Текст книги "Россия и Европа. Том 3"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

И шел он теперь не сверху, как при Николае, а снизу – от значительной части образованного, в том числе и западнического, общества, сделавшего, наконец, свой выбор. Я имею выбор не только между Герценом и польской свободой, как в 1863 году, но между самодержавием и конституционной монархией, между сверхдер– жавностью России и ее политической модернизацией, между, если хотите, Уваровым и Чаадаевым. «Вставание с колен» требовало жертв. И жертвой его пали не только славянофилы, но и западники, на глазах превращавшиеся в «националистов с оговорками»

И потому отныне приступы болезни, которую Герцен назвал «патриотическим сифилисом», станут в Российской империи столь же обыденными явлениями, как, скажем, вьюги зимою или весенние половодья.

Глава шестая

Плевелы торжество национального эгоизма

Как это произошло? Вот объяснение Соловьева: «плевелы, посеянные ими же [славянофилами] вместе с добрым зерном, оказались гораздо сильнее этого последнего на русской почве и грозят совсем заполонить всё поле нашего общественного сознания и жизни»¹⁰⁷.

Преувеличивал ли Соловьев? Действительно ли успело славянофильство за три десятилетия, прошедшие после краха Официальной Народности, «заразить» значительную часть общества, включая бывших оппонентов, «плевелами» национального эгоизма? Действительно ли согласились в 1880-е вожди тогдашнего либерализма, «русские европейцы» с главными постулатами славянофилов? С тем, например, что свобода совместима с самодержавием? Или с императивностью сверхдержавного реванша («великодержавными стремлениями» на славянофильском жаргоне)? Или даже с тем, что сельская община, отрицавшая, как мы знаем, и права личности и частную собственность крестьянина, идеально подходит для России?

Довольно просто проверить утверждение Соловьева, обратившись, допустим, к сборнику статей современных авторов «Российские либералы», опубликованному в 2001 году и составленному из очень серьезных и содержательных биографий либеральных персонажей XIX века. В том числе современников Соловьева. Возьмем один, но очень характерный пример. Вот Александр Дмитриевич Градовский, блестящий юрист, автор болгарской конституции, сотрудник «диктатора сердца» Лорис-Меликова. Естественно, чистой воды западник. И тем не менее современный его биограф В.А. Твардовская так характеризует его политические идеи: «Защита неотъемлемых и естественных человеческих прав, какими Градовский считал гражданские права, не сопровождалась у него критикой существующего режима». Напротив, «идеи европейского либерализма сочетались у Градовского с уверенностью в их совместимости с самодержавием, как и с великодержавными стремлениями»¹⁰⁸. Читатель еще не забыл, надо полагать, чьи это постулаты.

Что до славянофильской святыни, крестьянского «мира», то вот суждение самого Градовского: «Русское крестьянство имеет свою вековую и прочную организацию. Его «миры» являются союзами, готовыми и приноровленными к экономическим и другим нуждам крестьянства»¹⁰⁹. Иными словами, от добра добра не ищут. Биограф не скрывает и своего мнения: «От этого «мира» поистине некуда было уйти, он бесцеремонно вторгался в жизнь крестьянина, всесторонне регламентируя её – нельзя было без мирского приговора ни на заработки отойти, ни избу новую поставить, ни семейный раздел земли совершить»¹¹⁰.

Как же уживалось в сердце поклонника «идей европейского либерализма» безоговорочное одобрение и самодержавия, и мос– ковитского «мира»? Биограф никак эту загадку не объясняет. Однако читатель, знакомый с приговором Соловьева, ответ на неё знает. Уживалось с помощью все тех же славянофильских «плевел»: Россия не Европа. Один из главных вождей тогдашнего либерализма К.Д. Кавелин так продолжал этот славянофильский постулат, заим-

ЮЗ

Российские либералы. M., 2001. С. 135 (выделено мною. - А.Я.).

Там же. С. 141.

Там же.

ствованный из уваровского государственного патриотизма: Россия не Европа, а «мужицкое царство».

И действительно, справедливо ли говорить об одном Градов– ском, если по свидетельству редакторов сборника Б.С. Итенберга и В.В. Шелохаева, все «либералы [1880-х] в основном единодушно выступали за поддержку общинного владения»?¹¹¹ И совсем уж несправедливо винить Градовского в предпочтении самодержавия, если даже Кавелин, один из столпов тогдашнего либерализма, проповедовал в конце жизни, т.е. именно в 1880-е, идею совместимости самой широкой свободы с неограниченной властью самодержавия, единственно, по его мнению, возможной формы политической организации общества в «мужицком царстве». Даже Б.Н. Чичерин, в прошлом единомышленник и даже соавтор Кавелина, с презрением отверг эту явно заимствованную из славянофильского катехизиса ересь: «И теория и опыт говорят, что если для известного общества требуется неограниченная власть, то нечего толковать о широком развитии свободы»¹¹².Как видим, и идейная эволюция Градовского, и уваровская метаморфоза Кавелина, так искренне радовавшегося еще в 1855 году кончине «калмыцкого полубога» и «исчадия мундирного просвещения», так же как неожиданное пристрастие тогдашних либералов к крестьянской общине, красноречивее иных томов говорят о правоте Соловьева. О том, другими словами, что «плевелы», посеянные славянофилами, действительно грозили тогда заполонить все поле нашего общественного сознания и жизни. Приходится признать, что славянофильство, потерпевшее к концу 1870-х сокрушительное поражение как во внешней, так и во внутренней политике, и впрямь становилось тем не менее «идеей-гегемоном» постниколаевской России. И, самое главное, «плевелам» этим предстояла долгая жизнь.

Я не говорю уже о вещах очевидных. О предпочтении, например, общинного коллективизма, которое безуспешно попытался в 1900-е поломать Столыпин. Или об убеждении, что, поскольку Россия не

¹¹¹ Там же. С. 7.

иг Чичерин Б.Н. Собственность и государство. Ч. 2. М., 1883. С. 349-

Европа, свобода каким-то образом совместима у нас с «сильной рукой» и неограниченной властью. Или о твердой уверенности, что Европа «накануне краха», говоря словами Достоевского (это категорически предрекал он, как мы скоро увидим, в 1877 году во время войны)[85]. Конечно, всё это было почти 130 лет назад. Но сколько таких предсказаний клубится вокруг нас и сегодня? Так что и впрямь ведь не умерли своей смертью славянофильские «плевелы» и столетие спустя.

Но я о другом, о неочевидном. О том, в частности, почему Бисмарку так легко удалось спровоцировать – и использовать – патриотическую истерию конца 1870-х для собственных целей. Разве не свидетельствовало это, что захворавшая сверхдержавным соблазном страна открылась для манипуляций извне?

Можно было бы не поверить в то, что за всем этим стоял в 1870-е Бисмарк, когда бы уже полвека спустя не воспользовались тем же свойством заболевшей России французские политики, а еще три десятилетия спустя Гитлер. И разве не воспользовался этим в 1990-е сербский диктатор Милошевич? И разве не пытается уже в наши дни сделать то же самое Китай, отчаянно нуждающийся, подобно Третьему Рейху, в «жизненном пространстве» и в ресурсах Сибири? Но самое ужасное, что, когда бы ни нашелся такой зарубежный манипулятор, – он неизменно сможет отныне рассчитывать на «патриотических» союзников внутри России. И при этом они всегда, подобно славянофилам 1870-х, будут искренне убеждены, что очередная конфронтация с «дряхлым миром» – в лучших интересах страны. _#

Вот же что на самом деле обнаружила ненужная балканская война: ностальгия по сверхдержавности сделала страну марионеткой в чужих руках. Одному Богу известно, какую еще цену придется ей заплатить за «плевелы», с самыми добрыми намерениями посеянные в ней славянофильством, если не найдет она в себе сил раз и навсегда излечиться от «патриотического сифилиса».

Глава шестая

РЭЗ ВЯЗ КЗ Торжество национального эгоизма

Вернемся, однако, к нашим баранам. Ничего удивительного, что разочаровавшись в царе-освободителе, наследники ретроспективной утопии связали свою последнюю, отчаянную надежду с новым царствованием, когда повелителем России станет бывший вождь «партии войны» и хозяин Аничкова дворца Александр III. А когда вдобавок после 1 марта 1881 года министром внутренних дел оказался старый союзник генерал Игнатьев, славянофилы решили сыграть ва-банк. Ничего другого, впрочем, после крушения панславистских иллюзий у них не оставалось. И вот с тем же лихорадочным энтузиазмом, с которым вчера еще занимались они «освобождением славян», принялись теперь славянофилы за подготовку Земского собора в России.

ю января 1882 года Иван Аксаков написал письмо Игнатьеву. Главным в нем было вот что: хотя, естественно, «дать конституцию царь не может: это было бы изменой народу, предательством», но «есть выход из положения, способный посрамить все конституции в мире, нечто шире и либеральнее и в то же время удерживающее Россию на ее исторической, политической и национальной основе. Этот выход – Земский собор с прямыми выборами от крестьян, землевладельцев, купцов, духовенства»¹⁴.

Бывший «вице-султан Турции» тотчас же уловил политический потенциал этого предложения. Европейский опыт в таком деле действительно был. Именно введя всеобщее избирательное право и оперевшись, таким образом, на консервативное крестьянство, нейтрализовал Наполеон III республиканцев после революции 1848 года. Французский император, правда, не мудрил ни с каким Собором и не пытался никого посрамить.

Но не втом же, в конце концов, дело, как назвать национальный форум, на котором сам народ воочию продемонстрирует, что не желает того, чего от его имени требуют «друзья народа». Докажет, иными словами, городу и миру, что не нужна ему никакая конституция, что он, народ, выбирает самодержавие по собственной воле.

¹⁴ Цит. по: ЗайончковскийПА. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1889 гг. М., 1964. С. 452.

Такое, по выражению Аксакова, «учредительное собрание навыворот» могло ведь и впрямь раз и навсегда подорвать влияние в России «нигилистов и либералов». Так, по крайней мере, рассуждал Игнатьев.

Тем более что по расчетам Аксакова, в Соборе на тысячу крестьян приходилось бы всего 140 дворян. «Присутствие тысячи выборных от крестьян, – убеждал он Игнатьева, – заставит без всякого принуждения смолкнуть всякие конституционные вожделения и послужит лишь к всенародному перед всем светом утверждению самодержавной власти... Как воск от огня, растают от лица народного все иностранные, либеральные, аристократические, нигилистические и тому подобные измышления»¹¹⁵.

Выглядело, согласитесь, соблазнительно. И граф Игнатьев тотчас уселся писать докладную записку царю. В кои-то веки, после стольких горьких разочарований, мог, наконец, Аксаков хоть на минуту почувствовать себя идейным руководителем российской политики.

Исходная позиция записки Игнатьева была такая. Положение характеризовалось как переходное, как «перепутье», допускавшее три разных решения вопроса о политической стабилизации во взбудораженной цареубийством и Берлинским конгрессом стране. Первое из них было чисто охранительное. Оно предусматривало, по сути, реставрацию николаевской диктатуры – только без одушевлявшей ее идеологии Официальной Народности и универсальной империи. Игнатьев описал его довольно точно: «более сильное проявление административных мер, большее стеснение печати и развитие полицейских приемов». По его мнению, это решение было опасно и бесперспективно, так как лишь «заставит недовольство уйти глубже».

Второе решение представлялось ему тем более гибельным для самодержавия. «Путь уступок... всегда будет роковым. В какой бы форме уступки ни были сделаны, нет сомнения, что каждый новый шаг, ослабляя правительство, будет самой силою вещей вынуждать последующие уступки».

Фатальная бесплодность либерального решения обусловливалась, по мнению Игнатьева, безнадежным «европеизмом» русского образованного класса, его оторванностью от «земли». Достоевский сказал это, конечно, сильнее и колоритнее: «Мы, то есть интеллигентные слои нашего общества, теперь какой-то уж совсем чужой наро– дик, очень маленький, очень ничтожненький»[86]. В бюрократической прозе Игнатьева смысл дела был, впрочем, тоже совершенно ясен: «Русская интеллигенция вмещает в себе всего более опасных, неустойчивых элементов, а потому представляется несомненным, что её участие в делах всего скорее приведет к ограничению самодержавия, что для России несомненно станет источником всякой смуты и беспокойства».

К счастью, есть в нашем распоряжении и «третий путь» – тут внимательный читатель уже явственно услышит язык ретроспективной утопии – путь устранения как бюрократического средостения между царем и его народом, так и «неустойчивой интеллигенции», путь «возвращения к исторической форме общения самодержавия с землею – Земскому Собору»[87]. Достоевский опять-таки сказал то же самое куда выразительнее, обратившись к «чужому народику» с призывом не учить народ, а учиться у него, ибо «это мы должны преклониться перед правдою народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если она вышла бы отчасти из Четьи-Минеи»¹¹⁸.

Так или иначе, через четверть века после знаменитого письма Константина Аксакова к вступавшему тогда на престол Александру II лежала теперь на столе у другого царя ретроспективная утопия старой гвардии, изложенная в докладной записке на понятном ему языке самим министром внутренних дел. Здесь не место гадать, что случилось бы, не встань поперек дороги Игнатьеву, как мы помним, еще более могущественный бюрократ, бывший наставник царя и обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победоносцев. Сошлемся лишь на мнение такого опытного политика, как

Сергей Юльевич Витте. В известной записке «Самодержавие и земство» он категорически утверждал, что «выполнить программу Аксаковых, то есть совершенно «уничтожить средостение» и «создать местно управляющуюся землю с Самодержавным Царем во главе дело прямо невозможное». Именно потому, между прочим, невозможное, что весь «этот Собор с самоуправляющейся землей весьма скоро обратился бы в самый обыкновенный парламент».¹¹⁹

Это неожиданное заключение Витте тоже совпадает с европейским опытом. Да, первоначальный состав Национального собрания, созванного Наполеоном III, оказался «карманным парламентом» императора. Но чем дальше, тем больше становился он народным представительством, покуда, наконец, после 1871 года и впрямь не превратился в обыкновенный парламент. Так не преподносила ли в 1880-е России история, пусть в извращенной и мистифицированной славянофильской форме, уникальный шанс покончить с самодержавием без революции? Неисповедимы пути истории...

В славянофильском случае, однако, предложение отвергнуто было, как мы уже знаем, с порога. Победоносцев пришел от него в ужас. Если воля и распоряжение перейдут от правительства на какое бы то ни было народное собрание, это будет, – писал он истерическим курсивом царю, - революция, гибель правительства и гибель России¹²⁰.

Александр III послушался наставника. Игнатьева отправили в отставку, Аксакова сослали в его имение. Это был конец ретроспективной утопии. Впрочем, патриарх славянофильства понимал это, когда еще т<*лько затевал переписку с Игнатьевым. «Это ведь последняя ставка, – писал он тогда, – пропади она, выйдет фиаско, спасения больше нет».¹²¹ Аксаков не ошибся. Не было больше спасения – ни для старой гвардии, ни для её утопии. Молодогвардейцы победили.

Они тоже называли себя славянофилами. Только там, где отцам– основателям мерещилась Московия, им виделась сверхдержавная империя «со 125 миллионами свежего населения». И место страстно-

Витте С.Ю. Самодержавие и земство. М., 1903. С. 128,135.

Письма Победоносцева к Александру III. М., 1925-1926. Т. 1.С.379.

Цит. по: Захарова Л.Г. Земская контрреформа 1890 г. М., 1968. С. 462.

го призыва к «взаимному невмешательству правительства и народа» занял холодный бухгалтерский расчет национального эгоизма.

глава первая ВВОДНЭЯ

глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

глава третья Упущенная Европа

глава ЧЕТВЕРТАЯ ОШИбнЭ ГерЦвНЭ

глава пятая Ретроспективная утопия

глава восьмая глава девятая глава десятая глава

одиннадцатая

глава шестая Торжество национального эгоизма

пророчества

На финишной прямой

Как губили петровскую Россию

Агония бешеного национализма

СЕДЬМАЯ

Три

Последний спор

глава седьмая

Три пророчества

Наша внеевропейская или противоевропейская преднамеренная и искусственная самобытность всегда была и есть лишь пустая претензия: отречься от этой претензии есть для нас первое и необходимое условие,.. Этому противостоит лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т.е. желает ему зла и гибели.

B.C. Соловьев

Все происходившее с русским национализмом дальше – до конца столетия и за его пределами, в эпоху революций – было, как и предсказывал Соловьев, деградацией. Несмотря даже на то, что продолжали вспыхивать на его небосклоне новые звезды, порою и первой величины, как Федор Достоевский или Константин Леонтьев,

И не в том только было тут дело, что при всех их талантах выглядели эти новые звезды вторичными, подражательными, что светили они отраженным светом «программы Аксаковых», как назвал угасшую на наших глазах ретроспективную утопию Сергей Витте. И не в том даже, что оптимизм их был каким-то натужным, натянутым, картонным. В действительности дело было в том, что параллельно с деградацией национализма увядало, агонизировало и вдохновлявшее его самодержавие.

Поезд истории ушел, оставив его на опустевшем перроне. Но видели вы когда-нибудь власть, которая даже себе самой призналась, что она – анахронизм? Так что слепота последних хозяев империи в порядке вещей. Парадокс, как мы только что видели, состоял в том, что значительная часть российской элиты с энтузиазмом помогала агонизирующему самодержавию создавать иллюзию правления живого, полного сил и, конечно же, единственно возможного в самобытном «мужицком царстве», раскинувшемся на шестую часть суши (и уж, конечно, то, что на роду написано России быть до скончания века империей, сомнению не подвергалось).

I Глава седьмая

«Национально i^wm,*™ ориентированные»

Это было явление по-своему замечательное. По мере того как умирало ортодоксальное, классическое, если хотите, славянофильство, на смену ему шли две очень разные когорты «национально ориентированных». Первая, молодогвардейская, беспощадно ревизовала, так сказать, букву славянофильской утопии – с тем чтобы, сохранив ее дух, адаптировать ее к изменившейся исторической реальности. То были, собственно, славянофилы второго поколения, с которым нам предстоит очень скоро и подробно познакомиться.

Куда более интересна, однако, другая их категория, те, кто с порога отверг ортодоксальную московитскую утопию, как «славянофильскую мякину», по словам Петра Струве, и тем не менее бессознательно – прямо по Грамши – от неё «заряжался». То есть усваивал ключевые её аспекты. В этом смысле «национально ориентированными» могли быть и народники, и эсеры, и социал– демократы, позднее коммунисты, и даже, как мы видели на примерах Кавелина, Градовского или Бердяева, либералы-западни– ки.

Объединяли их главным образом три вещи. Первой из них была «самобытность», о которой говорил Соловьев и о которой я напомнил читателю в эпиграфе. Речь вовсе не о совокупности культурных особенностей, отличающих любой, в том числе европейский, народ от другого. В устах «национально ориентированных» самобытность оказалась своего рода кодом, обозначающим всё тот же старый николаевский постулат: Россия не Европа.

Второе, что всех их объединяло, было вполне славянофильское убеждение, что, как впоследствии сформулирует на советском канцелярите Геннадий Зюганов, «общинно-коллективистские и духовно– нравственные устои русской народной жизни... принципиально отличаются по законам своей деятельности от западной модели свободного рынка»[88]. Или еще категоричней: «капитализм не приживается и не приживется на российской почве»² .В переводе на общепонятный язык: умрем, но жить, как все, не будем!

Третьей, наконец, и еще более живучей идеей, объединявшей «национально ориентированную» интеллигенцию, было державниче– ство, тоже своего рода код, только более древний, провозглашенный, как мы помним, еще Иваном Грозным. Я говорю о постулате «першего государствования» (на современном языке первенства России в мире). Дважды опровергала этот постулат история. Дважды безжалостно сбрасывала она Россию со сверхдержавного Олимпа, пусть поначалу и воображаемого, снова и снова доказывая, что не самодержавной государственности быть в мире первой. Но ни ливонская катастрофа в XVI веке, ни крымская в XIX ничему, как выяснилось, её не научили.

Напротив, как незаживающая рана, продолжала терзать «национально ориентированную» интеллигенцию нестерпимая ностальгия по утраченной российской сверхдержавное™.

Представление о России как о европейской великой державе – не хуже и не лучше, допустим, Франции или Германии – было для неё невыносимо. Её Россия должна была непременно быть выше, «пер– вее», сакральнее всех других. «Священной, – говоря словами новейшего российского гимна, – державой». Чем-то вроде тоже Священной Римской империи германской нации. Только не в X веке от Рождества Христова и не германской, а в XIX – и русской. И столь же непременно предстояло этой России «встать с колен» и показать, наконец, миру, кто в нем хозяин. Или, если хотите, самодержец.

Ну, в крайнем случае соглашались они (как с временным, конечно, состоянием) с биполярностью, т.е. с разделом мира между двумя сверхдержавами, каждая из которых «первая». Раньше всех выдвинул эту идею, как видели мы во второй книге трилогии, Михаил Погодин еще в 1830-е. Четыре десятилетия спустя подхватил её, как

мы еще здесь увидим, Достоевский. Согласно его пророчеству, Германия брала себе «для предводительствования западное человечество», а «России оставался Восток». Нечто подобное попытался реализовать впоследствии Сталин, сначала в союзе с нацистской Германией, а затем в конфронтации с либеральной Америкой. (Похоже, что этому николаевско-сталинскому идейному наследству не чужда и постсоветская элита.)

Но самым ярким символом неумирающей мечты о сверхдержавности служит все-таки персонаж из «Непридуманного» Льва Разгона. Сокамерник автора Михаил Рощаковский, осужденный на смерть сталинскими опричниками, благословляет со своей тюремной койки – кого бы вы думали? – императора Иосифа I! Именно Сталин, как он полагал, был единственным в России человеком, способным возродить ее сверхдержавность. Ленин с присущей ему непримиримой резкостью суждений отзывался о таких людях беспощадно: «Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но и прикрашивает свое рабство ... такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам»³.

В действительности всё, конечно, сложнее. Люди, жившие мечтой о российской сверхдержавности, отнюдь не чувствовали себя холуями. Напротив, казались они себе в высшей степени достойными и самоотверженными, если угодно, героями, способными, как некогда опричники Грозного, отречься ради величия державы от всего, включая родных и даже собственную личность.

На самом деле в постниколаевской России не рабами они были и не героями, всего лишь жертвами фантомного наполеоновского комплекса, о котором мы уже говорили, той мечты о сверхдержавном реванше, что терзает Россию уже шесть поколений – со времени крымской катастрофы. Так, наверное, и нужно к ним относиться, как к жертвам, а не ругаться, как Ленин.

Миф ОТВ О Р Ч еСТВ О I ^Три пророчества

Тем, что связывало первое поколение «национально ориентированных» – начиная от реформаторов Александра II и до противостоящего им в конвенциональной историографии анархиста Михаила Бакунина – с молодогвардейцами, была неколебимая лояльность патерналистскому режиму. Самодержавие было для них защитником России от чужеродных ее «почве» и заразительных идей буржуазного европеизма и гарантом особняческого «русского пути». Конечно, сюда примешивалось и всё, что, по их мнению, связано с органически чуждой нам «моделью свободного рынка» – и «искус земного благополучия», и «вульгарная сытость», и вообще, как говорил Леонтьев, «земная буржуазная всепошлость».

Само собою разумеется, что и этот средневековый протест против западных соблазнов, как и вся славянофильская риторика, был тоже заимствован с Запада. Еще Маркс и Энгельс жестоко высмеяли его под именем «феодального социализма» (как нам еще предстоит увидеть, именно так и определял его Константин Леонтьев: «Социализм – это феодализм будущего»). И хотя речь классики вели о французских сторонниках реставрации Бурбонов, а вовсе не о российских «национально ориентированных», звучит их убийственная характеристика феодального социализма так, словно описывали они как раз их проповеди: «наполовину похоронная песнь – наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого, наполовину угроза будущего, подчас поражающая буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производящая комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории»[89].

Конечно, когда самодержавие рухнуло, бесславно ушло из русской жизни, заставив, однако, страну заплатить за свое вековое опоздание кровавой гражданской войной, место его в сознании «национально ориентированных» как раз и заняла державность, т.е. верность империи, созданной этим самодержавием. Они сочинили новые мифы, в которых империя отождествлялась с Россией, «в том

числе и в территориальном смысле», выступала как «особый мир, целый социальный космос», как «особая цивилизация», наследующая традицию самодержавия⁵.

Но мы-то говорили сейчас о «национально ориентированных» первого поколения. Можно было счесть их сознательными мифо– творцами, не будь они так искренне, так страстно убеждены в благотворности для России самодержавия. В ретроспективе выглядит это, скорее, коллективным безумием. В особенности имея в виду, что гимны их сочинялись в то самое время, когда десятилетие за десятилетием, словно по ступеням «лестницы Соловьева», спускалось самодержавие в свой средневековый, так и хочется сказать, дантов– ский ад, где ожидало империю предсказанное им национальное самоуничтожение.

Как удавался этот самообман утонченным, европейски образованным интеллектуалам в условиях, когда даже Иван Аксаков вынужден был признать, что произошло «фиаско» и «спасения нет»? На чем основывали они свои новые мифы? Как их аргументировали? Это вопросы и сами по себе, согласитесь, интереснейшие. Хотя бы потому, что вовлечены в те годы были в это средневековое мифотворчество вполне разумные, а порою и замечательно талантливые люди. Но дело ведь не в одном историческом любопытстве. Оно еще и в том, что проповедь феодального социализма и средневековое мифотворчество продолжаются, как ни в чем не бывало, и сегодня. Более того, бушует оно вокруг нас в десятках «национально ориентированных» изданий, по-прежнему проповедуя «сущностную несовместимость западной буржуазной цивилизации и цивилизации российской»⁶, по-прежнему пытаясь втиснуть все многообразие современной жизни «в рамки традиционного миросозерцания, обнимаемого формулой Русская идея»⁷.

Это я цитировал Зюганова. Но на самом деле и куда более серьезные сегодняшние мыслители пишут в этих терминах, отравляя ими сознание образованной молодежи. Читатель, наверное, тоже обра-

ПА. Зюганов А. Цит. соч. С. 74.

Там же. С. 75-

Там же. С. 49.

тил внимание на поток ученых монографий об этом предмете. И в большинстве из них по-прежнему высмеивается знаменитая, как видели мы во второй книге трилогии, «европейская кочка зрения» и превозносятся достижения беззаветных апологетов самодержавия, защитников его «метафизической», «сакральной» сущности и даже актуальности.⁸ Вот еще почему совершенно необходимо, чтобы не сказать, жизненно важно ответить на эти вопросы.

Ахиллесова пята мифотворцев

Проблема лишь в том, как это сделать, как подступиться к их анализу. Как убедительно и доступно показать, что сегодняшнее мифотворчество точно так же нелепо, нереалистично и – главное – губительно для страны, как и дореволюционное? Что сам способ политического мышления «национально ориентированных» по природе средневековый и потому – в современном мире – просто не может не вести к ошибкам, порою роковым?

Сказать правду, задача головоломная. Ведь эти люди ничего и не намерены доказывать. Они просто постулируют, скажем, что на российской «почве» капитализм не приживется. Или что Россия и Европа друг другу чужды, как небо и земля. Почему не приживется? Почему чужды? Потому что несовместимы с «народным менталитетом». Почему несовместимы? Потому что «почва» такая.

В учебниках логики это называется циркулярным аргументом: человек заранее провозглашает именно то, что требуется доказать. Короче, спорить с этими людьми бесполезно. Им нельзя объяснить,

!7iaea седьмая Три пророчества

8

Вот лишь несколько примеров. П.А. Сапронов, допустим, объяснил нам, что такое «Власть как метафизическая реальность» (Спб., 2001). М.Б. Смолин дополнил его объяснение в «Очерках Имперского пути». (М., 2000). Увенчала это созвездие книга А.Н. Боханова «Император Александр III». (М., 1998). Не оставали от ученых мужей и диссертанты. Вот пожалуйста. А.В.Елисеев. Социально-экономические воззрения русских националистов начала XX века//Дис... канд. ист. наук (М., 1997); Э.А.Попов. Разработка теоретической доктрины русского монархизма в конце XIX – начале XX века//Дис... канд. ист. наук (Ростов-на-Дону, 2000); С.М.Сергеев. Идеология творческого традиционализма в русской общественной мысли 80-90-х в Х1Х//Дис... канд. ист. наук (М., 2002).

например, что настаивая на державности, они толкают Россию в тот же тупик, в каком оказалась она в прошлом веке со своим безнадежно отжившим самодержавием. Не объяснить им также, что если капитализм и впрямь не приживется в России, как они – вопреки Ленину – утверждают, это было бы для нее величайшим несчастьем. Ибо неминуемо оказалась бы она в этом случае в полной и отчаянной изоляции в мире. Была бы, по сути, обречена опять противопоставить себя человечеству. Просто потому, что в нем-то капитализм уже прижился...

Короче, ничего нельзя доказать людям, отрицающим общепринятую логику и потому для нее неуязвимым. В особенности, если провозглашают они, как Подберезкин, что «только Вера, т.е. иррациональный подход, способна ответить на острейшие вопросы современной политики»[90].