Текст книги "Изумрудный Армавир (СИ)"
Автор книги: Александр Нерей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Несколько раз он выныривал, оставляя вспененные волны и восторженные американо-китайские вопли на поверхности, и снова нырял. Потом всплывал, недолго извивался в воздухе и еще раз нырял. В один из таких нырков Джимми поймал крупную рыбину, отчего заверещал ещё громче, а я, пролетев в этот раз мост Верразано-Нарроус снизу, повернул влево к песчаному пляжу, на который медленно заползали ленивые американские волны бесконечной океанской длины.
Мир Горыныч, опередив меня под водой, вынырнул в очередной раз и, пролетев остаток пути по воздуху, приземлился на песчаный берег полуострова, который назывался Брайтон-Бич.
Новые знакомые с их подводным уловом спешились и начали нервно кланяться и благодарить Горыныча и всех китайских богов за то, что остались живы после знакомства со стихийным бедствием в лице моего дракона с его огненно-денежными капризами. Я издали попрощался, помахав рукой Подарку и его дядьке, и пустился в обратный путь, собираясь вскоре просить мир о сверхзвуке и ветронепроницаемой капсуле.
Через несколько минут полёта над океанской гладью меня догнали мои покупки, но уже без какого бы там ни было извивавшегося змея, а я, не успев открыть рот, чтобы отдать новую команду, неожиданно вошёл в штопор и, закружившись с неимоверной скоростью, приземлился на Фортштадт.
Глава 14. Как Угодники плачут
– Совести, значит, нет ни грамма, – выразил я бесконечную благодарность за моментальное возвращение из дальней Америки на грешную армавирскую землю.
– Фух! – подтвердил моё о себе лестное мнение своим, очень даже видимым, факелом совершенно невидимый Скефий Горыныч.
– Значит, у вас такая традиция? Я о мгновенном возврате, – решил уточнить, припомнив такое же моментальное возвращение из юго-западного сада засыхавших Босвеллий.
– Фух! – засвидетельствовал своё почтение Скефий, но уже простым теплом.
– Если я куда-то очень далеко путешествую, то… – не успел договорить, как отчётливо увидел перед глазами красочную картинку.
Мир в подробностях нарисовал меня, стоявшего на каком-то бугорке, и моё дальнее путешествие, начавшееся на этой кочке. Только вот, и к горке, и ко мне сразу же привязалась красная нитка, которая бесконечно растягивалась, при этом не изменяясь в толщине.
Дальше я мотался по разным местам и в разные направления, а ниточка всё время следовала за мной. Причём, она всегда оставалась прямой, как струнка. Куда бы я ни сворачивал, она всегда была от моей стартовой горки и до моей финишной пятки.
В конце концов, я начал возвращаться домой, а красная ниточка, будто резиновая, выстрелила мной обратно к горке, словно шпулькой из рогатки, и через мгновение я оказался в начале своего путешествия на исходно-конечном бугре.
– Я же говорил, что совести нет, – снова поблагодарил я Скефия в своей оригинальной манере. – Спасибо, Кармальевич. А где платформа? Где бананы? Ещё не долетели? – ужаснулся, не увидев у входа в пещеру отбросов банановоза.
Оставив на произвол судьбы, приземлившиеся вместе со мной коробки с подарками и пепси-колой, заглянул в пещеру, но и в ней ничегошеньки не было. Я побродил, ожидая от мира хоть каких-нибудь комментариев на банановый счёт, но ни снежком, ни факелом по темечку не получил.
Вечер уже давно приступил к своим обязанностям, и сумерки густели прямо на глазах. Я в сердцах схватил ящик с пепси и, чуть ли не бегом, помчался обратно в пещеру, собираясь перетащить все подарки от Подарка и его дядьки в пещеру, а уже потом, после возвращения домой разбираться с исчезнувшими бананами.
Опыт по перетаскиванию громоздких вещей сквозь ракушечный монолит у меня уже был, к тому же свежий, и я, недолго думая, начал чеканить шаги в направлении пещерной стены.
Сопутствующие ощущения, истосковавшись по американскому путешественнику, неистово набросились на меня, и я отдался им всеми фибрами и чувствами. Но удовольствие от мурашек продолжалось недолго. Я врезался ящиком пепси-колы в картонные залежи бананов, оказавшиеся на моём пути к центру родимой подземной обители.
– Здравствуйте всем, – обрадовался я, наткнувшись на несметные фруктовые сокровища. – Кто вас сюда загрузил? Образ! Ах да. Критерий не опознан.
Я перестал препираться с отключенным ЭВМ и ломать голову над тем, кто мог выступить в роли грузчика бананов, и занялся перетаскиванием американских богатств с улицы в пещеру.
Изрядно вспотев, закончил суперменские занятия и, спрятав четырнадцать долларовых монеток под одним из ящиков с фруктами, предварительно присыпав их песком из битых ракушек, задумался: «С чем же возвратиться домой к гостю Угоднику с его плацебо, и моими домашними в качестве невменяемых, но гостеприимных хозяев?»
«Может, бананы сам Угодник затащил? Тогда он наверняка ящик с собой прихватил. А если нет? На всякий случай, возьму один с бананами и один с пепси. А в остальных, интересно, что? Потом проверю. Времени уже нет. Не испортятся же они», – поразмыслил недолго и, обозвав себя законченным балбесом, принялся вытаскивать пепси и бананы обратно на Фортштадт.
Оседлав ящики, попросил в срочном порядке доставить меня в родной огород. «Там никто не увидит. Положу ящики под яблоню, а потом прокрадусь в дом», – спланировал уже в полёте над Армавиром и под первыми звёздами на потемневшем безоблачном небе, а Скефий, безо всяких возражений, доставил меня в пункт домашнего назначения.
– Мне сейчас не нужно скрываться от глаз? Пока снова не стану самим собой и не переоденусь в штатское? – начал я колебаться уже под яблоней, на которую любил забираться за первыми летними яблочками.
– Пуфф! – почти ласково, объяснил мир, что в этом нет никакой необходимости.
– Тогда пепси и бананы пусть постоят, а я в разведку.
Как заправский лазутчик начал красться по огороду, потом вокруг дома, надеясь со стороны улицы, если не увидеть в окошки, что творится в доме, то хотя бы попытаться услышать.
Ставни на всех окнах оказались закрытыми, и никаких застольных голосов за ними слышно не было. Я решил войти во двор, чтобы заглянуть в окна уже из него.
– Р-р! Ав, – виновато тявкнул Туман, объявив на весь белый свет, что на вверенной ему территории обнаружен американец суперменской наружности.
– Тихо ты, – запоздало шикнул я на щенка.
– Хватит прятаться. Выходи уже. Пусть отец на тебя полюбуется, – скомандовал мне Угодник.
Он, оказывается, курил вместе с отцом на пороге дома. Вернее, папка курил, а он дышал беломорканальным воздухом.
– Я пока ещё… Этот… Паренёк, – застеснялся я своей временной подростковой внешности. – Годков на пять старше выгляжу, – уточнил всё ещё из-за угла дома.
– Предлагаешь нам зажмуриться? Так тебя там Андреевны, всё равно, встретят, – вступил в разговор папка, каким-то незнакомым мне тоном.
Делать было нечего, и я, собравшись с духом, вышел на вечерние смотрины.
– Только у меня эти… Трусы поверх штанов, – объявил я присутствовавшим.
– Балда. Так и должно быть, – серьёзно сказал Николай, что не помешало ему тут же расхохотаться. – Ты в таком виде покорял… А куда тебя носило? – приступил к расспросам дядька.
– А как мне вас называть? – начал я официально, собираясь узнать, не играет ли Угодник какую-нибудь роль дальнего родственника.
– Дядей Колей. Я же тебе говорил, что сегодня здесь все свои. Что души правят балом. А разумы дремлют. У Серёги только и у кобелька вашего всё по-прежнему, – объяснил Угодник, и они с отцом из-за чего-то рассмеялись.
– Над кем хохочете? – начал я возмущаться, но, увидев слёзы на взрослых мужских лицах, сразу же потупился. – Я только что из американского Нью-Йорка. На острове Свободы был. На небоскрёбы лазил. В китайском квартале чудил, – зачастил я с новостями, пытаясь сгладить неловкость перед прослезившимися, но всё ещё посмеивавшимися Григорьевичами.
– Где полсотни ящиков с бананами добыл? – поинтересовался папка.
– А… – не смог я вымолвить ни слова от неожиданности.
– Откуда знаем? – деловито подсказал Николай. – А кто, по-твоему, их в пещеру перетаскивал? Мы с твоим отцом. Он в пещеру, а я дальше сквозь стену. И мир наш помогал. Он же мне сразу видео-телеграмму отбил. Ещё до приземления вашей вагонетки. Так, мол, и так. Летит груз с бананами. И летит прямиком на Фортштадт. Ещё дымом каким-то все ящики окуривал. Уже потом догадался, что это он так, чтобы поспели по дороге.
– Ага, – вернулся ко мне дар речи, а вот мой разум встал на дыбы и ни в какую не соглашался мириться с душевным и всезнающим папкой.
– Так откуда такое банановое чудо? – пристал ко мне родитель.
– С парохода… С банановоза «Atlantic Winner». Они их всем экипажем в океан выбрасывали, а наш мир решил подобрать. Это по дороге в Америку было, – признался я в содеянном.
– Счастливчик, – позавидовал мне или сам папка, или его душа. – Пора бы и за стол. Андреевны уже шуметь перестали. Значит, всё готово.
– Бананов вы захватили? У меня ящик в огороде под яблонькой стоит. Ещё пепси в бутылках. Тоже ящик, – признался я в очередном подвиге.
– Бананы у нас есть, а пепси неси. Тебе что, десятки баксов на всё про всё хватило? – засомневался Угодник.
– Какой ещё… Той бумажки на десять долларов? Так я её благополучно дома забыл. А пепси, и ещё с десяток упаковок со всякой китайской всячиной, мне в подарок выдали. За то, что Чайна-Таун не сжёг вместе с миром Горынычем, – начал я бахвалиться.
– Стоп-стоп-стоп, – запротестовал родной отец. – Тащи своё пепси, и сразу за стол. Пусть мамки тоже о твоих похождениях послушают. Моя мамка и твоя мамка, – уточнил папка.
Я мигом в огород за ящиками. Приволок сначала бананы и оставил их на пороге, а потом и за пепси-колой. Её уже в дом занёс и на веранду поставил, чтобы в прохладе была. Дверь из коридора в мой банкетно-спальный зал оказалась распахнутой, и я, коротко откашлявшись, вошёл в комнату с большим раздвижным столом, уставленным домашней снедью, и нарядными мамками – бабулей и мамой с Сергеем на руках.
– Я же тебе говорила, что он в костюме, – зашептала мама бабуле.
– Это он героем вырядился, – объяснил Николай с порога. – Я надоумил. Наливай, Григорьевич. Пусть сынок начинает о приключениях хвастаться. Посидим, послушаем его правдивые истории. Оттаем. Потом он нас новым стишкам и песенкам научит. Живот надорвём! Обещаю.
Я покосился на Николая, но ничего подозрительного не увидел. Или моё суперменство глаза подвело, или он пока не включил свой невидимый и негасимый свет добра и жизни, или я в этом свете уже не один день жил, и привык к нему, поэтому начал воспринимать его, как само собой разумевшееся.
«Нужно будет за ним понаблюдать. Чует моя душенька, что сегодня не всё так просто будет», – решил я для себя и начал принимать в семейном празднике самое живое участие.
– Дядь Коль, каким ещё стишкам? Каким таким песенкам? – начал шутливо нудить, пока взрослые разливали по стопочкам прозрачную жидкость из огромной бутыли с непонятным названием «четверть».
– Не стесняйся. И у тебя сегодня душа нараспашку. Слушайся её. Она не только стихи и песенки знает. Ну, будьте здоровы. Живите в мире, – закончил Угодник поучительную речь тостом, и все, чокнувшись, залпом осушили стопки.
«Моя душа тоже нараспашку? – удивился я. – Значит мой разум дремлет. Но почему я этого не чувствую? Почему же мне опять всякая ересь в голову лезет?»
Я перестал бороться с одолевшими меня видениями с картинками крадущегося из неизвестного мира «меня» ко мне же, и, извинившись, вышел из-за стола.
– Вы пока закусывайте, а я к миру на разговор. Он мне кого-то в гости ведёт, – объяснил своё бестактное поведение и вышел на веранду.
– Кто там ещё? Одиннадцатый? – справился я у Скефия.
– Пуфф!
– Всё равно никого не пускай сегодня. Отвадь любого из своего снежного пулемёта. Пусть подольше себя виноватыми почувствуют. А я пока по душам сегодня беседую. Душевный карантин у меня, – попросил или приказал я родному миру, и сам до конца не понял.
– Фу-у-ух! – сверкнул он «одобрительным» факелом на всю веранду.
– Ты там что-то поджигаешь? – всполошилась мама, увидев зарево от мирного общения.
– Я с миром разговаривал. У него теперь такие пламенные реплики есть. Сама же ему в обед о моей детсадовской роли напомнила, – спокойно и доверительно рассказал я маме, вернувшись за стол.
– Давай с подробностями и в лицах, – потребовал Угодник. – О своём заокеанском турне с банановым исходом и пепси-кольной полировкой. Во! Выговорил. Ещё по одной? Пирожки, ну, очень вкусные. Давненько домашних пирожков не кушал, – похвалил он хозяек и снова плеснул в стопочки.
«Где же его фальшивое плацебо? – задумался я, не увидев на столе ничего незнакомого. – Обещал же принести. Может, запамятовал? А папку он туда на Байке Давидовиче возил, или мирным способом?»
– Не тяни. Начинай! – потребовал папка, и я, отложив пирожок с картошкой, начал.
Меня в очередной раз прорвало. Вещал, как заправский рассказчик анекдотов и небывальщины. Фантазия и реальность сплелись в моей голове воедино, но я при этом оставался серьёзным, чем вызывал у семьи громкий и благодарный смех.
Даже Сергей вырвался из маминых объятий и вскарабкался на мои суперменские колени, возможно, чтобы получше разобраться в историях о бравом синем мальчишке, которому в поисках несметных китайских сокровищ пришлось пересечь целый океан.
А начал я свой рассказ с краткого экскурса о мировых возможностях, о полётах, о временном взрослении с переодеваниями и огненно-снежными диалогами. Потом приступил к сверхзвуковому заокеанскому перелёту. Все слушали, затаив дыханье. Я оказался в центре внимания, при этом не растерялся и не застеснялся, что на меня было не похоже. Конечно, с чужими людьми я уже бывал в такой ситуации, но с семьёй, с родными для меня людьми, это было впервые.
«Точно сегодня без кольчуги», – думал я, а сам повествовал об Эквадоре и его путче, о Колумбийской стране и её нерадивых экспортёрах бананов. Потом подробно объяснял о способах длительного хранения бананов в трюмах пароходов и об их моментальном дозревании.
– Представляете, газ какой-то внутри нашего белого налива. От него все иноземные фрукты враз переспевают. А в «Виннере» их тысячи тонн. Чтобы всё не испортилось, экипаж принял решение избавиться от газированных эквадорских бананов.
А я с миром сложил их на тележку и отослал домой. Вернее, мир сам их собрал и меня, неразумного, носом в них ткнул. Потом, конечно, я поблагодарил интернациональный панамский экипаж. Заодно всё о бананах узнал. Сомневался, с чего это они ими в воду кидаются?
После всего этого мир меня в Америку отправил. Я ещё кочевряжился. Не хотел туда добираться. Пришлось ему проявить характер. Заставить вашего неслуха в синем костюме и на коньках кататься, как Иисус наш пешком по воде, и верхом на Змее Горыныче летать, и на дно морское нырять.
Я-то, нпо наивности, думал, что ему уже нечем меня удивить. Но куда там! Так удивил, что мой красный плащ побледнел. И не только меня. Китайских американцев из снежно-огненного пулемёта покосил и пожёг, как негодных элементов. Правда, вначале мы с ним начеканили не одну тысячу заморских долларов. Чтобы они не думали, что в Армавире скупердяи живут. Засыпали весь магазин вот такими талерами чуть ли не по щиколотку. Пусть пережёвывают. Не жалко.
Нащупав в плавках блестящий американский доллар 1972 года, я протянул его всем желающим на обозрение. Смешки ненадолго затихли, и инициатива перешла к Николаю.
– Вот он какой. Взаправду начеканил таких? Много тысяч? А за сколько раздваиваний? – уточнил дядька.
– В том-то и дело, что за одно-единственное. Фонтаны из ладоней! И почти безболезненно. Мир же сам инициативу проявил. Там тоже мальчишка сироткой оказался. Так мы его семейству помогли с коммерцией. За это получили неизвестные продуктовые подарки. В пещере сейчас. На хранении.
– А я, кажется, знаю этого китайца. Имя его знаю, – заявил Угодник. – Посе-Муто Хосю-Пити. Ха-ха-ха!
Все рассмеялись над его шуткой, а я уточнил:
– Это пародия на японское имя. А моего Подарком звали. По-китайски Ли-У, а по-английски Джимми. Ли-У – и есть что-то вроде подарка. Его так родной папка назвал. Потом он погиб.
Так вот. Я с этим Подарком и так, и сяк, а он всё одно на Горыныче кататься хочет. Я ему объясняю, что змей у меня не китайский, а нормальный, русский и к тому же трёхглавый, а ему всё равно. Пришлось мир просить о перевоплощении в хрустальное чудище о трёх головах и наводить в Чайна-Тауне шорох. Ну, чтобы ребёнка уважить. Так он и Подарка, и дядьку его на горб закинул и айда нырять по Аппер-бэю. Залив океанский так называется. До самого Брайтона донырнул. Какую-то рыбину по пути поймал, но доставил-таки всех на пляж и отпустил невредимыми.
А я всё это время рядом порхал в гордом одиночестве. Контролировал всё. И миром нашим гордился. Потом, хлоп! И я уже с претензиями к нему за скоростное возвращение домой. Чуть об Фортштадт меня не расплющил. Но потом сразу же его простил…
Глава 15. Семейная катавасия
Я закончил краткий обзор послеобеденных подвигов, а мои домочадцы только-только во вкус вошли. Угодник подливал в стопочки, и все угощались и отдыхали. Все, кроме меня. Мне так и не дали поужинать по-человечески. Наверно, из-за того, что всё ещё оставался в неуместном карнавальном костюме заморского героя-спасателя.
– А сейчас начинаем литературные игры, – весело объявил Николай, но голос у него дрогнул.
– Не знаю таких, – заявил папка.
– Никто не знает, – повинилась за всех мама.
– Зато Сашка наш знает, – кивнул в мою сторону дядька.
– Что-то я о таком не помню, – открестился я от неизвестной, да ещё и играющей литературы.
– Бьюсь об заклад, знаешь. Проверим? Мы уже с тобой один раз играли, – настаивал Николай.
– Поконкретнее, можно? – вступил в нашу свару слегка захмелевший родитель.
– Поконкретней? Получите. Я начинаю, а кто продолжение знает, тот и продолжает.
– Что продолжает? – решила и мама разузнать об играх с литературой.
– Верблюд, когда ты стал горбат? – выдал Николай, вместо объяснений.
– О-о! Это длинная история, – вырвалось у меня, незнамо откуда.
– И всё же, всё же, всё же, – продолжил Угодник.
– Когда я Бога попросил, чтоб был ни на кого я не похожим, – закончил я короткое подобие четверостишия.
– Даёте! – подивился папка.
– Молодцы, – похвалила нас мама. – Оригинально и поучительно.
– У нас ещё мешок таких имеется. Продолжаем? Там хоть и не в рифму бывает, зато не менее интересно, чем у самого Омар Хайяма, – раззадорился дядя Николай.
– Если честно, толком не знаю, откуда всё это во мне… – начал я оправдываться, но меня прервали на полуслове.
– Погодь-погодь. До сольных выступлений мы чуть позже доберёмся. А сейчас про мудрость, – перебил меня Угодник и начал: – Старик, как мудрость нам увидеть? Где искать? Быть может, признаки какие-нибудь есть? Седая борода, бесстрастный взгляд, когда увидит золото или услышит лесть?
– Друзья, коль соблюсти приметы эти, прибавив всего лишь два рога, мудрее моего козла вам не найти на свете, а он живёт в сарае за порогом, – по-стариковски выговорил я совершенно незнакомые строки.
Что тут началось! Все не просто засмеялись, все до слёз захохотали. Будто это не стишок был в нашем с Угодником исполнении, а живое выступление знаменитых Тарапунько и Штепселя. Больше всех смеялся сам Угодник. Слёзы так и текли из его глаз, но он не обращал на них никакого внимания.
На одно мгновение мне даже показалось, что это мы всей семьёй излучали из себя тот самый негасимый свет добра и жизни, который я сегодня ожидал от Угодника. Да так ярко светили, что у него слёзы из глаз! Будто бы он сидел под нашими лучами и не просто оттаивал, как он говорил, а впитывал наш свет. Заряжался им. Заполнял всего себя, чтобы потом самому раздавать его людям. Но это видение длилось не больше мгновения.
– Расскажи нам про товарищескую клешню. Про отшельника. А я пока с братом посмеюсь от души, – попросил он меня неизвестно о чём и продолжил улыбаться сквозь слёзы.
– Только начни сам, а я сразу вспомню и продолжу, – пообещал я, а у самого от нашей катавасии из смеха и слёз на душе совсем не аленькие цветочки расцвели.
– Отшельник-рак всю жизнь прожил в пруду, – выдал начало Николай, еле-еле успокоившись.
А я тотчас вспомнил стих об отшельнике, но сразу продолжать его не стал, а дождался, пока Угодник нальёт ещё по одной стопочке, пока всё пригубят стаканчики, пока закусят, а только потом начал его с самого начала.
– Отшельник-рак всю жизнь прожил в пруду. Воды он не мутил, привычен был к труду. Супруги не имел и дружбы не водил, и редко по ночам на берег выходил. Но вот, под старость, он решил жениться. Кого же в жёны брать, никак не мог решиться. Одна толста, другая холодна, а третья, непременно, уж чья-нибудь жена. Вот так он в поисках по дну бродил, пока однажды в раколовку угодил. Взмолился старый, закричал: «Спасите! Ведь друг ваш и сосед в беду попал!» Но сколько не кричал он: «Помогите!»
– Клешни никто из раков не подал, – не утерпел и выдал Николай последнюю строчку. – Браво, Александр. Браво!
– Ты у нас, оказывается, талант, – удивился папка, но захлопал в ладоши так, будто это я сам написал стишки и басни о верблюдах, козлах и раках.
– Он когда со своим Мишкой Косолапым по телевизору выступил, мне все девчонки на фабрике так и сказали: «Твой сынок артист», – припомнила мама ещё один наш семейный анекдот.
Фактически я тогда крупно опозорился. Забыл слова детского стишка, но зато скорчил такую умилявшую рожицу, что все телезрители подумали, будто это так Мишка обиделся на свою шишку, которая отскочила ему по лбу. Слава Богу, моя амнезия оказалась короткой, и я нашёл в себе силы закончить ясельное стихотворение.
Вот и в тот вечер с Угодником в качестве душевного гостя над моей головой сгустились грозовые тучи Косолапого Мишки, с которым я потом выступал по десять раз кряду, стоя на табурете, перед близкими и дальними родственниками на совместных пьянках и гулянках, на армейских проводах и встречах, на свадьбах и днях рождениях. В общем, я всем своим существом почуял, что и праздник Жабы-Дирижабы не обойдётся без этого, пришибленного шишкой, Михаила.
– Сейчас Санька нам пару солёных анекдотов… Взрослых анекдотов расскажет, а потом споём, – прозвучала из уст Угодника совсем не спасительная речь, на которую тайно надеялся.
– Может, лучше про Мишку? – взмолился я, потому, как перепугался неведомых, да ещё и взрослых, анекдотов.
– Потом про Мишку, – подвёл итог папка и показал рукой, чтобы вставал из-за стола и продолжал концерт по заявкам.
– Ну, вас! – отмахнулась мама и начала убирать со стола закуски, а выставлять десерты и фрукты, с бананами и пепси в том числе.
– Погодите. Они тоже рифмованные и никакой похабщины. Ха-ха-ха! – выдал себя с потрохами Николай. – Почти никакой, честно-честно.
– Лучше споём солдатскую. Я её в одном месте слышал, – решил я избежать недоразумений с анекдотами и напомнить Угоднику песню Закубанья из Кристалии, берущую за душу всех и каждого.
– Сперва дурачимся, а потом плачем. Порядок во всём должен быть, – упёрся дядька, а сам продолжал плакать.
– Тогда напомни, что там за анекдот, – согласился я, скрепя сердце.
– Там про худого мужичка. Про его физкультуру, – хитро подмигнул Николай.
В голове что-то щёлкнуло, и я начал очередной зарифмованный опус с непонятными взрослыми намёками:
– Мужик, с изрядно исхудавшею фигурой, бесстыдно вышел на балкон в трусах. Там начал заниматься физкультурой, прям у соседей и соседок на глазах. «Пусть видят все, что ты меня не кормишь», так начал он жену свою корить. «Так, может, и трусы ты тоже снимешь? Пусть видят все, за что тебя кормить», – выдал я с мужскими и женскими интонациями.
Что тут началось! Мамка не сдержалась и, пару раз кашлянув не открывая рта, выскочила сначала в другую комнату, а уже там и разразилась бесконечными хохочущими громами с молниями. Бабуля, надвинув на глаза белый платок, беззвучно затряслась, как отбойный молоточек. Папка хоть и соображал своим хмельным и дремавшим разумом дольше всех, зато потом распоясался так, что мне показалось, и дом заходил ходуном от его гогота.
Скромнее всех смеялся Угодник. Или потому, что уже слышал этот анекдот, или из-за того, что никогда не имел, и не будет иметь жены, которая могла бы выдать ему такую бесстыдную отповедь. Как бы там ни было, а я ужаснулся всему тому, что натворил коротким анекдотом и покрепче прижался к братишке Серёжке.
– Следующий, – распорядился Николай, когда все вокруг кое-как пришли в себя.
– Может, лучше про Мишку? – попытался я воспротивиться, соглашаясь даже на то, что в другой ситуации меня бы ни за какие коврижки не заставили сделать.
– Давайте не будем заставлять ребёнка, – вступилась за меня, вернувшаяся из грозы, мамка.
– На огонёк к попу зашла смазливая бабёнка, – вместо препирательств со всеми нами Угодник сам начал очередной зарифмованный анекдот.
Пришлось мне волей-неволей продолжать:
– Подумал он: «На исповедь». Спросил.
– Нет, батюшка. Я, просто, занесла тебе цыплёнка, чтоб за меня ты милости у Бога попросил, – снова вступил Николай, изображая женский голос.
– Так, может, много пьёшь? Или помногу ешь? – спросил я у дядьки, игравшего роль противной бабёнки, а самому мне, волей-неволей, пришлось немного побыть попом.
– Нет, батюшка. Посты все соблюдаю. Не пью. И в будни не переедаю, – высказал скороговоркой Угодник.
– Так, может, с мужем много спишь? Если про всё не врёшь, – строго прикрикнул я на вредную «бабёнку».
– Не вру. И муж красавец. Разве с ним уснёшь?
– Прости, конечно, за мой ум убогий. Какой же милости ещё мне для тебя просить у Бога? – закончил я очередной непонятный для меня стих, а все снова прыснули, как по команде.
И в этот раз мамка сбежала в спальню, наверно, чтобы излить там свою солидарность с бабёнкой.
После этого анекдота все хохотали чуть дольше. Пару раз папка и Угодник повторили кое-какие реплики, посмеялись над тёткой с цыплёнком, а может, попом, я так до конца и не понял, а потом просто сидели, смотрели друг другу в глаза и смеялись. Смеялись и плакали.
Отчего они себя так вели, я не понимал. Анекдоты казались мне не такими уж смешными, но я доверял их взрослому уму, который хоть и дремал, но всё равно никуда не делся, а поэтому заставлял смеяться. То, что плакать их заставляли души, я для себя решил ещё во дворе, во время нашего первого совместного разговора, когда и папка, и Николай прослезились в первый раз.
Гляделки Григорьевичей не заканчивались, и я решил самостоятельно и без всяких просьб выступить с полюбившейся мне песней Федота-игрушечника. Тем более, слёзы уже и так катились ручьями из глаз и бабули, и папки, и самого дядьки Угодника.
– Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши души? – начал с того куплета, который посчитал первым, а Угодник сразу же подхватил, перемежая слова мужиков из Кристалии с короткими рыданиями.
– Наши души в аду бесов душат. Вот, где наши души.
Потом я пел о силе и о кресте, потом о бедах и жёнах, потом о детках и хатах, сёстрах и снова о душах, которые под конец моей взрослой песни успокоились и перебрались в рай, чтобы высушить там свои солдатские слёзы. Но всё так складно было только в моей песне, а не в нашем доме, за нашим семейным столом.
Бабуля так и сидела на своём месте, обливаясь бесконечными слезами, будто сама бывала в Кристалии и знала о нелёгкой доле мужиков, которых не щадили командирские тётки, и они почём зря гибли на их войнах.
Мама тоже не сдержалась и, пару раз всхлипнув, схватила Серёжку в охапку и ушла укладывать его кроватку. Папка исправно мычал, изображая аккомпанемент, не имея понятия о словах, и создавал объём моему не совсем взрослому голосу, но и это обстоятельство не мешало ему глазеть на всхлипывавшего старшего братца и плакать вместе с ним.
Откуда Угодник знал слова песни из женского мира, я был не курсе, но по окончании моего выступления он сразу же потребовал продолжения.
– А теперь, племянничек, напрягись всей душой и выдай нам вариант женского страдания. А бабёнки будут в куплетах, или сами амазонки – не имеет значения. Давай. Я поддержу. Обещаю поменьше всхлипывать.
О чём он попросил, мне, конечно же, было неизвестно, но душа подсказала, и я исправно заголосил всё на тот же мотив:
– Эй, девчушки, бравы солдатушки! Где же ваши беды? Наши беды – постные обеды. Вот где наши беды!
И папка, и Угодник, хлопнув ещё по рюмочке и быстро закусив бананами, выскочили из-за стола и начали пританцовывать вприсядку. Бабуля и мамка захлопали в ладоши, но плакать и смеяться никто из взрослых не перестал.
Я глазел на эту душераздирающую идиллию и продолжал петь, то и дело, путая девчушек солдатушек с девчонками и бабёнками, но и тех, и других амазонок или солдафонок.
– Эй, девчонки, бравы солдафонки!
Где же ваши детки?
Наши детки – стрелы наши метки
Вот где наши детки!
Эй, девчушки, бравы солдатушки!
Где же ваши мужья?
Наши мужья – заряжёны ружья
Вот где наши мужья!
Эй, девчушки, бравы солдатушки!
Где же ваша сила?
Наша сила – лук, стрела красива
Вот где наша сила!
Эй, бабёнки, бравы амазонки!
Где же ваши страсти?
Наши страсти мужикам для счастья
Вот где наши страсти!
Эй, девчонки, бравы амазонки!
А где же ваше счастье?
Наше счастье вороною масти
Кони – наше счастье!
Эй, девчушки, бравы солдатушки!
Где же ваши платья?
Наши платья – саваны у Сватьи
Вот где наши платья!
Эй, девчушки, бравы солдатушки!
Кто же ваша Сватья?
Наша Сватья с косой в чёрном платье
Смерть, вот наша Сватья!
Эй, девчонки, бравы солдафонки!
Где же ваши званья?
Наши званья – городов названья
Вот где наши званья!
Я Машка ростовская!
Я Дашка московская!
Я Танька молдавская!
Я Женька полтавская!..
На этих прозвищах я закончил амазонскую строевую, которую ещё десять минут назад знать не знал, а вот Григорьевичи только-только разогрелись. Они уже не смеялись, а пританцовывали и приседали. Причём, оба вместо платочков размахивали над захмелевшими головами банановой кожурой.
Зрелище было смехотворным и нереалистичным, но смеяться над приседавшими безо всякого аккомпанемента братьями я не посмел, и вместо насмешек завёл ещё одну, невесть откуда всплывшую в памяти и оказавшуюся бесконечной, песню о жале огромной осы, которое папка выдернул из плеча и принёс показать мамке.
По крайней мере, я так себе представлял, когда начинал эту песню.
– Я пришёл домой, вынув жало
А от меня жена убежала
А от меня жена убежала
Испугалась, наверное, жала
И дядька, и папка моментально смекнули, о чём, собственно, песенка, и сразу же её подхватили, потому как, слова в ней были простыми и, то и дело, повторялись. Они продолжили свой нелепый танец, время от времени впадая в истерику и гогот, а я всё выводил и выводил куплет за куплетом.
