Текст книги "Россия и Европа. Том 3"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

С другой стороны, подумаем, каким образом мог Соловьев предсказать национальное самоуничтожение России еще за 30 лет до того, как оно совершилось? И ведь предсказал он его, даже не подозревая, что 19 лет спустя образуется партия большевиков или что социально-экономические условия в стране сложатся именно так, а не как-нибудь иначе. Предсказал лишь на основании вырождения русского национализма, заразившего своей деградацией культурную элиту страны. И сбылось ведь предсказание один к одному. Так при чем же здесь, спрашивается, большевики?

Глава девятая

ID И ШКОЛЫ ^Как губ*™ петровскую Россию

Короче, жесткая и нарочито бездоказатель-

ная концовка предыдущей главы предназначена была шокировать читателя. Подготовить его к возмутительной мысли, что никакие большевики не герои нашей драмы. Что роль их в ней, по сути, не отличалась от роли, допустим, ножа в человекоубийстве. Кто, однако, объявляет нож, каким бы ни был он острым, ведущим актером трагедии?

Есть три главные школы в мировой историографии Катастрофы семнадцатого. Самая влиятельная из них, школа «большевистского заговора», сосредоточивается на расследовании закулисных сфер жизни страны, например, на генезисе русского марксизма или на перипетиях социал-демократических и вообще лево-радикальных движений, или, наконец, на формировании большевизма. Одним словом, всего того, что Достоевский называл «бесовством».

В противоположность ей, школа «социальной истории» пытается доказать, что была Катастрофа результатом подлинной народной революции, а вовсе не какого-то «бесовского» заговора. Интереснее для нас, однако, третья школа. В том смысле интереснее, что, в отличие от первых двух, которые основываются главным образом на исследованиях западных историков, она отечественной чеканки, вполне, можно сказать, доморощенная. (Мы не будем касаться здесь советской историографии, поскольку она, естественно, 1917-го как Катастрофу не рассматривала.)

Эта третья, назовем ее евразийской, школа, конечно, продолжает «особняческую» традицию. И, конечно, тоже винит в Катастрофезаговор. Только не большевистский, а масонский. Под пером евразийских авторов, однако, заговор этот вырастает до масштабов поистине гомерических, трактуется как измена всей послепетровской элиты России самим основам православной московитской «цивилизации». Для них цивилизация эта – законная преемница евразийской империи Чингизхана, а вовсе не часть Европы, Так вот, крушение в 1917 году этой предательской, масонской элиты России, подозреваемой в попытке сделать Московию частью Европы, было, по мнению евразийцев, вполне закономерно. В этом смысле даже безбожники-большевики со всем их «бесовством» оказывались тем не менее орудием воли Божией. И возродиться должна после них Россия уже как Московия, т.е. как православная евразийская империя, ничего общего с «романо-германской» Европой не имеющая.

Ясно, что приняв соловьевскую версию «национального самоуничтожения» России, неминуемо оказываемся мы еретиками в глазах приверженцев всех этих школ без исключения.

Мало того, что мы разжаловали «6есов»-6ольшевиков из генералиссимусов в рядовые, мы еще и демонстрируем: потому и обречена была постниколаевская элита России, что в годы Великой реформы не пожелала стать Европой. Как попытался я показать, настояла она в эпоху, когда Европа повсеместно вводила всеобщее избирательное право, на сохранении самодержавия (чем спровоцировала две революции – пятого года и февраля 1917-го). Настояла также на том, чтобы в эпоху, когда крестьянская частная собственность стала в Европе повсеместной, запереть русское крестьянство в «общинном» гетто (чем спровоцировала полустолетием позже новую пугачевщину).

Видели мы, наконец, что до самого своего финала не освободилась она оттого, что назвали мы фантомным наполеоновским комплексом, т.е. от ностальгии по утраченной при Николае I сверхдержавности, то и дело впадая в патриотические истерии, требуя Константинополя, отстаивая вопреки очевидности мифическое «славянское братство», провоцируя тем самым серию нелепых, агрессивных – и обреченных – войн.

На фоне таких фатальных ошибок не должно уж, право, особенно удивить читателя, что культурная элита России собственными

15 Янов

руками отдала страну на поток и разграбление «бесам». Спорить можно поэтому лишь о том, что лежало в основе всех этих ошибок.

I Глава девятая

_ Как губили петровскую Россию

Глупость [109]или измена?

Когда 1 ноября 1916 года лидер партии народной свободы Павел Милюков многократно повторил этот страшный вопрос в своей знаменитой думской речи, имел он в виду нечто совершенно тривиальное. Он намекал, что на самом верху российской политической пирамиды гнездится измена и именно поэтому страна проигрывает войну. «Мы потеряли веру в то, что эта власть может привести нас к победе», – провозгласил Милюков¹. Словно бы не знал он этого два с половиной года назад, в июле 1914-го, когда колебалась Россия вступаться ли ей за сербов перед лицом совершенно очевидной угрозы мировой войны, к которой этот шаг неминуемо должен был привести. Вот когда следовало этот громовой вопрос задавать.

На самом деле ни Милюков, ни его партия, ни его либеральные западнические коллеги в партиях октябристской и прогрессистской задавать его тогда и не думали. Как раз напротив, они единогласно, с энтузиазмом и воодушевлением встали за эту роковую войну. Милюков объявил даже, что «в такой момент все различия между партиями должны уйти в тень... Французы называют это union sacree, священный союз». Как раз тогда и обратился председатель Государственной думы Михаил Родзянко к правительству со следующей почти невероятной в устах парламентария просьбой: «Мы только будем путаться у вас под ногами. Поэтому лучше будет вообще распустить нас до конца военных действий»[110]. Не правда ли прекрасно коррелируется это со знаменитым заявлением нынешнего спикера, что Дума не место для дискуссий? Но ведь Родзянко заявил это накануне войны.

Культурная элита страны, как и предсказывал с ужасом Соловьев, практически единодушно поддержала этот «патриотический» порыв. Утро России, газета крупного бизнеса, провозгласила, что в стране «больше нет ни правых, ни левых, ни правительства, ни общества, есть лишь Единая Русская Нация». Октябристский Голос Москвы вторил в выражениях почти идентичных: «Настал момент, когда все партийные различия отходят на второй план, [когда] в России может быть лишь одна партия – Русская»[111]. Но ведь именно это и провозглашал всегда Союз русского народа. Удивляться ли, что черносотенное Русское знамя комментировало ядовито: «Вся Россия превратилась в черносотенцев и профессорские Русские ведомости пишут теперь только черносотенные статьи»*. Октябристы дошли даже до того, что в «патриотическом» порыве исключили из своей фракции шесть ее членов, по происхождению балтийских немцев.

О либералах и говорить нечего. «С первых дней военных действий, – замечает американский историк, – литературная братия, охваченная патриотическим порывом, приветствовала войну и мечтала о победе»[112]. «Либералы резко встали за войну – и тем самым за поддержку самодержавного правительства», – подтверждает Зинаида Гиппиус[113].

И говорили они вовсе не только о прямых потомках славянофилов, которые, как Николай Клюев, величали эту войну последней схваткой крестьянской православной России с нехристями буржуазной урбанистической цивилизации[114], но и о самых что ни на есть городских и космополитических поэтах, как Георгий Иванов или Николай Гумилев, воспевших войну в почти неотличимых высокопарных стансах. Может быть, читателю посчастливится больше, чем мне, и он угадает, какие из этих строф кому из них принадлежат:

И воистину светло и свято Не силы темные, глухие Дело величавое войны Даруют первенство в бою:

Серафимы ясны и крылаты Телохранители святые За плечами воинов видны. Твой направляют шаг, Россия⁸.

И не только ведь рядовые поэты-западники пели осанну самоубийственной войне (впрочем, Гумилев называл ее «прекраснейшей из войн»), но и высоколобые философы спускались из своих хрустальных башен, чтобы отдать дань борьбе России против «германо– монгольской» (согласно Вячеславу Иванову) или «германо-турецкой» (согласно Дмитрию Мережковскому) цивилизации.

Как писал в знаменитой тогда книге «От Канта до Круппа» философ Владимир Эрн, «восстание германизма как военный захват всего мира коренится в глубинах феноменологического принципа, установленного в первом издании «Критики чистого разума»... энте– лехийная сущность орудий Круппа совпала с глубочайшим самоопределением немецкого духа в философии Канта... [они] становятся как бы прибором, осуществляющим законодательство чистого разума в масштабах всемирной гегемонии»⁹.

И веховцы были, разумеется, в первых рядах энтузиастов войны. «Независимо от всех наших рассуждений и мыслей эта война сразу и с неколебимой достоверностью была воспринята самой стихией национальной души, как необходимое, нормальное, страшно великое и бесспорное по своей правомерности дело», – писал Семен Франк¹⁰. Не отставал и Бердяев. Как он впоследствии признавался: «Я горячо стоял за войну до победного конца и никакие жертвы не пугали меня... Я думал, что мир приближается путем страшных жертв и страданий к решению всемирно-исторической проблемы Востока и Запада и что России выпадет в этом решении центральная роль»¹¹.

Там же.

Русская мысль. 1914, декабрь. С. 119,122.

Там же. С. 126.

Бердяев Н.А. Судьба России. M., 1990. С. 4,5.

О Струве и говорить нечего. Он еще в 1908 году вместе с октябристским златоустом Александром Гучковым беспощадно клеймил «дипломатическую Цусиму» (речь о которой у нас еще впереди) и «вялую леность официальной России». А Гучков так и вовсе призывал страну подготовиться «к неизбежной войне с германской расой»[115], т. е буквально повторял славянофила Шарапова.Поддерживала, наконец, вступление России в войну и либеральная бюрократия. Двух примеров будет, наверное, достаточно. «К началу 1914 года, – замечает британский историк, – настроение прославянской воинственности распространилось на двор, на офицерский корпус и на большую часть госаппарата. Г.Н. Трубецкой, который заведовал отделом Балкан и Оттоманской империи в Министерстве иностранных дел, был известен панславистским убеждением, что контроль над Константинополем и Балканами России необходим»[116]. Между прочим, это был старший брат редактора Московского еженедельника Евгения Трубецкого, одного из самых преданных учеников Владимира Соловьева, посвятившего себя изучению его идейного наследства. И странным образом не помешало это обстоятельство превращению его журнала в рупор славянофильского империализма, против которого так отчаянно боролся Соловьев. В этом братья Трубецкие оказались едины.Правоверный западник Сергей Сазонов, министр иностранных дел, убеждал колебавшегося царя в июле 1914-го, что «если он не уступит всенародному требованию войны и не обнажит меч в защиту сербов, он рискует революцией в стране и, может быть, потерей трона». И даже когда царь страшно побледнел и взмолился: «Подумайте, какую ответственность вы взваливаете на мои плечи!», Сазонов, по его собственным словам, остался неумолим[117]. Так чем все это было? Глупостью или изменой?

Предчувствия

Глово девятая Как губили петровскую Россию

Ведь вступление России в эту войну было очевидно предприятием для нее гибельным. Ни минуты не сомневались в этом ни бывший (до 1906 года) председатель Совета министров Сергей Витте, ни сменивший его Столыпин, ни даже сменивший Столыпина Владимир Коковцов. Это было совершенно ясно просто всякому здравомыслящему россиянину. Вот что писала в «Петербургском дневнике» та же Гиппиус: «Для нас, людей, не потерявших человеческого здравого смысла, одно было ясно – война для России, при ее современном политическом положении, не может кончиться естественно; раньше конца ее – будет революция. Это предчувствие, более – это знание разделяли с нами многие»[118].

Но ведь как раз это и предчувствовал, как мы помним, Соловьев – еще за четверть века до Гиппиус. Притом именно в связи стретьим – после Севастополя и Берлина – поражением в славянофильской войне во имя Константинополя и сербов. «Нам уже даны были два тяжелых урока, – писал он, как мы помним, тогда, – два строгих предупреждения: в Севастополе, во-первых, а затем, при еще более знаменательных обстоятельствах, – в Берлине. Не следует ждать третьего предупреждения, которое может оказаться последним»[119]. Самое поразительное, однако, даже не это. Катастрофический исход войны был замечательно детально описан в знаменитом меморандуме Петра Дурново, переданном царю в феврале 1914 года, т.е. почти за полгода до рокового решения.

Историки единодушны в том, что если бы нам точно не было известно происхождение меморандума Дурново (он был извлечен из царского архива после февральской революции), его непременно сочли бы апокрифом, т.е. подделкой, написанной задним числом. Автор предупреждал, что едва военная фортуна отвернется от России (в чем он не сомневался), общество тотчас единодушно ополчится против правительства. Все партии Думы станут винить в неудачах царя, возбуждая разочарованные массы. Большинство кадровыхофицеров, лояльных монархии, падет в первыхже битвах, а заменившие их гражданские не сумеют (или не захотят) удержать одетую в солдатские шинели вооруженную крестьянскую массу, которая неизбежно рванется с фронта домой, в деревню – делить помещичью землю. В этих условиях думские политики, не имеющие опыта в управлении страной, не готовые ни к тому, чтобы немедленно положить конец войне, ни к тому, чтобы столь же немедленно дать крестьянам вожделенную землю, окажутся бессильны восстановить в стране порядок. Короче, «социальная революция, в самых крайних ее проявленияху нас неизбежна» и «Россия будет ввергнута в беспросветную анархию»[120].

Невозможно с большей точностью описать события, последовавшие за июльским решением 1914 года. Но если предчувствия неминуемой гибели страны одолевали таких разных людей, как Соловьев, Гиппиус или Дурново, то почему, спрашивается, игнорировали их такие светлые головы, как Гучков или Струве? Ну, допустим, поэты или философы, какие-нибудь Гумилев и Бердяев, что они в политике понимали и что могли предвидеть? Но столь искушенные в этом деле эксперты – Сазонов, Трубецкой или Милюков – они-то каким образом остались к этим страшным предчувствиям глухи? Очевидно же, что не глупость и не измена толкали этих либералов и западников, а вдобавок еще лучшие политические умы тогдашней России на роковое для страны решение, а что-то совсем другое. Но что именно?

I Глава девятая

Контрреформистская¹ догма и Ричард Пайпс

Может быть, просто другого выхода не было? Ричард Пайпс, например, один из лидеров историографической школы «большевистского заговора», полностью усвоивший националистический аргумент Александра III, думает, похоже, именно так. Во всяком случае он совершенно разделяет мнение руководителя российской контрреформы, что «нам действительно нужно сговориться с французами и, в случае войны между Францией и Германией, тотчас броситься на немцев, чтобы не дать им времени разбить сначала Францию, а потом наброситься на нас»[121].

Иначе говоря, сама идея, общепринятая, как помнит читатель, в третьем поколении славянофильства, что тогдашняя сверхдержава Германия есть «главный враг и смутьян среди остального белого человечества», и что война с нею не только неминуема, но и желанна (хотя бы потому, что надо же было как-то освободить эту сверхдержавную должность для России), давно уже стала своего рода догмой для деградировавшего полицейского самодержавия. Так же как и для Пайпса, которому позарез нужно взвалить всю вину за Катастрофу семнадцатого на большевиков. Ибо едва мы примем эту контрреформистскую догму, то получится, что, говоря словами Пайпса, «роковой выбор сделала за Россию Германия, и выбирать осталось лишь одну из двух дорог: выступить против Германии в одиночестве или же действовать совместно с Францией, а возможно, и с Англией»[122].

Нам-то теперь понятно, что в конце любой из этих двух дорог, очерченных для нас славянофилами и Пайпсом, лежала гибель петровской России. Но третьей дороги, если верить этим людям, дано просто не было.

А почему, собственно, нет? Многие проницательные современники, равно как и сегодняшние беспристрастные исследователи, полагают, что такая дорога была. Присмотримся к их аргументам.

Глава девятая

Гб О П О Л ИТИ КЗ ^{Как г}У^6или петровскую Россию

Дурново и Витте

Эти двое были совсем разными людьми. Оба, впрочем, бюрократы высокого полета. Витте во время революции пятого года – председатель Совета министров, Дурново – министр внутренних дел. Если о первом «Советский энциклопедический словарь» (1989) отзывается довольно по тем временам милостиво: «Разработал основные положения столыпинской аграрной реформы, автор Манифеста 17 окт. 1905 года. Выразитель интересов российской монополистической буржуазии», то приговор Дурново краток: «Реакционер». В современных им политических терминах, один представлял левый центр, другой – правый. После революции Пятого года оба были уволены и, как все отставные высокие чиновники, коротали оставшееся им до смерти десятилетие (оба умерли в 1915 году) в Государственном совете, интригуя, между прочим, против Столыпина.

Единственное, что их объединяло, – полная свобода от влияния славянофильства. Если о Дурново мы можем судить главным образом по его знаменитому меморандуму, то о Витте у нас осталось замечательное документальное свидетельство. По крайней мере, некоторые исследователи полагают, что Витте послужил прототипом Политика в повести Владимира Соловьева «Три разговора». И монологи Витте-Политика не оставляют ни малейшего сомнения в его позиции. Вот лишь один пример. «Существительное прилагательному русский есть европеец. Мы русские европейцы, как есть европейцы английские, французские, немецкие, [а наши оппоненты] никак не могут удержаться на точке зрения греко-славянской самобытности, а сейчас же с головой уходят в исповедание какого-то китаизма... и всякой... азиатчины. Их отчуждение от Европы прямо пропорционально их тяготению к Азии. Что же это такое? Допустим, что они правы насчет европеизма. Пусть это крайнее заблуждение. Но откуда же у них такое роевое впадение в противоположную крайность, в азиатизм-то этот самый? А? И куда же испарилась у них греко-славянская, православная середина?.. А ведь в ней-то, казалось бы, самая суть... Гони природу в дверь, она влетит в окно. А природа-то здесь в том, что никакого самобытного греко-славянского культурно-исто– рического типа вовсе не существует, а была, есть и будет Россия как великая окраина Европы»[123].

Стоило освободиться от оков славянофильской «идеи-гегемона», как тотчас возникала геополитическая картина мира, нисколько не похожая на ту, что предстала нам в изображении Александра III или Ричарда Пайпса. По мнению Дурново (которое, заметим в скобках, полностью совпадало в этом случае с точкой зрения Витте), единственный и впрямь неразрешимый конфликт в Европе был между Британской империей, не желавшей поступиться своим морским владычеством, и Германией, бросившей вызов британской монополии. Эта конфронтация была без сомнения чревата войной. Но Россия-то здесь причем? Ей-то зачем было ввязываться в чужую ссору, да еще на стороне Англии, навлекая на себя гнев и вражду соседней и могущественной Германии?

Тем более что единственный интерес России на Западе заключался в этот роковой момент исключительно в охране нерушимости своих границ, угрожать которым могла только Германия. Смерти подобно поэтому было объединяться с ее врагами. Наиболее опасным результатом проанглийского крена в политике России была, по мнению Дурново, взрывная ситуация на Балканах, где Германия ответила на недружелюбие России поддержкой австрийской агрессии и покровительством Оттоманской империи.

Дурново заключал, что судьба России, а быть может, и мира зависит оттого, сумеет ли она примирить Германию и Францию в едином Континентальном союзе вместо того, чтобы пытаться играть на их противоречиях. Этот Континентальный союз (несколько десятилетий спустя его назовут Европейским союзом) был также главной внешнеполитической идеей Витте. Он считал, что неспособность России его создать обещала мировую войну²¹. Причем столь громогласно идею свою проповедывал, что был в конце концов даже «обвинен в измене»²². Любая держава, которая потерпит поражение в грядущей войне (если ее не остановить), добавлял Дурново, навлечет на себя революцию²³.

Leaven D. Op. cit. p. 80.

Ibid. P. 76.

Ibid. P. 79.

Глава девятая

СТОЛЫПИН И Розен как губили петровскую Россию

Конечно, в геополитической картине Дурново и Витте были свои прорехи. Они очевидно недооценивали непримиримость вражды между тогдашними Францией и Германией и силу националистических движений внутри Австро-Венгрии. Но главное, недооценили они мощь идейного излучения выродившегося славянофильства в самой России. А оно между тем давно уже, как мы видели, заразило и западническую элиту, превратив ее в то, что назвали мы «национально ориентированной» интеллигенцией. Иначе говоря, традиционные славянофильские темы, приведшие в 1850-е к крымской катастрофе и в 1870-е к унизительному поражению в Берлине, такие, скажем, как тема русского Царьграда или великой миссии России в отношении братьев-славян вошла в плоть и кровь ее культурной элиты. Но если не понимал этого даже «русский европеец» Витте, презиравший славянофильство, то еще меньше понимал это Столыпин.

Внешняя политика, впрочем, мало его занимала. Он требовал от нее лишь одного – мира. По крайней мере, на два десятилетия, которые, как он думал, были необходимы для радикального реформирования страны. Он знал, что Россия так же не готова к новой европейской войне в начале XX века, как не была она готова к Крымской в середине XIX. Она по-прежнему катастрофически отставала от других европейских стран во всем – от числа учителей и уровня грамотности до протяженности железнодорожных путей. И знаменитый индустриальный подъел* после революции 1905 года ничего в этой ее глубоко укоренившейся отсталости не изменил. Несмотря на все предвоенные успехи Россия и в 1912 году всё еще добывала лишь 13% угля, добывавшегося в Германии, и всё еще выплавляла лишь 26% стали по сравнению с противником, которому она бросила вызов. Короче, производила она те же два процента мирового ВВП, что и сейчас.На каждые юо квадратных километров территории по-прежнему приходилось в ней лишь 1,1 километра железных дорог, тогда как в Германии их было ю,6 километра, т.е. на порядок больше (от Франции Россия отставала в 8,5 раз, даже от Австрии в 6,5 раз).

Вдобавок три четверти ее дорог были одноколейками, что в случае войны обещало немыслимый транспортный хаос. Короче, как и во времена Крымской войны, Россия была обречена на поражение уже по одной этой -транспортной – причине. Добавим, что уровень грамотности населения был в ней, если верить компетентному исследованию Ольги Крисп, «значительно ниже, чем в Англии XVIII века»[124]. И что на юоо человек приходилось в России лишь 1,2 учителя (тогда как в Японии их было 2,8, в Австро-Венгрии – 3,2, во Франции – 4, в Англии – 4, 4, в США – 5, 7). Добавим все это – и тотчас станет понятно, почему новая европейская война представлялась Столыпину чумой, для предотвращения которой он был готов на любые внешнеполитические жертвы.

К сожалению, судьба не дала ему возможности сконструировать такую же ясную программу предотвращения войны, как его программа внутриполитической реформы. Он передоверил это своему министру иностранных дел Александру Извольскому, а тот оказался неспособен кардинально реформировать политику, унаследованную от контрреформы Александра III. Ту самую, что так очаровала Пайпса.Несчастьем России, наверное, было и то, что Столыпин не заметил в том же министерстве, всего на две ступеньки ниже Извольского, мощный и изобретательный ум, вполне способный создать реформистскую альтернативу самоубийственной славянофильской стратегии. Я говорю о бароне RR Розене,бывшем после России в Японии и США, который уже в эмиграции опубликовал двухтомник своих мемуаров «Сорок лет дипломатии»[125]. Мы сейчас увидим, в чем состояла альтернатива Розена.Но сначала посмотрим, как описывает ситуацию в роковом июле 1914-го Пайпс, следуя, разумеется, славянофильской схеме: «Во многих предшествовавших конфликтах на Балканах Россия, к негодованию своих консервативно-патриотических кругов [вот, заметим к слову, откуда взялась «дипломатическая Цусима» у Гучкова и Струве], часто уступала первенство. Поступить так же в новом кризисе, усугубившемся в июле 1914 года после того, как Австрия предъявила Сербии заведомо оскорбительный ультиматум, означало для России забыть о своем влиянии на Балканах и вызвать глубокие осложнения внутри страны»²⁶.О каких таких «глубоких осложнениях» речь, Пайпс не объясняет. Но вот по поводу того, стоило ли бросать страну в бездну военной катастрофы ради «влияния на Балканах», у Розена есть что сказать. Гораздо смелее, чем Дурново и Витте, заявлял он, что России вообще нечего делать на Балканах. Что вся ее балканская политика бесплодна и нереалистична. Вот его аргументы. Во-первых, славянская солидарность, полагал он, пустой звук, миф. Балканская война 1913 года, в ходе которой Сербия в союзе с Румынией и, между прочим, со своим заклятым врагом Турцией, напала на Болгарию, тоже, между прочим, славянскую и православную, продемонстрировала это с полной очевидностью.

Самое в этом любопытное, что будь Розен знаком с идеями Соловьева, он нашел бы, что предсказал мой наставник эту неопрятную свару между славянскими «братьями» России еще за четверть века до того, как она совершилась. Уже в 1888 году обличил он молодогвардейские планы «добить издыхающую Оттоманскую империю, затем разрушить империю Габсбургов». С необыкновенной своей политической проницательностью объяснил он тогда, что даже в случае успеха не получится из этих планов ничего, кроме «кучи маленьких национальных королевств, которые только и ждут торжественного часа своего освобождения, чтобы броситься друг на друга»²⁷. Именно это ведь и случилось тринадцать лет спустя после его смерти, когда идея «Валикой Сербии» насмерть схлестнулась с идеей «Великой Болгарии». И разве не оправдалась еще год спустя горькая ирония Соловьева, что «стоило России страдать и бороться тысячу лет, становиться христианской со святым Владимиром и европейской с Петром Великим... и все для того, чтобы в последнем счете стать орудием великой идеи сербской или великой идеи болгарской»?²⁸

ПайпсR Цит. соч. С. 225.

Соловьев B.C. Смысл любви. С. 48.

Там же.

Ничего, впрочем, особенно странного нет в том, что полемические тирады Соловьева так точно совпали с аккуратными выкладками Розена. Просто в обоих случаях имеем мы дело с одной и той же традицией русской мысли, с декабристской патриотической традицией, с порога отрицающей племенные, по сути, расистские приоритеты выродившегося славянофильства и все, что привнесли они с собою в российскую политику.

Как бы то ни было, второй аргумент Розена был такой: славянофильские амбиции неминуемо вели к преобладанию в российской внешней политике того, что британский исследователь Доминик Ливен назвал впоследствии «либеральным империализмом». Другими словами, к усвоению западниками мечты о Царьграде и о «влиянии на Балканах», которое так близко к сердцу принял Пайпс. Смертельная опасность «либерального империализма» состояла, по мнению Розена, во-первых, в том, что он неминуемо втягивал Россию в совершенно ненужную ей конфронтацию на Балканах с Австрией, за которой стояла Германия, а во-вторых, намертво привязывал Россию к союзу с Францией. Семь десятилетий спустя после 1914 года знаменитый американский дипломат и историк Джордж Кеннан назвал этот союз ««роковым альянсом». И даже написал о нём толстую книгу[126].

Глава девятая

П Л Э Н Роз 6 Н Э ^{Как г}^^или петровскую Россию

Розен понял это задолго до 1914-го. Как профессиональному дипломату ему было ясно, что «отвязываться» от этого альянса, навязанного России контрреформистским режимом Александра III (похвалявшимся, как мы помним, в полном противоречии со своей реальной политикой, что единственные её союзники – русская армия и русский флот), нужно заранее.

И в этой связи идея Континентального союза, которую упорно проталкивал Витте, очень для такого «отвязывания» подходила. Конечно, с точки зрения Франции идея эта была обречена: ни при

каких обстоятельствах не согласилась бы она навсегда отдать немцам Эльзас. Зато с точки зрения безопасности России идея Континентального союза, официально истолкованная как альтернатива «роковому альянсу», выглядела идеальной. Просто потому, что отказ Франции от этого союза освобождал бы Россию от обязательств по альянсу. В этом случае в любом конфликте между великими державами Европы Россия могла бы занять единственно разумную для неё позицию вооруженного нейтралитета. Прецедент был: именно такую позицию заняла она в конфликте между Англией и Америкой при Екатерине.

Что до Константинополя, Розен вполне разделял аргумент Дурново: его приобретение не обещало России ровно никаких выгод. Хотя бы потому, что (даже в случае успеха) неприятельский флот, сосредоточенный в восточном Средиземноморье, всегда мог перекрыть ей выход из Черного моря. Гибралтаром, а не Константинополем следовало ей овладеть, пожелай она военным путем обеспечить себе свободный выход на просторы голубого океана.

Труднее было «отвязаться» от Сербии. Но и тут можно ведь было вспомнить, с какой необыкновенной легкостью сама Сербия дважды – в 1881 и в 1905 годах – «отвязалась» от России. Причем, в первом случае вдобавок еще и заключила на 15 лет военное соглашение с ее злейшим врагом, Австро-Венгрией, которую М.П.Погодин обзывал, как мы помним, «бельмом на нашем глазу, типуном на нашем языке». Короче говоря, предлагал Розен ту самую переориентацию внешней политики России, которую требовала программа Столыпина. Перелленив центр тяжести этой политики с европейского конфликта и балканской мясорубки на освоение гигантских ресурсов Сибири, переориентация эта как раз и обеспечила бы Столыпину те двадцать лет мира, которых требовали его реформы[127].

Не следует, конечно, думать, что Розен был в ту пору единственным государственным человеком в России, делавшим в своём внешнеполитическом планировании упор на освоение Сибири и даже на угрозу ей со стороны Китая. Британский историк обращает внимание на то, что «многие влиятельные люди в России, самые известные из