Текст книги "Нерон"

Автор книги: Александр Кравчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Если бы император в этой ситуации отозвал Уммидия, а прислал бы на его место нового наместника Сирии, то положение Корбулона, и так прочное, чрезвычайно укрепилось бы. Он стал бы подлинным хозяином Востока. А такого императорское правительство не могло допустить. Вот почему после некоторой задержки решено было, что Уммидий останется в Сирии, назначение же Антея аннулировали.

Чтобы и римский люд что-то имел от успехов на Востоке, Нерон объявил о проведении больших игр. Заботу о подготовке их поручил Аррунцию Стелле, одному из друзей Агриппины. Это было четвертое назначение такого рода после примирения императора с матерью. Должность Аррунция являлась ответственной и необычайно почетной, создавала огромную популярность среди широких масс римлян.

Победа Агриппины несколько изменила соотношение сил в правящих сферах Рима. Это придало смелости некоей группе влиятельных лиц, не столько близких к матери императора, сколько недоброжелательно относящихся к Бурру и Сенеке. Решено было или оттеснить их от императора с помощью ловкой интриги, или по крайней мере подорвать доверие Нерона к обоим советникам. Бурра и Палланта обвинили в подготовке заговора с целью посадить на трон Корнелия Суллу. Тот был потомком славного диктатора, правившего почти полвека назад; он являлся также братом Мессалины и мужем Антонии, дочери императора Клавдия от первого брака. Итак, по своим родственным связям он принадлежал к числу лиц, крайне близких к императорской семье, и при определенных обстоятельствах действительно мог претендовать на трон. Те, кто плели интригу, рассуждали так: личность Корнелия Суллы укрепит императора в подозрениях; он поверит в правдивость обвинения тем охотнее, что не любит Палланта; несколько месяцев назад император освободил его от управления канцелярией по делам финансов, поэтому сочтет, что теперь Паллант пытается восстановить свое утраченное положение путем государственного переворота. Авторы этого плана знали, что дело будет рассматриваться в сенате, где многие завидуют Бурру, его высокой должности, и почти все терпеть не могут Палланта. При голосовании их обоих признают виновными! Предполагалось, что падение Бурра приведет и к отстранению Сенеки.

Однако события приняли иной оборот. Влиятельные особы, подлинные авторы задуманной интриги, не желали и не могли действовать прямо. Они не смогли подыскать в обвинители ни одной солидной фигуры. Наконец за эту роль взялся некий Пэт, сомнительный тип, вызывавший всеобщее презрение, ибо был скупщиком вещей у лиц, приговоренных к конфискации имущества, после чего он делил и распродавал приобретенное по частям. Итак, уже сама личность обвинителя подрывала достоверность обвинения!

Еще более удивительной оказалась реакция самого Нерона. Наученный горьким опытом, каким явилось раскрытие козней против Агриппины, он сразу отмежевался от этого дела и предоставил сенату свободу действий. В сенате же, вопреки ожиданиям интриганов, преобладали люди, которые хотя и не выносили Палланта, но еще более нетерпимы были к доносительству. Они справедливо считали, что, если однажды распахнуть перед ним врата и воспринять всерьез, очередной жертвой доносчиков может стать любой.

Случилось так, что в судейскую коллегию, которой предстояло рассматривать обоснованность обвинения, избрали самого обвиняемого, Бурра! К тому же с правом решающего голоса! Второй обвиняемый, Паллант, явно воспринимал все с насмешкой. Когда доносчики заявили, что он вовлек в заговор своих вольноотпущенников, Паллант спокойно отвечал:

– Я со своими домашними разговоров не веду. Распоряжения отдаю движением головы или жестом. Если задание посложнее, отдаю письменный приказ. Где мои автографы на этот счет?

Обвинитель отправился в изгнание. А в далекой Иудее прокуратор Феликс облегченно вздохнул: его брат Паллант еще что-то значит!

Ночные утехи Нерона

55 год благополучно завершился. Между, императором и его матерью наступило примирение, позиция Рима на Востоке упрочилась, народ наслаждался играми. Советники Нерона могли уверенно глядеть в будущее. Правитель по-прежнему предоставлял им свободу действий во всех государственных делах, а они со своей стороны ничем не стесняли его юношеских забав.

С наступлением темноты Нерон надевал шапку, какую носили рабы и бедные вольноотпущенники, и в теплой компании украдкой покидал дворец, отправляясь в город. Он посещал самые мерзкие харчевни и винные погребки, кружил по улицам в районах, где гнездились нищета и порок, не чурался обитателей самого дна. Он часто задирал прохожих, возвращавшихся с ночных увеселений. Подчас дело доходило до драк. Многим, даже очень достойным особам доводилось в принудительном порядке искупаться в клоачной яме. Разнузданная банда совершала и обычные грабежи, вламываясь в лавки и лавчонки. Похищенный товар император потом сбывал друзьям на настоящих аукционах в одном из закоулков дворца.

Случалось в этих ночных драках пострадать и самому императору, когда он нарывался на более сильного. Так произошло, когда однажды он начал приставать к жене сенатора Юлия Монтана. Монтан храбро защищал ее. Император, стыдясь синяков под глазами, несколько дней вообще не показывался на людях. Однако Нерон не собирался мстить Монтану, считая, что тот был вправе жестоко обойтись с неведомым нахалом. Монтан сам себя погубил. Узнав от посвященных, кого ему выпала честь поколотить на темной улице, он направил письмо с извинениями. Прочтя письмо, император изрек:

– Значит, он знал, что поднял руку на Нерона!

Монтану пришлось покончить жизнь самоубийством. Зато его жена, красавица Кальвия Криспинилла, вошла в круг друзей императора. Она выступала в роли опытной наставницы по части различных извращений.

Из стычки с Монтаном Нерон извлек для себя урок. С тех пор в ночи его сопровождали офицеры и гладиаторы, державшиеся несколько поодаль. Они вмешивались лишь тогда, когда дело принимало серьезный оборот.

Вскоре весь город знал, кто нарушает ночной покой. Подвергшиеся нападению часто боялись звать на помощь. Этим пользовались настоящие воры. Они безнаказанно обирали жилища и лавки, молва же все приписывала проделкам Нерона.

Сенека и Бурр, разумеется, оправдывали императора:

– Ему только что исполнилось восемнадцать, а у юности свои законы. Однако там, где речь идет о серьезных вещах и государственных делах, он проявляет сдержанность, благоразумие, милосердие.

Именно милосердие Сенека считал самым ценным качеством властителя; с точки зрения подданного такое суждение вполне понятно. Милосердие Сенека определял следующим образом. Это умение держать себя в руках, когда есть возможность отомстить. Милосердие – это если человек, занимающий самую высокую должность, проявляет к подчиненным снисхождение, вместо того чтобы их наказывать.

Сенека посвятил милосердию отдельный трактат. Публикуя его, он преследовал сразу несколько целей: польстить Нерону и убедить императора, что он на правильном пути, и одновременно показать современникам, что он, Сенека, вдохнул в душу своего воспитанника благороднейшую добродетель и продолжает это качество развивать, чтобы дать потомству образ идеального правителя – милосердного Нерона, а равно и идеального советника правителя – философа Сенеки. В трактате автор писал: «Что заставило меня говорить о милосердии? Одно твое высказывание, Нерон. Хорошо помню его, ибо оно восхитило не только меня, но и других, которым я позже это повторял. Благородное, великодушное суждение, проявление подлинного милосердия. Это не были слова, сочиненные заранее, предназначенные для чужих ушей. Они вырвались ненароком и явились свидетельством того, как твоя природная доброта вынуждена противоборствовать с требованиями назначенного тебе судьбой положения. Бурр, твой префект, великолепный человек, именно для того и рожденный, чтобы служить такому правителю, как ты, должен был огласить приговор двум ворам. Он просил тебя указать каждому из них меру наказания. Он настаивал, чтобы ты наконец принял это неоднократно откладывавшееся решение. Недовольно протянул тебе, также недовольному, лист бумаги, на подпись. Тогда ты и воскликнул: „О, как бы хотелось мне не уметь писать!“

Когда же Нерон размышляет о масштабах своей власти, у него, по представлениям Сенеки, роятся такие думы в голове: „Неужто из всех смертных я один добился признания? Меня избрали для того, чтобы на земле исполнять волю богов. Я принимаю решения, которые предопределяют судьбы целых народов. В моих силах решить, какой будет эта судьба. О том, что судьба преподносит кому-либо из смертных, она объявляет моими устами. Мое решение способно“ доставить радость народам и городам. Вопреки моей воле, без моего благосклонного отношения ничто и нигде не расцветет. Один мой жест – и тысячи мечей, что сейчас покоятся в ножнах из-за моей приверженности к миру, будут обнажены. Я решаю, какие народы истребить, какие переселить, какие освободить или лишить свободы, каких царей обратить в рабов, на чью голову возложить царскую диадему, какие города должны пасть, а какие родиться. Несмотря на необъятность моей власти, меня к вынесению суровых приговоров не склоняют ни гнев, ни юношеская опрометчивость, ни легкомыслие и упрямство людей (хотя это способно вывести из себя даже самых уравновешенных), ни желание посредством страха явить свою мощь, проклятое желание, столь частое в великих империях!»

Год назад, создавая «Отыквление…», Сенека устами Аполлона возвестил, что уже грядет золотой век, век счастья и торжества закона. И теперь в своем трактате он не упустил случая предсказать: «Милосердие императора постепенно распространится на всю империю, на все составные части этого колоссального организма, преобразовав их по своему образу и подобию. В людских сердцах возродится взаимная любовь, честность, доверие и скромность. Недостатки и пороки исчезнут, восторжествуют благоденствие и чистота нравов».

Не только Сенека прославлял Нероново мягкосердечие и счастье нового века. Один поэт, не очень оригинальный, хотя и небесталанный, начал в ту пору сочинять идиллии. Он подражал в своем искусстве прославленным «Буколикам», которые почти столетие назад, во времена Октавиана, создавал Вергилий. В первой идиллии автор (его звали Кальпурний) вводит бога гор и лесов Фавна. Тот предрекает своим подданным, жителям полей и диких пустошей, наступление времени блаженной радости. Стада будут спокойно пастись на воле, а пастуху не потребуется опасаться хищников, даже на ночь он не станет запирать их в усадьбе. Золотой век возродится. На землю вернутся богини правосудия, юный император даст миру счастье. До тех пор, пока этот юный бог будет властвовать над народами, война способна свершить только одно: в приступах ярости раздирать собственные внутренности, ибо руки ее крепко скованы. Наступит мир, подлинный мир, не тот мнимый, что наступал уже часто, когда далекий враг бывал, правда, укрощен, но острие внутренних раздоров в такой тишине пронзало самое сердце страны. Ныне милосердие изгнало эту болезнь мнимого мира, повелев убрать в ножны безумные мечи. Никто не увидит уже закованных в кандалы сенаторов, в траурном шествии ведомых к месту казни. Тюрьмы опустеют. Должность консула вновь превратится в подлинную должность, закон вновь обретет силу. Пусть возрадуются все народы Юга и Севера, Востока и Запада. Комета послужила знаком небес, что по смерти предыдущего властелина милостивый бог принимает в свои твердые руки ответственность за судьбы великого государства римлян.

Подобная лесть и славословие – распространенное явление в начале царствования. Но если бы обратились к самым широким массам жителей столицы с вопросом: действительно ли четырехлетнее правление Нерона представляется им удачным и счастливым? – вероятно, последовал бы утвердительный ответ.

Ночные странствия Нерона, хотя подчас и малоприятные для припозднившихся прохожих, завоевывали юному властителю громадную популярность. Народ смеялся над разъяренными сановниками, которых вытаскивали из выгребных ям. Налеты на лавки торговцев расценивали как хорошую шутку. Нерону прощались подобные выходки: императора, как видно, переполняет радость жизни, играет в нем молодая сила и удаль. Что за беда, если тот или иной гуляка ходит слегка побитым, а прижимистый купец причитает над разбитыми горшками? Во сто крат лучше такой переполох и крики по ночам, нежели всевластие тайной полиции, террор доносчиков, которых среднее поколение хороню помнит со времен Тиберия! Императору известно, как живет простой люд. Он не зазнается, не сидит взаперти во дворце, он может заговорить с каждым в дешевых харчевнях. Его интересует то же, что и простого смертного: легкая музыка, цирк, театр. Потому и зрелища устраиваются все чаще и чаще и становятся все великолепнее. Немаловажную роль в этом сыграло благожелательное отношение императора. В цирке количество конных заездов возросло до двадцати четырех, а состязания продолжаются с утра до вечера. Заправилы партий сколачивают целые состояния. Они уже не согласны отдавать внаем своих людей и лошадей на единичные заезды, только на целый день. Цены подскочили так, что один из преторов, который вынужден был оплатить свою должность устройством игр, продемонстрировал публике не состязания колесниц, а собачьи бега!

Но в 56 году в Риме больше всего разговоров было не о цирке, а о театре.

Пантомима

Со времен Августа на театральных подмостках Рима господствовал один вид представлений – пантомима. Это был крайне своеобразный жанр.

На сцене выступал один актер. Арсенал его изобразительных средств состоял из жеста и танца, даже не мимики, ибо лицо актера скрывала маска. С помощью этих простых и скромных средств он должен был представить зрителям драму, сюжет, который обычно черпался из богатейшей сокровищницы мифов, чаще всего малоизвестных. Один актер представлял поочередно разных действующих лиц этой драмы, как мужчин, так и женщин, и самое большее, что он делал при этом, – менял маски. Он танцевал в такт музыке, а оркестр состоял всего лишь из нескольких инструментов. Для объяснения происходящего на сцене имелся хор.

Киник Деметрий, учитель Сенеки, презирал театр. Это вытекало из основного принципа киников: человек должен ограничивать свои потребности самым необходимым. А театр для жизни наверняка не такая уж необходимая вещь, поскольку он не рожден самой природой. Деметрий поэтому никогда не смотрел пантомиму и метал громы и молнии против ее поклонников. Он говорил:

«Танцор в представлении – второстепенная фигура. Зрителя захватывает только музыка: флейта, свирель, отбивание такта. Актер же здесь ничего не значит, он бездумно кружится, а зрителя очаровывают его шелковые одеяния, мелодия, прекрасные голоса хористов».

Мим Парис пригласил Деметрия на репетиции, когда не было ни оркестра, ни хора. Актер изобразил историю Афродиты и Ареса. Их свидание подглядел бог солнца Гелиос и поведал мужу Афродиты. Гефесту. Тот приготовил хитро сплетенные сети и захватил обоих в ложе, когда они слились в самом пламенном объятии. Итак, танцор представил одну за другой эти забавные сценки, проиграв поочередно всех персонажей: и встречу любовников, и сгоравшую со стыда богиню любви, и грозного бога войны, содрогающегося от страха.

Суровый киник был вне себя от восхищения:

– Дружище! Я не только вижу, но и слышу тебя! Ты говоришь руками!

Естественно, что актеры, достигавшие таких высот мастерства, были крайне популярны. У них существовали тысячи, десятки тысяч поклонников. Зарабатывали они миллионы. Города ставили им памятники, они получали те же награды, что и высокие муниципальные чиновники. Расположения мимов добивались самые состоятельные люди. Уже сорок лет назад сенат постановил: сенаторы не должны бывать в гостях у актеров, как люди высокого положения, они не могут сопровождать мимов на улицах. Приказ ничего не дал. Юноши из знатнейших римских семейств вели себя как слуги прославленных актеров. Богатые женщины дарили их любовью. Пример подавался императорским домом. Калигула дружил с мимом Мнестером, тем самым, который был любовником Мессалины и погиб одновременно с ней в 48 году.

Вместе с тем закон крайне сурово наказывал актеров! Римский гражданин, выступающий на подмостках, был тем самым обесчещен, подобно солдату, в дисциплинарном порядке уволенному со службы, вору, фальшивомонетчику, мошеннику: в определенных случаях он подлежал наказанию розгами; не мог отныне стать во главе какого-либо учреждения. Браки сенаторов и их потомков с людьми театра либо их сыновьями и дочерьми по закону считались недействительными. На практике же такие постановления соблюдались, только когда речь шла о нищих и малоизвестных актерах, таких, которые на сцене появлялись в царских одеждах, а в повседневной жизни питались хуже рабов и спали под ворохом тряпья.

Но когда выступали прославленные мимы, восторженные толпы заполняли театры до отказа. Даже равнодушные поддавались общему порыву, впрочем, среди зрителей сидели и хорошо оплачиваемые профессиональные клакеры. Актеры очень заботились об аплодисментах, поскольку от этого зависели их заработки и символы славы, которыми их награждали, – пальмы и венки. Поэтому они не гнушались никакими средствами, когда речь шла о борьбе с соперниками. Они создавали вооруженные банды, поддерживаемые и оплачиваемые богатыми почитателями. В театрах между этими бандами дело доходило до драк, в которых публика участвовала с тем же воодушевлением, с каким созерцала прелесть танца. Это было дополнительное развлечение. Возникли, по образцу цирковых, театральные партии. Современники сокрушались по поводу падения нравов, ибо не понимали, что массовое высвобождение эмоций в цирках и театрах было чем-то абсолютно естественным и даже необходимым. Уже около ста лет в Риме отсутствовала подлинная политическая жизнь, стало быть, не было выхода для здоровых, присущих каждому обществу инстинктов борьбы, соперничества, конфликта мнений. Все в государстве являлось видимостью и фикцией. Отсутствовали идеи – были лишь лозунги. Не было политиков – были карьеристы. Не было партий – были дворцовые клики и такие вот театрально-цирковые партии.

Для сохранения спокойствия в театрах вводили на время спектаклей когорты стражников – тысячи хорошо вооруженных людей. Но это мало помогало. Уже в царствование Тиберия в зрительном зале дело доходило до столь ожесточенных драк, что погибали многие солдаты, пытавшиеся усмирить возбужденные толпы. Постоянно появлялись постановления сената и императорские эдикты, изгоняющие за пределы Италии актеров, повинных в возникших беспорядках. Это тоже оказывалось безрезультатным, ибо самые прославленные из них, а следовательно, и наиболее виновные, всегда умели уберечься. Калигула же сразу, в первые дни своего господства, отменил все наказания, которые касались мимов.

В самом конце 55 года решено было когорты из театра удалить. Мотивировалось это решение тем, что солдаты деморализуются, глядя на разнузданные танцы, принимая участие в общей неразберихе; это должно было также явиться проверкой: способна ли публика без вооруженной охраны сохранять спокойствие?

Быстро обнаружилось, что именно скрывал этот красивый жест. Борьба театральных партий всколыхнулась вновь с еще большим ожесточением. Почитатели тех или иных актеров забрасывали друг друга камнями, дрались досками, выломанными из скамей. Среди участников этих кровавых схваток особым запалом отличался некий молодой человек, которого вносили в театр в лектике. Вначале он действовал скрытно, из-за занавески лектики, позже, однако, принялся орудовать более открыто и смело. Собственноручно он проломил голову какому-то сановнику, который неосмотрительно подвернулся под руку. Нетрудно догадаться, кем был этот пылкий юноша.

Случилось так, что один из преторов приказал взять под стражу нескольких слишком пламенных любителей пантомимы. Когда их вели в кандалах, неожиданно появился народный трибун Антистий Созиан и, пользуясь своими полномочиями, распорядился тотчас же освободить задержанных. И в самом деле, именно в этих целях более пяти столетий назад, в начале существования республики, создали народный трибунал, чтобы представители его помогали всем притесняемым государственными властями. Пять столетий трибуналы с честью выполняли миссию. Они защищали простых людей от злоупотреблений вельмож и чиновников, отстаивали равноправие граждан перед законом. Теперь же все выглядело фикцией, если не сказать карикатурой. Формально республика продолжала существовать, существовали также и все республиканские учреждения, а следовательно, и народный трибунал. Однако теперь он служил лишь декорацией, придающей блеск Единственному, наделенному подлинной властью.

Задумывался ли кто-нибудь тогда, каким трагическим символом профанации свободы явилось вмешательство трибуна Антистия Созиана? Он формально занимал тот самый пост, что некогда и братья Гракхи, поборники крупных общественных и экономических реформ. Однако чего он добивался? Он торжественно выступил как защитник дебоширов и клакеров! А сделал это, очевидно, для того, чтобы понравиться юному властителю, которого первого следовало задержать за возникший беспорядок.

Однако эта жалкая комедия имела и серьезные последствия. Делом заинтересовался сенат, он заступился за претора, действиям которого помешал Антистий. Начались широкие дебаты. В итоге наглость трибуна была осуждена. При этом воспользовались случаем, чтобы ограничить и ту явную видимость правомочий, что еще оставались у занимавших этот пост.

Такое отношение сената к трибунам было понятным. На протяжении скольких уж поколений шла борьба между этим оплотом магнатов и консерваторов и трибунами – представителями народа! Исторические анналы республики полны упоминаний об ожесточенных, иногда и кровавых распрях, и хотя все это давно уже было всего лишь историей, в сознании членов сенатского сословия жили еще тогдашние обиды и предубеждения. И вот наконец наступил миг победы над наглыми борцами за равноправие! Правда, наступил он тогда, когда триумф не имел уже никакого практического значения, ибо как те, что стояли на самых низких ступенях иерархической лестницы, так и те, кто находился на вершине ее, были равны перед императором.

Почему Нерон позволил сенату одержать верх в этой борьбе? Вероятно, душою он оказался на стороне трибуна, который отстаивал свободу поведения в театре. Но оба советника цезаря, Сенека и Бурр, составляли с сенатом неразрывное целое. Неразумно было из-за такого ничтожного повода ломать политическую программу – принцип согласия и взаимодействия с сенатом.

Поскольку драматические столкновения в театре не прекращались, требовалось вновь ввести туда когорты стражников, а заодно вспомнить приказ о высылке из Италии актеров-подстрекателей.

Покинуть Рим пришлось многим второразрядным танцовщикам. Но любимец Нерона, Парис, остался. Сколь мил он оказался сердцу правителя, обнаружилось в ту же пору, но при иных обстоятельствах. Актер, как уже говорилось, был вольноотпущенником Домиции, тетки Нерона. И вот теперь он начал судебный процесс против своей бывшей госпожи о возвращении ему тех денег, которые он, как полагалось, выплатил за свое освобождение. Он утверждал, что, в сущности, никогда не являлся рабом, Домиция лишь выдавала его за такового, вынудив заплатить эти деньги. Разумеется, все это звучало по меньшей мере неправдоподобно. Однако суд, соответственно проинструктированный, поверил истцу, и Домиции пришлось уплатить Парису порядочную сумму.

Суть, однако, была не в деньгах. Ведь приговор ясно гласил, что Парис рожден свободным, а это великолепным образом улучшило его социальное положение. В сенате в это время как раз шли серьезные дебаты о вольноотпущенниках. Требовали введения суровых наказаний в отношении тех из них, которые не выполняют своих обязанностей перед хозяевами, не выказывают им уважения и благодарности. Предлагалось даже в некоторых случаях лишать их свободы, с тем, чтобы они вновь становились собственностью прежних господ. Эта проблема сделалась предметом обсуждения в ближайшем окружении императора. Мнения разделились. Часть советников согласилась с позицией сенаторов: вольноотпущенник, совершивший преступление, снова должен сделаться рабом. Указывалось также, что в нынешней ситуации самое суровое наказание, каким патрон может пригрозить своему неблагодарному вольноотпущеннику, – это высылка его на расстояние ста миль от Рима. А между тем прекрасная, благодатная Кампания расположена еще дальше. Мнимый изгнанник мог перебраться туда и жить себе припеваючи, потешаясь над господским гневом.

Другие, однако, полагали, что такое решение трудно воплотить в жизнь. Вольноотпущенники и их потомки – это отдельная среда, многочисленная и влиятельная: из их числа рекрутируются мелкие служащие и солдаты городских когорт, и даже многие сенаторские семьи ведут свою родословную от вольноотпущенников. А по какому принципу можно лишать свободы, предоставленной с соблюдением обязательных правовых норм? Скорее необходимо предупредить хозяев, чтобы они осмотрительнее отпускали рабов на волю, и только тех из слуг, которые действительно заслуживают, или же прибегали к такой формулировке освобождения, которая в некоторых случаях предусматривает его отмену.

Эта точка зрения одержала верх. Император в письменной форме уведомил сенат, что не считает полезным издавать на этот счет постановление общего порядка, жалобы на вольноотпущенников следует рассматривать индивидуальным образом.

И тем не менее долгие годы правления Нерона отличались известной суровостью в отношении вольноотпущенников. Их потомки даже во втором поколении не призывались в сенат.