Текст книги "Нерон"

Автор книги: Александр Кравчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Романы, подати, хлеб

В столице ликовали по поводу побед над двумя грозными врагами. Однако все это происходило так далеко, где-то в неприступных горах Армении или в мрачных, болотистых лесах Германии! Столица жила совсем другим: неожиданными событиями, разыгравшимися в самом Риме.

Народный трибун Октавий Сагитта совершил убийство по любви. Уже давно он был без ума от одной замужней женщины, Понтии Постумии. После длительных усилий ему удалось склонить ее к разводу. Однако Понтия, уже став свободной, не проявляла желания сочетаться браком с любовником. Она медлила якобы из-за своего отца, противившегося ее новому замужеству. На самом деле Понтия намеревалась выйти замуж за другого, что побогаче. Октавий, доведенный до отчаяния, поскольку не помогли ни просьбы, ни угрозы, вымолил у нее еще одну, прощальную ночь. Он явился на свидание с доверенным вольноотпущенником. Сначала последовали упреки с обеих сторон и слезы, потом же, казалось, наступило примирение и любовь. Но когда они остались в покое одни, Октавий пронзил любовницу кинжалом. На ее крик ворвалась служанка. И она тоже пала от удара, нанесенного рукой юноши, который спокойно удалился, оставив в доме, как он считал, двух мертвых женщин.

На следующий день вольноотпущенник Октавия сознался, что убил Понтию, мстя ей за обиды, нанесенные господину. Поскольку заявление сделано было им добровольно, его слова приняли на веру. Тем временем служанка Понтии пришла в себя и назвала подлинного убийцу. Октавия нельзя было сразу же привлечь к судебной ответственности: как народный трибун он пользовался правом личной неприкосновенности. Только в следующем году, когда он оставил эту должность, его, согласно с давним законом об убийствах, отправили в изгнание, конфисковав все имущество.

Это событие настолько взволновало римское общество, что сделалось даже темой школьных упражнений и трактатов. Его избирали предметом дискуссий, в которых ученик для сноровки выступал и как адвокат, и как прокурор. Написал тогда свои речи, как в защиту Октавия, так и против него, и один девятнадцатилетний студент риторики, Марк Анней Лукан, племянник Сенеки.

Лукан, как и вся его родня, был родом из Испании, родился он в Кордубе в начале октября 39 года. Ему едва исполнилось девять месяцев, когда его отец Мела перебрался в Рим, вслед за своими братьями Сенекой и Аннеем Новагом. Но, в отличие от них, Мела не занимался политикой и не стремился к сенаторскому званию. Он нажил, однако, огромное состояние, долгие годы прослужив прокуратором императорских имений. Юный Лукан воспитывался у наилучших тогда в Риме учителей философии, риторики и поэтики; из них наибольшее влияние на мальчика оказал Корнут. Это в его школе он подружился с чрезвычайно талантливым поэтом Персием.

Даже до этой тихой обители, каким было заведение Корнута, докатились волны возмущений и споров вокруг совершенного Октавием. И здесь, как и всюду в Риме, задавали себе вопрос: оправдывает ли большая любовь любой поступок?

Эти споры были тем живее, что о треугольнике Нерон – Поппея – Отон кружили все более забавные сплетни. Развод с Отоном уже состоялся или же был делом ближайшего будущего. Выйти за Нерона замуж Поппея, разумеется, не могла, ибо тот был женат на Октавии. А впрочем, хотела ли она? Разные ходили толки. С этой точки зрения вся история крайне напоминала роман Октавия и Понтии. Закончится ли он столь же трагично? Может быть, Отон схватится за кинжал? Ибо в том, что он по-прежнему ревнует Поппею, никто не сомневался, меньше всего, пожалуй, сам Нерон. Поэтому император явно сторонился своего неразлучного до тех пор друга. Их все реже видели вместе. Задавались вопросом, не придется ли Отону вообще оставить Рим, а может, и вовсе распрощаться с жизнью?

Несмотря на всю любовь к Поппее, Нерон не изменил своего образа жизни. Не прекратил он и своих ночных вылазок в город. Он отправлялся далеко, под самый Мульвиев мост, где Виа Фламиния, тянущаяся из города на север и пересекающая все Марсово ноле, переходит через Тибр. В окрестностях моста собирались тогда женщины легкого поведения. Когда император возвращался оттуда однажды ночью, он чуть было не стал жертвой покушения; так по крайней мере оповещали официальные источники. Он избежал смерти якобы только потому, что в какой-то момент свернул с Виа Фламиния и направился в город через парки на склонах соседних холмов. Зато те из его друзей, которые пошли дальше прямо по Виа Фламиния, наткнулись на группу молодых людей. Дело дошло до драки.

В действительности это был обыкновенный уличный скандал. Никто не пострадал, изрядно только пошумели. Все происшедшее тотчас бы забылось, если бы не нашелся доносчик, который показал, что нападавшие были людьми Корнелия Суллы. Это сразу изменило значение ночной потасовки. Ведь Сулла был мужем Антонии, старшей дочери императора Клавдия! Еще три года назад выдвинутое против него обвинение в заговоре отпало сразу, ибо было абсурдно и направлено не столько против Суллы, сколько против Бурра. Теперь, однако, все обернулось иначе. Правда, не принято доверять показаниям доносчика полностью, но на всякий случай Сулле рекомендовали перебраться в Массилию и не покидать ее стен.

В виновность Суллы никто не верил, так как его считали глупцом и человеком, неспособным к решительным действиям. Его погубила семейная слава, а также родство с императорским домом. Вдали от столицы империи пришлось влачить жалкое существование последнему потомку великого диктатора, который сто сорок лет назад впервые в истории Рима отказался повиноваться сенату и повел свою армию на столицу.

Но еще больше, нежели подлинными любовными историями и мнимыми покушениями, население как столицы, так и всей империи интересовалось проектом отмены косвенных налогов. Собственно, волновал главным образом вопрос о пошлинах. Таможни существовали у границ империи по всей их протяженности. Там взимали пошлину за все ввозимые товары. И одновременно следили, чтобы за границу не утекали те, вывоз которых был запрещен в законодательном порядке, такие, как железо, оружие, вино, оливковое масло, зерно, соль, золото. Пограничные пошлины не особенно волновали людей, ибо из соседних, главным образом восточных, стран доставляли дорогие товары для удовлетворения нужд наиболее богатых слоев населения. Зато большое и непосредственное значение для всех имели пошлины внутригосударственные. Хотя в политическом смысле империя составляла единое целое, торговля между странами, входящими в ее состав, не была совершенно свободной. Империя разделялась на несколько таможенных округов. Некоторые Аз них охватывали две-три провинции, такие, как округа Галлии, Испании, Иллирика, Африки, Азии. Другие же – только по одной, как Сицилия, Греция, Британия. Зато Египет, Сирия и Иудея были поделены на небольшие округа. Помимо этого, некоторые города имели право взимать собственные пошлины. Размер их в среднем составлял 2 или 2,5 процента от стоимости товара.

Сами по себе пошлины не являлись таким уж большим злом. Поистине тягостной – и даже пагубной для развития торговли – была процедура их взимания.

Государство не располагало собственным таможенно-финансовым ведомством. Была заимствована система, с незапамятных времен применявшаяся в греческих государствах и в римской республике: сбор пошлины сдавался в аренду объединениям откупщиков. Это были так называемые societates publicanorum[41]41
  Союзы откупщиков (лат.).


[Закрыть]. Те уплачивали в казну заранее назначенную сумму и потом заботились о том, чтобы ее вернуть, разумеется с определенной прибылью. Главное бюро объединений находилось в Риме, окружные же центры в таких городах, как Лугдун (ныне Лион) – для Галлии, Петовион – для Иллирика, Эфес – для Азии, Карфаген – для Африки, Лондиний – для Британии. Эти бюро располагали большими группами служителей, а также вспомогательного персонала, который присматривал за сборщиками налогов в отдельных таможнях, называемых stationes.[42]42
  Здесь: податной пункт (лат.).


[Закрыть] Рядовые работники в основном набирались из рабов.

Жалобы на злоупотребления таможенников были повсеместными. Некоторые союзы откупщиков даже не объявляли свои тарифы, в результате чего купцы оказались в руках оценщиков. К пошлине как таковой прибавлялись также дополнительные сборы: за осмотр товаров, за обмен монет, за ведомственные расходы. Общее недовольство действиями пошлинников привело к тому, что в окружении Нерона родился проект генеральной реформы: отменить пошлины вообще! Сторонники этой идеи обосновывали ее так:

– Непосредственные доходы государства сначала, вероятно, снизятся, но вскоре, однако, торговля столь пышно расцветет, что возрастут налоги, поступающие от жителей провинций. Это с лихвой покроет утрату таможенных поступлений.

Император отдавал себе отчет в том, что подобный шаг снискал бы ему громадную популярность во всей империи, поэтому он был благосклонен к проекту. Нерон, впрочем, никогда не отличался скупостью и мелочностью. Именно в начале того 58 года он преподнес по прекрасному подарку трем потомкам сенаторских родов, которые до такой степени обеднели, что их, собственно, предстояло исключить из состава сенаторов. Так вот Нерон назначил им достаточно высокое годичное жалованье.

Несмотря на это, проект после продолжительной дискуссии провалился, так как казался слишком рискованным. При постоянно огромных государственных расходах длительная неустойчивость бюджетного равновесия могла иметь серьезные последствия, особенно для обороноспособности империи. Легко отменить пошлины, трудно, однако, в случае необходимости вводить их заново.

Дискуссия привела лишь к тому, что решено было по крайней мере обуздать произвол таможенников. Все тарифы и внутренние правила объединений повелели довести до всеобщего сведения; судам приказано рассматривать вне очереди иски, возбуждаемые пострадавшими против таможенников, солдатам полагалось платить пошлину только за предметы, которые они ввозили на продажу.

Заодно пытались также решить другую большую проблему, удручающую жителей провинций. Речь шла главным образом о тех краях, откуда доставляли зерно в столицу. Теперь ввели некоторые установления, регулирующие это дело. Чтобы поощрить провинциальных торговцев на отправку судов с зерном для Италии, постановили, что такие суда не будут зачисляться в состав имущества, а поэтому за них не нужно платить пошлину.

Путеолы

Поставки зерна в столицу были постоянной заботой правительства. Суда, прибывающие из Сицилии и Египта, обычно доплывали до Путеол, города у залива, ныне именуемого Неаполитанским. Однако оттуда до Рима еще далеко, ибо протяженность Аппиевой дороги – 150 миль. Значительно удобнее была разгрузка в порту Остия в устье Тибра, откуда и по суше гораздо ближе, и можно также подводить баржи вверх по реке до самой столицы. Однако остийский порт был мал и страдал от разливов Тибра. Клавдий начал грандиозные работы по его перестройке. Эти работы все еще продолжались. Путеолы по-прежнему оставались главным портом Западной Италии и самой столицы. По богатству и по числу населения Путеолы были вторым после Рима городом на полуострове, значительно превосходя соседний Неаполь.

Шестью столетиями ранее греки основали этот юрод на обрывистом холме, несколько выдающемся вперед на северном побережье залива. Этот город назвали Дикерхия. Греческая колония позже разрасталась, застройка пошла вдоль моря и в западном и восточном направлениях. Греческое его название сменилось на итальянское – Путеолы. Однако язык эллинов и во времена империи был здесь господствующим, так же, впрочем, как и в других близлежащих городах.

Главный порт находился по западную сторону холма. Чтобы предохранить его от штормовых ветров, построили громадный мол, предмет гордости современников, развалины мола внушают уважение и поныне. Длина его была почти четыреста метров, ширина от 11 до 16 метров. Набережная порта в восточном направлении простиралась на два километра. Там находились склады, зернохранилища, доки, большой крытый рынок. Однако и такого огромного порта оказалось недостаточно, поэтому на восточной стороне были устроены гавани меньших размеров, с ограждающим их молом длиною в восемьдесят метров.

В самом городе имелось несколько великолепных зданий. На холме высился храм Аполлона и Августа, а в отдалении от берега, на склонах гор, располагались: театр, амфитеатр, бани, громадный цирк. К западу от порта уже издавна возводили свои виллы богатейшие люди Рима. Среди них была и та, в которой поселился диктатор Сулла после того, как сложил с себя власть; по дороге на Кумы находилась также прославленная вилла Цицерона, которую он называл Академией. Во времена империи ее превратили в курорт, так как на ее территории забили горячие источники.

Оживленной, богатой и красочной выглядела жизнь в этом городе, который был весь обращен к морю, радостно приветствуя корабли, прибывающие в Средиземное море из самых разных стран.

«Сегодня неожиданно, – писал Сенека своему другу, – показались на горизонте александрийские корабли, которые обычно высылаются вперед, чтобы возвестить скорый приход идущего вслед флота. Именуются они „посыльными“. Их появление радует всю Кампанию: на молу в Путеолах стоит толпа и среди множества кораблей различает по парусной оснастке суда из Александрии: им одним разрешено поднимать малый парус, который остальные распускают только в открытом море… Как только суда зайдут за Капрею и за тот мыс, где Паллада глядит со своей скалистой вершины, все они поневоле должны довольствоваться одним парусом – кроме александрийских, которые и приметны благодаря малому парусу.

Эта беготня спешащих на берег доставила мне, ленивцу, большое удовольствие, потому что я должен был получить письма от своих, но не спешил узнать, какие новости о моих делах они принесут»[43]43
  Л. А. Сенека. Нравственные письма к Луцилию. С. 150.


[Закрыть].

Корабельные грузы были самыми разнообразными: зерно, оливковое масло, вино, папирус, лен, стекло, духи, рабы. Дорогие товары поступали даже из далекой Индии через Красное море и Египет. Население жило не только морем и торговлей. Путеолы славились металлургическими изделиями и красильным делом. Здесь имелось множество банков и предприятий, хватало также учителей всех возможных искусств и жрецов наиболее экзотических культов. Полным-полно было адвокатов, астрологов, женщин легкого поведения, мошенников и воров. Именно поэтому здесь надолго задержались герои романа Петрония. Здесь же они посетили школу красноречия Агамемнона, здесь почтенная старушка привела Энколпия в бордель, здесь они познакомились с Трималхионом, который пригласил их к себе на пир. В ходе этой трапезы, когда хозяин на минуту удалился из зала, беседы потекли более непринужденно. Говорилось обо всем, чем жил город. Досталось также и городским властям, особенно от Ганимеда:

«Говорите вы все ни к селу ни к городу; почему никто не беспокоится, что ныне хлеб кусаться стал? Честное слово, я сегодня кусочка хлеба найти не мог. А засуха-то все по-прежнему! Целый год голодаем. Эдилы – чтоб им пусто было! – с пекарями стакнулись. Да, „ты – мне, я – тебе“. Бедный народ страдает, а этим обжорам всякий день – сатурналии. Эх, будь у нас еще те львы, каких я застал, когда только что приехал из Азии! Вот это была жизнь!.. И если хлеб оказывался черствым, они брали этих гадов за горло, так что у тех душа в пятки! Но помню я Сафиния! Жил он (я еще мальчишкой был) вот тут, у старых ворот; перец, а не человек! Когда шел, земля под ним горела! Но прямой! Но надежный! Друзьям друг! С таким можно впотьмах в морру играть. А посмотрели бы его в курии. Иного, бывало, так отбреет! А говорил без вывертов, напрямик. Когда вел дело на форуме, голос его Гремел как груба; никогда притом не потел и не плевался. Думаю, что это ему от богов дано было. А как любезно он отвечал на поклон! Всех по именам звал, ну словно сам из наших. В те поры хлеб не дороже грязи был. Купить его на асс – вдвоем не съесть; а теперь он не больше бычьего глаза. Увы! Увы! С каждым днем все хуже; город наш, словно телячий хвост, назад растет! А кто виноват, что у нас эдил трехгрошовый, которому асс дороже жизни. Он втихомолку над нами подсмеивается. А в день получает больше, чем иной по отцовскому завещанию. Уж я-то знаю, за что он получил тысячу золотых; будь мы настоящими мужчинами, ему бы не так привольно жилось. Нынче народ: дома – львы, на людях – лисицы. Что до меня, то я проел всю одежонку, и, если дороговизна продлится, придется и домишко продать. Что же это будет, если ни боги, ни люди не сжалятся над нашим городом?»[44]44
  Петроний. Сатирикон. М.—Л., 1924. С. 93–94. Пер. Б. Ярхо.


[Закрыть] Другой участник пира, Эхион-лоскутник, слегка успокаивал разгневанного Ганимеда: «Пожалуйста, выражайся приличнее. „Раз – так, раз – этак“, – как сказал мужик, потеряв пегую свинью. Чего нет сегодня, то будет завтра: в том вся жизнь проходит. Ничего лучше нашей родины нельзя было бы найти, если бы люди поумней были. Но не она одна страдает в нынешнее время. Нечего привередничать, все под одним небом живем. Попади только на чужбину, так начнешь уверять, что у нас свиньи жареные разгуливают. Вот, например, угостят нас на праздниках в течение трех дней превосходными гладиаторскими играми, выступит группа не какого-нибудь ланисты[45]45
  Учителя и начальники гладиаторов.


[Закрыть], а несколько настоящих вольноотпущенников»[46]46
  Петроний. Сатирикон. М. – Л… 1924. С. 95. Пер. Б. Ярхо.


[Закрыть].

В действительности, однако, дела города обстояли не лучшим образом. Правда, он пользовался широкой внутренней автономией, так же, как все города империи, но структура этих «муниципиев» и «колоний»[47]47
  Города и поселения с особым статусом самоуправления.


[Закрыть] была так задумана, что абсолютный перевес в правах оставался за богатыми слоями населения. Каждый гражданин города имел право голоса при выборах должностных лиц, которые проводились ежегодно, однако в кандидаты мог выдвигаться только тот, кто обладал известным состоянием. Равно и сам механизм голосования обеспечивал богатым преимущество перед плебсом. Учреждения были коллегиальными. В муниципиях наиболее почетными были quattuorvires, присматривающие за действиями администрации, и uediles (эдилы), отвечающие за порядок и обеспечение; зато в колониях таких чиновников было только двое. После годичного пребывания на этой должности они пожизненно входили в совет декурионов[48]48
  Члены местного сената.


[Закрыть], который служил как бы миниатюрной копией римского сената. Именно этот совет играл самую важную роль в самоуправлении. Он обладал широкими контролирующими полномочиями, с его авторитетом считался каждый служитель.

Не удивительно, что в такой ситуации часто возникали конфликты между городскими властями и плебсом. Притесняемый богачами, он не мог отстаивать свои права, ибо одни и те же люди и угнетали его, и заседали в учреждениях и судах. В Путеолах жило также много пришлого люда, вообще лишенного каких-либо прав, хотя многие жили здесь с давних пор.

В 58 году в городе вспыхнули серьезные волнения. Обе стороны – и декурионы и плебс – направили в Рим свои депутации, взаимно обвиняя друг друга в возбуждении уличных стычек и поджогах домов. Восстановить порядок в столь крупном портовом городе сенат поручил Гаю Кассию. Это был тот прославленный юрист, который недавно осмелился заметить, что изобилие праздничных дней в связи с победами в Армении мешает ведению насущных дел. Возможно, сложную миротворческую миссию ему доверили не без злорадства: пусть блестящий правовед, так озабоченный жизненными нуждами, покажет, как он умело решает рожденные ими проблемы.

Кассий прибег к суровым мерам, но ничего не добился. Через некоторое время он сам попросил освободить его от этого поручения. Тогда в Путеолы направили двух братьев Скрибониев – Прокула и Руфа. У них дела пошли лучше, возможно потому, что им придали когорту преторианцев.

Байи и Бавлы

В марте 59 года Нерон находился неподалеку от Путеол, в своей вилле в Вайях. Это имение уже издавна было самым прославленным приморским курортом в Италии. Оно раскинулось на полуострове, замыкавшем Неаполитанский залив с запада. На самом мысу располагался порт Мизены, где в двух глубокий природных гаванях стояла эскадра военного флота. Зато в Бавлах, лежащих в середине береговой линии, имелся только мелкий заливчик со спокойной водой; над песчаным побережьем возвышалось полукружие гор с обрывистыми склонами. Из Бавл открывался великолепный вид на весь залив – от Путеол, окрестностей Неаполя и конуса Везувия, до гористого Суррентского полуострова и его продолжения, острова Капреи, замыкающего горизонт с юга.

Байи своей славой обязаны были не только лечебным источникам, имевшимся здесь в изобилии, самых разных минеральных составов: сернистые и соляные воды, битумные кислотные фонтаны. Некоторые из них били у самого берега моря и даже из волн. В летние месяцы в Байях устанавливался малярийный климат, ибо вдоль береговой линии основания полуострова простирались обширные лагуны мертвых вод: по дороге в Путеолы – Лукринское озеро, а по западной стороне, по пути на Кумы, – Ахерусийское озеро. Весной, однако, здесь было поистине чудесно. И потому уже три столетия сюда съезжались богатые римляне на отдых и лечение. Все наиболее роскошные виллы возводились на холмах и у самого моря в Байях либо по соседству с ними. Здесь имели свои виллы такие прославленные личности, как Марий, Помпей, Антоний, Варрон, Цицерон, Домиция – тетка Нерона, Кальпурний Пизон. Императоры часто отдыхали в Байях. В их руки и переходили постепенно, путем наследования, самые красивые дома в этих окрестностях.

Однако не только изысканную аристократию тянуло в Байи. Толпами стекалась сюда и разношерстная молодежь, которая здесь, вдали от надзора родных и знакомых, чувствовала себя свободно. Степенные люди с возмущением рассказывали друг другу о разнузданных забавах молодежи. Сенека жаловался другу, что уехал из Байев на следующий же день по прибытии. Ибо что из того, если эти места обладают некоторыми природными достоинствами? Надо их избегать, так как Байи сделались притоном всех пороков. Вдоль берега шатаются пьяные, в лодках устраиваются пирушки, озеро оглашается музыкой и пением. Все это вершится открыто и шумно, словно напоказ! Что за удовольствие жить среди кабаков?

Некогда, сетовал Сенека, было по-другому. «Гай Марий, Гней Помпей и Цезарь хоть и построили усадьбы в окрестностях Байев, но поместили их на вершинах самых высоких гор… Взгляни, какие места они выбирали для возведения построек и каковы эти постройки, – и ты поймешь, что здесь не усадьба, а лагерь. Неужели, по-твоему, Катон стал бы жить в домике, откуда он мог бы считать проплывающих мимо распутниц, глядеть на великое множество разнообразных лодок, раскрашенных во все цвета, и на розы, что носятся по озеру, мог слышать пение ночных гуляк?»[49]49
  Л. А. Сенека. Нравственные письма к Луцилию. С. 85–86.


[Закрыть]

Почему Сенеке пришлась так по душе усадьба Сервилия Ватин, богача, умершего еще в царствование Тиберия? Эта усадьба располагалась на западной стороне полуострова, выходила к открытому морю и овевалась порывами морского ветра, чего недоставало Байям. Однажды Сенека велел отнести себя туда в лектике. Внутрь усадьбы он попасть не мог, но и то, что заметил снаружи, вызвало его восхищение: «Там есть две пещеры, просторнее любого атрия[50]50
  Зал в храме, дворец (лат.).


[Закрыть], вырытые вручную ценою огромных трудов… Платановую рощу делит на манер Еврипа ручей, впадающий и в море и в Ахерусийское озеро. Рыбы, что кормятся в ручье, хватало бы вдосталь и для ежедневного лова… Самое большое преимущество усадьбы в том, что от Бай она отделена стеной и, наслаждаясь всем, что есть там хорошего, не знает тамошних неудобств… Видно, Ватия был неглуп, если выбрал это место, чтобы жить в безделье и старческой лени…»<sup>[51]51
  Л. А. Сенека. Нравственные письма к Луцилию. С. 92–93.


[Закрыть]</sup>

Между Байями и Путеолами на маленьком мысу располагалось местечко Бавлы. Более века назад там находилась великолепная вилла – собственность известного тогда оратора Гортензия. О ней знает каждый, кто знаком с римской литературой и античной философией, ибо Цицерон избрал ее для сцены диалога «Лукулл», в котором рассматривает тонкие вопросы теории познания. Однако и в древности было так же мало любителей философии, как и ныне. Среди жителей Италии нечто иное прославило эту виллу: красивые рыбы, мурены, которых Гортензий разводил в прудах, созданных ценою огромных расходов тут же, у моря. Один из друзей оратора открыто насмехался над его увлечениями:

– Всадил целое состояние в рыбные пруды, но рыбу к обеду велит покупать на рынке в Путеолах. Мало того, что он ничего от этого не получает, ему приходится еще хлопотать о корме для мурен. Среди рабов у него есть люди, которые вылавливают маленьких рыбок, чтобы старые их не съели. Он больше заботится о больных муренах, нежели о слабеющих слугах.

Ходили слухи, что с каждой сдохшей рыбиной Гортензий прощался со слезами на глазах.

Однако не он один был столь увлеченным рыбоводом. После смерти Гортензия его вилла неведомыми путями перешла в руки Антонии, которая была матерью Клавдия и бабкой Калигулы и Агриппины. Любимых мурен она приказала украсить своими серьгами.

Однако по-настоящему прославил Бавлы Калигула. Он решил пройти посуху оттуда до Путеол, расположенных на противоположном берегу залива; по прямой это было около трех миль. Корабли стянули со всей Италии. Их оказалось недостаточно, много новых построили на месте. Их установили в два ряда на якорях от Бавл до путеольского мола. Вымостили на палубах кораблей дорогу, подобную Виа Аппиа, на ней установили беседки для отдыха, подумывали даже об укладке водопровода со сладкой водой.

Когда все уже было готово, Калигула взошел на помост. На нем были великолепные доспехи, которые некогда, говорят, носил сам Александр Великий, а также шелковый пурпурный плащ, вышитый золотом и сверкающий дорогими камнями из Индии. Голову императора украшал венок из дубовых листьев. Украшенный таким образом, Калигула принес жертву богу моря Нептуну и богине Зависти, чтобы отвратить ее злой взгляд от сооруженного по его приказу моста. Потом он прошел по мосту во главе свиты конников и эквитов. Вступил в Путеолы так, словно шел во главе крупного вооруженного отряда. На следующий день он вернулся по тому же мосту, но несколько другим способом: ехал на колеснице, запряженной лучшими беговыми лошадями. На нем была туника, обрамленная золотом, а за колесницей маршировала когорта преторианцев в полном боевом снаряжении, придворные же ехали в повозках. Несли также трофеи, будто бы после победоносной войны, и вели молодого парфянского царевича Дария.

В середине пути император взошел на трибуну, установленную на одном из кораблей. Он прославлял себя и армию, ибо они посуху пересекли море! В знак своего благоволения он щедро одарил солдат, потом же на мосту началось шумное веселье. Оно продолжалось всю ночь при свете многочисленных факелов и ламп, которые горели на самом мосту, на кораблях, на снующих повсюду лодках, а также по всему берегу. Не обошлось без развлечений, достойных безумца. Император сталкивал в воду многих товарищей забавы, а потом, плавая на остроносом судне, некоторых утопил.

С той поры Калигула кичился тем, что он могущественнее Нептуна. Он насмехался и над Ксерксом, ибо построил на море мост длиннее, чем смог построить этот персидский царь! Он радовался также тому, что неожиданно исполнилось пророчество, которым много лет назад астролог Фрасилл усыплял подозрительность Тиберия:

– Калигула может с таким же основанием мечтать о царствовании, как и о том, что он проедет верхом на коне по морю от Байев до Путеол.