Текст книги "Нерон"

Автор книги: Александр Кравчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Агриппина

Свою протеже Паллант представлял следующим образом:

– Это красивая женщина в расцвете лет (ей тридцать два года), полна живости и энергии, достойная наследница великих традиций. Она – правнучка императора Августа, родная сестра предыдущего императора, Калигулы, была женой одного из самых высокородных аристократов, Гнея Домиция. Правда, доводится Клавдию племянницей, для супружества это родство может показаться слишком близким. Но, с другой стороны, женщине из царственного рода не пристало озарять блеском какое-нибудь заурядное семейство. Немаловажно и то, что от брака с Домицием у Агриппины сын; он наследник рода, который своим великолепием немногим уступает императорскому. Не будет ли целесообразно еще теснее связать его с династией?

Паллант был совершенно прав, указывая на величие рода Домициев Агенобарбов. Сто лет назад Луций Домиций, будучи одним из ожесточеннейших противников Юлия Цезаря, когда тот сражался с Помпеем, пал в битве под Фарсалом. Его сын Гней примкнул к убийцам Цезаря и числился смертельным врагом Октавиана, будущего императора Августа. Зато сын Гнея, носящий имя деда – Луций, примирился с новым правлением. Он удостоился высочайшей награды и руки дочери Антония, доводившейся племянницей самому Августу. Этот Луций прославился тремя вещами: высоким искусством наездника, организацией гладиаторских игр, настолько жестоких и кровавых, что Август запретил их, а также военными походами в глушь Германии, за Дунай и Рейн. Он был надменен, безжалостен, упивался роскошью.

Согласно с семейной традицией сын Луция снова получил имя Гней. По складу своего характера он очень напоминал отца. Однажды на узкой Аппиевой дороге он умышленно так погнал коней, что они растоптали идущего по обочине мальчика. Поведения он был непредсказуемого: возле своего дома у Святой дороги возвел великолепные бани для простого люда, но неизвестно по какой причине отказался выплатить положенные премии победителям в состязании колесниц, хотя сам был их устроителем. Богатство и знатность рода обеспечили ему блестящую карьеру. Он достиг вершин власти, а в 28 году с согласия правившего тогда Тиберия получил руку Агриппины, в результате чего породнился с императорским домом, так как Агриппина являлась внучкой брата Тиберия.

Ко дню замужества девушке едва исполнилось двенадцать лет. Единственный ребенок от этого брака появился только через девять лет, в середине декабря 37 года. Роды были тяжелыми, ибо плод, плохо лежавший в материнском лоне, шел не головой, а ногами. Новорожденный оказался мальчиком. Он явился на свет в Анции, приморском городке, в тридцати пяти милях к югу от Рима. Это было излюбленное место отдыха римлян, ибо оно позволяло наслаждаться морскими купаниями и чистым воздухом, не отрываясь особенно от текущих дел и событий в столице, в отличие, скажем, от более живописного, зато отдаленного побережья Неаполитанского залива. Среди великолепных построек, окаймляющих залив в Анции, находился как императорский дворец, так и вилла Домициев; Агриппина бывала здесь охотно и довольно часто.

Сына Гнея Домиция, естественно, нарекли Луцием. Его отец не лишен был чувства юмора, а достоинства, как свои, так и жены, видимо, знал недурно. Ибо, когда его поздравляли с рождением потомка, сказал:

– У нас с Агриппиной ничего хорошего родиться не может!

Могло бы показаться, что мальчик начинает жизнь под счастливой звездой. Ведь на императорском троне тогда восседал уже восемь месяцев брат его матери, Калигула; и, следовательно, юный Луций Домиций доводился племянником самому правителю империи. К тому же Калигула относился к своим трем сестрам с величайшей нежностью. Старшей из них была Агриппина, на год моложе – Друзилла, а самую младшую звали Ливиллой.

В одном из первых своих декретов император распорядился, чтобы форма всех официальных присяг заканчивалась словами: «Пусть я сам и мои дети будут не столь дороги мне, как Гай и его сестры». Форма же служебных донесений и приказов была такой: «Лишь бы все складывалось благополучно, хорошо и счастливо у Гая Цезаря и его сестер».

Скоро, однако, выяснилось, что Калигула – человек душевнобольной (его бабка Антония давно это подозревала). Своих сестер, особенно Друзиллу, он дарил большими, нежели братские, чувствами. Он отнял ее у мужа и приказал жениться на ней своему другу Эмилию Лепиду, но на самом деле относился к ней как к жене. Когда в 38 году Друзилла умерла, Калигула впал в отчаяние. Он сторонился людей и даже не участвовал в похоронах сестры. Он уединился в особняке на Альбанском озере и целыми днями играл в кости. Однажды ночью он вдруг отдал распоряжение нести себя ускоренным маршем ни много ни мало до Сицилийских Сиракуз, вскоре он вернулся оттуда, заросший и исхудавший. Приказал объявить публичный траур; прекратили свою деятельность суды, были запрещены всякие торжества, веселиться, принимать ванны, пировать (даже в семейном кругу) тоже запрещалось под страхом смерти.

По сенатскому приказу умершая получила титул Августы. Одно золотое ее изваяние стояло в зале заседаний, другое – в храме богини Венеры, для этого воздвигли особый алтарь. Создали смешанную – из женщин и мужчин – жреческую коллегию для богослужений в честь Божественной. Женщины, давая свидетельские показания, отныне обязаны были присягать ее именем. В качестве божества ее величали Pantea – Верховная богиня.

Сенатор Геминий под присягой заявил:

– Собственными глазами я видел, как Божественная Друзилла Августа Пантея вознеслась на небо и там беседовала с богами. Если же я лгу, пусть погибну, погибну я и мои дети!

В награду за правдивость и гражданское мужество он получил миллион сестерциев.

Именно в ту пору в далекой Палестине в царской семье Ирода появилась на свет девочка. В память о божественной сестре Калигулы ее нарекли Друзиллой; она-то через пятнадцать лет и должна была стать женой вольноотпущенника Феликса.

Траур наконец завершился, и безумец на императорском троне несколько утешился, взяв в жены Лоллию Паулину. Однако о Друзилле он не забыл. В 39 году годовщина ее рождения была отмечена великолепными играми. В первый день состоялись состязания колесниц, звериные бои и единоборство людей с дикими животными. На арене полегло пятьсот хищников, доставленных из африканских пустынь и европейских лесов. Столько же погибло на другой день. Публика получила угощение, а сенаторы и их жены – ценные подарки.

Агриппина и Ливилла никогда не удостаивались такого благорасположения брата, как умершая сестра. Однако весь двор был убежден, что Калигула и с ними поддерживает кровосмесительные связи. Именно этим объясняли то обстоятельство, что в том же 39 году он простил их, когда обнаружился заговор, в котором обе они, очевидно, оказались замешанными. Целью заговора было убийство императора и возведение на престол Эмилия Лепида, официального мужа умершей Друзиллы, самого верного до той поры друга Калигулы. Итак, властодержца предавали люди из его ближайшего окружения. По мере того, как психическая болезнь усугублялась, Калигула становился опасен для всех, особенно для своих приближенных.

Заговор был раскрыт в момент, когда император и двор пребывали в Галлии Заальпийской. Лепида тотчас казнили, Агриппину и Ливиллу объявили соучастницами Лепида, да еще состоявшими с ним в любовной связи. Вина Агриппины оказалась наиболее тяжелой, ее ждала и самая невыносимая кара: она должна была доставить урну с прахом Лепида в Рим, всю дорогу держа ее на коленях.

В официальном обращении к сенату император обвинил сестер в том, что они вели безбожный и распутный образ жизни. В храме Марса-мстителя Калигула приказал положить три меча – символы наказанного вероломства грех лиц: Лепида и двух своих сестер.

Агриппина и Ливилла отправились в изгнание. Их поселили на Понтийских островах. Это крохотные, почти необитаемые клочки земли вулканического происхождения у западного побережья Италии, на широте Неаполя. Сестры императора прозябали там в нищете и одиночестве. Они могли считать, однако, что к ним проявили исключительную снисходительность. Калигула без обиняков заявил им:

– У меня помимо островов есть и мечи!

Двухлетний Луций лишился материнской опеки, а через несколько месяцев потерял и отца. Тот умер естественной смертью от водянки. Надо признать, что он пытался сохранить сыну хотя бы часть фамильного богатства, едва не потерянного в связи с крахом Агриппины. Именно поэтому в завещании он указал сына наследником только трети состояния, все остальное завещав императору. Он надеялся этим умаслить ненасытного властителя, чтобы тот оставил сироте хотя бы треть семейного богатства, что, впрочем, принимая во внимание объем нажитого Домициями, и так было немало.

Однако отец мальчика ошибался. Калигула, как и пристало безумцу, проматывал миллионы. Он постоянно пребывал в материальных затруднениях и без всяких угрызений совести под любым предлогом присваивал чужое имущество. Не пощадил он и полагавшейся Луцию части наследства, конфисковав его целиком.

Мальчик остался без родителей и средств к существованию. Его взяла к себе сестра отца, Домиция Лепида. Как и все Домиции, она обладала порывистым и необузданным нравом. Опекой над племянником себя не утруждала. Маленький Луций слонялся по дому, всеми забытый и никому не нужный. «Воспитателями» тетка назначила ему двух рабов, один из которых был парикмахером, второй танцором.

Домицию Лепиду иногда навещала ее дочь от второго брака, Валерия Мессалина. Уже несколько лет она была женой Клавдия, однако эта партия оказалась не самой удачной для молодой, красивой девушки с пылкими чувствами. Муж был значительно старше ее, постоянно рылся в старых книгах, из всех благ мира сего больше всего ценил добрую еду и вино. Посмешище для двора, в последнее время, после назначения членом жреческой коллегии, он вдобавок потерял и свое состояние. Ко всему этому Мессалина была по второму разу беременна. Словом, у молодой женщины хватало собственных забот, чтобы обращать внимание на своего маленького двоюродного брата Луция, который резвился где-то во внутренних дворах. Могла ли она предугадать, как трагически переплетутся судьбы ее детей с судьбой этого всеми покинутого мальчика! Пока же Луций и Октавия, дочь Клавдия и Мессалины, почти одногодки, мирно играли.

События января 4! года – смерть Калигулы и вступление на престол Клавдия – сразу же изменили положение всей семьи. Мессалина сделалась императрицей, Агриппина и Ливилла возвратились с Понтийских островов. Захваченное Калигулой богатство было возвращено вдове Домиция и его сыну.

Прибыв в Рим, честолюбивая Агриппина развила оживленную деятельность. Она жаждала наверстать два года страха и унижений. Прежде всего ей хотелось заполучить мужа, разумеется, богатого и блистательного, достойного императорской племянницы. Лучшим кандидатом она сочла Сульпиция Гальбу. Он происходил из уважаемого рода, был человек независимый, в расцвете сил, успел прославиться как полководец и наместник Тарраконской Испании. Правда, Гальба имел жену, но Агриппина не видела в этом существенной преграды. Она завлекала его самым явным и вызывающим образом. Однако ее ждал неприятный сюрприз. Гальба оказался абсолютно бесчувственным, а его теща на каком-то званом приеме публично охаяла соперницу дочери. Поговаривали даже, что между достойными матронами дошло до рукоприкладства.

Зато Агриппине удалось развести Криспа Пассиена. Он дважды избирался консулом, был уважаемым оратором, частым гостем при дворе очередных императоров. Самым важным для Агриппины представлялось его огромное состояние, оцениваемое в 200 миллионов сестерциев. Одной из причин развода послужило то, что женой Пассиена была Домиция, сестра покойного мужа Агриппины Гнея и Домиции Лепиды. Эта Домиция была несказанно богата, и возникал вопрос: почему малолетний Луций не воспитывался во время изгнания матери именно у этой своей тетки? А объяснялось все просто: отец Луция и Домиция, хотя были братом и сестрой, не терпели друг друга. Они сутяжничали по поводу каких-то денег, несмотря на то, что у обоих всего было вдоволь. Свою неприязнь к брату Домиция, очевидно, перенесла и на его сына. Можно себе представить, каким ударом для нее было то, что ее мужа отобьет именно вдова брата! Подобные унижения не забываются!

Почему Пассиен взял в жены Агриппину? Вероятно, руководствуясь честолюбием. Ему льстило, что его супруга – племянница императора. Для него всегда крайне дорога была благосклонность властителей. Демонстрируя свое уважение предыдущему императору, Калигуле, он, как заурядный раб, пешком сопровождал лектику последнего. А когда этот безумец поинтересовался однажды, состоит ли он, как сам Калигула, в кровосмесительной связи с сестрой, тот, чтобы не уязвить императора и не разминуться с правдой, смиренно ответил:

– Еще нет!

Вместе с тем это был неплохой человек. Самым большим удовольствием для него были прогулки в буковую рощу на холме возле Тускулюма. Там росло раскидистое старое дерево. Пассиен боготворил его как человека, по слухам, нежно обнимал его и гладил. Это дерево дарило ему самые сладостные минуты жизни. Лежа в тени ветвей и вслушиваясь в тихий шелест листьев, Пассиен проводил так долгие часы, попивая холодное вино. Со смехом поговаривали, что время от времени он отливает своему другу-дереву частицу божественного нектара.

Брак Агриппины и Пассивна был бездетным. А поскольку у него не оказалось потомства и от Домиции, через несколько лет он объявил своими наследниками жену и пасынка. Пассиен оказался столь неосторожен, что сообщил о завещании Агриппине. Судьба любителя деревьев была предрешена. Предусмотрительная супруга и заботливая мать, боясь, как бы завещание не претерпело изменений, отравила мужа. По крайней мере так единодушно и решительно утверждал весь Рим.

Именно из-за успеха, какой пришел к ней благодаря ее браку с Пассиеном, Агриппине долгие годы по возвращении приходилось быть начеку. Постоянно, ежеминутно со стороны Мессалины ей и ее сыну угрожала смертельная опасность.

Через двадцать дней после прихода Клавдия к власти, словом, в феврале 41 года, Мессалина родила сына. Это очень упрочило ее положение и влияние на мужа, которое и без того было немалым. Расчетливо и беспощадно она отстраняла от него всех потенциальных соперниц. Преследовала каждого, кто имел несчастье хотя бы безотчетно вызвать ее неприязнь. Необузданное тщеславие, подозрительность, зависть, патологическая сексуальная возбудимость превращали эту красивую женщину в зловещего монстра.

Клавдий, целиком поглощенный немыслимым трудом по оздоровлению империи после четырехлетнего господства безумца, не имел ни времени, ни возможности проверять истинность всех выдвигаемых ею обвинений. Он повидал в своей жизни немало заговоров против властителей. Он помнил, как убили Тиберия. Почти на его глазах убили Калигулу, да и сам он по чистой случайности избежал смерти. Ему постоянно чудилось, что и против него зреет заговор. Он вообще был трусоват. На любом приеме во дворце присутствовали вооруженные преторианцы. Когда он навещал больных сановников и даже друзей, перед его появлением перетряхивали покои, постель, матрац. Удостоенный аудиенции тщательно обыскивался вне зависимости от положения, какое занимал, возраста и пола. У писцов входивших сановников изымали даже стило и чернильницу. Итак, перед Мессалиной открывалось великолепное поле деятельности. Почему бы императору не доверять собственной жене, когда она предостерегает его от некоторых, даже самых приближенных, лиц? Недавнее прошлое учило тому, что наиболее опасны именно родственники и высокие сановники.

Только вольноотпущенники смогли бы парализовать происки Мессалины. Но они были разобщены. Некоторые, впрочем, сначала благоволили к жене властителя. Иные предпочитали выдерживать стороннюю позицию. Это было начало царствования Клавдия, новые люди еще не укрепились на своих постах, еще не понимали, сколь они влиятельны.

У Агриппины имелись серьезные основания ощущать угрозу. Ведь одной из первых жертв Мессалины стала Ливилла. Она вместе с Агриппиной возвратилась из ссылки, но была крайне неосторожна, часто навещала императора, своего дядю, а по отношению к его жене держалась надменно. Вина Ливиллы усугублялась еще и тем, что она была очень красива.

Доносчики и соглядатаи быстро снабдили Мессалину веским материалом: Ливиллу связывают подозрительно тесные отношения с Луцием Аннеем Сенекой.

Сенека

Ему в ту пору было 45 лет. Он происходил из богатой семьи, осевшей в Испании, в Кордубе. Его отец Марк Анней Сенека был знатным ритором, известным историком. Сам Луций Сенека воспитывался в Риме, своей карьерой в первую очередь обязан тетке, сестре матери. Поэтому позже он с благодарностью писал: «Ведь это она на своих руках принесла меня в город, благодаря ее нежной материнской опеке я после долгой болезни выздоровел. Чтобы добиться для меня должности квестора, она широко использовала свое влияние, и, хотя ей всегда недоставало смелости завязать беседу или внимать словам с выражением особой к ней почтительности, ради моего дела ее нежная любовь преодолела врожденную застенчивость. Ни уединенный образ жизни, ни ее провинциальная скромность, сохранившаяся среди столь ужасной женской развязности, ни ее скромный нрав, ни смиренные, приноровленные к одиночеству склонности не мешали ей настойчиво добиваться для меня должности».

Влиятельность его тетки объяснялась тем, что при Тиберии ее муж шестнадцать лет был префектом Египта; он умер на обратном пути в Италию. Должность квестора открыла перед Сенекой перспективы дальнейшей карьеры, позволив ему заседать в сенате. То была неслыханная честь, но сколько таила она в себе непредвиденных опасностей! Однажды случилось так, что во время правления Калигулы Сенеке пришлось взять слово в присутствии самого властителя. Говорил он великолепно. Но именно этим и возбудил гнев и зависть императора, который жаждал прослыть самым блестящим оратором своего времени. Слишком способного сенатора спасло только заступничество одной из императорских любовниц: та сумела убедить Калигулу, что Сенека – чахоточный и что со дня на день и так умрет естественной смертью. Зачем тратить время на этого снедаемого лихорадкой испанца?

Это звучало очень правдоподобно. Сенека был низенький, щуплый, худой и выглядел так, словно едва волочил ноги. В юности он действительно много болел. Сам он так писал об этом своему другу: «Тебя замучили частые насморки и простуды, которые всегда идут вслед за долгими неотвязными насморками, эта весть для меня особенно неприятна, потому что я хорошо знаю это самочувствие. Поначалу я его презирал – покуда моему юному возрасту под силу было справляться с тяготами и не поддаваться болезням: потом они взяли верх и довели меня до того, что я чуть душу не вычихал, совсем отощав и ослабев. Часто меня тянуло покончить с собою, но удержала мысль о старости отца, очень меня любившего. Я думал не о том, как мужественно смогу я умереть, но о том, что он не сможет мужественно переносить тоску. Поэтому я и приказал себе жить: ведь иногда и остаться жить – дело мужества. Я открою, в чем нашел тогда утешение, но прежде надо сказать, что то самое, чем старался я себя успокоить, оказалось и сильнейшим лекарством. Благое утешение становится целительным снадобьем; что поднимает дух, то помогает и телу. Наши занятия поправили мне здоровье. Философии благодарен я за то, что поднялся и окреп, ей обязан я жизнью, и это – самое меньшее из всего, чем я ей обязан. Немало помогли моему выздоровлению и друзья, поддержавшие меня ободряющими речами и неусыпным вниманием. Ничто не укрепляет больного и не помогает ему так, как любовь друзей, ничто так не прогоняет страх и ожидание смерти. У меня и мысли о смерти не было – нет, я думал, что если они останутся жить, то буду жить и я, не с ними, а в них; мне казалось, что я не испущу дух, а передам его друзьям. Все это укрепило мое желание помочь себе и перетерпеть любые муки; ведь самое жалкое – это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить.

Испробуй и ты эти лекарства. Врач укажет тебе, сколько нужно гулять, сколько упражняться, посоветует не слишком предаваться безделью, хоть некрепкое здоровье и склонно к нему, посоветует читать внятным голосом, чтобы упражнять дыхание, чьи пути и вместилища поражены недугом, плавать в лодке, чтобы растрясти внутренности мягким качанием; назначит тебе пищу и срок, когда надо прибегнуть к вину для укрепления сил, когда отказаться от него, чтобы от раздражения не обострился кашель. А мое наставленье излечивает не одну болезнь, но всю нашу жизнь. Вот оно: презирай смерть!» [8]8
  Л. А. Сенека. Нравственные письма к Луцилию. М., 1977. С. 153–154.Пер. С. Ошерова.


[Закрыть]

Что же это была за философия, оказавшая такое благотворное влияние на молодого человека, его ум и здоровье? Сенека столкнулся с неким направлением философии стоиков, которое не занималось теорией познания, логикой, метафизикой. Направление это проявляло интерес исключительно к этике, да и то понимаемой в чисто практическом смысле, со староримской строгостью. Здесь требовались абсолютная честность в поведении, совершенствование силы воли и независимости от внешнего мира. Наградой за все усилия должна была служить истинная добродетель – единственное и достаточное условие для полного счастья. Только мудрец – подлинный властелин своей жизни! Эти истины провозглашали философы, пользовавшиеся в Риме в дни юности Сенеки большим авторитетом: Аттал, Секстий Нигр, Сотион. Двух последних со стоицизмом связывали некоторые заповеди, берущие свое начало якобы еще от Пифагора. Итак, Секстий рекомендовал каждый вечер производить смотр своим поступкам, внимательно анализируя, где ты сбился с пути, а что помогло духовно возвыситься; он проповедовал также полное воздержание от мясной пищи. Сотион, как и Пифагор, верил в переселение душ. Но Сенека не был фанатиком стоицизма. Он охотно пользовался знаниями и других столпов мудрости. С огромным уважением он относился к кинику Деметрию, который осуществлял на практике провозглашаемые им взгляды, говорил о достоинствах нищеты и сам жил как нищий, не имея даже соломенной подстилки для сна, ходил полунагой. Презирал праздную жизнь, которая, по его словам, подобна мертвому морю. Он считал достойными жалости тех, кого никогда не коснулись превратности судьбы. К общественному мнению относился с полным презрением, говоря: «Меня столь же мало занимает болтовня глупцов, как и звуки испускаемых ими ветров».

Еще много лет спустя немало блестящих афоризмов Деметрия продолжало звучать в ушах Сенеки.

Как часто случается с молодыми людьми, Сенека жадно и с восторгом постигал науки своих учителей. Он следовал во всем их советам, не признавая компромиссов, рвался возможно быстрее приблизиться к идеалу мудреца, источавшему, как ему казалось, когда он внимал словам Аттала, божественный свет. Потому-то Сенека со всей серьезностью относился к рекомендованным учителями практическим приемам воздержанности и непотакания требованиям плоти. Жил он почти как аскет. Как сам он признается, большинство этих суровых правил он позже отверг, окунувшись в нормальную гражданскую жизнь; однако некоторые из них усвоил и сохранил на все годы. Сенека никогда не ел устриц и грибов, называя их роскошеством. Не пил вина. Не употреблял благовоний, заявляя, что «лучший запах тела – отсутствие запаха».

Он не принимал горячих ванн, считая, что они делают кожу чрезмерно нежной. Спал на очень твердых матрацах.

Под воздействием учений Секстия и Сотиона он какое-то время не ел и мяса.

«Год спустя мне от этого стало не только легко, но и приятно. Мне казалось, что я обрел большую живость ума… А каким образом я отказался от этих привычек? Моя юность пришлась на годы правления Тиберия. Приказано было отказаться от чуждых культов. Предрассудком считалось и воздержание от употребления мяса некоторых животных. По просьбе отца я вернулся к прежнему обычаю (потреблению мяса). Он же просил меня не столько из-за боязни обвинения, сколько потому, что не выносил философов».

Этот суровый режим, которого он придерживался в юности, возможно, и закалил Сенеку, но, несомненно, не придал солидности его внешнему виду. Словом, в известной мере именно философии он был обязан тем, что позже Калигула так легко поддался заверениям, что Сенека неизлечимо болен.

Мнимый чахоточный как-то пережил правление императора-безумца. А в отместку за смертельный страх, в каком он тогда жил, Сенека не жалел напоенных ядом колкостей, едва лишь (даже много лет спустя) вспоминал о Калигуле. Он писал: «Гай Цезарь, помимо прочих прегрешений, какие он часто совершал, любил потешаться над другими и был охвачен странным желанием, дабы каждого каким-то образом высмеять, хотя и сам являлся постоянным источником издевок. Такая мерзкая была у него бледность щек, обличающая безумие, такая пугающая дикость в глазах, укрытых под старушечьим лбом, такое уродство лысой головы, кое-где испещренной как бы позаимствованными волосами. Вдобавок к этому густо заросший щетиной загривок, худоба тощих ног, завершающихся стопами монстра. Нет числа всем тем оскорблениям, какие он источал по адресу своих родителей и дедов, а какие доставались всем государственным сословиям. Назову только те, которые способствовали его собственной гибели. Валерия Азиатика он считал одним из своих ближайших друзей. Это был непосредственный человек, который едва мог стерпеть даже оскорбления, брошенные постороннему лицу. Такому человеку во время застолья, а точнее – на публичном собрании Цезарь громко принимался объяснять, что его жена ничего особенного из себя как женщина не представляет… С военным трибуном Хереей все произошло по-другому. Это был человек, речь которого никак не соответствовала его доблести, а его голос, слабый и мягкий, мог ввести в заблуждение каждого, кто не знал о его подвигах. Всегда, когда он являлся к Гаю с просьбой сообщить пароль, тот называл имя то Приапа, то Венеры, каждый раз тем самым как бы обвиняя вооруженного воина в мягкости нравов. Бросая ему подобные упреки, сам он ходил в просвечивающем платье, увешанный золотыми украшениями… И как раз Херея первым среди заговорщиков поднял на него десницу, первым ударом меча рассек ему шею…»

Все это Сенека изложил в трактате «О стойкости мудреца», делая вывод, что мудрецу нельзя нанести оскорбление, ведь он подлинно свободный человек, то есть стоящий выше любых оскорблений, независимо от случайностей внешнего порядка. Как же памятлив был, однако, на обиды сам Сенека и как далек от стоического идеала!

Впрочем, уже тогда, когда своей слишком удачной речью в сенате философ подверг себя серьезной опасности, он должен был вспомнить, что один из учителей его юности, Секстий Нигр, настойчиво призывал:

– Мудрец избегает политики, он не позволит соблазнить себя чарами власти! Мой отец с презрением отверг должность сенатора, дарованную ему самим Юлием Цезарем!

Отказ от жизни аскета – первая измена идеалам юности, отчасти оправданная, однако, просьбами отца, обеспокоенного состоянием его здоровья, и услышанными наконец доводами рассудка. Вступление на путь политической карьеры – это вторая измена; и здесь тоже многое определялось уговорами отца. Третья измена – женитьба.

Последнее представляется изменой, потому что сам Сенека соглашался с утверждением: мудрец не должен жениться. Он даже написал небольшой трактат в этом духе «О браке», в котором с удовольствием повторял мысли Теофраста на эту тему, сформулированные еще три века назад. Вот его основные положения:

Да, мудрец мог бы жениться на красивой, хорошей женщине из благородной семьи, будь он сам в добром здравии и с большим состоянием. Однако редко все эти условия бывают соблюдены. Следовательно, мудрец не должен жениться. Прежде всего: брак препятствует изучению философии, ведь никто не способен служить одновременно и книге и жене. Далее: жена будет требовать дорогих нарядов, золота, драгоценностей, прислуги, изысканно обставленного дома. А самое страшное – ворчливые жалобы ночи напролет: та лучше одета, этой оказывают больше уважения, только я единственная среди своих знакомых похожа на нищенку! А почему ты так смотрел на соседку? О чем ты шушукался со служанкой? Ты что-нибудь купил мне в городе? Необходимо постоянно восторгаться красотою своей избранницы; а стоит украдкой бросить взгляд на другую женщину, как жена будет считать, что она тебе разонравилась. Если позволишь ей распоряжаться в доме – превратишься в ее раба, если же что-то возьмешь под свой контроль, она решит, что ты ей не доверяешь, возненавидит тебя, начнутся ссоры и скандалы. Предположим, однако, что тебе достается хорошая и милая жена, это большая редкость: ты будешь охать, когда она станет рожать, будешь страдать от каждого ее недомогания.

В своем трактате Сенека не только привел большие фрагменты из Теофраста, но еще и украсил их примерами, почерпнутыми из жизни Рима; они убедительно свидетельствовали, как много натерпелись почтенные мужья от дурных жен.

Сенека высказывал здравые мысли относительно института брака, но, женившись, попрал их. И это явно был не очень счастливый брак. Сенека даже не называет имени своей жены, хотя имел от нее двух сыновей.

Безумец Калигула умер, все облегченно вздохнули, одним из самых счастливых, пожалуй, был Сенека. Мог ли он предугадать, что принесет ему новая власть!

В первый же год правления Клавдия Сенека вновь подвергся смертельной опасности, и произошло это совершенно неожиданно. Прощаясь с матерью, которая на краткий срок покидала Рим, он не предполагал, что через три дня на много лет оставит столицу изгнанником. Впрочем, он мог считать себя счастливчиком уже хотя бы потому, что уцелел. Ведь обвиняли его в тяжком преступлении: прелюбодеянии с племянницей императора Ливиллой. Процесс происходил в сенате. Сенеке грозила смертная казнь. Смягчением приговора он обязан был личному вмешательству Клавдия. Его наказали конфискацией половины имущества и ссылкой на один из самых диких тогда островов Средиземного моря – Корсику. Ливилле предстояло отправиться на другой остров. Обвинение, приговор, отъезд – все это, собственно, совершилось в течение дня.

Действительно ли Сенеку связывали близкие отношения с Ливиллой? Если это и так, то сам по себе этот факт значения не имел. Существенно было то, что оба они считались участниками политического заговора. Муж Ливиллы, Марк Виниций, являлся одним из руководителей заговора против Калигулы, и сразу после убийства этого императора, прежде, нежели преторианцы навязали Риму извлеченного из-за занавеса Клавдия, именно Виниций намеревался сам захватить власть. Поэтому Мессалине и ее людям удалось без труда убедить Клавдия, что у Ливиллы крайне дерзновенные планы и что она любыми средствами сплачивает вокруг себя друзей.