Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Три года назад он стал председателем. По своей охоте и по своей, можно сказать, рекомендации.
У секретаря райкома партии Виталия Андреевича Дубова был заведен порядок время от времени приглашать на беседу вожаков хозяйств и специалистов. Когда дошел черед до агронома «Нового пути», разговор начался с того, что председатель мол жалуется: уж больно горд, строптив и неуживчив агроном. И тут строптивый и неуживчивый Глазков высказал все, что он думает о руководстве колхозом вообще и о своем руководителе в частности. Слушая обвинительную речь, Дубов, как показалось Алексею, валял дурачка. Ты смотри, что делается! – ахал Дубов восхищенно и удивленно. – Да что ты говоришь! Ну-ка, ну-ка, подробнее, пожалуйста. Быть такого не может! – ужасался Дубов и хлопал ладошками… Алексей несколько раз ввернул классическую фразу: «Я бы на его месте…» Посмотрим, посмотрим, – уже иным, строгим тоном пообещал Виталий Андреевич и попросил подробнее рассказать, что бы сделал Глазков, окажись он на месте председателя. А несколько месяцев спустя Глазкова опять пригласили в райком и сообщили: его председатель переводится в совхоз управляющим отделением, а он, Глазков, пусть теперь покажет, как надо руководить колхозом.
Дивно и тяжко пришлось хомутовцам. Стиль прежнего председателя – патриархальный, неспешный, с вечной толчеей в конторе, табачным дымом и руганью – сменился точностью и конкретностью распоряжений, самостоятельностью специалистов и руководителей производственных участков. Бригады стали называться цехами, бригадиры – начальниками цехов. Под названия, где легко, а где и с треском, закладывались новые взаимоотношения, персональная ответственность, хозрасчет, то есть современные методы управления. Глазков сам составлял длинные списки литературы для руководящих кадров и раз в месяц сам же устраивал экзамены о прочитанном и извлеченных уроках. Многие обижались, видя в этом насилие, унижение и оскорбление, хотя Алексей не уставал доказывать, что только в содружестве с наукой возможно подойти к сельскохозяйственному производству на промышленной основе. Другие понимали и поддерживали Глазкова, особенно молодежь, без робости выдвигаемая на самые высокие руководящие посты.
В довершение ко всему в один прекрасный день у кабинета председателя был поставлен темной полировки стол с телефонами и пишущей машинкой. За стол села русокосая девчонка Галя и отгородила Глазкова от сует мира строгим распорядком дня. Опять заговорили в деревне, что это блажь, что отродясь не бывало в Хомутово такого, что доиграется председатель, ох доиграется.
Трудно дались Глазкову и хомутовцам эти три года…
Но вот ступил он на крыльцо, конторы поднялся на второй этаж, чуть наклонил голову, здороваясь с Галиной, и прошел в свой кабинет. Тут разом кончились все воспоминания, подступила заглохшая на час тревога. Она день ото дня сильней по мере того, как сохнет земля, крепчают жаркие ветра и густеют пыльные сполохи, заслоняющие небо.
Алексей сел к столу, подпер острый подбородок ладонями. Теперь о чем ни думай, о чем ни говори, а все сходится к одному. Он понимает: просто так вздыхать по поводу жары – пользы никакой, скорее вред, потому что беда прежде валит нерешительного, слабого да пугливого. Тут надо действовать. Но как? Как действовать, когда перечеркиваются все представления о власти человека над природой, о ее покорении? В чем-то она, природа, покорилась, вернее, приняла участие человека. Но только в малых частностях. В главном же она была и осталась стихией. Каждый год, каждый день бушуют над планетой ураганы, сокрушая все на своем пути. Каждый год где-то случается большая беда – то от наводнений, то от засухи. Еще памятен зной, охвативший центральные районы страны, еще пахнет гарью подмосковных пожаров. Тогда громко и требовательно заговорили о несовершенстве метеорологической службы, противопоставили ее прогнозам народные приметы и предсказания специалистов, применяющих свои, особенные методы познания погоды. Об этом писали и спорили с таким усердием, словно только от прогнозов зависит погода: будь они точными – и все было бы в порядке…
Неужели, думает Глазков, теперь все повторится сызнова. В том же виде или более худшем. А мы готовы? – спрашивает он себя. Я готов? Осознал ли и проникся ли духом предстоящего сражения? Где моя сила и сильна ли эта сила?
В половине восьмого он включил радио. Областные утренние известия начинаются и кончаются сводкой погоды. Сегодня то же, что вчера, позавчера, неделю назад. Ветер опять юго-западный, опять умеренный до сильного. Температура 24—27 градусов, относительная влажность воздуха 35 процентов. Сухой ветер каленым утюгом гладит пашни, выпаривая остатки влаги, жадно слизывает воду с озер. Если бы вдруг обрести необыкновенной чуткости слух, то стало бы слышно, как больно стонет земля, бессильная поднять в рост все, чему положено расти, цвести и давать плоды для продолжения рода. Слышно стало бы, как ломает ее жар, раздирает трещинами-ранами, рвет корни растений. Слышно стало бы, каким жутким последним криком заходится слабый пшеничный росток в поле. Человек сделал, кажется, все, чтобы поднялся он и увенчался тяжелым колосом. С осени пухом взбил постель, всю зиму обхаживал машины, чтобы в нужный срок и на нужную глубину легло в почву маленькое пшеничное семя. Оно проклюнулось, бледный росток торопливо полез вверх, к свету. Вот пробился. А тут обжигающий жар. Скорее пить! Росток без устали сосет слабым корешком, теряет последнюю силу, желтеет и падает – уже неживой.
Слышно стало бы, какой стон идет по лесам, как разлапистые кроны деревьев-великанов просят у корней сладкого сока. Но и здесь в земной темноте сухота…
На столе у Глазкова лежит ежедневная сводка с ферм. За сутки надой молока снизился еще на сорок шесть граммов. Обычные выпаса уже выбиты до черноты, табуны держатся в заболоченных низинах и по берегам озер – на самой бедной траве.
А ведь только еще середина мая! Что же будет в июне, июле? А как вступать в зиму – без зерна, без силоса, без сена? Об этом и думать страшно.
Он придвинул с вечера заготовленный листок, где перечислено все, что надо бы сделать сегодня. Первым в списке стоит Егор Басаров. Вчера опять кричал в мастерской, что погибель пришла в деревню и надо бежать куда глаза глядят. Если бы один Егор так думал и говорил! Многие уже собираются продавать, пока цены держатся, личный скот. Как остановить их, что обещать? Вдруг твое обещание окажется пустым звуком? Но и молчать нельзя. Надо что-то делать. Но что?
Глазков вызвал Галю. Она впорхнула в кабинет – невысокая, тоненькая, в легком розовом платье, голову держит высоко и прямо, будто тяжелая коса тянет назад. Галя остановилась с правой стороны председательского стола, выжидающе уставилась на Алексея.
– Что хмурая такая? – спросил он. – Впрочем, веселиться нам не от чего. Так что начнем работать, Галина… Вот это письмо напечатай в трех экземплярах. На хорошей бумаге и без ошибок. Да, да, ошибок у тебя еще много. Надо не краснеть, а учиться. К девяти собери специалистов и начальников цехов. Минут на двадцать, не больше. На девять тридцать пригласи Егора Басарова. До десяти позвони в «Сельхозтехнику» Дубровину и договорись о встрече. Еще позвони…
– Погодите, Алексей Павлович, я запишу, – попросила Галина.
– Надо запоминать. А еще лучше – заведи диктофон. Слышала о такой машине?
– Я все же запишу, а то перепутаю. – Галя вышла из кабинета и тут же вернулась с блокнотом. – Там Павел Игнатьевич пришел.
– Зачем? – нахмурился Глазков.
– Не знаю, – Галя пожала плечами.
– Вот кому делать нечего! – не удержался от восклицания Алексей. – Скажи ему, пусть заходит.
Павел Игнатьевич вошел без приглашения. Будто в новину оглядел просторный председательский кабинет, покачал головой. Не то осуждая за роскошь, не то вспоминая, как сам во времена уже давние сиживал на председательском месте – кособокий стол, длинные лавки, до черноты ошорканные спинами стены и окурки на некрашеном полу…
– Богато живешь, парень, – заметил старик. – По карману ли?
– По достатку, – уточнил Алексей. – Пришел, так сядь и не мешай руководить колхозом.
– Могу и посидеть, – Павел Игнатьевич устроился в мягком кресле, подмигнул Гале: дескать, окажем вам такую честь.
– Значит, так, – продолжил Глазков, обращаясь к Галине. – На десять часов пригласишь Никонорова с отчетом по летнему лагерю. Только предупреди: я жду конкретного доклада. А то он любит языком больше работать. Пока все.
Галя ушла. Оставшись вдвоем, отец и сын некоторое время молча поглядывали друг на друга, словно слишком давно не виделись. Павел Игнатьевич сводит и разводит лохматые блеклые брови, поджимает губы и вздыхает.
«Ну вот, опять с обидой», – определил Алексей.
– Сколь денежек колхозных за это добро отвалил? – Павел Игнатьевич похлопал по подлокотнику кресла. – Тыщи две, небось?
– Чуть меньше, – ответил Алексей. – Но вещь, согласись, нужная. Больше почтения ко мне в такой обстановке. Это уже проверено как теоретически, так и практически.
– Оно конешно, – старик не разобрал, шутит сын или серьезно говорит. – Вон как времена-то меняются! Тыщами швыряются, как пятаками… Меня ж грешного в пятьдесят третьем годе за одну веревку чуть жизни не лишили. Новехонькую веревку потерял! На отчетном собрании полночи пытали меня: куда девал колхозную веревку? Я шапку об пол бью, криком кричу. Знать, говорю, не знаю, где она проклятая! Нет же, передых сделают – и давай сызнова: сознавайся, где колхозная веревка! После того я с месяц ночами пугался. Чуть умом не тронулся.
– Это что-то новое в твоих председательских историях, – засмеялся Алексей. Он вообще любой разговор с отцом старается приблизить к шутке. Так ему легче. – Куда же девал ты общественную веревку? Дознались?
– Да шут ее знает! – старик помолчал и заговорил о другом. – А зачем ты, Алеха, на Никонорова так? Взгреть, вижу, собрался, а вины за ним, может, и нету. Хороший он мужик.
– Может – не может, любит – не любит… Ему было задание ко вчерашнему вечеру закончить оборудование летнего лагеря. Объективных причин для срыва нет, значит твой хороший мужик Никоноров не выполнил служебную обязанность. Без причины, повторяю.
– Постой, постой! – возразил отец, отмахиваясь руками от Алексея. – Чего городишь-то? Без причины! Были причины. У него вчерась жена весь день рожала и только к ночи опросталась.
– Ну и что? – Алексей хмуро уставился на отца. – За лагерь отвечает он, а не жена.
– Оно так, конешно… Вы вот с Ольгой не рожали, так не знаете.
– Ладно, отец, замнем это дело, – Алексей заторопился сменить тему разговора. – Говори, с чем явился. Только учти: мне некогда побасенки слушать.
– Все с тем же, – голос у Павла Игнатьевича задребезжал. – Ты чего, Алеха, лютуешь? Совсем решил Максимов хутор сгубить? Под самые окошки пашню подвел! Ты мне головой не верти и усмешки не строй. Я как житель хутора пришел к тебе и спрашиваю: зачем корни рубишь, Алеха?
Трудно дались старику эти запальчивые слова. Закашлял, рукавом утер мокроту с глаз.
– Корни, говоришь? – Алексей стремительно поднялся, широко зашагал по кабинету. – Эти корни у меня вот где сидят! Вас там шестнадцать дворов, а магазин давай, клуб и кино давай, автобус давай! А что взамен получаем? Практически – ничего. С одним нагульным гуртом сладить не можете всем хутором. Про пенсионеров не говорю, не ваша вина. Но вы-то могли, черт побери, пример подать, переселиться в Хомутово! Нет, за огороды уцепились, за приволье! Рыбкой балуетесь!
– Ты чего на меня кричишь? – Павел Игнатьевич поперхнулся и закашлял. – На кого кричишь, сукин ты сын? Огороды он увидел, приволью позавидовал! А в нем ли одном дело, а?
Алексей подвинул кресло, сел рядом с отцом.
– Не кипятись… Уж ты-то должен бы понять, что пришло время кончать с хуторами и деревеньками. Не вписываются они в современное производство и быт. Только в книгах хороша тихая хуторская благодать. В действительности же эта патриархальщина становится тормозом. У деревни путь определился один, ни в бок, ни тем более назад поворота нет и не может быть.
– Приказом не кончишь. – Павел Игнатьевич вздохнул. – От родного места приказом не оторвешь.
– Ну, а что делать? – Алексей выжидающе уставился на отца. – Ты предлагай, раз на то пошло: что будем делать?
– Я почем знаю.
– Вот и поговорили… Ладно, батя, сколь еще Максимову хутору стоять – не о том сейчас речь. Другие проблемы решать надо. Земля вон огнем горит. Как жить станем, отец?
– Горит, все как есть горит, – соглашается Павел Игнатьевич и кивает седой головой, встряхивая жиденькую сивую бороденку. – Хлебу, Алеха, мы теперь не помощники. Что выстоит, то и вырастет. Тут нашей власти нету. Слабые мы тут.
– Не про хлеб спрашиваю. Как животноводство сберечь? Кормов не будет, так что – весь скот под нож? Год с мясом, а десять с квасом? Надо что-то делать. Уже сейчас, немедленно. А что – я не знаю. Одно поливное поле нас никак не спасет.
– И это без ума сделано, – заметил Павел Игнатьевич. – Полив-то на случай сухой погоды нужен, вроде нынешней, а вы лучше места не нашли, как у Кругленького. Сколь раз на моем веку оно высыхало. И нынче к тому идет.
– Знаю! – почти кричит Алексей, со злостью и обидой. – Задним числом все мы умные. Теперь что делать, скажи мне?
– Объяснят поди… Район, область. Мало ли над тобой разных начальников.
– Сам ты, отец, как думаешь? – Алексей подался вперед, ухватил отца за руку, сжал. – Другие старики что говорят?
Павел Игнатьевич пытливо смотрит на сына. Скулы у того обострились, будто долго морен голодом, глаза ввалились, окружены серостью.
– Что молчишь, отец?
– Я не молчу… Разное старые люди говорят, а к одному сходятся. В болотины лезть надо, в озера. Все драть подряд, чего там ни наросло. Камыш, кугу, резуку, осоку, кочки – все. Летошнюю солому до клока подобрать. Она хоть местами и с гнильцой, а все корм. В прежнее время всегда к весне крыши раздевали… А теперь отвечай, Алеха, насчет хутора, – без перехода продолжил Павел Игнатьевич. – Народ спрашивает, спокою нет.
Ну вот, думает Алексей, кто про что, а шелудивый про баню.
– Раз ты полномочным послом направлен, так я официально заявляю: будущим летом хутор ликвидируем. Ваши развалюхи и перевозить не надо, на дрова только и годятся. И учти: тебя первого в Хомутово повезу.
– Спасибо за честь, – Павел Игнатьевич поднялся. – Матери что сказать?
– Сам заеду к вечеру.
– Тогда ладно, пошел я…
На улице старик скинул пиджак, расстегнул верхнюю пуговку рубахи и неспешно побрел домой, на Максимов хутор.
Солнце стоит уже высоко, разогрелось и нагнетает духоту. Опять сплошняком, без передыха, заладил ветер, несет черную поземку, качает над дорогой пыльные вихри.
Сразу за деревней Павел Игнатьевич свернул в лес, но и тут никакой отрады. Березы одеты в лист не крупнее пятака, трава редкая и чахлая, как осенью. Когда вышел к Луговому озеру, на душе стало совсем тяжко. Мелководье быстро отступает, широкая береговая полоса густо присыпана выпаренной солью. Она искрится на солнце, переливается так, что глазам больно. Обнаженное дно все в глубоких трещинах, серой коростой лежат пласты сухой тины.
«Кончается озеро», – вздохнул старик и заторопился уйти с этого места, как бы опасаясь, что сейчас вот, сию же минуту, спросит озеро, спросит лес, спросят травы о немедленной помощи, а он бессилен и может сказать только слово утешения и надежды на будущее. Будь Павел Игнатьевич верующим, то самое бы время пасть ниц и молить о заступе. Может, стало бы легче на душе. Но неоткуда ждать благодати.
– У, вражина! – старик погрозил солнцу большим мосластым кулаком и пошел прочь от озера.
Он уже думал не о том, что случилось и что может произойти через месяц или два, – как в будущем израненный и ослабевший растительный мир справится с последствиями катастрофы?
Такое на его веку уже бывало. Погуляла сушь, полютовала и отступила. Едва земля вновь нальется влагой, как первой же весной густо и резво пойдет в рост всякая мелочь – однолеток. Все же остальное еще мается и мается. Не один год после засухи смрадом воняют черные выгоревшие пустоши. На ладан дышат обезрыбленные обмелевшие озера, птицы облетают их стороной, как заразное место, вьют гнезда не на привычных местах, а где придется, потомство от этого у них идет малое и слабое. Не устоит перед засухой и могучий лес. До конца этого лета он будет зеленеть, только чуть раньше сбросит листву. На другой же год начнет сохнуть. Незримая болезнь поползет по колкам, оголяя сперва вершины, а потом и все дерево. Ветер обломает сухие сучья, останется один ствол. Жутко в таком лесу и пусто, как на кладбище.
На памяти Павла Игнатьевича случился страшный двадцать первый год, выкосивший голодом целые деревни. По, всем приметам нынешняя жара, испробовав силу еще в прошлом году, будет злее. Вот еще только май, а многие колодцы уже пусты.
Но за всю весну старик ни разу не подумал о голоде. И никто не заговаривает об этом. Никто. Поскольку крепка вера в могущество государства, и в такое вот время особенно ясно сознается и понимается все, чем мы сильны, чем мы прочны и чем велики.
3
В председательском кабинете собрались командиры колхозной индустрии, как называет Глазков свои руководящие кадры.
Инженер Рязанцев сильно нервничает: ждет взбучки за простои тракторов. Ему до тошноты хочется курить, но это у председателя запрещено. Рязанцев ерзает на стуле, закатывает глаза и тоскливо смотрит на потолок, обитый сосновыми плашками, на которых паяльной лампой четко выделен рисунок древесины. Начальник молочного комплекса Сухов тоже сидит невеселый. Суточный надой хоть и медленно, но все вниз и вниз, а как остановить это падение, Степан Федорович не знает. Концентратов в рационе коров чуть-чуть, в основном он держится на остатках силоса. На худом апостольском лице Сухова все это выражено в точности: усы обвисли мочалом, глаза запавшие, красные. Секретарь партбюро, он же директор колхозного Дома культуры Кутейников озабоченно роется в записной книжке. Его широкое, уже тронутое старостью лицо черно от загара, а волос бел…
Глазков сел в торце длинного стола, пристально глянул на одного, другого, третьего. Заговорил так, будто добавлял к уже сказанному:
– В нынешних условиях рассуждать о погоде можно лишь в том случае, если имеются конкретные предложения по одолению стихии, – в такт речи он пристукивает по столу карандашом, смотрит в одну точку, на яркое солнечное пятно, дрожащее в центре стола. – Лето начинается плохо, но надо готовиться к худшему. Настроение же у нас благодушное. Слишком! Надеемся на авось, успокаиваем себя, что все обойдется. Должен заметить, что в первую очередь это касается меня. Прежде чем спрашивать с других, я должен признаться, что как председатель колхоза я растерялся в данной критической ситуации. Еще с осени и зимы я обязан был предвидеть такой вариант погоды и принять соответствующие меры. Как говорят юристы, незнание закона не освобождает от ответственности. За мою беспечность и халатность в закладке поливного поля с меня спросят. И очень строго. Это первое, что я хотел вам сказать. Теперь о том, что у нас сделано, в какой готовности находимся. Перечислять не буду, потому что сделано мало. Слишком! И не торопимся, вот в чем беда. Степану Федоровичу Сухову поручалось на всех выпасах сделать ямы для воды и колоды на тот случай, если придется возить воду на пастбища. Вместе с тобой, Степан Федорович, мы определили шесть мест, но готовы пока два. Поэтому позвольте спросить: когда кончится наша нерасторопность и нераспорядительность? Когда, наконец? Еще раз повторяю: если сегодня по собственной воле мы не делаем самое необходимое и самое обязательное, – нас заставят. Или освободят из-за несоответствия занимаемым должностям. Время такое наступило.
– Да чего нас пугать! – подал голос Сухов. – Как говорится, не первая волку зима. Переживем как-нибудь.
– Я не пугаю, – уточнил Глазков тем же ровным монотонным голосом. – Я говорю о возможных, хотя и нежелательных последствиях. В любом случае будут начинать с меня. А я хочу соответствовать занимаемой должности и буду требовать этого с вас! Вообще-то должен заметить…
Зазвонил телефон. Алексей рывком поднял трубку.
– Глазков слушает! Точнее, конкретнее… Дорогой мой, этим делом непосредственно занимается начальник стройцеха Егоршин. С ним ты говорил? Ах, нет! Тогда найди Егоршина и дай заявку на плотников… Вот если он не сделает, тогда милости прошу ко мне. Все, все! – положив трубку, Глазков хмуро заметил: – Вот еще одна наша дурная привычка. По всякому поводу обращаться только к председателю и никуда больше.
Он вызвал Галю и сказал ей:
– Галина, я уже предупреждал: прежде чем соединять с кем-то, узнай, в чем дело.
– Я так и делаю, Алексей Павлович.
– Делай лучше!
В Хомутово уже привыкли к резкости его разговора, быстроте действия. И каждый из сидящих в кабинете сейчас подумал – кто с удовлетворением, а кто и со страхом, – что теперь Глазков зажмет все гайки до предела и не даст покоя никому, но прежде всего себе.
– Продолжим, – после некоторого молчания заговорил Глазков. – Был у меня невеселый совет с отцом и другими стариками. Их опыту нет оснований не доверять. Так вот, старики говорят, что хлебу мы теперь ничем не поможем по своей малосильности. Никак не прикроем его от зноя. Но корма к зиме – это теперь главное, основное и важнейшее. Будут корма, значит мы сохраним скот. А это молоко и мясо нынешнего и будущих лет. Впрочем, все это вам хорошо известно и митинговать по этому поводу не следует. Надо работать. На поливной участок сильно рассчитывать не приходится. Он невелик, к тому же Кругленького озера при такой жаре надолго не хватит, выхлебаем за две-три недели. А дальше что? Ответа у меня пока нет. Поэтому предлагаю разойтись и крепко думать до завтрашнего утра. О погоде, кормах и вообще. Искать самые разные способы, вплоть до фантастических. Если вопросов нет, тогда все!
С минуту или больше никто даже не шелохнулся. Смотрели друг на друга, словно спрашивая: а с чего начинать? Потом сразу поднялись, задвигали стульями.
– Погодите, товарищи, – попросил Кутейников своим всегдашним глухим и тягучим голосом. – Вероятно, есть необходимость обсудить этот вопрос на партийном собрании. Посоветоваться с коммунистами и послушать их предложения. Это первое… Что касается поливного участка, тут гадать, вероятно, не придется. Раз поле к воде не перенесешь, надо что-то такое делать… Может, водопровод какой провести от Большого озера. Поставить насос и качать воду в Кругленькое. Вероятно, это не самое лучшее и простое, но я вот так предлагаю спасать нашу мелиорацию.
Николай Петрович виновато улыбнулся, развел руками и сел. Весь его вид говорил: дескать, не судите вы меня строго, если не то сказал.
– Ничего себе водопроводик! – удивился Рязанцев. – Это же километра два, а то и все три! Это слишком сложное инженерное сооружение.
– А мы сейчас не будем гадать, – встрепенулся Глазков. Голос у него опять уверенный и твердый. И радостный: вот одна зацепка уже найдена. – Было бы желание, а сделать все можно. Рязанцеву сейчас же поехать на место и прикинуть, что там и как может получиться. Повторяю: промедление даже на один день может обернуться бедой для поливного поля.
Последним из кабинета уходил Кутейников.
– А доклад на собрании тебе, Алексей Павлович, делать, – вроде бы невзначай сказал Николай Петрович. – Только я бы попросил без импровизации на тему жаркой погоды. Об этом мы уже поговорили действительно достаточно. Сейчас мы должны убедить коммунистов, а через них и всех колхозников. Мы должны дать конкретную и предельно ясную программу действия каждому без исключения. Игра начинается крупная, и наш главный козырь – убеждение и действие. Упаси нас боже, как говорится, от паники и неверия.
Скажи это не Кутейников, а кто угодно другой, Алексей обязательно бы вспылил. Но сейчас он только и сказал:
– Я все понял, Николай Петрович.
– Тогда ладно. Тогда очень даже хорошо, – Кутейников смотрел на Алексея большими серыми и вроде виноватыми глазами, в которых весь Кутейников на виду – вся его стариковская мудрость. – Я, Алексей Павлович, поеду по бригадам, к народу. Вечерком мы еще поговорим. Ладно?
Оставшись один, Глазков разозлился на себя. Не подготовился к разговору, получилась действительно неудачная импровизация. Хотя все сказано верно, но какой-то малости не хватило. Кутейников это сразу заметил.
В такие вот минуты злости на себя Алексей особенно ясно понимает, что он не сделал бы в Хомутово и половины сделанного, не будь рядом Николая Петровича – добродушного, простоватого, спокойного, умного, настойчивого, осторожного. Эти качества секретаря партбюро как-то уравновешивают торопливость и бесшабашность Глазкова. Николай Петрович раньше самого Алексея, наверное, понял и оценил вводимые им новшества и приложил все старание на их защиту и пропаганду, ибо без этого хомутовцы долго не поняли бы Глазкова и не пошли бы за ним. Когда Глазкова ругают за поспешность какого-то решения, Кутейников может доказать, что это полезный азарт, рожденный желанием скорее достичь цели. Если хвалят, Николай Петрович столь же просто доказывает Алексею, что одобрение сделано авансом, который еще надо отрабатывать и отрабатывать. В споре Кутейников может не устоять перед чьим-то бойким красноречием, но всегда последователен и стоек, если дело коснется не мелочи, а основ. Вроде бы самые обычные слова говорит, но выстраиваются они столь прочно, что невозможно разрушить их связь.
У Глазкова так не получается. Еще не умеет он так…
4
Казалось, нет уже силы, способной не то чтобы противостоять стихии, а хотя бы чуть ослабить ее губительное действие.
Бессилие плодит растерянность. От растерянности один шаг до паники, питаемой слухами, сплетнями, чьей-то злостью, чьей-то обидой и чьим-то равнодушием. А дальше покатит лавина. Неуправляемая и страшная.
Уже началось.
Самозваные комментаторы с трагичностью очевидцев вполголоса передают ужасные новости. В одном месте (они доверительно называют это место) будто бы целый поселок со всем населением и живностью задохнулся в дыму огромного лесного пожара. Леса запалили, рассказывают, специально, чтобы вызвать движение туч с Атлантического океана на Урал. Но ничего из этого не получилось… В другом месте (вам опять назовут это место и добавят, что все видели своими собственными глазами) – в другом месте от зноя и безводья будто бы взбесилось стадо коров и их расстреливали с земли и воздуха… А где-то, ходит слушок, сами люди взбесились, поскольку им, как в пустынях, воду стали привозить в цистернах и раздавать не больше ведра на семью в сутки… Обыватель, племя которого живуче, млел от жути и всполошно ринулся штурмовать магазины, делать запасы муки, сахара, крупы.
Казалось, еще какой-то день, еще сколько-то градусов вверх на термометре, еще одна непроглядная пыльная буря – и стихия породит стихию.
Но уже сотни и тысячи людей, даже далеких от сельских дел, включились в срочную, безотлагательную и чрезвычайную работу. Первым, как от века положено, всколыхнулся рабочий класс. Металлурги областного центра принимают решение: помимо всей прочей помощи селу каждому работнику завода накосить, нарвать, насобирать, наскрести и сдать на заводской приемный пункт пятьдесят килограммов сухой травы. На их призыв тут же отозвались машиностроители, горняки, работники учреждений, школьники. На многих заводах, не дожидаясь официальных решений, провели собрания совместно с подшефными и наметили, какую дополнительную помощь – людьми, техникой, материалами – оказать попавшим в беду селянам.
В эти тревожные дни обком партии напоминал армейский штаб перед решающим наступлением. Сюда, на все его пять этажей, стекались сведения о противнике, о резервах, о тылах, о стратегических формированиях, которые должны быть готовы к определенному сроку. Сведения анализируются, концентрируются, уточняются и перепроверяются, поскольку еще в достатке людей, впадающих в панику без причины или, наоборот, не признающих никаких реальностей. На основе собранных воедино данных должна определиться тактика активной обороны и наступления. Необходимо было дать ответы на множество вопросов. Что могут сделать селяне своими силами сейчас и в будущем? Что они могут сделать еще сверх того, если поднатужатся? Как в создавшихся условиях работать всем службам и ведомствам? Какой быть агитации? К чему призывать и какое дело считать главнейшим? Что может сделать область своими силами? Откуда и какую просить помощь?
Когда на стол первого секретаря обкома партии Гаврилова лег проект постановления, он вздохнул с облегчением: это уже какое-то действие. Не пассивное выжидание, а организованное действие с подключением всех сил. Не по мелочам, а в целом. Тут важно начать, взять нужный тон, отрешиться от всего, что терпимо, что может подождать до лучших времен.
Читал он долго, вглядываясь в каждое слово, ставя вопросы и восклицания, вычеркивая, подчеркивая и дописывая. Отложив карандаш, сидел неподвижно, уставившись в одну точку. За окнами просторного кабинета, пронизанного солнцем, глухо гудит городская площадь, всегда многолюдная и праздничная. Зеленеют аккуратные кроны молодых лип. Михаил Григорьевич пытается по возможности в полном объеме представить, во что обойдется области это нашествие зноя, сколь долго будут чувствоваться его последствия. А они будут, эти последствия, и большие, если не сказать – огромные. Если бы только один Урал! Опять сухо в Поволжье, горит Казахстан, горит восток до самого Новосибирска. Это уже много, слишком даже много.
На краю стола стопкой лежат невзрачные серые листочки метеосводки. С нее день начинается, ею и кончается. На контуре области давно уже нет ни единого заштрихованного пятнышка, означающего осадки. Даже по горному северу, ранее не испытывавшему недостатка влаги. Особенно тяжело на хлебном юге. Посевы там практически погибли. Есть предложения немедленно все пересеять и опять ждать, авось пойдут дожди. А если не пойдут? Значит погубить еще тысячи тонн семенного зерна? Так есть ли смысл рисковать?
Вчера Гаврилов опять звонил в Москву. Там не меньше встревожены. Помощь области будет, сказали ему, но на месте надо использовать все возможности. Все. Главное же – сохранить животноводство. Это было повторено несколько раз.
А как его сохранить? Где в таких условиях взять сотни тысяч тонн сена, силоса, концентратов, соломы? Что мы будем иметь реально? – спрашивает он себя. Реально пока – березовые ветки, остальное – пятая часть, десятая часть или вовсе ничего. Южная солома получится золотой, но что делать, приходится и ее брать в расчет.
