Текст книги "Россия и Европа. Том 3"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

Только вот выводы из одинаково мрачной посылки сделали они почему-то прямо противоположные. Во всяком случае ни о какой

Тайный правитель России (далее Правитель). М., 2001. С. 499.

Там же. С. 536.

Там же.

HofstadterR. The American Political Tradition. Vintage Books, 1948. P.3.

самодержавной государственности они и не помышляли, не говоря уже о ежовых рукавицах. Вместо всего «отцы конституции полагались на способность порока нейтрализовать порок»⁵. Институциональным выражением этого и было, собственно, то самое разделение властей на три независимых друг от друга ветви, которое за несколько десятилетий до того предложил в «Духе законов» Шарль де Монтескье. Короче говоря, они «не верили в человека, но верили в силу хорошей политической конституции, способной его контролировать»⁶.

У Победоносцева же, как мы н.а. Бердяев]

видели, одно слово «конституция»

вызывало пароксизм ярости (точно такой же, как, допустим, слово «Америка» в наши дни вызывает у Михаила Леонтьева). Говорит нам поэтому его «нигилизм», похоже, совсем не о том, что увидел в нем Бердяев. А именно о первостепенной важности политической традиции. Если отцы-основатели исходили из европейской традиции, которую Бердяев игнорировал, то Победоносцев исходил из традиции николаевской Официальной Народности. Вот откуда и появились у него «ежовые рукавицы монархической государственности».

Куда яснее – и ярче – объяснил нам, как мы помним, без всякой философии характер этого человека Константин Леонтьев. Победоносцев, полагал он, «человек очень полезный, но как? Он, как мороз; препятствует дальнейшему гниению; но расти при нем ничего не будет. Он не только не творец; он даже не реакционер в тесном смысле этого слова; мороз, я говорю, сторож; безвоздушная гробница; старая невинная девушка и больше ничего»⁷. Это ответ «реакцио-

Ibid.

Ibid. Р. 7.

этого устрашающего арсенала

к

1

4

i А

Ивоск Ю.П. Константин Леонтьев. Франкфурт. 1974. С. 243.

нера в тесном смысле», т.е. реакционного реформатора бесплодно-

му политическому охранителю.

Нет сомнения, можно представить себе ситуации, в которых охранительство спасительно. Я писал уже во второй книге трилогии об одной такой ситуации в июле 1914-го. Но там речь шла о редком в истории моменте, когда самое полезное действие заключалось втом, чтобы не предпринимать никаких действий. Но в ситуации, когда, по словам К.Д. Кавелина «почти все [были] убеждены, что самодержавие кончило свои дни»⁸, охранительство Победоносцева было для страны губительно. Даже Б.Н. Чичерин, много лет состоявший с ним в переписке, признавал, что «Победоносцев ничего не понимает, кроме канцелярии и консистории. Выборных учреждений он не видел в глаза и боялся их, как огня»⁹. Сохранилось об этом охранительстве Победоносцева любопытнейшее свидетельство высокопоставленного бюрократа.

Е.М. Феоктистов был в 1880-е начальником Управления по делам печати, тогдашнего Главлита. Прославился он тем, что установил в русской литературе такой цензурный террор, какого не испытывала она со времен Официальной Народности. Даже очень осторожному и лояльному дружественной России французскому историку начала XX столетия Э. Оману пришлось-таки заметить по поводу деятельности Феоктистова (и его высокопоставленного патрона, министра внутренних дел Дмитрия Толстого): «Последние следы свободы печати исчезли; с первых же месяцев царствования Александра III повременные издания отнюдь не разрушительного свойства, такие, как

Вестник Европы. 1909, № 1. С. 9.

К.П. Победоносцев

Чичерин Б.Н. Воспоминания. М., 1929. Т. 4. С. 132.

Порядок, Молва, вынуждены были прекратить свое существование. Несколько позднее наступила очередь самого влиятельного органа русской печати, газеты Голос». (Оман еще не упоминает об Отечественных записках Салтыкова-Щедрина, тоже запрещенных по распоряжению Толстого.)

«Как и при Николае I, – продолжает историк, – параллельно с борьбой против печати велась борьба против профессоров и студентов. Преподавательский персонал университетов был очищен от нежелательных лиц; в университетах и даже в гимназиях были установлены более суровые правила приема [речь идет о знаменитом гонении на «кухаркиных детей»]; в Московской сельскохозяйственной академии, а также в Петербургском и Московском университетах произведено было массовое исключение студентов»¹⁰. Прибавьте к этому, что институты путей сообщения и электротехнический, так же, как Военно-Медицинская Академия, полностью закрыли свои двери для еврейских абитуриентов.

Так вот этот самый Феоктистов, большой, кстати, поклонник Леонтьева и вообще реакционного реформаторства, так отзывался о Победоносцеве: «Стоило лишь заикнуться, что нельзя сидеть сложа руки, необходимо принимать меры, которые вывели бы нас из мрака к свету [представляете, что мог означать «свет» в устах Феоктистова?], и он тотчас приходил в ужас, его невыразимо устрашала мысль о чем-нибудь подобном... К чему перемены, к чему новые узаконения, когда еще неизвестно, будет ли от них прок?»¹¹.

Глава восьмая

Тр ИДОрОГИ ^На Ф^{инишной} прямой

Но правомерен ведь, с другой стороны, и вопрос, случайно ли, что именно такой идейно бесплодный человек, как Победоносцев, оказался, по сути, вершителем судеб русской политики на финишной прямой дореволюционного самодержавия?

История XIX века. M., 1939. Т. 7. С. 407-410.

Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. С. 220-221.

Конечно, отчасти объяснялось это состоянием, в каком оставил страну своему преемнику Александр Николаевич, «этот благодушный государь, сеятель свободы на русской земле». (Я цитирую записку Б.Н. Чичерина.) «Казалось бы, – продолжал он, – что совершённые преобразования должны были поднять русскую жизнь на новую высоту, дать крылья слишком долго скованному народному духу. А между тем в действительности произошло не то. Вместо подъёма мы видим упадок и умственный, и нравственный, и материальный. Вместо нового благотворного порядка везде ощущается разлад. Повсюду неудовольствие, повсюду недоумение. Правительство не доверяет обществу, общество не доверяет правительству. Нигде нет ни ясной мысли, ни руководящей воли. Россия представляет какой-то хаос»¹².Что-то здесь мучительно знакомо, не правда ли? Как говорят французы, deja vu. Сходство, однако, совершенно не намеренное. Возникает оно лишь из того, что и в начале 1880-х постниколаевская Россия оказалась на перепутье, на роковой развилке дорог. Можно ли еще было её спасти? Не было ли уже слишком поздно? Кто знает? Похоже лишь, что, как всегда, открывались в эту смутную пору перед страной три дороги.

На первую из них толкали Россию молодогвардейцы. Вела она к немедленной попытке сверхдержавного реванша и диктовалась, как мы уже знаем, всетем же глубоко укоренившимся в «национально ориентированных» умах фантомным наполеоновским комплексом. Им жгла сердца потребность «поднять Россию с колен». Разумеется, означала она войну – либо против Запада «во всей его целостности» (как советовал Данилевский), либо против Австрии (как рекомендовал Леонтьев), либо, наконец, в союзе с Францией против Германии (к чему склонялся царь и за что вскоре станут страстно агитировать славянофилы третьего поколения). Имея в виду, что и два десятилетия спустя после крымского поражения Россия по-прежнему была не готова к европейской войне, в конце этой дороги ожидала её национальная катастрофа – немедленная и неминуемая. Такого поворота событий отчаянно боялся, как видим мы хоть из эпиграфа к этой главе, Б.Н. Чичерин.

¹² Цит. по: Правитель. С. 54.

Вторая дорога была конституционная, декабристская, если угодно. Она нацеливала на нейтрализацию всех трёх разрушительных «мин», заложенных в основание постниколаевской государственности во времена Александра Николаевича. Шлагбаум для неё мог еще, наверное, быть открыт протоконституционным проектом М.Т. Лорис-Меликова, который царь подписал накануне фатального покушения, или, по крайней мере, аксаковским Земским собором. На вторую дорогу работали бы и размывание крестьянского гетто – в духе предстоявшей раньше или позже столыпинской реорганизации «мужицкого царства», которая могла бы стать вторым изданием Великой реформы, – и приступ к разрешению национального вопроса в империи (например, восстановление польской автономии в рамках конституции Александра I, отмена черты еврейской оседлости и вообще решительный отказ от политики насильственной русификации).

Совокупность этих мер не только могла бы выбить идейную почву из-под ног максималистов-революционеров, но и вернуть Россию на путь европейского развития. Естественно, что прежде всего следовало для этого отказаться от самой идеи сверхдержавного реванша и пуще смерти остерегаться войны, рекомендованной молодогвардейцами.

Последняя, наконец, дорога была в сущности продолжением горчаковской. На ней Россия по-прежнему «сосредоточивалась» бы в ожидании грядущей войны, выжидая наиболее удобного момента для реванша. А пока суд да дело, диктовал этот выбор глухой политический застой и всемерное «закручивание гаек» (в сочетании, впрочем, с ускоренной военно-экономической модернизацией, необходимой для будущего реванша). Это внутри страны. А во внешней политике флирт с Францией – во имя военного альянса против тогдашней сверхдержавы Германии. Короче, вела эта третья дорога в тупик. Катастрофу она откладывала, это верно. Но в то же время делала она ее не только неминуемой, но и многократно более страшной. Тем самым «национальным самоуничтожением», что предсказывал Соловьев.

Глава восьмая

TVn И К На финишной прямой

На самом деле не могло быть сомнения, какую из этих трех дорог изберет новый хозяин России, с младых ногтей находившийся под сенью «совиных крыл» Победоносцева. Слишком далеко ушла уже Россия от декабризма и слишком любезен был застой охранительному сердцу наставника, чтобы даже мысль о двух других дорогах могла прийти в голову его воспитаннику. Как писал он позже брату о последних либералах из команды отца, «они хотели меня забрать в свои лапы и закабалить, но это им не удалось, и как я счастлив, что отделался от них, а в особенности от графа Лориса, который заварил такую кашу своим популярничаньем с журналистикой и игрой в либерализм, что еще немного, и мы были бы накануне полнейшей революции»¹³.

Поначалу, впрочем, этот выбор пути не был очевиден. Немедленно после смерти отца новый император распорядился: «Не изменяйте ничего в его повелениях, пусть они будут его завещанием». Но уже несколько часов спустя публикация проекта Лорис-Меликова, который, собственно, и был завещанием Александра Николаевича, оказалась почему-то отложенной. Почему – стало ясно лишь через неделю, когда на совещании высших сановников под председательством императора против либерального проекта – практически один против всех – выступил Победоносцев. Лорис-Меликов даже был уверен, что дело выиграно.

Но еще несколько недель спустя ему пришлось – в ходе первого в российской истории правительственного кризиса – уйти в отставку. Вместе с ним ушли из правительства последние представители либеральной бюрократии во главе с Дмитрием Милютиным (а это, между прочим, означало, что одна из самых важных реформ предшествующего царствования, военная, так и останется незаконченной). Наставник нового императора восторжествовал. Не только над либеральными министрами, но и над почтением сына к памяти трагически погибшего отца (которого, заметим в скобках, Победоносцев терпеть не мог). Чуть позже, как мы помним, он сокрушил проект

генерала Игнатьева, а с ним и Земский собор, «последний шанс» славянофилов. Можно ли после этого сомневаться, что вовсе не случайно простерлись над Россией его совиные крыла именно на финишной прямой самодержавия?

Архаическая государственная система в той форме, в какой сложилась она после декабристского восстания, больше не могла быть интеллектуально оправдана. Она была в принципе чужда какому быта ни было видению будущего страны, кроме полицейского. И её руководители это отчетливо понимали. Не понимали они другого. Полностью перекрывая стране идейный кислород и все источники живого, сознательного патриотизма, они практически обрекали её на ужас и кровь гражданской войны, в которой обеим сторонам останется бороться лишь за форму, в какой окажется в ней воскрешена диктатура.

Глава восьмая

« гО С С И Я П ОД ^На Ф^{инишной} прямой

надзором полиции»

Это, собственно, название статьи Петра Бернгардовича Струве, опубликованной в журнале Освобождение в 1903 году. Он подводил в ней первые итоги того, что случилось со страной после закона от 14 августа 1881-го, который ввел в ней своего рода перманентное осадное положение и стал, как выразился столетие спустя американский историк, единственной «реальной конституцией, под властью которой и жила с тех пор – с короткими интервалами – Россия»¹⁴. Струве так суммировал сущность нового порядка: «всемогущество политической полиции»¹⁵. Говоря современным языком, террор спецслужб.

Есть много аналогичных наблюдений, эффектно описывающих это тупиковое состояние дел. А.А.Лопухин, например, бывший глава Департамента полиции, определил его так: «Все население России оказалось зависимым от личных мнений чиновников политической полиции»¹⁶. Джордж Кеннан, родственник знаменитого

Pipes R. Russia under the Old Regime. New York, 1974. P. 305. Струве П.В.. Освобождение. Т. 1. № 20/21. С. 357.

дипломата, описал его еще эффектней. Ему российские спецслужбы представлялись «вездесущим регулятором всего поведения человека, своего рода некомпетентной подменой божественного Провидения»¹⁷.

Но если перевести все это в плоскость реальной жизни, картина вырисовывается и впрямь ужасная. Вот несколько примеров. Полиция считала себя, допустим, вправе навсегда отнимать детей у сектантов и посылать их в дальние края, где их воспитывали в приютах в духе официального православия и враждебности к религии отцов. В Прибалтике дети должны были забыть родной язык. Сначала в университетах, затем в гимназиях и, наконец, в начальных школах обучение должно было вестись только по-русски. Хуже всех пришлось там литовской интеллигенции, когда возрождение национальной литературы рассматривалось, как «иезуитская интрига» и работа «фанатичных польских агитаторов»¹⁸.

Но могло ли быть иначе, если руководивший в империи народным просвещением Д.А. Толстой официально заявил, что «конечной целью просвещения всех инородцев должна быть их русификация и слияние с русским народом»?¹⁹ Другими словами, лозунг «Россия для русских» стал официальной политикой правительства. Заодно в Бессарабии запретили и румынский язык. И беспощадно вымарывала цензура во всех печатных изданиях слова «Грузия» и «грузинский»²⁰. То есть говорить по-грузински еще разрешалось, но писать уже нет. И армяне, как, впрочем, и евреи, фигурировали в националистической прессе исключительно как эксплуататоры, паразиты и предатели.

Униаты в Дольше были официально объявлены православными, упорствовавшие сечены плетьми и заключены в тюрьмы. Евреев выселили из внутренних губерний, заперли в черте оседлости и даже там, в гетто, где они составляли большинство, ввели для них процентную норму (ю%) при поступлении в гимназии. Это не говоря уже

Лопухин АЛ. Настоящее и будущее русской полиции. М., 1907. С. 26.

Кеппап George. The Russian Police. The Century Illustrated Magazine. Vol. XXXVII. P. 892.

Лемке M. Эпоха цензурных реформ/ Спб., 1914. С. 30.

Махмутова АХ Становление светского образования у татар. Казань, 1972. С. 23.

KoppelerAndreas. The Russian Empire. Harlow. England, 2001. P. 266.

о погромах, первых массовых зверствах этого рода в современной истории. На территории Польши польский язык был вычеркнут из программы школ всех уровней. Названия улиц и даже вывески магазинов разрешались только по-русски.

Французский историк подводит печальный итог этому всевластию спецслужб и нетерпимости: «Политика русификации не была в империи новостью. Она уже применялась в Польше после восстаний 1831 и 1863 годов. Но при Александре III она уже не являлась, как прежде, наказанием, налагаемым на непокорный край; она стала системой, которую русское правительство проводило по отношению ко всем подвластным национальностям, даже наиболее ему верным»²¹.

Другими словами, официальная политика «России под надзором полиции» сводилась, по сути, к самому примитивному брутальному этническому национализму. В моноэтнической стране такую политику назвали бы государственным шовинизмом, в многонациональной империи она была самоубийственной. «Новый порядок» словно бы сознательно готовил гигантский взрыв того, что назвали мы раньше «миной» №3.

_w Глава восьмая

« Б л е стя щ и и п е р и о д » ^на ф^инишн°^{й п}р™°^й

Нисколько не менее самоубийственно, однако, обстояло дело и с подготовкой взрыва мины № 2, крестьянской. Тут поневоле придется нам, пусть мимоходом, затронуть укоренившийся в историографии миф о предреволюционной финансовой политике самодержавия как о необыкновенном успехе, своего рода «русском чуде». Время между 1891 годом, когда, по словам русского историка, «перед глазами всего мира была продемонстрирована внутренняя слабость империи, где недород хлеба сопровождается ужасами голода, напоминающими мрачную и беспомощную эпоху далекого средневековья»²² – и очередным унизительным поражением империи в русско-японской войне, время, когда к управлению ее финансами пришел

История XIX века. Т. 7. С. 411-412. ИР. Вып. 29. С. 1.

Сергей Витте, часто называют даже «блестящим периодом» в истории России. И поверхностный взгляд как будто это подтверждает.

Русская промышленность и впрямь развивалась в этот период бурно, в особенности производство вооружений, разработка минеральных ресурсов и железнодорожное строительство. Протяженность железнодорожной сети России, не достигавшая в 1866 году и 6 тысяч верст, превысила к концу века 40 тысяч, выведя страну на второе место в мире после Соединенных Штатов. Впервые достигнут был бездефицитный бюджет, введена золотая валюта. Отсюда впечатление, что не будь это замечательное развитие прервано на полном скаку мировой войной (в одном варианте мифа) или коварным большевистским заговором (в другом), «Россия, которую мы потеряли» стремительно вырвалась бы в первые ряды богатейших и развитых стран, оказалась бы экономической – или энергетической – сверхдержавой.

Ничего похожего. Ибо, как говоритисторик российской экономики, «финансовое искусство – не магия, и поэтому блеск гниющего дерева всегда говориттолько о процессе разложения»²³. Государственные расходы возросли за «блестящий период» на по процентов. За счет чего этот рост оплачивался? Цифры указывают на два источника: во-первых, на гигантский рост налогового обложения крестьянства, что, естественно, вело к катастрофическому сужению внутреннего рынка, во-вторых, на иностранный капитал.

«Правительственная политика, – говоритисторик, – направилась в сторону наименьшего сопротивления, всей своей тяжестью обрушиваясь совершенно незащищенный и задавленный класс крестьянства. Единственная защита этого класса заключалась в его потрясающей бедности: взяли бы больше, да нечего было взять»²⁴. А когда выяснилось, что взять действительно больше нечего, то дело и пришло «к своему логическому концу: истощение платежных сил податных классов заставило Россию прибегать к ежегодным займам на разорительных условиях для покрытия хронического дефицита»²⁵.

Там же. С. 21.

Там же. С. 24.

А что же бездефицитный бюджет? На самом деле, как оказалось, у правительства было два бюджета – ординарный и экстраординарный. Если первый и вправду сводился с ежегодным превышением доходов над расходами (агитпроп для привлечения зарубежного капитала), то второй был постоянно в долгу как в шелку. Чтобы стало еще яснее, скажем так: поскольку «Россия не знала естественного роста государственных доходов», то «концы с концами оказалось возможным сводить только при помощи займов»²⁶.Причем «попытки правительства сократить расходы не увенчались никаким успехом; по-прежнему урезывались только расходы на культурные нужды»²⁷. В результате расходы по министерству народного просвещения составили два процента бюджета, тогда как расходы на вооружение тридцать два. Последствия оказались страшными: «правительственная политика привела не только к оскудению центра, но и к истощению всей народной России, к превращению податного домохозяина в податного нищего»²⁸.Историк российской экономики М.И. Боголепов цитирует для иллюстрации одного из наблюдателей тогдашней деревенской жизни, «чрезвычайно скромного, – по его словам, – по своим политическим воззрениям». Автор этот рекомендует «составить правдивую выставку», на которой «показать в картинах избы без соломенных крыш, снятых для корма скоту в конце зимы, равно изобразить кистью художника коров, поднимаемых кольями от бессилия встать на ноги вследствие зимней бескормицы и, наконец, заключить все это кладовой большинства наших крестьян... При этом обнаружится, что все их имущество заключается в старых тряпках, кое-каких веревках, оборванной сбруе и обвитых берестой горшках»²⁹.

Даже необычайно популярный в наши дни среди «национально ориентированных» журналист суворинского Нового времени М.О. Меньшиков, чье свидетельство должно быть для них выше подозрений, увидел в тогдашних русских деревнях лишь «рваную нище-

Там же. С. 16, ю.

Там же. С. 17.

Там же. С. 20.

ту», «угрюмое пьянство» да «великое одичание и запустение»³⁰. И в результате вынужден был скрепя сердце признать, что «нынешний крестьянин – кроме разве глубоких стариков – почти равнодушен к Богу, почти безразличен к государству, почти свободен от чувства патриотизма и национальности»³¹.

Удивительно ли, если «новейшая сельская картина такова – всего чаще маленькая, убогая хата, в которой не живет, а прозябает постепенно вырождающаяся от скуднейшей растительной пищи крестьянская семья, одетая в ситцевые фабричные отрепья?.. Отвар воды с ничтожным количеством кислой капусты, картофель, пшенная каша и черный хлеб, смоченный этим же отваром, – вот обычная пища крестьян... О мясе, сале, конопляном масле нет и помина – это роскошь доступна лишь 3-4 раза в году, в большие праздники»³².

Вот ведь откуда то катастрофическое сужение внутреннего рынка, о котором мы говорили: ограбленное государством «податное сословие», крестьянство, составляло тогда основную, подавляющую массу потребителей. Вопрос, следовательно, в том, что если потребители не могли покупать товары, предлагаемые растущей промышленностью, то за счет чего она росла? Ответ отчасти в том, что росла вовсе не вся промышленность. Росли либо экспортные отрасли – нефть, уголь, которые оплачивали иностранные потребители, либо те, где заказчиком выступала казна – вооружение, железные дороги (которые правительство «блестящего периода», кстати, рена– ционализировало, т.е. выкупило у частных владельцев). Полный ответ на наш вопрос даёт русский историк: «так как повсюду обнаруживалось крайнее обнищание народа как потребителя... промышленность самым очевидным образом поступает на содержание к государственному казначейству... держится правительственными заказами»³³.

Меньшиков /И.О. Выше свободы. M., 1998. С. 143.145– Там же. С. 155-156. ИР Выл. 29. С. 36. Там же. С. 48.

Глава восьмая

Приключения «_а финишной прямой русского кредита

Так постепенно раскрывается для нас вся искусственность, кукольность, условность знаменитого индустриального подъема «блестящего периода». И предстает он перед нами лишь как «финансовая магия», как экономический эквивалент того политического «всевластия полиции», о котором говорили Струве и Лопухин. Население, «народ как потребитель», нищает, а промышленность поступает на иждивение к государству и славно таким образом растет. Тут, однако, возникает еще один вопрос. Откуда, спрашивается, взялись у казны деньги, чтобы содержать эту растущую независимо от внутреннего рынка промышленность? Ответ опять-таки простой: «в последние десятилетия прошлого века привлечение иностранного капитала сделалось лейтмотивом русской финансовой и экономической политики»³⁴.

Другими словами, точно так же, как русская промышленность поступила на содержание к государству, само русское государство поступило на содержание к иностранному капиталу. Проще говоря, замечательный рост русской индустрии оплачивался из-за рубежа. Естественно поэтому, что именно этим «лейтмотивом», т.е. интересами иностранного кредита, диктовалась отныне и внешняя политика самодержавия. Отсюда и двойной бюджет, позволявший демонстрировать иностранным финансовым рынкам «бездефицитность», отсюда введение золотой валюты. Отсюда, короче, вся «магия» полицейского государства. Но история эта прелюбопытнейшая.

)

С момента, когда еще при Александре Николаевиче Россия в поисках новых рынков завоевывает Среднюю Азию, угрожая таким образом «жемчужине британской короны», богатейший из финансовых рынков Европы, лондонский, захлопывается перед нею наглухо. И в 1870-е русская кредитная, а следовательно, и внешняя политика переориентировалась на германские рынки. Что удивительным образом совпадало с описанными раньше играми Бисмарка, провозглашенного, как мы помним, Достоевским «единственным политиком в Европе, проникающим гениальным взглядом своим в самую суть фактов». В следующем десятилетии, однако, когда после Берлинского конгресса панславистские страсти оказались для Бисмарка отыгранной картой, он просто изгнал русские ценные бумаги из Германии. Правительство настоятельно рекомендовало публике избавиться от русских облигаций.

В результате они были внезапно выброшены на рынок – в огромных, катастрофических количествах, – угрожая затопить Россию, которая за неимением средств их скупить, оказалась вдруг в отчаянном финансовом положении. Имея в виду полную, чтобы не сказать рабскую, зависимость руководителей «блестящего периода» от иностранных займов, поворот Бисмарка мог оказаться гибельным для всей их «магии». Выручила Франция. Её рынок скупил, разумеется по дешевке, русские ценные бумаги, вышвырнутые Германией. И все последующие займы тоже. Не следует поэтому удивляться, что русский император обнажил голову при звуках Марсельезы, встречая в кронштадтском порту французского президента.

Внешняя политика России была теперь золотой цепью прикована к интересам французского кредита. Что, естественно, делало конфронтацию с Германией неминуемой. Вот почему столь жестоко ошиблись в своих пророчествах и Достоевский, и Леонтьев, так никогда и не постигшие хитросплетений самодержавной «финансовой магии».

Глава восьмая

ИЗВИВЫ На финишной прямой

молодогвардейской мысли

Еще любопытней, что выродившаяся славянофильская мысль каким-то образом буквально следовала за всеми этими меняющимися приоритетами российского кредита. Если еще для Данилевского вся романо-германская Европа, как мы помним, «гнила», по каковой причине «и Франция и Германия в сущности наши недоброжелатели и враги»³⁵, то для славянофилов 1870-х Германия, как мы видели, гнить и не начинала. Как раз напротив, она «предназначила себе западный мир Европы, провести в него свои начала вместо романских и впредь стать предводительницею его». Короче, в семидесятые счастье России полагалось в том, что «нужны мы ей [т.е. Германии], по словам Достоевского, не для минутного политического союза»³⁶.

«Гнили», как неожиданно выяснилось, одни лишь «романские начала», т. е. Франция. Ей предрекалась судьба Польши, она, говорилось, «отжила свой век». Для Леонтьева она была «худшей из Европ» и именно Париж, как помнит читатель, надлежало разрушить наряду с завоеванием Царьграда. Даже Данилевский, как цитировал его Леонтьев, сказал однажды, что если «Россия – глава мира возникающего,™ Франция – представительница мира отходящего»³⁷. Сам Леонтьев с присущей ему математической точностью мысли сформулировал это лучше всех: «наше счастье в том, что мы стоим im Werden, а не у вершин, как немцы, и тем более не начали еще спускаться вниз, как французы»³⁸. Все это, разумеется, покуда русский кредит высоко стоял на германском рынке, а французы наших облигаций не покупали.

И вдруг в третьем поколении славянофилов вся эта геополитическая премудрость меняется – полностью, неузнаваемо, что называется на 180 градусов. Теперь вдруг оказывается, что «гниет» как раз Германия, а прекрасная Франция, напротив, процветает. Замечательно, что этот новый «поворот на Германы» оркестрован был стой же страстной убежденностью, с какой совсем еще недавно Леонтьев проклинал Францию, Достоевский прославлял Германию, а Данилевский объявлял, что обе одинаково гниют. Сергей Шарапов, о котором Леонтьев в одной из последних своих статей говорил как «о примерном, честном русском человеке», заявляет в 1909 году, что славянофилы «давно уже определили Германскую империю как главного

Данилевский Н. Я. Сборник политических и экологических статей. Спб., 1890. С. 23.

Достоевский Ф.М. Дневник писателя. Берлин. 1922. С. 237.

Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 6. С. 76.

Там же. Т. 7. С. 203.

врага и смутьяна среди остального белого человечества... В предстоящей мировой борьбе за свободу и мирное развитие арийской расы, находящейся в постоянной опасности вследствие агрессивной и безнравственной политики Германии, последняя должна быть обезврежена»³⁹.

У Шарапова были все основания говорить, что славянофилы давно уже «повернули на Германы». По крайней мере он, Шарапов, молодой еще в конце 1880-х человек, но уже главный редактор Русского голоса и издатель влиятельного Московского сборника, действительно давно повернул. Просто, в отличие от своих соратников, он был экономически образованным человеком. И потому в ту же минуту, когда русские ценные бумаги изгонялись из Германии, заметил он это – и соответственно переменил фронт. Еще тогда, в 1887-м, французы под его пером «уже пережили свою латино-гер– манскую цивилизацию». Для них она каким-то образом оказалась в прошлом. А поскольку «блестит луч с Востока, греет сердце, и это сердце доверчиво отворяется» (вместе, добавим в скобках, с кошельком), то «зла к нам во Франции мы больше не встретим». А вот «Германия – другое дело. Позднее дитя латино-германского мира, не имеющее никаких идеалов, кроме заимствованных у еврейства, не может не ненавидеть новую культуру, новый свет мира»⁴⁰.Как видим, Шарапов перевернул постулат Леонтьева на голову. Тот утверждал, что германская культура моложе латинской и потому к нам дружественна, а этот уверен, что именно из-за своей молодости она нам враждебна.