Текст книги "Нерон"

Автор книги: Александр Кравчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Сын Божественного

«Его лик озаряет все отсветом ярким.

И заливает волна кудрей его светлую выю».

Так угодливо описал Сенека своего воспитанника в поэме, вплетенной в «Отыквление…» А как выглядел Нерон в действительности?

Лицо его нельзя назвать некрасивым, так как у него были правильные, мужественные черты, однако оно сохраняло неприятное, почти отталкивающее выражение. Не прибавляли ему обаяния и зеленоватые глаза, которые, как у всех близоруких людей, часто бывали прищуренными, а также густо рассыпанные по лицу веснушки. Светлые волосы действительно выглядели пышными, и Нерон очень заботился о них, завивая их словно девушка; шея, на которую они ниспадали, была не красивой, а просто толстой. Нерон вообще имел склонность к полноте. В ранней юности это не бросалось в глаза, так как он был достаточно высок. Однако с годами живот начал все заметнее округляться, а поскольку ноги у Нерона оставались слишком худыми, он вовсе не казался гармонически сложенным.

«…Красотою не уступающий мне поэт и певец», – говорит Аполлон о юноше. Эти льстивые слова Сенеки звучали почти иронически, однако он опирался на реальные факты. Нерон уже мальчиком проявлял интерес к пению и музыке. Но тогда у него не было возможности распоряжаться своим временем. Ему приходилось считаться с волей матери и воспитателей, вести себя безукоризненно, дабы привлечь на свою сторону общественное мнение и не дать повода врагам для оговора. Юноша прекрасно отдавал себе отчет в той деликатной ситуации, в какой оказался он вместе с матерью при жизни Клавдия. Он знал, что достаточно ничтожного промаха, чтобы утратить все и уступить место Британнику. Поэтому он вел себя чрезвычайно осмотрительно и сдержанно.

Когда Нерон пришел к власти, на него свалились многочисленные – но главным образом представительские – обязанности. Самые важные из них улаживали мать и Паллант, а также Сенека и Бурр. Даже тексты выступлений юный император получал готовыми. Ему подсказывали, что и кому отвечать, когда улыбаться, как жестикулировать, чтобы произвести благоприятное впечатление. Нерон был интеллигентен, наделен достаточным актерским талантом, необходимым каждому политику, и, таким образом, великолепно справлялся со своей ролью.

Он быстро понял, что, по сути дела, у него теперь больше времени, чем прежде. Вдруг открывал для себя, что может свободно распоряжаться этим временем. Но он все еще чувствовал себя ребенком, за которым присматривает мать, учеником, поступками которого управляет учитель. Он не осознавал могущества неограниченной своей власти. Пользовался свободой умеренно, довольно скромно. Своим любимым занятиям предавался с робостью, почти скрытно. Постепенно, однако, шаг за шагом он приближался к чему-то поистине необыкновенному – к постижению полной, абсолютной свободы. Пока оно улавливалось в проблесках сверхчеловеческого счастья, пробивавшихся как бы сквозь туман, но все ощутимей, ибо ему ни в чем не оказывали сопротивления. Он наслаждался тем, что никто не делает ему замечаний, не отчитывает его, а если даже и осмеливается, то крайне подобострастно, как бы извиняясь.

Одно из первых удовольствий, какое Нерон мог теперь себе позволить, были занятия музыкой и пением. Огромную популярность тогда в Риме приобрел певец Терпн, кумир публики. Ибо точно так же, как и двадцатью веками позже, в императорском Риме время от времени появлялись новые звезды несенного жанра. Все, а особенно молодежь, устремлялись в театры, чтобы увидеть и услышать ту или иную песню – как правило, комическую. У всех на устах была популярная мелодия. Через несколько месяцев появлялся новый «талант» и новый «шлягер», срывая аплодисменты и миллионные доходы.

Изо дня в день Терпн посещал Палатин, приглашаемый на пиры, которые обычно начинались около полудня и продолжались до вечера. Ибо радость застолья Нерон всегда высоко ценил. Император засиживался с певцом и до поздней ночи, восхищаясь его игрой и голосом. Подчас ради развлечения он сам брал в руки лютню и пел, подражая мастеру. Это повторялось все чаще, тем более что слушатели – прислуга и друзья – не жалели аплодисментов и слов восхищения. Это доставляло юноше огромное, нескрываемое наслаждение. Он мечтал, что и ему будет дано счастье пользоваться дарами муз, возможно, и он сумеет вызвать ту дрожь услады и истинный восторг, которые сопутствовали выступлениям Терпна? Какое это захватывающее чувство – увлекать за собой многотысячные массы! Люди срываются с мест, рукоплещут, непрерывно кричат: «Sophos, sophos!» [26]26
  Браво, браво! (греч.)


[Закрыть] Разве власть певца над слушателями не более прекрасна, ибо она непосредственнее и заметнее, нежели власть над запуганными сенаторами?

Нерон решил совершенствовать свое мастерство. По правде говоря, голос у него был слабый и недостаточно чистый. Чтобы усилить его, Нерон пользовался приемами, которые в ту пору были в ходу у тогдашних профессиональных певцов: ложась в постель, он клал себе на грудь оловянную пластинку, воздерживался от некоторых блюд, время от времени приказывал вызывать у себя рвоту.

Другое увлечение, которому молодой правитель предавался все чаще, были состязания колесниц. Вскоре он не пропускал ни одного заезда. Правда, Нерон посещал цирк тайно, занимал не официальную ложу, но место, откуда его не могли увидеть. В своих покоях он часто забавлялся, расставляя на столе фигурки колесниц.

Нерон понимал, что цезарю не все дозволено. Если бы открылись его увлечения, он мог бы сделаться предметом насмешек, вызвать к себе презрение. Император – певец! Император – поклонник возничих! Народ еще помнил пресловутого Калигулу, который даже ел в конюшне Зеленых.

Как Агриппина, так и Сенека закрывали глаза на увеселения и забавы Нерона. По их мнению, цезарь мог бы с большей пользой проводить время, занимаясь изучением красноречия и права; однако пусть лучше интересуется пением и гонками, нежели важными государственными делами, ему еще рано заниматься ими, поэтому хорошо, что не мешает своим опекунам.

Еще одной причиной, по которой к утехам Нерона относились снисходительно, была борьба, начавшаяся между Агриппиной и Паллантом, с одной стороны, и Сенекой и Бурром – с другой. Двое последних опасались, что если Агриппина захватит всю власть в свои руки, то вернутся мрачные времена Тиберия и Калигулы, ибо не раз уже могли убедиться в ее жестокости, неукротимом честолюбии и подозрительности. В равной степени у обоих государственных мужей вызывала отвращение связь матери императора с Паллантом, о которой ходили всякие омерзительные слухи.

Если сенат осмелился утвердить отмену адвокатских гонораров и освободить квесторов от организации игр, то лишь потому, что чувствовал поддержку Сенеки и Бурра. Шло скрытое единоборство между Агриппиной и двумя этими сановниками. Императрица якобы отстаивала установления умершего мужа, но, в сущности, попросту не могла допустить, чтобы сенат решал что-либо без ее благоволения. Она поступила крайне опрометчиво, ввязываясь вообще в это дело и выступая с призывом сохранить заведенные Клавдием порядки. Ибо сын ненавидел покойного. Он, правда, произнес надгробную речь, которую написал Сенека, однако в частных беседах по примеру того же Сенеки отзывался о своем приемном отце самыми нелестными словами, обвиняя его в том же, что и автор «Отыквления…»: в глупости и жестокости! Свою ненависть он простер столь далеко, что так и не разрешил соорудить Божественному внушительный, прочный склеп. Позже Нерон приостановил и постройку святилища Клавдия, оплаченного Агриппиной. Не удивительно, что Нерон с радостью использовал возможность отменить по крайней мере часть того, что утвердил Клавдий, он делал это тем охотнее, что одновременно приобретал благосклонность сената.

Итак, Агриппина вооружила против себя сына, а заодно выяснилось, что она не так всесильна, как предполагалось.

Армения

Однако не честолюбие Агриппины и не ребяческие забавы Нерона доставляли Сенеке и Бурру больше всего хлопот. По-настоящему беспокоило их (как и всю столицу) положение на Востоке.

Когда принимали армянских послов, Агриппина порывалась взойти на трибуну, и только самообладание Сенеки предотвратило скандал. Инцидент был неприятным, это правда, однако мрачные вести, с которыми прибыли армяне, оказались подлинным потрясением.

Уже десятки лет две державы соперничали в стремлении подчинить своему влиянию прекрасную высокогорную страну, откуда струятся истоки Евфрата и Тигра, – Армению; с запада ей угрожали козни Рима, а подчас даже и римские войска, с востока же – армии парфян. Мнение же самих жителей нищего края мало кого заботило; им приходилось становиться на сторону того, кто в данный момент превосходил силой. При Клавдии на армянский престол путем измен и преступлений попал царский сын Радамист, родом из соседней Иберии. Римские наместники соседних провинций получили от него деньги и оказали ему свою поддержку. Тем временем парфянский царь Вологез решил посадить в Армении своего брата Тиридата, что ему и удалось в 52 году. Радамист бежал. Наступила, однако, суровая зима, голод и мор. Парфяне отступили, Радамист вернулся и жестоко покарал армян, обвиняя их в предательстве и содействии парфянам. Террор вызвал восстание. Покинутый всеми, Радамист, обратившись в бегство, мог рассчитывать лишь на быстроту своих коней. Его сопровождала жена Зенобия. Беременная, она не могла вынести верховой езды по горному бездорожью. Но Радамисту нельзя было ни остановиться, ни даже замедлить бег своих коней. Однако он не хотел бросить жену на произвол врагов. Он пронзил Зенобию мечом, а тело ее бросил в реку Араке, воды которого через некоторое время вынесли ее на берег. Местные пастухи нашли Зенобию, тяжело раненную, но живую. Перевязали рану как умели и доставили несчастную женщину в столицу страны, Артаксат, где уже пребывал Тиридат. Тот принял жену своего смертельного врага со всеми почестями.

Посланцы армян (тех, разумеется, которые держали сторону римлян) сообщили императору именно об этом последнем повороте событий: страна в руках Тиридата и парфян!

В Риме едва не началась паника. Парфяне были грозными врагами. Любой ребенок в Риме знал, что столетие назад, в 53 году до нашей эры, они нанесли страшное поражение армии триумвира Марка Кассия в Северной Месопотамии. Лет через пятнадцать они захватили Сирию и Малую Азию; их с трудом удалось вытеснить. Парфянский поход Марка Антония в 38 году до нашей эры закончился поражением. Со времен императора Августа угроза вторжения со стороны парфян уменьшилась, однако объяснялось это не военными успехами римлян, а внутренними раздорами в парфянском царстве; императорская дипломатия сумела хорошо сыграть на этом в своих целях. Теперь положение могло решительно измениться: парфяне, казалось, переходили в наступление. А тем временем на римском троне – неопытный юноша! Как сможет он справиться с тяготами большой войны и ловушками политической игры коварных восточных деспотов?

Несомненная заслуга Сенеки и Бурра была в том, что, действуя энергично, они успокоили охваченный паникой народ и, кроме того, отдалили непосредственную опасность войны. Они убедили маловеров в самой империи и врагов у ее границ, что хотя император и очень молод, но у него имеются опытные и мудрые советники.

Был объявлен дополнительный набор в восточные легионы. Обратились к Антиоху, властителю Коммагены в восточной части Малой Азии, и к царю Агриппе, правящему значительной частью Иудеи. Эти владения в Иудее Агриппа получил в предыдущем году благодаря милостям Клавдия: новый император также проявил к нему благосклонность, дав ему два города у Генисаретского озера и один округ за Иорданом, укрепив тем самым позиции царя, который был известен, как и вся его семья, своей преданностью Риму, владел же он страной, где то и дело вспыхивали беспорядки.

В районе горного Евфрата располагались два небольших вассальных государства: по правому берегу реки – Малая Армения, по левому – Софена. В первом посадили теперь царя Аристобула, во втором – Сохема. Аристобул доводился близким родственником Агриппе и происходил из Иудеи. Своему царствованию в государстве, столь далеком от родных мест, он обязан был тому, что его предки благодаря бракам оказались связаны с армянской династией и даже управляли страной, правда недолго. Отдавая ныне им Малую Армению и Софену, римляне демонстрировали народам у Евфрата, что способны награждать верных людей, и укрепляли границу на опасном участке.

Но в основном они оставили на прежних должностях всех наместников восточных провинций, так как не решились производить такого рода перемещения в столь напряженную пору. Итак, легатом Сирии остался Уммидий Квадрат, прокуратором же Иудеи – Антоний Феликс. Зато назначили нового легата провинции Каппадокии и Галатии в Малой Азии. Это были естественные становища для намеченного похода в Армению, либо же, в случае наступления парфян, – район возможного отпора. Поэтому власть должен здесь держать в руках хороший военачальник. Избрали на это место Гнея Домиция Корбулона.

Весь Рим приветствовал и одобрял это назначение. Корбулон прославился уже семь лет назад, будучи наместником провинции Нижней Германии, или нынешней Бельгии и части Голландии. Тогда он разгромил германские племена из-за Рейна, которые опустошили морские побережья Галлии. Он намеревался направиться в глубь Германии, но Клавдий запретил ему это. Корбулон был известен как военачальник староримской суровой школы, жесткий блюститель дисциплины. Когда отменили поход в Германию, он приказал своим солдатам копать судоходный тридцатипятикилометровый канал между Мозелем и Рейном, опасаясь, что бездействие может ослабить дисциплину легионов. Впрочем, полководца подчиненные чтили уже за один его вид: он был могучего роста, обладал мощным голосом и вообще походил на Геркулеса.

Едва из Рима были отданы все эти приказы и распоряжения, как пришло доброе известие: парфяне добровольно ушли из Армении! Это произошло потому, что вспыхнул мятеж в одной из подчиненных парфянам стран. Однако военные приготовления прерывать не стали, так как положение продолжало оставаться неясным, парфянское вторжение могло повториться, ведь – что самое важное – Тиридат по-прежнему держался за Армению и считал себя законным царем этой страны.

Известие об успешном обороте дел на Востоке дошло до Рима в начале 55 года. Год вообще сулил самое благоприятное будущее. Титул консула, в ту пору уже чисто почетный, принял сам император; его коллегой на этом посту оказался Луций – Антистий. Нерон был назначен консулом первый раз, но лишь на два месяца. Ибо во времена империи, по обыкновению, за год сменялось несколько пар консулов. Первая пара, начинавшая год, именовалась consules ordinarii[27]27
  Консулы, избранные в обычном порядке, т. е. до наступления года.


[Закрыть], следующая же – consules suffecti[28]28
  Консулы, избранные по наступлении года, но еще не вступившие в исполнение своих обязанностей.


[Закрыть]. Римляне стремились к тому, чтобы таким высоким почетом было отмечено наибольшее количество сенаторов.

Однако знаменательным фактом сочли не то, что император вступил в должность консула, а с виду незначительное, связанное с этим моментом событие. Первого января состоялись традиционные торжества: вступавшие в этот день на должность приносили присягу, ручаясь соблюдать все законы предыдущих властителей и правящего ныне императора. Когда Антистий начал произносить последние слова присяги, Нерон тотчас остановил его. Тем самым он дал понять, что считает своего коллегу абсолютно равным себе по должности и власти. Жест, в сущности, ничего не значил, но он был благороден; аристократия приветствовала его как новое свидетельство скромности императора и его доброй воли в сотрудничестве с сенатом.

Хорошие новости с Востока стали причиной того, что сенат осыпал властителя почестями, словно отступление парфян было его заслугой. Устроили благодарственные молебны и дали право императору носить в такие дни одеяние триумфатора, а также совершить торжественный въезд в столицу, приняли решение установить изваяние Нерона в храме Марса Мстителя, притом такого же размера, что и скульптура самого божества. Эта последняя честь была очень многозначительна, поскольку означала, что Нерон – равноправный с богом обитатель этого храма.

В этот период цезарь дал новые свидетельства своего великодушия, вернув сенаторское достоинство Плавтию Латерану. Его устранили из сената семь лет назад по обвинению в том, что он является любовником Мессалины. Обвинение было несправедливым, но отчасти основывалось на том, что Латеран, юноша с видной статью, вероятно, обращал на себя внимание распутной императрицы. Реабилитируя Латерана, Нерон вновь щегольнул прекрасной речью – разумеется, творением Сенеки. В ней, как и в других, произнесенных в то же время речах, неизменно повторялся один и тот же мотив: основой новой власти есть и будет милосердие.

Это была в ту пору любимая мысль Сенеки. Идеального властителя, по его мнению, должна отличать прежде всего мягкость и милосердие. Философ начал писать трактат на эту тему.

Акте

К числу самых доверенных своих друзей Сенека причислял Аннея Серена. Они были родственниками, но по-настоящему их сблизил интерес к философии. Ввиду единства взглядов и увлечений значительная возрастная разница ничего не значила.

Еще во время армянского кризиса Сенека доверил другу сложную и деликатную миссию: он должен срочно влюбиться в вольноотпущенницу по имени Акте; это красивая, милая и кроткая девушка, родом из провинции Азии, она принадлежала императору Клавдию, который предоставил ей свободу, поэтому ее полная фамилия ныне Клавдия Акте.

Предложение было удивительное, особенно из уст философа-стоика, беседующего с представителем того же самого, столь аскетического направления. Оно выглядело тем удивительнее, что эта любовь должна быть показной! Ей надлежало служить прикрытием, за которым мог разыгрываться настоящий роман. Несмотря на это, Серен взялся за эту довольно сомнительную роль. Он понимал, что игра ведется на крупную ставку. И хотя стоики учили, что с одинаковой мерой следует подходить как к незначительному, так и крупному проступку, Серен решил, что в этом случае надо мыслить более широкими категориями. Необходимо решиться на меньшее зло, чтобы спасти вещи более значительные.

Тем же, кто в действительности любил Акте, был Нерон. Он не мог открыто проявлять своих чувств. И не только потому, что был женат; ведь ни для кого не составляло тайны, что Нерон не живет с Октавией. Когда однажды ему сделали замечание, что он пренебрегает женой, он резко ответил:

– Пусть удовлетворится одеждой супруги!

Не Октавии опасался Нерон, но матери, полной подозрений, жестокой, стремящейся не выпускать сына из-под своего влияния. Ненависть Агриппины могла послужить для девушки смертным приговором.

Сенека, решившись помочь Нерону, руководствовался серьезными соображениями. Он считал, что достигший зрелости юноша должен иметь девушку. Пускай лучше император влюбится в ничего не значащую Акте, нежели обратит свою страсть на какую-либо замужнюю женщину из аристократического дома, которая наверняка возымела бы немалые претензии. К тому же, что тоже было немаловажным, помогая императору в столь тонком деле, Сенека связывал его с собой, отрывая от матери.

Таким образом, Серен вошел в круг личных друзей Нерона. Серен был значительно старше цезаря, но этому, однако, не придавалось значения, ибо ближайший друг императора Марк Сальвий Отон тоже был его ровесником, ему исполнилось уже двадцать шесть лет. Он импонировал Нерону своим цинизмом и изобретательностью в утехах. Одним из невиннейших развлечений Отона было шляться по ночному Риму с бандой подобных себе, когда они подстерегали одиноких прохожих и подбрасывали их на плаще. Он стал вхож во дворец благодаря одной из императорских вольноотпущенниц. У нее, уже почти старухи, были большие связи. Отон, не долго думая, прикинулся страстно увлеченным ею, лишь бы открыть себе путь ко дворцу.

Серен выполнил свою задачу. Нерон и Акте тайно встречались, при дворе же все были убеждены, что это Серен безумно влюблен в нее и осыпает вольноотпущенницу дорогими подарками.

Наконец, когда наступил уже 55 год, Агриппина узнала обо всем. Отнеслась к этому чисто по-женски. Ее привело в ярость, что сын осмелился одаривать чувствами кого-либо, помимо нее.

Агриппина воскликнула:

– Итак, моя невестка – служанка, моя соперница – вольноотпущенница!

Поначалу ею предпринимались попытки отвадить Нерона от этой любви угрозами. Она не могла проучить ни императора, ни его друзей, поэтому отыгралась на прислуге за их мнимую преданность. Многие рабы были избиты палками, многих устранили из дворца. Это, разумеется, больно задело тщеславие Нерона как цезаря и взрослеющего мужчины. Он понял также, что с Акте, как и Сенекой, его связывает общая опасность. Уступить же он не мог, ведь это равнялось бы политическому поражению.

Вскоре Агриппина осознала свою ошибку, видя, что угрозами своими толкает сына в объятия Сенеки. Быстро переменив тактику, Агриппина сделалась кроткой и терпимой. Перешла к просьбам:

– Почему ты не доверяешь матери? Можешь мне спокойно доверить любую тайну. Двери моей комнаты всегда открыты для тебя, наедине мы обсудим с тобой любое дело.

Такая неожиданная перемена в поведении матери насторожила императора. Несмотря на это, с его стороны также последовал примирительный жест. Обозрев дворцовую сокровищницу, он приказал направить Агриппине прекраснейшие платья и драгоценности. Это был поистине царский дар; даже враги никогда не упрекали Нерона в скаредности.

Как же он должен был изумиться, когда узнал, что его мать глубоко оскорблена! Ибо Агриппина истолковала его поступок с истинно женской логикой:

– Он посылает мне только это, а следовательно, остальное оставляет себе, тогда как я всему хозяйка, ведь он получил власть благодаря мне!

Агриппина заявляла это открыто, видимо, желая, чтобы сын узнал, как больно ее обидел, и поспешил исправить ошибку. Но случилось иначе. Нерона это окончательно оттолкнуло от матери. Агриппину ждал еще один ощутимый удар: Палланта отставили от канцелярии. Совершилось это тихо. Вольноотпущенник сохранил все свои огромные богатства, было четко оговорено, что счета за минувшие годы проверяться не будут. Паллант, покидая Палатин, продолжал оставаться одним из самых богатых и влиятельных лиц империи; он остался также членом сената. Контроль финансов Нерон поручил своему доверенному вольноотпущеннику по имени Фаон, то есть в этом отношении он шел по следам Клавдия, которого так высмеивал.

Агриппина утратила почву под ногами, ибо именно Паллант издавна являлся ее главным союзником. В тревоге и ярости она повела себя просто как невменяемая.