Текст книги "Нерон"

Автор книги: Александр Кравчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Комета 60 года

Даже небо приветствовало второе пятилетие правления Нерона. Появилась комета. Она была хорошо видна долгое время – целых шесть месяцев того, 60 года. Она появилась сначала в северной части небосклона, потом переместилась в западном направлении, пока не исчезла, достигнув южного горизонта.

Появление огненной звезды вызвало в народе огромное возбуждение. Спрашивали:

– Может быть, это предвестница таких же перемен, как та комета, что появилась шесть лет назад?

Тогда умер император; неужели и нынешнему правителю грозит гибель? Тщетно доказывал Сенека, вслед за Хайремоном и Бальбиллом, что не все кометы – зловещее предзнаменование. Комета 54 года возвестила благоприятную новость – вступление на престол Нерона, эта же отрадна, поскольку открывает второе пятилетие Неронова правления. Выводы философа, вероятно, встретили одобрение во дворце – ибо кто из придворных осмелился бы сказать в присутствии императора, что ему грозит опасность?

Однако среди большинства жителей столицы преобладало убеждение, что кончина Нерона близка. Размышляли больше над тем, кто явится его преемником. Взгляды всех обращались к Рубеллию Плавту. Он был в родстве с основателем династии. Августом, в той же степени, что и Нерон. Он снискал себе повсеместное уважение. Жил скромно, вел замкнутый образ жизни. Охотно встречался с философами-стоиками. Его брак с Антистией считался воистину образцовым.

Уже пять лет назад родство с Августом чуть было не стало причиной гибели Плавта. Тогда-то, в 55 году, Юния Силана и Домиция затеяли интригу против Агриппины: через своих вольноотпущенников они бросили подозрение, что та жаждет посадить на трон именно Рубеллия Плавта. Этот бездарный навет легко обнаружился, и Агриппина на короткое время восторжествовала. Плавт несколько лет чувствовал себя в безопасности. Ныне, однако, положение осложнилось, ибо равно как комета, так и слухи в народе должны были обеспокоить императора.

Но довольно об этом! Случилось происшествие, которое потрясло бы Нерона, не будь он даже суеверным и желай он Плавту самого лучшего. Летом император отправился в одно из своих любимых поместий, в Сублаквей. Это нынешний Субьяко, городок, расположенный в горах, в 45 милях от Рима, в узкой долине реки Аниен. Скалы в тех местах неожиданно и почти отвесно ниспадают к реке. Это недурное свидетельство того, что Нерон, избрав именно такой, зачаровывающий своей суровостью пейзаж, был восприимчив к красоте природы. Необычайная живописность долины возросла с постройкой запруд, которые создали на реке три озера. Запруды эти разрушились только в средние века.

По берегу тянулись великолепные постройки императорской виллы. Освежаясь прохладой от озер, в Сублаквее часто пировали на свежем воздухе. В то знойное лето молния однажды ударила в столовую сервировку, приготовленную для пира в саду. Никто не пострадал, все, однако, сочли это дурным предзнаменованием для властителя и благоприятным для Плавта, так как Сублаквей административно относился к Тибуру, откуда происходил его род.

И все же, несмотря на знамения, которые могли обеспокоить человека даже менее подозрительного, Нерон обошелся с Плавтом благоразумно. Он послал ему письмо с просьбой, чтобы тот отправился в свои владения в Азии и таким образом устранил почву для слухов.

Изгнаннику, жертве кометы, сопутствовала жена и несколько ближайших друзей. Был среди них и философ Музоний Руф, который пользовался большим уважением, потому что не только проповедовал принципы стоиков, но и воплощал их в жизнь. Златоустых учителей премудрости в Риме хватало, начиная с Сенеки, однако хорошо было известно, чего стоит гармония убеждений и поступков императорского советника.

Толки об опасности, грозящей Нерону, с отъездом Рубеллия Плавта не прекратились. Они вспыхнули с новой силой, когда император тяжело заболел после купания в водозаборе около Сублаквея. Это было начало акведука, подводившего холодный горный поток к самой столице; он назывался Aqua Marcia, функционирует и поныне. Нерона соблазнила прохлада кристально чистой воды. Купание сочли святотатством, ибо родники акведука почитались священными. Потому и в болезни императора видели свидетельство гнева богов. Но на самом деле наказания заслуживали владельцы загородных поместий, которые самовольно отводили с акведуков воду для садов и плавательных бассейнов, так что до города ее доходило мало.

Во время этой болезни один из придворных воскликнул у ложа Нерона:

– Случись с тобой непоправимое – и нашей империи конец!

На что император ответил:

– Однако государство нашло бы еще опору в лице одного человека…

– В ком же именно? – хором поинтересовались изумленные льстецы.

– Я имею в виду Меммия, – отозвался Нерон.

Это свидетельствовало о том, что он недурно разбирается в человеческих достоинствах. У старика Меммия была слава замечательного организатора и полководца. Как преемник Поппея Сабина, деда возлюбленной Нерона, он долгое время являлся наместником балканских провинций. Пользовался всеобщем уважением. В одном только можно было его упрекнуть: уступил Калигуле свою жену Лоллию Паулину и во время свадьбы исполнял роль отца невесты. Кто, однако, воспротивился бы безумцу на троне, каким был Калигула?

Нерон оправился от болезни, но тем временем пришли вести о катастрофических бурях и землетрясениях в Греции и Малой Азии. Наиболее ощутимо в Азии пострадал город Лаодикея. Город, однако, был богат и скоро восстал из руин, даже без помощи государства. Правительство же взяло на себя заботу об итальянских городах, пришедших в упадок из-за массовой эмиграции в провинциях. В два из них, Тарент и Анций, направили колонистов – бывших солдат. Обоим городам присвоили статус колоний, как и Путеолам. План заселения не дал ожидаемого эффекта: ветераны предпочитали оставаться в провинциях, где провели немало лет, служа в легионах. Сторонники астрологии торжествовали. Недобрая сила кометы продолжалась и в 61 году заявила о себе еще более угрожающим образом. В Британии кровь лилась потоками. Погибло около восьмидесяти тысяч римлян и значительно больше коренных жителей острова. Какое-то время казалось, что Британия навсегда будет потеряна для империи.

Начало восстанию положило племя иценов, населявших нынешний Норфолк. Поскольку при захвате острова Клавдием они встали на сторону завоевателя, то сохранили частичную независимость, хотя землями к югу и западу от них стал управлять непосредственно Рим. В 61 году вождь иценов Прасутаг умер. Он знал, что римляне воспользуются его смертью, чтобы присоединить эту землю к империи. Поэтому в своем завещании назначил императора своим основным наследником, надеясь тем самым сохранить для жены и дочерей по крайней мере часть владений, народу же – остатки свободы. Эта уловка не удалась. Ибо вскоре явился вступать в права наследования императорский прокуратор Кат Дециан. Он не ограничился тем, что полагалось цезарю согласно воле умершего, но рассматривай] всю страну как собственность нового хозяина, то есть в действительности как свою. Алчность и жестокость Ката были беспримерны. Ни в какой другой провинции такое самоуправство никому не сошло бы с рук, но Британия постоянно трактовалась как театр военных действий, и по этой причине чиновникам было предоставлено больше свободы.

У богатых иценов отняли имущество, с родственниками царя обращались как с рабами. У них потребовали возврата всех подарков, которые годами раздавал Клавдий, чтобы снискать себе расположение племен. Слуги прокуратора изнасиловали обеих дочерей Прасутага, мать же их, царицу Боудикку, которая бросилась им на помощь, избили и обесчестили.

Жаждущая мести Боудикка сделалась душой восстания, которое готовилось в глубочайшей тайне. За Боудиккой пошли не только ицены, но и множество племен, живших к тому времени в границах провинции, главным образом тринобанты, расселившиеся в нынешнем Эссексе к северо-востоку от Лондона. И их тоже римская администрация притесняла различными способами. Но хуже чиновников и сборщиков налогов были римские торговцы и банкиры, которые прибыли вместе с армией и на протяжении двадцати лет сильно преуспели. Они не только скупали за бесценок трофеи и рабов, но также наживались и на простодушии бриттов, впервые сталкивавшихся с системой высокоорганизованной экономики. Им ссужали деньги на приобретение предметов и уплату налогов. Бритты легко входили в долги, не задумываясь, что придется отдать либо вдвое больше, либо вовсе лишиться имущества, а то и личной свободы. Одним из крупнейших тузов ростовщичества был Сенека. Поговаривали, что в одной Британии он ссудил (разумеется, через посредников) сорок миллионов!

Однако самой кровоточащей раной для тринобантов являлась римская колония Камулодун (ныне Кольчестер). Поселившиеся там ветераны изгоняли, выбрасывали из домов прежних жителей, а других облагали данью в пользу возведенного в городе храма Божественного Клавдия. Некоторые представители британской знати активно помогали захватчикам в притеснении своих соотечественников.

Слухи о крупном заговоре дошли до Камулодуна, но колонисты не хотели этому верить. Они не позаботились даже о сооружении временных укреплений – крепостных стен город еще не имел. Те, что попугливее, стремясь склонить остальных к действиям, принялись рассказывать о неких зловещих знаках: опрокинулось изваяние богини Победы; в пустом театре кто-то услышал странные завывания и стоны; в водах возле устья Темзы увидели изображение разрушенного города. На всякий случай власти колонии попросили прокуратора Ката прислать вооруженный отряд, но тот мог дать лишь двести воинов.

Именно это представляло куда большую опасность, нежели слухи и предсказания паникеров: в округе не было ни одного крупного гарнизона. Ближайший IX легион находился в Линдуме (ныне Линкольн), то есть в ста двадцати милях; лагерь II легиона располагался в Глевуме (ныне Глостер); остальные же войска, XIV и часть XX легиона, находились еще дальше, у северо-западных берегов Уэльса. Там под командованием полководца-наместника Светония Паулина армия готовилась к захвату острова Мона, ныне именуемого Англси.

Этот маленький, убогий островок был тогда сердцем свободной Британии. Тут находился центр друидизма. Эта мрачная религия, благодаря фанатизму и сплоченной организации жрецов, издавна оказывала огромное влияние на все кельтские племена. На Мону стекались дары со всей Британии, отсюда же шли призывы к неотступной борьбе с захватчиками. Каждый воитель, преследуемый римлянами, находил здесь приют и помощь. В священных рощах Моны совершались древние культовые церемонии с приношением кровавых человеческих жертв.

Для римлян овладение островом было очевидной политической необходимостью. Но они стремились к этому также как враги друидов. Это была единственная религия, которую они не признавали, хотя в принципе римляне сохраняли терпимость к верованиям покоренных народов.

Пролив, отделяющий Мону от Британии, – узкий и мелкий, но переправа на кораблях с плоскими днищами произошла успешно. Конники добрались вплавь, на лошадях. Легионеров, однако, ужаснуло необыкновенное зрелище: на берегу стояли многочисленные ряды воинов, а среди них бегали женщины с распущенными волосами, завывая и размахивая факелами; друиды вздымали руки и осыпали проклятиями подплывающих легионеров. Но страх быстро миновал. Солдаты спрыгнули с кораблей и сплоченными отрядами пошли в наступление. Оказалось, что никакие молитвы и заклинания не притупляют острия мечей. После короткой отчаянной схватки вповалку рядами полегли на берегу воины, друиды и жрицы. Римляне приступили к вырубке священных рощ.

Именно тогда пришла страшная весть: Восточная Британия в огне! Докладывали: ицены и тринобанты взялись за оружие; Камулодун захвачен и сожжен, римское население вырезано поголовно; горстка солдат оборонялась в храме Клавдия только два дня; IX легион, спешащий из Линдума на помощь Камулодуну, в пути был разбит и вырезан, только конница спаслась бегством.

Светоний принял смелое решение. Он двинулся на восток, захватив с собой лишь кавалерию, пехота должна была поспевать за ним изо всех сил. Он направил гонца во II легион в Глевум с приказом покинуть лагерь и в указанном месте присоединиться к остальной армии.

В течение нескольких дней наместник проехал 230 миль и остановился в Лондоне. В этом богатом торговом поселении находились армейские склады и, следовательно, много подрядчиков и торговцев. Зато, как и в Камулодуне, какие-либо укрепления здесь начисто отсутствовали. Нечего было и думать об обороне, тем более что основной корпус еще не прибыл. А бритты уже близко! Светоний вывел войска. Напрасно жители молили защитить их. Чтобы не затягивать марша, наместник взял с собой только мужчин, способных сражаться. Вскоре после ухода римлян отряды Боудикки ворвались в Лондон. Победители пленных не брали. Единственным свидетельством тех дней служит слой пепла на глубине под центральными районами нынешней английской столицы.

Судьбу Лондона через несколько дней разделил Веруламий (ныне Сент-Олбанс), где также находились армейские зернохранилища. И здесь беззащитных поселенцев наместник бросил на произвол судьбы. Тех, которые не погибли сразу от меча повстанцев, ждала мученическая смерть, так же, как до этого жителей Камулодуна и Лондона: истязания, муки, сожжение заживо.

Наконец где-то в лесах к западу от Веруламия Светоний встретился со своим пехотным корпусом. Не явился, однако, II легион из Глевума. Его командир отказался выполнить приказ. Он боялся покинуть лагерь и вступить в лес. Таким образом, Светоний располагал всего десятью тысячами солдат против многократно превосходящих его по численности полчищ Боудикки. Но отступать было некуда. Лишь битва в открытом поле могла обеспечить победу, ибо укрыться в лагере (при уничтоженных зернохранилищах и прерванной линии снабжения) значило обречь себя на голодную смерть.

Толковый военачальник умело выбрал место сражения – обширную равнину, с грех сторон замкнутую лесами. Конницу сосредоточил на флангах. Сомкнутый строй легионеров, прикрытый щитами, застыл неподвижно перед приближающейся с воем беспорядочной толпой повстанцев. По единому приказу солдаты метнули свои дротики. Потом могучим рывком когорта устремилась вперед, одновременно в наступление пошли эскадроны. Единожды получив отпор, бритты, как правило, обращались в бегство. Но отступить они не могли, так как сзади стояли телеги с привезенными женщинами и детьми, которым надлежало стать свидетелями их окончательной победы. Легионеры убивали всех подряд. Согласно их донесениям, они сравняли счет, уничтожив около семидесяти тысяч людей Боудикки. Сама она покончила самоубийством.

Узнав о победе римлян, трусливый командир II легиона закололся мечом.

Тем временем прибыло подкрепление с континента. Приступили к систематическим карательным действиям в районах, охваченных восстанием. Но не только римский меч нес гибель в Британии. В стране свирепствовал небывалый голод, так как жители восточной части острова, начавшие весной борьбу с римлянами, не засеяли своих полей, рассчитывая на быструю победу и на римские зернохранилища.

Прокуратор Кат бежал сразу же, в первые дни мятежа. На его место прибыл Юлий Классициан. На дела Британии он смотрел иначе, нежели Светоний, который пылал жаждой мести и готов был уничтожить всех «варваров». Новый прокуратор обладал более широкими взглядами и лучше понимал положение местного населения, ибо сам происходил из провинции, из Галлии. А как служащего казначейства, ответственного за поступления в государственную казну, Классициана волновали прежде всего экономические проблемы, он презирал в военачальниках жажду крови и побед. Он отчетливо видел, что людоедские планы Светония неосуществимы, а для интересов империи вредны. Между сановниками произошло резкое столкновение. Прокуратор открыто заявил, что подлинный мир в Британии восстановит только новый наместник, об этом же он писал в своих донесениях в Рим. Он был прав. Хороший военачальник оказался, как это часто случается, скверным политиком. Британцы видели в нем своего смертельного врага. Они предпочитали безнадежную борьбу унижению перед лютым палачом.

Для оценки положения на месте император направил своего вольноотпущенника Поликлита. Тот встал на сторону прокуратора. Осенью 61 года Светония отозвали по мелкому обвинению в том, что он позволил уничтожить часть флота. Решение было правильным. Преемники Светония покончили с политикой жестокости; благодаря этому на острове удалось восстановить прочный мир, который сохранялся до конца правления Нерона.

Примерно лет сто назад в районе Лондона откопали гробницу Юлия Классициана, поставленную его женой. Этот чиновник потрудился на благо той земле, в которой навеки погребли его прах.

Срочное восстановление мира в Британии было необходимо, ибо и у восточных границ империи сгущались тучи. Тигран, ставший с благословения Рима с недавних пор царем Армении, легкомысленно начал военные действия против парфян и грабил подчиненные им страны. Царь Вологез, который не мог допустить, чтобы в Армении посадили римского вассала, ускорил контрнаступление. Весной 61 года часть его армии должна была вступить в Армению и вновь возвести на престол Тиридата, другая же часть направилась в Сирию. Наместник этой провинции, Корбулон, вовремя уведомленный о намерениях врага, направил в Армению два легиона, сам же, как умел, укреплял сирийскую границу. Он обратился в Рим с просьбой назначить особого командующего на армянский фронт.

Военачальники Вологеза осадили столицу Армении Тигранокерту, но успеха не достигли, ибо город был хорошо обеспечен продовольствием, а римский гарнизон мужественно оборонялся. Корбулон в это время через своих посланцев резко упрекал Вологеза за начало военных действий. Вологез готов был к примирению, ибо дела у него обстояли не лучшим образом: Тигранокерта не капитулировала, а многие парфянские земли подверглись нашествию саранчи. Он пообещал для укрепления мира направить посланцев прямо в Рим и согласился вывести свои войска из Армении. То же самое, впрочем, сделал и Корбулон, который не хотел оставлять разрозненные римские отряды на форпостах, столь далеко выдвинутых на восток. Он эвакуировал даже Тигранокерту. В сущности, он поступал согласно инструкции, полученной из столицы. Там было решено в отношении Армении изменить политику. Поскольку Тигран не выдержал экзамена, признали необходимым включить этот край в состав империи как провинцию. Такая задача была поставлена перед Цезеннием Пэтом, который весной 62 года как командующий армянским фронтом прибыл на место.

Оскорбление величества

Людей, которые видели глубже, серьезно беспокоили не Британия и не Восток, хотя там обильно лилась кровь и попахивало войной с парфянами, но некий внешне малозначительный инцидент, происшедший в сенате в начале 62 года. Впервые за двадцать лет, в первый раз при правлении Нерона, рассматривалось обвинение в оскорблении величества.

Понятие «величие римского народа» родилось в эпоху республики. Тогда же возникли первые обвинения в оскорблении его изменой родине, лихоимством, другими недостойными действиями. Римский император теоретически был прежде всего представителем народа. Юридически это находило свое выражение в том, что он наделен был властью народного трибуна и годы своего владычества отсчитывал со дня ее принятия. Отсюда родился принцип: кто каким-либо образом действует во вред императору либо оскорбляет его особу и семью, он тем самым оскорбляет величие римского народа. Следовательно, совершал преступление laesae majestatis[57]57
  Оскорбление величества (лат.).


[Закрыть] тот, например, кто не проявил должного уважения к статуе властителя, отказался присягнуть ему на верность, притворно присягал его именем, оскорбил его устно или письменно.

Обвинения такого типа служили неиссякаемым источником доходов для доносчиков. В Риме любой имел право подавать в суд на гражданина, который – на самом деле или же мнимо – совершил какое-то преступление. Разумеется, обвиняли главным образом богатых людей, так как в случае успеха обвинитель получал значительную часть состояния своей жертвы. Приговоры за оскорбление величества обычно бывали суровыми: ссылка и конфискация имущества либо смертная казнь, хотя сама причина осуждения часто оказывалась просто смешной.

Во времена Божественного Августа, писал Сенека в работе «О благодеяниях», слова еще не были опасны, но уже могли доставить неприятности. Сенатор Руф во время пиршества сказал в подпитии:

– Хоть бы император не вернулся из поездки, в которую собрался.

И добавил:

– Того же желают ему все волы и бычки!

Речь, разумеется, шла о том, что в случае счастливого возвращения волы и бычки отправятся на алтарь богов как благодарственные жертвы. Нашлись, однако, на этом пиру такие люди, которые с профессиональной бдительностью прислушивались к разговорам. Сразу на рассвете раб, стоявший на пиру у ног Руфа, ему рассказал об этом и посоветовал самому сообщить обо всем императору. Сенатор послушался его совета. Он заступил путь Августу, направлявшемуся в город, и начал клясть себя за то, что вчера он, кажется, обезумел. Руф воскликнул:

– Пусть божья кара падет на меня и моих сыновей!

Император простил его. Руф сказал в ответ:

– Никто не поверит, что ты на самом деле со мной помирился, если ничего мне не подаришь.

И попросил небольшую сумму, которую приятно было бы получить от человека, крайне к нему расположенного. Император согласился даже на это.

При Тиберии, продолжал там же Сенека, хлынула повальная волна обвинений. В мирное время это нанесло больше бед, нежели война и даже несколько войн.

Доносчики брали на заметку болтовню пьяных, запоминали обычные шутки. Все могло представлять опасность, чуть ли не каждое слово и каждый жест. Никто уже не ждал, каков будет приговор по тому или другому делу, ибо он всегда был одинаков. Случилось тогда так, что бывший претор Павел во время пира потянулся за ночным горшком. А у этого Павла имелся портрет Тиберия, выгравированный на перстне. Это заметил быстрым взглядом присутствовавший на пиру доносчик Марон. Он тотчас начал призывать всех в свидетели, что Павел нанес оскорбление императору, прикоснувшись к ночному горшку его изображением. Но в тот же момент раб Павла, который якобы помогал господину, подавая ему сосуд, показал, что перстень находится в его руке: в последний момент Павел успел снять его, понимая, к чему будет клонить доносчик.

Обвинения в оскорблении величества в конце правления Тиберия были столь частыми, что именно в этом видели самое страшное проклятье тех лет. Потому-то Калигула обещал уничтожить практику доносов, чего, однако, не выполнил. Зато Клавдий вообще запретил принимать к рассмотрению такие доносы. Они возвратились только на седьмом году господства Нерона.

Необходимо признать, что вина лица, обвиненного в оскорблении величества после столь долгого перерыва, была реальной. Антистий Созиан сложил стихи, оскорбляющие императора, и огласил их публично во время приема у одного из своих друзей. При этом присутствовал Коссуциан Капитон, продажный адвокат и доносчик, в прошлом удаленный из сената (в 57 году) за злоупотребления в Киликии и недавно восстановленный в должности. Он тотчас принялся за свои прежние дела и обвинил Антистия, который занимал тогда должность претора, перед сенатом.

Могло бы показаться, что возобновление отвратительной практики доносов вызовет изумление и тревогу. Но к этому отнеслись почти пренебрежительно. За семь лет соблюдения законности Рим приобрел доверие к политической программе Нерона и его советников. Известно было также, что император не обидчив. Вот почему в сенате преобладал взгляд, что обвинение ложное, а император позволил предъявить его только затем, чтобы получить новый повод щегольнуть своей снисходительностью. Поэтому было выдвинуто предложение наказать Антистия по возможности строже: высечь розгами, а потом топором отрубить голову. Все были уверены, что в случае утверждения такого сурового приговора император отклонит его силой своей власти трибуна. Однако Тразея Пэт предложил более мягкий приговор, а именно: ссылку виновника на один из островов. Началась оживленная дискуссия. Большинство, словно не желая подвергать испытанию милосердие цезаря, склонилось к проекту Тразеи. Некоторые, однако, и среди них Авл Вителлий, стояли за первое предложение. Наконец решено было представить императору предложение Тразеи.

Основной смысл ответа Нерона сводился к следующему:

– Я не провоцировал Антистия ничем, он же осыпал меня самыми грязными оскорблениями. От сената потребовали, чтобы он занялся этим делом, следовало определить меру наказания, учитывая характер проступка. Слишком суровый приговор я смягчил бы и тем более не собираюсь воспрепятствовать приговору умеренному. А впрочем, если сенат сочтет уместным, то он может вообще освободить Антистия.

Более сообразительные из сенаторов ощутили в этих словах затаенный гнев и обиду. Тем не менее большинство из них склонилось к предложению Тразеи.

Само по себе это примечательно, ибо свидетельствует, насколько прочной была вера в милосердие Нерона.

Однако многие не избавились от подозрений и опасений. На Палатине происходило что-то скверное. Дело Антистия указывало: в окружении императора получают право голоса опасные люди. Заставляло задуматься и следующее: во время прений в сенате именно Авл Вителлий так резко выступал против смягчения приговора. А ведь Вителлий был одним из любимцев цезаря! Он неизменно шел по следам своего отца, уже покойного, который угодливостью завоевал благосклонность сначала Калигулы, потом Мессалины, а позже – Агриппины. Еще мальчиком Авл понравился старому императору Тиберию и пребывал в его окружении на Капри. Следующий император, Калигула, высоко ценил его как лошадника. При Клавдии оба Вителлия в высшей степени преуспевали: отец был доверенным советником цезаря, сын же – любимым партнером по игре в кости. Поэтому Авл получил должность консула уже в 48 году. Нерон быстро открыл его таланты; ему был близок столь опытный знаток различных извращений и азартных игр.

Некоторые старались рассеять опасения других, говоря:

– Вителлий, так резко нападая на Антистия, просто перестарался.

На это отвечали:

– А чем объяснить, что Коссуциан Капитон вообще осмелился выдвинуть обвинение? Ведь как доносчик он уже наказан, а как недавно возвращенный в сенат должен бы вести себя осмотрительнее! Вероятно, за всем делом стоит тесть Коссуциана, Софоний Тигеллин. А это не сулит ничего хорошего.

Тигеллин вошел в окружение императора благодаря тому, что занимался разведением скаковых лошадей на юге Италии. Как знаток он мог дать объяснение, совет. Прошлое Тигеллина было крайне темным. Известно только, что родился он на Сицилии в нищей семье. Потом перебрался в Рим. Поскольку он был очень красив, на него обратили внимание сестры Калигулы. За их благосклонность он поплатился высылкой в Грецию. Возвратился оттуда при Клавдии. По странному стечению обстоятельств почти одновременно умерли трое дядей Тигеллина, состоятельные люди. Наследство позволило ему приобрести поместья на юге и заняться коневодством.

Одним Антистием дело не кончилось. Вскоре было выдвинуто обвинение против Фабриция Вейентона. И в этом случае вина его была очевидной. Фабриций составлял пасквили на сенаторов и публиковал в форме их «последней воли». А в остроумии и изобретательности ему нельзя было отказать. В свое время, когда главы партий добивались высоких цен за наем людей и лошадей для игр, именно он запряг собак… в колесницы!

Осудили его, однако, не за эти публикации, но за мнимое взяточничество. «Завещания» Фабриция велено было предать огню. Это имело лишь один результат: они подскочили в цене и привлекли внимание читателей.