряхтением поднялся, медленно распрямил спину, опасливо слушая хруст в суставах. Шагнул к двери, на пороге обернулся, зыркнув из-под низкого лба в угол, тихонько плюнул ещё раз. Кикимора и есть. Хоть не возвращайся совсем.
Дверь тихонько затворилась за ним, Лешак постоял чуть под куцым навесом, кряхтя и харкая в дождь, неожиданно резко повернул голову. На миг помнилась неясная тень, но та сразу растаяла, и Лешак увидел только колеблющуюся водяную завесу.
– Совсем старый стал, – бормотал Лешак, неуверенно озираясь. – Мерещится…
Лохматое от туч небо угрюмо волоклось по протухшей земле, жирные желтоватые капли дождя изредка залетали под навес, оседали на жёстких волосах Лешака, изрубленном морщинами корявом лице.
Лешак прокашлялся, сплюнул.
– Эй, Домушник! – зычно позвал он. – Жив ещё?
Изба соседа кособочилась всего в десяти шагах, но хлипкие мостки почти
исчезли в грязи. Кривые ставни шелохнулись, в щели мелькнуло бледное лицо, исчезло. Здесь, мол. Надо чего если, так сам приди. Не растаешь.
Лешак засопел, шагнул на размокшие доски. С лёгкостью, необыкновенной для раскоряченного, как толстая коряга, тела, пробежал к крыльцу. Встряхнулся, будто пёс, и, пнув дверь, протиснулся в узкий проём.
– Здоровья тебе, хозяин, – буркнул он.
– Сам домушник, – неласково сказал кум. Узкие глазки смотрели угрюмо, белёсое рыбье лицо неприязненно кривилось. – Домовой я. До-мо-вой. Давай проходи, моя спит.
Лешак грузно шагнул к неструганному бревну у приземистого колченогого стола, осторожно сел. Домовой наблюдал с неприятной усмешкой.
– Боишься, что позвонки в штаны ссыплются, куманёк? Тот смолчал. Дрова нужны. Не в лес же тащиться.
А Домовой вдруг погрустнел, отчего вся фигура его, тощая, как у сушёной рыбы, поникла.
– И то. Стареем. Мы ж тут первые. Ты, поди, и не забыл ничего, а?
– Стараюсь не вспоминать, – коротко отозвался Лешак. – Кончай такие разговоры, кум.
– И я помню, – продолжал Домовой. – Всё-о помню. И язык…
– Я тебе его выдерну, если не закроешься, – пообещал Лешак сквозь зубы.
Он опасливо огляделся. В брюхе всё сжималось, дёргалось, к горлу подкатила горечь. Ох, допросятся огня, допросятся, да кабы вся деревня огнём не пошла…
– …и жизнь – нас, почитай, двое таких осталось, остальные из новых, говорят с трудом, людей ведь не знали, – и кто мы есть…
– Мы – нежить, – мрачно сообщил Лешак. – Уймись, козёл. Домовой с лязгом захлопнул рот, ощерил редкие острые зубы.
– Страшно? Страшно. А я устал бояться. Сегодня ухожу, так-то.
– Че-его? Далеко собрался? – презрительно фыркнул Лешак. – Знаешь же…
– Знаю, – согласился кум, не отводя пристальных белёсых глаз. – А просто надоело всё. Лучше уж так…
Лешак тяжко вздохнул, упёр взгляд в пол, обильно украшенный насмерть присохшей глиной.
– Всё решил сам? А меня чего не спросил, Дому… Домовёнок ты наш? Тот зло рассмеялся, чешуйки на лице заскрипели, двигаясь.
– Я тебя и так знаю. И ответ твой. Пусть я к людям не доберусь – давно ушли, накрепко заповедали, – но хоть что-то успею увидеть.
– Что ж, иди. Только…
– Чего?
Лешак смутился, заросшее грубой шерстью лицо болезненно сморщилось.
– Это… у тебя дрова есть?
– Дрова есть в лесу, – назидательно сказал кум. Он покосился куда-то за плечо, доверительно добавил: – У меня ни щепки, мне уже незачем. А вот ей – я же одну её оставляю – очень нужны. Ты возьми её к себе, а?
– Ну, раз так… – неопределённо ответил Лешак. – А то Кикиморы мне мало, – он уже топтался на пороге, затравленно озирался. – Бывай, ага...
И сгинул за дверью.
* * *
Наутро Лешак побрёл в лес. Всё лучше, чем мымру слушать. Зя-ябло…
Ветхие лапти скользили, один раз провалился по пояс в бурую холодную жижу. Ветки были сырые, осклизлые, месяц сушить. Он с отчаянием выискивал бурелом, где под завалами могло что-то уцелеть в сухости.
Бедолага Домовой, вяло думал он. Ушёл, дурило, а зачем? Ну, дождь. Ну, женщин давненько не видели – он поспешно отогнал незваную мысль, – жизнь тяжела. Так надо работать. Люди, небось, и теперь живут хорошо. Нет, даже лучше. Они же это… как это слово… Он с ужасом понял, что забыл его, и тут же в мозгу сверкнула радость. Да! Эф-фек-тив-ные! Так что Домовой неправ…
Впереди мелькнула смутная тень, но Лешак не заметил, красные глазки скользили по земле безразличным взглядом, ибо в черепе нарастало ликование, вспыхивали давно забытые картины, слова, лица… люди.
Люди! Нет, кум, не бросили они нас, а… накормить голодного – значит развратить его, каждый за себя, должен приучаться сам, сам…
Он сильно ударился, а в следующий миг всё тело охватил нестерпимый жар, мир вспыхнул всеми красками и исчез.
* * *
Двое задумчиво смотрели на обугленное тело. В воздухе повисла вонь горелого мяса и почему-то дерева, хотя пламя даже травинки не тронуло. Мутанты…
– Это уже второй. Второй за сутки. Что-то надо делать.
– Не паникуй. Бывает. Но поле, наверное, надо всё же перенастроить. Видел, с какой он рожей пёр – прямо просветлённый. А надо, чтобы подавляло. Это враги – ну, пусть потомки их, но надо всегда помнить, что это враги.
– Да… Но издеваться зачем? Передушили бы, сожгли – но не мучили их и сами не позорились.
– Нет, Митя. Молодой ты ещё. Салага. Каждому да воздастся по делам его. Вспомни Девяностые! Они, – голос ожесточился, – то же делали с нами. Всегда помни о Девяностых, когда видишь этих тварей!
– Я предпочитаю вспоминать о Двадцать Третьем. Ладно. Идём, нам ещё поле перенастраивать. И, кстати, надо подавить заодно глубинные воспоминания – вон как этот бойко на аглицком чесал!
Дэвид Нездешний
Свист
Свист… И грузное тело бека шумно упало в лужу грязи. Свист… И в только что налитом яростью единственном глазу бравого вояки, бежавшего рядом с Лихтом, прочно засела тяжёлая ясеневая стрела с белым оперением. Свист… И свирепый рык другого соратника сменился предсмертным хрипом…
Пронзительный, режущий уши и отчего-то немного тоскливый свист летящих стрел не прекращался ни на мгновение. Смертоносные, попадающие точно в цель, безжалостные, они неизменно находили своих жертв, унося одну за другой жизни бравых ребят из передового отряда Шгарха. Лишь изредка они промахивались, бесполезно поражая вместо ничем не прикрытых, наполненных безудержной яростью глаз руки или ноги бегущих по лесу орков.
Безжалостный свист властвовал над нестройным топотом множества ног, закованных в тяжёлые латные сапоги. Бегущих ног. Бегущих с поля боя.
И какого зорна они нацепили на себя столько железа? От неизменно метких, находящих любую щель выстрелов ночных охотников они всё равно не спасали… Но бежать в этой груде бесполезного теперь металла было весьма нелегко даже для самых матёрых, побывавших не в одной передряге вояк. А иных на передовую и не брали…
– Хоуп! – заорал Лихт, не сбавляя шагу, – Хоуп! Сейчас, на счёт три прыгай влево! Раз, два…
И по зычной команде давнего товарища две стремительно продирающиеся сквозь густые заросли фигуры мощным рывком бросились в сторону от основной, удирающей сквозь жалящую, свистящую смерть массы.
Перекатившись через голову и потеряв тяжёлый, изрядно натёрший уши шлем, Лихт плотно прижался к земле и затих, лишь краем глаза подметив, что рядом, шагах в пяти, так же неслышно затаился Хоуп. Разъярённые голоса собратьев проносились мимо, то и дело прерываясь воплями боли и хрипом. Но двое припавших к земле орков лишь отползли подальше от основной дороги отряда и спрятали свои отнюдь не мелкие тела под разлапистую и очень старую ель.
Свист…
Эта напасть появилась в мирном и уютном Кромтарне совсем недавно. Вроде бы ещё вчера добродушные и бесхитростные тролли спокойно возделывали свою землю, выращивали богатый урожай, способный накормить всё немногочисленное население четырёх посёлков, основавшихся в благостно тихой долине между Эйсом и Славердой. Совсем недавно трудолюбивые ремесленники гоблины усердно работали на благо и процветание их маленького сообщества трёх племён, строя новые дома, лепя великолепную глиняную посуду, возводя мосты и стругая изящную деревянную утварь. А им, оркам, не приводилось иной работы, кроме как охотиться в изобильных дичью прилежащий лесах, да защищать от свирепых хищников стада беспечных скотопасов огров. И в их уютном, процветающем мирке не случалось почти никаких происшествий, за исключением разве что редких нападений волков, да ещё более редких пожаров после очередной грозы. Дети Тумана жили и радовались жизни, не ведая зла и насилия… Пока не пришли они…
Первое появление эльфов случилось внезапно, как молния, и разрушительно, подобно разыгравшемуся шторму. Сперва никто и не понял, что это за странный, пронзительный свист разнёсся над посёлком, вселяя тревожный страх в готовящихся ко сну мирных селян. Но мужчины, один за другим выходившие из домов посмотреть, что происходит, почему-то не возвращались обратно… А потом вдруг занялся жарким пламенем первый дом… За ним второй, третий… И вскоре горела уже вся деревня. Женщины с воплями ужаса и отчаяния выбегали из горящих изб, прижимая к груди перепуганных младенцев и держа за руку малышей постарше… Многие, даже не успев понять, что случилось, бежали к спасительному, всегда такому дружелюбному лесу… Но лес на сей раз почему-то встречал их тучей смертоносных стрел…
Свист…
Немногим удалось пережить ту кровавую бойню. Лихт был там. Чудом уклонившись от летевшей к его удивлённому лицу стрелы – сказалась многолетняя выучка бывшего дайкона, – он быстро сообразил, что к чему. И, перехватив покрепче верный боевой топор, с которым расставался, только ложась в кровать, опрометью бросился в темноту ночного леса. Мигом подметив, откуда идёт обстрел, Лихт, укрываясь за горящими избами и кустарником, полукругом обошёл напавших и молнией врезался им в спины. К тому времени большая часть селян уже была мертва, а над деревней занялось алое зарево бушующего пожара.
Застав эльфов врасплох, бывалый дайкон устроил им настоящий зорнов пир, в слепой ярости круша и повергая всё и вся на своём пути. Ещё несколько уцелевших и сумевших прорваться к атакующим мужчин вступили в схватку с безжалостными ночными охотниками… Но эльфов было слишком много, и сопротивление расслабленных долгой мирной жизнью селян было быстро подавлено и смято… Лихт дрался, как разъярённый медведь, но и он не смог устоять под напором многочисленного воинства ночных стрелков…
А потом была казнь. Эльфы собрали всех уцелевших и на глазах рыдающих в панике и отчаянии матерей и отцов резали глотки их малолетним детям, начиная с младенцев. Потом под стоны рычащих в бессильной злобе и ярости мужчин сжигали живьём их женщин, превращая казнь в мучительную пытку… И только после, весьма довольные собой, одного за другим четвертовали оставшихся. Но плакать и стонать уже было некому, ибо мужчина, лишённый семьи, не стонет, а только, скрипя зубами от злости, сам ищет лютой смерти…
У Лихта не было семьи. И даже просто приглянувшейся женщины. Поэтому когда прибыли привлечённые пожаром и криками сородичи из других деревень, он ещё сохранял рассудок …
Эльфы, заметив приближающихся сородичей тех, кто ещё день назад был счастлив в этом ныне разорённом селе, а теперь лежал на его центральной площади, спешно бежали в лес. Прикончить оставшуюся дюжину мужчин они не успели. И весь израненный, пронзённый многочисленными стрелами Лихт чудом остался жив…
А потом была погоня. Миролюбивые охотники, столяры и пахари, узрев кровавое разорение села, разом превратились в отряд разгневанных, разъярённых мстителей, готовых сокрушить любого недруга одним только свирепым рыком. И в нём, в этом звуке, любой эльф мог услышать только свою смерть…
Долгий бой, долгие поиски в ставшем теперь чужим лесу… Западни и ловушки – эльфы не умеют воевать в открытую, способны только метать стрелы из-за куста. Попытка уничтожить ещё одну деревню обернулась для кошкоглазых сокрушительным поражением, после которого они надолго запрятались в самой глубине леса, зализывая раны… Ещё бы – на открытой местности орки лупят почти что любого противника, за исключением разве что гномьего хирда. Да и то – с этими силой не мерялись. Ни к чему было. А в одиночном бою любой орк стоит доброй дюжины эльфов…
Пока ночные охотники отсиживались в лесах и стругали новые луки, гоблины дружно засели в кузнях. Днями и ночами оттуда слышался непрерывный звон и грохот – ковали оружие и доспехи на всех мужчин долины. А орки в это время обучали боевому искусству своих ещё недавно таких добродушных соплеменников.
И когда эльфийское войско вновь высунулось, его ждал неприятный сюрприз – лес был вырублен до расстояния полёта стрелы от каждого посёлка. А на открывшейся Оку Митры равнине их поджидали закованные в латную броню непримиримые отряды хмурых и свирепых воинов.
Свист…
Горели пашни, горели прекрасные сады, с таким тщательным усердием и любовью взращённые заботливыми троллями. Во всех посёлках начался голод. Измождённые, уставшие и голодные селяне отчаянно пытались прорваться в лес, добыть дичи, дабы накормить свои семьи… Но там их неизменно встречали только лютые стрелы…
– Зачем? – отчаянно кричала пожилая женщина, вышедшая поутру к самой опушке леса. – Зачем вы это делаете? Почему вы убиваете нас? Почему?
– Потому, что вы уроды, – раздался спокойный голос высокого статного эльфа, облачённого в расшитую драгоценностями мантию, который неторопливо, величественно вышел из леса.
Он приблизился к обезумевшей от страха и отчаяния старухе, бережно прижимающей свёрток с младенцем к груди, презрительно плюнул в неё и повторил:
– Потому что вы уроды, и вас не должно быть. Видела бы ты своё омерзительное лицо, старуха, – эльф вновь плюнул в глаза женщине. – Ты, жалкая тварь, пришла просить меня о милости? Милости для себя и своего уродливого отродья? Что ж, ты её получишь…
И с этими словами он быстрым движением вонзил женщине кинжал под рёбра, после чего, ухмыляясь в ещё широко раскрытые глаза уже мёртвой старухи, недрогнувшей рукой придушил младенца…
Свист…
Вопли и рык убегающих орков постепенно затихли в отдалении, и лес наполнился новыми звуками. Сперва чириканьем возвращающихся в свои гнёзда вспугнутых пташек, шелестом крон, колышущихся под безразличным ко всему ветром, шебуршанием мелких зверьков в густой траве… А после послышались шаги. Осторожные, почти беззвучные, едва касающиеся буйной растительности шаги ночных охотников… Но ещё раньше, чем он это услышал, Лихт почувствовал запах, отвратительно приторный запах эльфов, который теперь не спутает ни с каким другим.
Зубы дайкона скрипнули в свирепой злобе, но могучая рука Хоупа крепко стиснула его запястье – мол, ещё рано, лежи и не дёргайся.
Постепенно запах стал настолько резким и отчётливым, что Лихт инстинктивно вцепился в рукоять боевого топора, норовя снести половину туловища любому кошкоглазому, что приблизится на расстояние вытянутой руки.
Но эльфы и не думали обшаривать каждый куст, а только молчаливо и уверенно двигались вслед за далеко ушедшим орочьим отрядом, время от времени посылая вдогон разящие стрелы. К пронзительному свисту прибавилось звонкое и как будто торжественное пение тетивы, затем второй, третьей, и вскоре весь лес словно пел, возвещая победное шествие врага… .
Свист…
Было множество боёв. Но плечистым, крепким оркам, не ведающим равных в одиночном бою, нечего было и думать совладать с эльфами в лесу, из которого те и не думали вылезать. Конечно, достаточно большому отряду селян иногда удавалось успеть прорваться в лес, настрелять дичи и вернуться прежде, чем их настигнет губительный свист. Поэтому с пропитанием в племени более-менее наладилось. Но очень часто такие походы оборачивались для племени горькими рыданиями женщин, навеки потерявших своих мужчин.
Порой оркам удавалось поймать небольшой отряд кошкоглазых на какойнибудь достаточно широкой для схватки лесной поляне, но в целом потери эльфов оставались ничтожны в сравнении с жертвами со стороны селян.
И то и дело в тревожной тиши ночи над дремлющим, но теперь неизменно охраняемым часовыми посёлком раздавался свист…
– Пора, – облегчённо вздохнул Хоуп, ловя широкими ноздрями воздух.
– Они уже достаточно далеко.
Не успели двое друзей выбраться из под спасительной ели, как перед ними, словно бы неоткуда, образовался долговязый, но жилистый Конт.
– Всё готово, ребята, – торжественно произнёс самый молодой из их дружной троицы, протягивая соратникам факелы и кресала – Лихт, ты налево, Хоуп направо, а я по центру. Остальные уже тоже на местах – начинаем на счёт три. Раз, два…
Аккуратно разложенные охапки хвороста занимались неохотно, словно осознавая, какое жестокое насилие должно свершиться над родным для них лесом… Но пылкий огонь таки взял своё, постепенно всё веселее и яростней охватывая старые сучья, как бы стремясь вырасти в настоящий пожар… И вскоре обрадованный щедрым подношением, он бойко перекинулся на ближайшее дерево, с него на другое, и дальше – стремясь поскорее отхватить как можно больше от этого странного и такого непривычного дара…
Лес занялся одним полыхающим костром. Дружные команды орков, не щадя себя, тщательно следили, чтобы огонь распространялся только внутрь широкого заалевшего круга, пресекая и туша любые всполохи вне его. Рядом работали тролли и гоблины, успевшие пробраться в лес, пока эльфы гонялись за тяжёловооружённым отрядом орков. Дети Тумана любили лес. И с огромным камнем на сердце и болью в душах пошли на этот отчаянный шаг, теперь всеми силами стараясь уменьшить ущерб от кошмарной жертвы…
Когда враг хитёр и не считается ни с какими правилами боя – его бьют тем же оружием. Огромный участок леса поперечностью в несколько вёрст полыхал свирепым пожаром под пристальным надзором племени. Собрались все, даже женщины и старики, в селе оставили только детей и тех, кто не был способен ходить. Ещё с начала безумного забега отряда смертников селяне, не замеченные увлёкшимися эльфами, прокрадывались в лес, неся заготовленный хворост и факелы в нужные места. Да, лес стал чужим, но Дети Тумана выросли в нём, знали в нём каждую кочку и каждое деревце…
Где-то внутри полыхающего круга остались увлёкшиеся погоней ночные охотники. Быть может, кому-то из смертников удалось уцелеть, быть может, и нет… Но каждый из погибших сейчас наверняка смотрел на мир из Туманных Чертогов, обнимая ушедших прежде родичей, и с неистовой радостью наблюдал, как корчатся в огне жалкие фигурки удивлённых и растерянных эльфов. Сегодня все были отомщены…
Время от времени кому-то из врагов удавалось прорваться сквозь завесу дыма и огня, но эти одиночки уже не представляли угрозы. И бывшие мирные селяне с ожесточённой злобой разделывались с выжившими, зачастую даже бросая оружие и принимаясь рвать ненавистных кошкоглазых руками… Иногда раздавался свист стрелы – кто-то ещё отчаянно пытался сопротивляться, но это уже не был тот торжественный, смертоносный свист… В этом свисте слышались предсмертные судороги, агония и страх… Панический страх гибнущих в огне и в могучих руках селян эльфов…
Трое задумчиво смотрели на трескучее, радостное зарево. Этот бой окончен. Много ли пройдёт времени до той поры, когда в их мирную землю явятся новые захватчики? А эта пора обязательно придёт. Потому что в мире всегда есть кто-то, кто считает достойным жизни лишь себя и свой народ…
Сегодня все были отомщены… Сегодня Дети Тумана вернули себе украденный мир… Сегодня прекратился свист…
Но пока трое будут точить топоры…
Александр Васильев
Сварожич
Кто-то лицемерно называет это «Федеральной операцией по ликвидации бандформирований», кто-то скажет просто: идёт война. И этот последний знает, что война – это не красные стрелки на карте, и даже не шагающие под барабанный бой гренадёры, красиво выстроенные в «карэ». Война – это прежде всего солдаты. Нет, не армия – а именно солдаты. Да, порой невежественные, грубые; да, жестокие; да… разные! Просто люди. Но только оказавшись на грани между жизнью и смертью те, кто сумел сохранить достоинство, перестают быть всего лишь частью толпы – они становятся Человеком! Человеком, равным по величию самим Богам!
* * *
Безымянный блокпост. Не какой-то особенный – всего лишь один из многих. Бесчисленное множество подобных ему разбросано по всей территории маленькой горной республики.
Равнодушно-хмурые горы безжалостно царапают острыми пиками брюхастые облака. Некоторые им всё-таки удалось выпотрошить, и теперь сухой колючий снег медленно посыпает мёрзлую землю. Порывистый ветер разгоняет его по пыльным камням, и, словно невзначай, коварным наскоком налетает на «уазик-буханку» с красными крестами по бокам, в тщетной попытке раскачать и опрокинуть. Этот уазик – теперь военный трофей «непримиримых», – наспех переделали в передвижной КП и спрятали под защитой огромного камня, нависающего козырьком над дорогой.
Бой, начавшийся ещё полтора часа назад, сейчас перешёл в стадию нерешительной перестрелки. Обманчиво короткое затишье внезапно оглашается шквальным огнём и вновь наваливается оглушительная тишина.
Апти Мубараев, волей Аллаха командир «непримиримых», раздражённо бросил карандаш на карту, с хрустом потянулся. Движением, ставшим уже привычным, расстегнул кобуру, слегка коснулся «Стечкина». Как ни странно, прикосновение холодного металла слегка успокоило.
Едва он вылез из машины, морозный февральский ветер хищно вцепился в открытую кожу лица, попытался втиснуться за шиворот. Апти зябко поёжился, затянул было потуже воротник, но, перехватив насмешливый взгляд Фархива – ливийского наёмника, нарочито распахнулся: мол, мы, сыны гор, не боимся прохладного ветерка. Сам Фархив – бешеное дитя жарких песков, прошедший один Аллах ведает сколько войн, небрежно накинул на плечи армейский бушлат, выставив напоказ толстый свитер, связанный старой чеченкой. Тёмные, как маслины, глаза ливийца смотрели резко и прицельно. И, тем не менее, насмешливо.
«Обезьяна чернозадая, – раздражённо подумал Апти. – Презренный пёс войны, готовый сражаться за кого угодно, лишь бы заплатили. И непременно юсовскими долларами. Сволочь».
– Что там за херня? – намеренно грубо спросил он. В прошлом преподаватель истории, Апти панически боялся, что свирепые «воины Аллаха» не будут воспринимать его всерьёз, поэтому природную деликатность и вежливость старался прятать под маской хамства.
Фархив недовольно покосился на него – мог бы и на английском спросить, ведь знает же. Раз уж благословенный арабский не может выучить, ничтожество.
– Отстреливаются, свиноеды, – отозвался он неохотно. Помолчал и добавил уважительно: – Вообще-то храбрые воины.
– Сколько их там?
– По моим прикидкам – четверо. Может, и больше, но отстреливаются только эти.
– Что-то слишком долго. Времени хватило бы уже батальон перебить. Фархив поцокал языком:
– Хорошо дерутся, эфенди. Может, спецназ? Апти поморщился:
– Какой на хер спецназ – там пацаны по девятнадцать-двадцать лет, недавние школьники.
Фархив снова помолчал, сдерживаясь, чтобы не нагрубить, затем процедил зло:
– Тогда они не просто храбрые воины – они герои. Эти «пацаны», – он постарался произнести это как можно язвительнее, – за последний час положили двадцать шесть человек. Двадцать шесть отборных воинов.
Чуть не сказал – мюридов, но язык не повернулся – большинство из их отряда такие же наёмники, как и он, и далеко не все правоверные, есть и христиане, и даже два индуса. А ещё больше таких, кто верит только в Его Величество Доллар.
Сам Фархив, будучи профессиональным солдатом, тихо ненавидел этого гражданского командира, возомнившего себя гением партизанской войны. Учитель истории, шайтан сожри его кишки! Если бы не его родство с одним очень уважаемым тейпом, самое большее, на что можно использовать этого Апти – подносить патроны… холостые!
Апти открыл было рот с намерением обматерить придурков, подставляющихся под пули русов, но сдержался, взял бинокль и осторожно выглянул из-за камня.
Страшная картина недавнего боя постепенно пряталась под тонким, скупым слоем колючего снега. Но его явно не хватало, чтобы скрыть всё – местами виднелись голые, пыльные участки камней. Два «бэтэра», сгоревшие в самом начале боя мгновенно, как спичечные коробки, теперь испускали только слабые чадные дымки. Из-под машин виднелись обгорелые конечности солдат. Повсюду в жутком беспорядке валялись тела этих «пацанов», истерзанные пулями и осколками так, что совсем потеряли человеческий облик. На миг проснулась жалость – это же всего лишь дети, неразумные дети, вынужденные воевать по приказу своих алчных отцов. Но Апти легко подавил это чувство – их сюда никто не звал. «Это моя земля», – подумал он свирепо.
Призрачные облачка пара, вздымающиеся тут и там над камнями, выдавали присутствие воинов, короткими перебежками продвигающихся всё ближе и ближе к полуразрушенному строению. Именно там засели эти неверные.
Апти зло прищурился: у подножия блокпоста в самых неестественных позах застыли его люди. Нет, уже не люди – просто трупы, бывшие когда-то его людьми. Он, как командир, испытывал горечь от глупых потерь. А ещё больше недовольство собой, своим неумением сберечь людей, доверивших ему жизни. Пусть не все они воины Аллаха, для которых умереть в бою – честь, но погибать от шальной пули поганых свиноедов – то же самое, что по пьянке захлебнуться блевотиной. От этой мысли брезгливо передёрнул плечами – сам он никогда не притрагивался к спиртному.
Чёрт, как хорошо было в школе. Если бы не эта война и не уговоры старшего брата (он так и не посмел его ослушаться), Апти никогда сам не решился бы взять в руки оружие. Гораздо интереснее (а главное – безопаснее) было рассказывать молодым «волчатам» о подвигах славного Шамиля…
Он взглянул на небо, затянутое мрачными тучами: только бы эти русы не успели вызвать «вертушки» – их чудовищная огневая мощь способна всё ущелье превратить в кипящий ад буквально за секунды.
Фархив с сомнением покачал головой:
– Если бы они их вызвали – «вертушки» уже были бы здесь. Им лёту всего минут двадцать.
Он словно прочёл его мысли. Или Апти уже, сам того не замечая, начинает думать вслух?
– Атакуйте до победного, – приказал он. – Никто не должен выжить. Фархив равнодушно пожал плечами, поднёс рацию к губам и отрывисто бросил несколько слов в микрофон. Получив подтверждение, молча кивнул и сунул рацию обратно. Он всего лишь выполняет приказы, а нравятся они ему или нет – никого не волнует, ему за это платят.
* * *
– Нургалиев, глянь – что там, – приказал Нечипорук. Воспользовавшись небольшой передышкой, он старательно затягивал повязку на голове рядового Ходжаниязова.
Оставшись за старшего, сержант Нечипорук с одной стороны испытывал гордость за то, что они всё ещё сражаются, а он теперь командир, а с другой – досаду: надо же – с ним остались только эти «молодые». «Духами» их теперь назвать язык не поворачивался, хотя сам он уже почти «дембель». А настоящие «духи» вон там, по другую сторону прицела.
Нургалиев взобрался на пустые патронные ящики, вскинул «эсвэдэшку», через прицел внимательно обозрел подступы к их временной крепости.
– Продвигаются, басурмане, – доложил он.
– Далеко? – забеспокоился Нечипорук. Перевязку он бросил и потянулся к пулемёту.
– Метров триста с небольшим. Но ползут медленно. Тащ-щатся, – с сарказмом протянул Нургалиев.
– Значит, ещё покурить успеем, – заключил сержант и довольно осклабился: – Эй, Коваль, у тебя ещё курёха осталась?
Андрей Ковалёв, почему-то постоянно называемый Ковалем, словно хохол какой, тупо смотрел невидящими глазами на «командира». На почерневшем от копоти лице резко выделялись только белоснежные зубы и белки необычайно чистых серых глаз. Правда, про глаза уже можно было сказать – зрачки в томатном соусе. Как и про весь внешний вид. Забрызганный с головы до ног своей, да и чужой кровью, в обожженной «афганке», он выглядел жутко и жалко. Как, впрочем, и все до сих пор оставшиеся в живых товарищи. Нет, уже не товарищи – соратники. Побратимы!
– Что? – непонимающе переспросил он, судорожно вцепившись в цевьё автомата.
Нечипорук нахмурился.
– Эй, парень, ты чего тупишь? Аллё, пациент, мы вас теряем!... – Он пощёлкал пальцами перед глазами Коваля. – Дай закурить, говорю.
Коваль судорожно сглотнул.
– Курить?! Ах, да, закурить, – закивал он торопливо и растерянно похлопал себя по карманам.
Нечипорук хладнокровно вытащил у него из нагрудного кармана смятую пачку «Оптимы», вытряхнул оставшиеся четыре сигареты.
– Оп-паньки, как раз по одной на каждого! – Обрадовался он и сунул одну в зубы Ковалю. Остальные раздал братве. Ну и пусть они один татарин, второй – узбек, а Коваль так и вовсе москаль, здесь все – одна братва-солдатня.
Вытащив китайскую подделку под знаменитую «Zippo», он эффектным жестом чиркнул по штанине, дал всем прикурить.
– Красота! – выпустил Нечипорук тонкую струйку дыма в потолок. Коваль затянулся и тут же закашлялся. Виновато посмотрел на сержанта.
– Не пыли, пехота! – добродушно хлопнул его по плечу Нечипорук. Коваль вжался в угол и затравленно улыбнулся. Этот хохол что, вообще ничего не боится, что ли? Отморозок, блин. Могучему сержанту самое место гденибудь в «краповых беретах». Кирпичи лбом расшибать. Зверюга!
