Текст книги "Нерон"

Автор книги: Александр Кравчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Напуган был и сам Нерон. Он обратился за разъяснениями к астрологу Бальбиллу. Тот будто бы ответил:

– Это дурной знак. Властители, однако, могут отвратить от себя приговор судьбы, предавая смерти выдающихся личностей из своих подданных.

Заговор Пизона

Общественные уборные для большинства жителей Рима – излюбленное место встреч. Их было много в разных частях города, и устроены они были очень удобно. Вдоль стен стояли каменные лавки с отверстиями; внизу под лавками тянулся желоб с проточной водой. Мужчины просиживали здесь подолгу, неторопливо оплачивая долг природе и одновременно болтая о том о сем. Рассказывали последние сплетни и сальные анекдоты. В этом месте все чувствовали себя равными и будучи случайными прохожими, незнакомыми друг с другом. Только политических тем здесь усердно избегали, ибо доносчики встречались повсюду.

Бестактностью со стороны Лукана было не посчитаться с этим неписаным законом и нарушить всеобщее наслаждение полной расслабленностью. Поэт вошел в отхожее место с вполне прозаическими целями. Случилось, однако, так, что, когда кто-то из сидящих громко испустил воздух, Лукан с серьезной миной продекламировал:

– Я бы сказал, что под землей загрохотало!

В уборную словно молния ударила. Все вскочили со своих мест и в панике бросились из приюта покоя, поспешно оправляя одежду. Потому что стих, который они только что услышали, не был творением Лукана – он был заимствован из поэмы самого императора. Нерон многократно декламировал эту поэму публично, поэтому стишок знали все.

Испуг посетителей общественной уборной был напрасным. Доносчика там не оказалось, ничего и ни с кем не стряслось. Но этого нельзя было предвидеть заранее; кто посмел бы поручиться, что сам Лукан не провокатор?

Поэт, веселясь, рассказывал об этом происшествии своим друзьям. Забавную историю запомнили и записали многие, она даже вошла в более позднюю биографию Лукана.

Шутка не была случайной шалостью поэта. Лукан уже давно ненавидел императора. Правда, всего четыре года назад он числился одним из ближайших друзей Нерона. Во времена первых Нероний, в 60 году, он декламировал «Похвалу Нерону» и получил почетную награду. Но с тех пор многое изменилось. Поскольку оба, и Нерон, и Лукан, считались лучшими поэтами своей эпохи, дружба между ними не могла быть искренней и прочной. Как это обычно бывает с людьми искусства, мелочи сделались причиной серьезной антипатии. Лукан был глубоко оскорблен тем, что во время одной из его декламаций император внезапно покинул зал под тем предлогом, что вынужден присутствовать на заседании сената. Нерон зеленел от зависти, когда слышал о каком-либо новом произведении Лукана, а тот писал много и быстро.

Итак, дело дошло до явного разлада. Рассказывали, что император запретил поэту всякого рода публичные выступления, даже в суде. Если так оно в действительности было, то это могло лишь усилить ненависть Лукана к самому властителю и системе его правления. Он мстил и боролся за свои права единственным способом, какой ему оставался, – писал. Лукан усиленно работал над эпической поэмой о гражданской войне между Цезарем и Помпеем. Начал он «Фарсалию» несколько лет назад с похвалы Нерону. Однако быстро изменил и идею, и дух сочинения, которое превратилось в хвалебный гимн в честь республики и ее защитников, Помпея и Катона, полное ненависти к Юлию Цезарю.

Ненависть к империи и Нерону Лукан сумел внушить и вольноотпущеннице Эпихариде, девушке легкого поведения. Этих двоих не связывал какой-либо роман. Лукан был примерным супругом, Эпихарида же – подругой его отца, Мелы. Он познакомился с ней в отцовском доме. Юный поэт, кипящий замыслами, полный внутренней страсти, богатый и славный, произвел на нее огромное впечатление.

Благодаря Лукану Эпихарида сблизилась с группой заговорщиков. Сенека, дядя Лукана, не принадлежал к этой группе. Уже три года, с тех пор, как попал в опалу, Сенека сторонился людей, часто уезжал за пределы Рима, почти ни с кем не встречался. Но многие обращали свой взгляд именно к нему. Восемь лет вместе с Бурром он мудро и толково руководил государственными делами. Период его правления находился в таком резком противоречии с тем, что происходило ныне, что авторитет Сенеки сам по себе рос из месяца в месяц. Когда Сенека был у власти, многие смотрели на него с завистью. Ныне эти низкие чувства исчезли, зато осталась память о днях спокойствия, порядка, безопасности. Ничего удивительного, что у многих серьезных людей родился план использовать против Нерона имя и авторитет именно этого повсеместно уважаемого государственного мужа. Поскольку сам Сенека оказался недосягаем, с ним искали связи через его племянника, Лукана, который и не скрывал своей ненависти к императору.

Уже три года назад, вскоре после отхода Сенеки от государственных дел, некий доносчик выдвинул против него обвинение, что он организовал заговор с целью свергнуть цезаря. В качестве второго заговорщика доносчик назвал Гая Кальпурния Пизона.

До нашего времени дошла поэма, прославляющая красоту, щедрость, таланты и заслуги этого потомка старой и богатой аристократической семьи. Художественные достоинства произведения ничтожны, но написано оно, несомненно, человеком, искренне благодарным за опеку и благосклонность. Впрочем, и в сочинениях других авторов можно найти столь же привлекательный образ Пизона.

В то время он находился в расцвете сил. Выглядел Пизон великолепно: рослый, хорошо сложенный, мускулистый. Его манеры отличались благородной изысканностью и подкупающей простотой. Он славился своим ораторским даром и часто выступал в сенате и в судах. Известна была его речь, в которой он благодарил Клавдия за назначение консулом. Пизон интересовался поэзией и риторикой, а в кругу друзей часто щеголял декламацией собственных произведений и выступал как певец. Он охотно окружал себя юными литераторами, поддерживая их деньгами. Пизон был очень щедр, что делало его особенно популярным среди широких слоев населения, популярность снискала ему также умелая игра в мяч и шашки. Пизон мог себе позволить быть щедрым: благодаря семейным богатствам он принадлежал к числу состоятельнейших людей тогдашнего Рима. Материально поддерживал даже обедневших сенаторов и эквитов.

В своей политической карьере Пизон прошел все ступени вплоть до консульства. Единственной его неудачей было изгнание при Калигуле, из которого Пизона возвратил Клавдий.

Понятно, что положение и популярность Пизона рождали немалую зависть в окружении императора; отсюда проистекало и обвинение в заговоре. Однако доносчик поторопился. Время еще не назрело. Нерон, только что восстановивший против себя общественное мнение своим обращением с Октавией, не хотел снова вызвать волну возмущения, вынося приговор двум столь выдающимся личностям, как Пизон и Сенека. Обвинение, впрочем, было совершенно безосновательным, и Сенека это легко доказал. Приговор вынесли доносчику.

Однако оба сановника извлекли для себя урок. Именно после этого Сенека сделался почти отшельником. Зато Пизон, более молодой и деятельный, стал осторожно подыскивать союзников. У него самого не было никакого конкретного плана, и он не претендовал на роль предводителя, но его личные качества и так предназначили ему ведущую роль. Во избежание огласки он часто пребывал за пределами Рима, на своей великолепной вилле около Байев, где частым гостем оказывался сам Нерон. Однако в столице у Пизона находился доверенный друг, который служил связным с группой самых ярых врагов императора. Этим другом был эквит Антоний Натал.

Он поддерживал контакт с тремя сенаторами и Луканом, который, как бывший квестор, тоже принадлежал к сенаторскому сословию, а также с несколькими эквитами. Сенаторами этими были: Плавтий Латеран, племянник того Плавтия, что при Клавдии приобрел широкую славу в Британии; Флавий Сцевин, известный своей любовью к роскоши, Афраний Квинциан, которого находили женоподобным и которого высмеял Нерон в одном из своих стихотворений.

Из группы эквитов, помимо самого Антония Натала, выделялся также и Клавдий Сенецион, сын вольноотпущенника, ближайший друг императора с самого начала его правления. Вполне вероятно, что он опасался влияния, какое оказывал последнее время на Нерона Тигеллин. Он боялся, что новый приятель цезаря будет стремиться уничтожить всех тех, которые ранее что-то значили при дворе.

Заговорщики поддерживали также связь с офицерами преторианцев; в заговоре участвовали три народных трибуна и три центуриона. Известно было, что оба командира гвардии, Тигеллин и Фений, взаимно ненавидят друг друга. Тигеллин изыскивал любую возможность, чтобы подорвать авторитет Фения. Добивался он этого без труда, ибо Фений некогда принадлежал к кругу людей, близких к Агриппине, и именно благодаря этому в 55 году получил должность префекта по снабжению. Теперь Тигеллин внушал императору, что Фений был любовником Агриппины и жаждет отомстить за ее смерть. Фений, разумеется, догадывался о кознях своего коллеги и понимал, что в глазах Нерона всегда будет на подозрении, так как приобрел слишком широкую популярность, успешно занимаясь в течение восьми лет снабжением столицы. Поэтому его не покидала тревога. Часто в кругу надежных людей Фений позволял себе высказывать свои сомнения и недовольство сложившимися отношениями. По этой причине у заговорщиков появилась надежда, что в критический момент Фений окажется на их стороне.

Различные причины склоняли людей к участию в заговоре. Одними руководила собственная оскорбленная любовь, другими – отвращение к преступнику и комедианту на троне, наконец, еще иными – страх, что и над ними вскоре нависнет угроза. Различными были также планы на будущее. Часть заговорщиков высказывалась в пользу Пизона, часть за Сенеку, но были и такие, которым грезился возврат к бывшей республике.

Долгое время деятельность заговорщиков ограничивалась только тайными беседами и рассуждениями о том, каким образом устранить императора. Любой план представлялся слишком рискованным. Один из офицеров подал мысль убить императора во время его выступлений в театре, на сцене, на глазах у всех зрителей. Другой хотел его уничтожить в дни пожара Рима, воспользовавшись всеобщим замешательством. Однако в обоих случаях не хватило отваги и решительности.

Эпихарида была нетерпелива. Постоянная отсрочка покушения казалась ей невыносимой. Она решила действовать на свой страх и риск. Она часто бывала в Кампании, ибо там жил в сельском уединении ее друг и отец Лукана, Мела. У нее и здесь были широкие знакомства, поскольку она щедро позволяла пользоваться своими прелестями. В этой округе цвет мужской молодежи составляли офицеры военного флота в Мизенах; не удивительно, что Эпихарида нашла среди них друга. Им оказался капитан корабля. Волузий Прокул. Пять лет назад он принадлежал к горстке избранных, которые под началом Аникета убили Агриппину.

Ранней весной Эпихарида открыла, что Волузий считает, будто император обманул и обидел его: такая отличная работа – и такое скромное вознаграждение! Девушка сочла, что представился прекрасный случай вовлечь в заговор и флотских офицеров. Она рассказала Волузию о заговоре, однако утаила имена заговорщиков. Доблестный капитан тотчас донес обо всем властям. Эпихариду заточили в тюрьму. Ей устроили очную ставку с доносчиком, но доказать ничего не смогли: свидетелей у Волузия не было. На всякий случай, однако, император приказал оставить Эпихариду в тюрьме.

Ужас охватил заговорщиков.

Поскольку арестов не последовало, можно было предполагать, что Эпихарида не назвала имен. Но она может это сделать в любую минуту! А вдруг Нерону уже все известно, и он со злобным удовлетворением наблюдает, как в ужасе и неведении мечутся заговорщики, заранее обреченные на смерть? Во всяком случае, терять уже было нечего. Следовало действовать – и быстро. Возникла идея убить императора на вилле Пизона в Байях, где он часто бывал. Этому, однако, воспротивился сам Пизон, заявив, что не желает нарушать святые правила гостеприимства. Подозревали, что на самом деле Пизона беспокоило другое: если бы император погиб вне Рима, в столице мог бы тем временем захватить власть кто-нибудь другой. В особенности Пизон опасался Луция Силана, ибо он был праправнуком императора Августа и племянником того Силана, который должен был жениться на Октавии. За ним стоял Гай Кассий, известный юрист, один из самых почтенных сенаторов, его родственник. Происхождение и связи могли выдвинуть юношу на престол, хотя в заговоре он не участвовал и ничем не рисковал. Полнейшей загадкой было также возможное поведение консула этого года, Вестина. Он не участвовал в заговоре и мог бы после устранения императора выступить с собственными планами, тем более что это был человек очень сообразительный. Руководствуясь всеми этими соображениями, решили, что покушение совершено будет в самой столице.

С 12 по 19 апреля в Риме происходили стародавние игры в честь богини земледелия Цереры. В последний их день всегда устраивались состязания колесниц в Большом цирке. Было очевидно, что император, столь страстный любитель конных соревнований, не пропустит этого зрелища. Разработан был следующий план: к императору приблизится при входе Плавтий Латеран, сильный, высокий мужчина. Он упадет к его ногам, якобы моля о помощи в трудной материальной ситуации, и одновременно свалит Нерона на землю. В этот момент на лежащего бросятся другие заговорщики.

Пизон должен был ждать возле храма Цереры, который находился здесь же, рядом с цирком, на склонах Авентина; сразу же после убийства он вместе с Фением отправится в казармы преторианцев.

На рассвете в день намеченного покушения в ворота Сервилиевых садов, лежащих несколько в стороне от города, по пути на Остию, лихорадочно стучался какой-то мужчина. Это был Милих, вольноотпущенник Сцевина, одного из заговорщиков; вольноотпущенника сопровождала жена. Слуги не хотели их впускать, хотя они кричали, что доставили крайне важные вести. Наконец обоих провели к императорскому вольноотпущеннику Эпафродиту, тот же, выслушав новость, решил довести ее до сведения Нерона.

В сущности, Милих не знал ничего конкретного, однако то, что он рассказывал, представлялось настолько тревожным, что тотчас был немедленно отдан приказ послать солдат за Сцевином. Во время допроса тот все отрицал:

– Кинжал, который показывает Милих, – действительно моя собственность. Но это семейная реликвия, она всегда заботливо хранится. Именно поэтому вчера я велел Милиху хорошо его почистить. Завещание я действительно составил, но делал это уже неоднократно, не дожидаясь каких-либо особых обстоятельств. А что это за обвинение – многим-де своим рабам я предоставил свободу и деньги? Делал это и раньше. И если даже вчера был щедрее, чем прежде, то лишь потому, что состояние мое уже обременено долгами и, боюсь, воля моя после смерти не будет исполнена: ведь сперва придется удовлетворить кредиторов. Что касается пиршества, то я всегда любил приятную жизнь, вот и вчера ни в чем себе не отказывал. Никаких распоряжений о повязках на раны я не давал! Это уж выдумка Милиха.

Наконец Сцевин с гневом напустился на Милиха, обвиняя его в преступной неблагодарности. Кто знает, возможно, все этим и кончилось бы, если бы не жена Милиха, которая вспомнила, что накануне Сцевин долго беседовал с Антонием Наталом. Тотчас доставили и того. Допрашивали обоих подозреваемых, допрашивали по отдельности о том, какова была тема вчерашней их беседы. Оказалось, что ответы не совпадают. Их подвергли пыткам. Первым не выдержал Натал, он признался, что в заговоре участвовали Пизон и Сенека. Сцевин добавил и другие имена: Лукан, Сенецион, Квинциан и еще несколько. Трех первых обещали оправдать, если назовут других заговорщиков. Лукан назвал свою мать, остальные – ближайших друзей.

Нерон вспомнил об Эпихариде. Ее подвергли изощреннейшим пыткам, но девушка не назвала никого. На следующий день, поскольку она не могла передвигаться, ее уже несли из тюрьмы в комнату истязаний в лектике. Когда носильщики подняли занавеску, то увидели труп, свисающий с верхнего бруса лектики. Эпихарида повесилась на поясе, который женщины повязывали тогда под грудью.

Немногие мужчины могли сравниться отвагой с этой девицей легкого поведения.

Хоровод смерти

В последние минуты своей жизни заговорщики вели себя по-разному.

Пизон в бездействии ждал, пока отряд солдат не окружил его дом. Только тогда он вскрыл себе вены. Уже после раскрытия заговора некоторые убеждали его что-нибудь предпринять; он ничем не рискует, если обратится прямо к солдатам и народу, ибо приговор ему уже вынесен. Но Пизон был обеспокоен только тем, чтобы получить помилование для любимой жены; с этой целью он приготовил завещание, полное лести к цезарю.

Более суровая судьба ждала Плавтия Латерана. Ему не позволили покончить самоубийством, не дали ни минуты на то, чтобы он мог проститься с детьми. Его притащили на место, где обычно казнили рабов. Латеран, однако, выказал большую твердость духа. В последнюю минуту явился вольноотпущенник императора Эпафродит и насмешливо спросил:

– Какова причина твоего недовольства?

На что Латеран ответил:

– Если бы я хотел что-то сказать, то сказал бы не тебе, а твоему господину!

За исполнением приговора наблюдал трибун Стаций. Латеран ни одним жестом не дал понять, что погибает от руки соучастника. Сам подставил затылок под топор. Первый удар оказался слабым. Смертник непроизвольно отдернул голову, но тотчас подставил ее снова.

Сенека, в сущности, не состоял в заговоре. Натал под пытками признался лишь в том, что по просьбе Пизона навестил слабеющего старика, который, однако, не согласился непосредственно свидеться с главой заговорщиков. Он сказал тогда:

– Обмен мнениями и частные встречи не принесли бы пользы нам обоим. Однако моя жизнь связана с успехами Пизона.

Этого императору было достаточно. Сенека как раз возвращался из Кампании в Рим и остановился в своем загородном имении, расположенном возле четвертого от столицы вехового камня. Он приступил к вечерней трапезе с женой и двумя друзьями. Дом окружили солдаты. Вошел трибун преторианцев и спросил хозяина дома, помнит ли он разговор с Наталом и свой ответ. Сенека ничего не отрицал, однако добавил:

– Я тогда не разрешил, чтобы Пизон меня навещал, учитывая состояние моего здоровья и стремясь сохранить спокойствие.

Когда трибун изложил императору ответ Сенеки, присутствующий при этом Тигеллин тотчас спросил:

– Он уже готовится к смерти?

Трибун ответил отрицательно:

– Он не производит впечатление человека, охваченного ужасом.

Ему было приказано:

– Возвращайся назад и прямо ему скажи, что он должен умереть!

Однако этот трибун, Гавий Сильван, был тоже вовлечен в заговор. Поэтому прежде, чем отправиться к Сенеке, он спросил префекта Фения, действительно ли должен выполнить приказ. Тот подтвердил его. Сильван больше сам к Сенеке не пошел, а послал туда центуриона.

Старик хотел было изменить свое завещание, чего центурион ему не разрешил. Присутствующие плакали, когда приговоренный к смерти прощался с ними и призывал сохранять спокойствие и верность философским принципам. Однако даже в эти последние минуты Сенека не мог избавиться от самомнениями позерства. Ибо он говорил друзьям, что завещает им свой образ жизни, жену же просил искать утешение в добродетелях своего мужа.

Паулина решила, однако, умереть вместе с ним. Поэтому они одновременно вскрыли себе вены. Так как старческая кровь текла слишком медленно, Сенека распорядился вскрыть ему вены и на ногах. Он испытывал страшные боли и велел Паулине перейти в другую комнату. Он еще настолько сохранял ясность ума и силу духа, что диктовал секретарям свои последние мысли. Смерть все не наступала. Старик попросил дать ему яду, но и тот не подействовал. Тогда он принял теплый душ, а потом велел перенести его в баню. Только там он испустил дух.

Паулину по приказу императора спасли от смерти.

По городу к резиденции цезаря почти беспрерывно целыми толпами вели арестованных, виновных и невиновных. Вооруженные солдаты кружили по столице и окрестностям. Поводом к обвинению могло явиться даже случайное знакомство либо разговор с кем-нибудь из заговорщиков. Допрос вел сам Нерон, а также Тигеллин и Фений. Этот последний свирепствовал тем более, что сам чувствовал себя виноватым. Его изобличил Сцевин, когда Фений в ходе одного из допросов требовал, чтобы тот сообщил больше подробностей о заговоре. Сцевин воскликнул:

– Ты сам знаешь все! Отплати же теперь благодарностью любимейшему цезарю!

Перепуганный префект выдавил из себя что-то невразумительное. На него тотчас наложили оковы.

Фений сам себя сгубил. Его офицеры готовы были нанести удар по Нерону еще в ходе допроса. Ждали только знака своего командира. Теперь поочередно все гибли. Умирали, однако, мужественно. Трибун Субрий Флав прямо заявил Нерону:

– Никто не был более предан тебе, чем я. Но я возненавидел тебя, когда ты убил свою мать и жену, когда сделался возничим, актером, поджигателем!

Он отругал солдат, рывших ему могилу перед казнью:

– Могила мелкая и узкая. Даже этого вы не умеете делать по уставу!

Палач велел ему как следует подставить затылок. Флав и здесь дал достойный ответ:

– Вот только сумеешь ли ты отрубить ее как следует!

И действительно, у палача так дрожали руки, что он отрубил голову лишь со второго удара.

Лукан умирал как пристало поэту. Он велел вскрыть себе вены, а когда ощутил уже хлад смерти, начал декламировать стихи из своей поэмы, в которых воспевал смерть солдата, умирающего от потери крови.

Гибли, однако, не только участники заговора. Нерон, воспользовавшись случаем, расправился также и с теми, кого просто не любил. Консула Вестина он не терпел, ибо тот позволял себе злобные шутки, в последнее же время женился на красивой Статилии Мессалине, а император сам на нее метил. Солдаты внезапно окружили дом во время происходившего там пира. Все прошло с молниеносной быстротой. Вестина заперли в спальне, врач, которого солдаты привели с собой, вскрыл вены хозяину дома и велел сразу же перенести его в ванну с теплой водой. Вестин не произнес ни слова. Пировавшие остались в зале, окруженные вооруженными людьми. Им казалось, что настал их смертный час. Они долго пребывали в тревоге. Стражи удалились только тогда, когда Нерон решил:

– Достаточно с них этого покаяния за пир у консула!

Однако два заговорщика остались невредимыми. Один из них – Антоний Натал. Так отблагодарили его за выдачу остальных. Вольноотпущенник Милих стал богачом. Свою фамилию он обогатил греческим прозвищем Soter, или Спаситель.

По мере того как число трупов и изгнанников увеличивалось, учащались и пламенные проявления радости и благодарности императору. На Капитолии богам приносили жертвы, дома же украшали символом свадьбы – лавровыми ветками. Подобным образом родственники и друзья смертников стремились отвратить от себя гибель. По-настоящему могли радоваться только преторианцы, которые получили по две тысячи сестерциев награды и дармовой хлеб. Их командиру Тигеллину император вручил триумфальные знаки отличия.

Вторым префектом преторианцев вместо казненного Фения стал Нимфидий Сабин, сын вольноотпущенницы, бывший офицер легиона. У него имелись какие-то особые заслуги в раскрытии заговора, так как Нерон удостоил его консульских знаков. Среди сенаторов, отмеченных императорской милостью, оказался также Марк Кокцей Нерва. Ему было тридцать пять лет, в будущем году ему предстояло стать претором. Неизвестно, как Нерва посодействовал раскрытию заговора, факт, однако, что он получил триумфальные отличия. Тридцать лет спустя тому же Нерве предстоит стать императором и открыть собой ряд лучших властителей империи.

Сенат делал все возможное, чтобы выразить свою радость по поводу спасения Нерона. Постановили учредить культ Солнца, поскольку это божество имело свой храм в пределах Большого цирка и поскольку сочли, что именно оно раскрыло происки, которые должны были осквернить цирк и его святыню. Месяц апрель решили назвать Неронием и навсегда увековечить чудесное спасение императора от гибели. Богине Благополучия, Салюс, назначено было получить отдельный храм.