Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
АВГУСТ
1
Неожиданный среди знойных дней заморозок (синоптики тут же подсчитали, сколько десятилетий не было столь резкого перепада температуры) добил и без того чахлую кукурузу – основную силосную культуру. В одну ночь из зеленых стали коричневыми ее листья и жестяно зазвенели на ветру.
Начали в области убирать сохранившиеся зерновые. Гектар давал один-два, от силы три центнера щуплой иссушенной пшеницы.
В конце июля и первых числах августа на всех больших и малых станциях грузились на платформы тракторы, автомобили, сенокосилки, прессы, навесные приспособления, передвижные сварочные аппараты, походные кухни, тюки с постелями, ящики с посудой. Железнодорожные составы большой скоростью двинулись на восток и на юг – в Краснодарский край, Новосибирскую, Томскую, Одесскую, Херсонскую области.
Теперь в разговорах селян только и слышалось: солома, солома, солома. Лишь на Кубани предполагалось запрессовать, доставить к железной дороге и погрузить в вагоны ни много, ли мало, а сто пятьдесят тысяч тонн этого добра, которое у себя дома прежде гнило по краям полей, сжигалось или использовалось как добавка к более ценным кормам. Финансисты, прикинув приблизительную стоимость привозной соломки, хватались за голову. Но что делать?
Собрались в дорогу и хомутовцы. На первую смену сроком на месяц было назначено двадцать человек под началом инженера Рязанцева. Басаров, узнав, что милостями Глазкова он включен в эту команду на главную роль машиниста пресса и первого пылеглотателя, для начала сделал свое обычное в таком случае заявление. Что он в гробу видал эту солому и так далее, но уже непечатное. Но как степняка манит горький запах полыни, так и Басаров быстро обрел чуть не позабытое чувство дальней дороги. Посветлел лицом, задорно поднял голову, засуетился, залетал по деревне, едва касаясь грешной земли, ничего не слыша и ничего не видя. Реальный нынешний деревенский мир сразу заслонили видения общих и плацкартных вагонов, ожиданий на вокзалах, времянок, палаток, костров, пугающей и чарующей неразберихи кочевой жизни, где человек обретает зримую силу творить из хаоса земную бетонно-железную твердь и моря, и свет. Сердце гулко торкается в ставшей вдруг тесной груди, дает новую и новую энергию. Все-то сейчас мило, все-то дорого.
– Нет, сколь волка не корми – все в лес смотрит, – сказала Клавдия, но без злости, без нервов, а просто так, как о жизненном факте. Егор Харитонович не взвинтился по старой привычке, не заорал, а скромно потупился и ответил ей, что пословица насчет исправления горбатых могилою придумана не зря.
Он выволок из чулана свой чемоданишко и чуть не прослезился над ним – потертым, битым, мятым, ободранным, пригодным быть не только вместилищем походного барахла, но и сиденьем, когда не на чем сидеть, столом, когда нечем больше заменить стол, подушкой, когда некуда больше приклонить буйную голову.
– Соскучился, дурачок? Заждался? Ничего, наверстаем, между протчим, – приговаривал Егор Харитонович, сбивая мокрой тряпкой пыль с боков чемодана-ветерана. – На Кубань с тобой слётаем. Ты там не был и я там не был. Тебе интересно будет, а мне, между протчим, – вдвойне.
К вечеру он сходил в баню, напарился до одури, потом уговорил чекушку водки, значимость которой усилилась тем, что купила ее Клавдия – без просьб и нытья, а по собственной инициативе. Горячий и мокрый после бани, он весь расслабился и стал философски-мечтательным.
– Вот говорят, что нету у человека души, – ударился в рассуждения Егор Харитонович. – Брехня, между протчим! Не у всякого-разного, но – есть! С большим выбором, на тыщу народу одна-две приходится. А мне вот досталась. Но не нашенская. Я думаю, от бродяжки какого отлетела за ненадобностью и ко мне присобачилась. Тянет и тянет, сосет и сосет. Напропалую командует. С ней ухо востро держи. Чуть зевнул – она тебя раз по башке! Ты живой, но без сознания. Тем моментом куда она захотела, туда и потащила. Вроде не желаешь, а идешь, бегом летаешь…
Девчонки ластятся к нему, удивленные не тем, что отец уезжает, а тем, что его отъезд не сопровождается, как бывало, криком и руганью. Один только Витька взревывает и требует:
– Я тоже поеду!
– Поедешь, поедешь, – уговаривает его Клавдия. – В папочку угодишься – весь свет облётаешь.
Но говорит она не сердито, не в досаду Егору, а так просто. Если бы он сам по себе сорвался, тогда другое дело. А тут по нужде, не один – тысячи едут.
– Матери чтоб пособляли, – Егор Харитонович дает наказ девчонкам. – Вас орава, она – одна. А ты, архаровец, – обращается он к Шурке, чтоб без всяких-яких! Понял?
– Ладно, – соглашается Шурка.
Клавдия взялась укладывать чемодан.
– Белья-то сколь положить? – спросила она. – Три пары хватит?
– Я что – намываться туда поехал? – засмеялся Егор Харитонович. – Положи одну смену, там постираю. Нам не привыкать себя обихаживать.
– Брюки хорошие положу, – вроде не слушает его Клавдия. – В кино когда пойдешь или собрание какое. А, Егорушка?
– Какое тебе кино? Знаю я, как ее матушку прессуют. За день навалохаешься – сапоги снять силы не хватит.
– Не велик груз, не затянет.
Несмотря на все, что случилось этим летом, Клавдия обрела давно жданную успокоенность. Это не замедлило отразиться на ее душевном и внешнем виде. Раньше и говорила, что попадя, и ходила в чем попадя, наивно считая, что все годится и все сойдет, коли жизнь у нее такая распроклятая – быть в доме и за бабу и за мужика. Теперь из дома не выйдет, не глянув прежде в зеркало: какая она из себя. Она уже не молчит, как бывало прежде, когда женщины на ферме начинают перебирать достоинства и пороки своих мужиков. Теперь и она с полным основанием вставляет свое словечко и даже может похвалиться миром и благодатью в своей семье. И когда по деревне теперь говорили, что вон сколько камыша к зиме наворочено, и хвалили при этом Егора, она гордо вскидывала голову и поясняла:
– Не из последних выбирала.
Если говорить высокими словами, Клавдия с честью выполняла свой бабий долг. Ее будто и не касалась усталь. Только редко-редко, присев на минуту, она говорила не удрученно, а скорее удивленно:
– Чёй-то уморилась я…
Но тут же вскакивала, подгоняемая новой и новой работой. Все бегом, все на лету. Ест и то на ходу, приткнувшись к краешку стола.
Чемодан собран, стоит у порога. Кажется, покачивается, постукивает в нетерпении железными уголками. Ему ноги – сам убежал бы, не дожидаясь хозяина.
Закончился еще один день. Солнце зашло, серо-мглистое небо сделалось как неживое, тронь его – оно и осыплется трухой.
Егор Харитонович вышел за ворота, где для сиденья приспособлено старое бревно, источенное временем. Сидел, курил, глазел по сторонам. Мимо, направляясь в Дом культуры, ковылял Кутейников. Остановился, присел рядом.
– Готов, солдат, к походу? – спросил Егора Харитоновича.
– Да изготовился, долго ли.
– С охотой едешь, Егор? – опять допытывается Николай Петрович.
– А что? Нам, между протчим, не привыкать.
– Это хорошо, – Николай Петрович помолчал. – Просьба к тебе, Егор Харитонович и поручение от партийной организации. Ты человек бывалый, виды видавший. Приглядывай там за ребятами. Чтобы питались нормально и вели себя, как в гостях положено.
– Я тут при чем? – удивился Басаров. – Саша Иванович за старшего, его голове и болеть.
– Он сам собой, а ты все ж постарше, поопытнее. Считай, что это моя личная просьба.
Хотелось Басарову сказать в ответ какую-нибудь шуточку-прибауточку, но не получилось. Вместо этого сказал:
– Ты не беспокойся, Николай Петрович.
– Вот и договорились, – Кутейников довольно засмеялся и добавил, обращаясь к вышедшей за ворота Клавдии. – Не боишься, Кланя, отпускать Егора Харитоновича?
– Пускай кто другой боится, а мы привыкшие. Кому-то ведь надо ехать?
– Правильно рассуждаешь, Кланя, – одобрил ее слова Николай Петрович.
Когда он ушел, Клавдия, поглядывая ему вслед, сказала:
– Как только нервы у человека выдерживают! На меня доведись, так лучше камни ворочать, чем с народом говорить… Нынче пришел утром на дойку, ничем ничего, а бабы давай орать. У некоторых чё-то с оплатой не так получилось. Сидит, слушает, головой качает. Я уж не выдержала и говорю: чё поднялись, чё слова сказать человеку не даете? Откуда ему, бабам говорю, про нашу зарплату знать? Накричались, разошлись, а в обед экономистка тут как тут. Николай Петрович, говорит, велел срочно все проверить и доложить вам. Обсказала, чё к чему, всем ясно, всем понятно…
Загустела темнота, поднимаясь от земли все выше и выше и сливаясь где-то с угасшим небом. В ней вязнут и глохнут звуки. Егор Харитонович обнял Клавдию, она придвинулась, привалилась к плечу.
2
До Кубани хомутовцы добрались благополучно, если не считать одного происшествия. На какой-то остановке, позарившись на дешевизну, Иван Скородумов купил за рубль ведро отменных яблок, умял их в охотку и до самого места маялся животом, сделался аж зеленый. Он пластом лежал на вагонной полке и в ответ на советы, как избавиться от неприятной хвори, только рычал и матерился слабым голосом.
Выгрузились на маленькой степной станции, провозились с этой непривычной работой почти всю ночь и свалились – кто в кузове автомашины, а кто прямо на земле.
Утром Рязанцев собрался ехать вперед, чтобы представиться руководству рисоводческого совхоза, а потом встретить свою колонну на дороге и вести ее на место.
– Куда же ты один! – испугался Егор Харитонович. – Тут тебя живехонько охмурят, моргнуть не успеешь.
– Не волнуйся, – Саша Иванович воинственно поблескивает стеклами очков.
– Нет, одного не пущу, ни под каким видом! – стоял на своем Басаров.
– Егор верно говорит, – поддержали мужики, не очень-то доверяющие организаторским способностям инженера. – Вдвоем поезжайте.
– Ты, Егор, вот что, – подал совет Костя Петраков. – Попробуй уговорить кубанцев, может, они сами напрессуют нам соломы, а мы тем временем позагораем.
– За это ручаться не могу, – ответил Егор Харитонович, – но остальное провернем как надо. Валюту счас брать? – шепнул он Рязанцеву.
– К-какую еще валюту? – Саша Иванович сразу начал заикаться.
– Не кричи… Я банку груздей из дома прихватил. Прошлогодний засол. Во! – Егор Харитонович поднял большой палец. – К ним берем пару пузырьков водки, и Егор хоть с турками договорится.
– Не в-выдумывай! – возмутился Рязанцев. – Поехали!
Местное начальство в лице усатого, но совершенно лысого директора совхоза встретило их хоть не объятиями, но довольно приветливо. Переговоры о жилье, продуктах, местах прессования соломы, горючем, взаимных расчетах и еще о многом другом прошли быстро и плодотворно. Егору Харитоновичу не пришлось использовать свое красноречие. Слушая Сашу Ивановича, он только дивился, как дельно, разумно и убедительно тот говорит с директором совхоза. После, когда остались вдвоем, Басаров грустно заметил:
– Нет, дураку до умного шибко далеко.
Под жилье хомутовцам отвели бригадный клуб, под столовую – домишко по соседству с клубом. Басаров сразу облюбовал себе место на сцене, заявив, что в свободное время будет развлекать народ песнями и плясками. Он быстро заправил раскладушку, торчком поставил набитую мелкой рисовой соломой подушку и только собрался пройтись по небольшому хутору, посмотреть местные нравы и обычаи, как прибежал Рязанцев и всем нашел работу. Трактористам – сволакивать солому, остальным – оборудовать заправку и столовую, Ивану Скородумову, еще слабому здоровьем, – ремонтировать туалет. Сам же Рязанцев вместе с Басаровым отправился настраивать пресс-подборщик, уже увезенный к месту работы, километра за полтора от хутора.
Пресс выглядел игрушкой рядом с огромными ворохами светлой рисовой соломы.
– Н-да, между протчим! – Егор Харитонович снял фуражечку и в задумчивости поскоблил затылок. – Это сколь же тут куковать нам придется? А, Саша Иванович?
– Сколько надо, – ответил Саша Иванович. – Пока норму не выполним. Ничего, – подбодрил он не столько Басарова, сколько себя. – Нам бы только начать.
– Начать да кончить, вся и работа, – согласился Егор Харитонович.
Они занялись прессом – сложным и капризным агрегатом, требующем точной настройки. Рязанцев раскрыл книжечку-инструкцию и начал читать вслух:
– Перед началом работы, – монотонно забубнил он, – необходимо проверить затяжку гаек главной передачи, кривошипа, втулок, коромысел и зубьев упаковщика, крепление ножа поршня и противорежущего ножа.
– Как в телевизоре, между протчим, – заметил Егор Харитонович.
Из всех машин и приборов самым сложным он считал один телевизор. Однажды сам взялся ремонтировать. Через минуту после включения телевизор вспыхнул и его пришлось заливать водой.
– Ты не перебивай, а слушай! – строго сказал Саша Иванович. – Пошли дальше… Чтобы добиться синхронности работы игл с ходом поршня, следует включить вязальный аппарат в работу и, поворачивая за маховик, следить, чтобы иглы вошли в пазы прессовальной камеры до совмещения оси роликов с верхней кромкой направляющих дна прессовальной камеры. Затем отсоединяют три болта на розетке у вязального аппарата, ставят поршень до необходимого перекрытия игл и устанавливают болты розетки в новые три отверстия. Чтобы не пересекало проволоку в момент ее закладки, зазор между боковыми неподвижного ножа и валиком привода ножа…
– Постой-погоди! – закричал Басаров. – Это то же самое, что без воды учиться плавать. Давай читать по кусочкам и настройку делать.
– Согласен, – ответил Саша Иванович.
Позвякивая ключами, Егор Харитонович принялся за работу. Рязанцев, отложив инструкцию, тоже взялся за ключи.
– Вот же паразит! – радостно воскликнул Басаров, похлопывая грязной ладонью по кожуху пресса. – Вроде и смотреть не на что, а такая премудрость наворочена.
– Вообще-то машинка сложная и капризная, – согласился Саша Иванович. – Но лучше пока нет.
Потом они замолчали на какое-то время, пока Басаров вдруг не спросил:
– Слышь-ка, Саша Иванович, а ты сам родом откуда будешь?
– Из-под Оренбурга, – ответил Рязанцев. – А что?
– Степняк, значит? – уточнил Егор Харитонович. – Ну, и как, тянет в родное место?
– По правде сказать, не очень. Иногда только вспомнишь.
– Вот, вот! – Егор Харитонович укоризненно качнул головой. – Это я дорогой заметил, как сюда ехали. Все для тебя красиво, все для тебя мило… Ну, думаю себе, или ниточку Саша Иванович оборвал, что с родимым местом связывает, или по молодости годов такой. По себе буду судить. Раньше мне хоть где хорошо было, а нынче уже не то, вовсе не то!
Егор Харитонович бросил ключи на землю, закурил. Рязанцев, заинтересованный его словами, внимательнее прежнего глянул на Басарова и удивился. Лицо то же самое, что и какие-нибудь минуты назад – небольшое, скуластое, плохо выбритая щетина на подбородке топорщится грязными кустиками, – но оно вдруг наполнилось каким-то ярким живым светом, засияло все.
– Как к сорока годам подперло, так вроде магнитом и потянуло. Уж я ли миру не повидал! В таких местах, между протчим, бывать пришлось, – рай земной да и только. А у нас и смотреть-то вроде не на что. Ну березки там, ну осинники, ну клок соснового бора… Но свое ведь. Глянешь утречком после тумана да по солнышку, так сама слеза и наворачивается.
– А сам весной уехать хотел? – напомнил Рязанцев, посмеиваясь.
– Дуракам законы не писаны. Как поехал, так и приехал… Ерунда это на постном масле. А вот их я хорошо понимаю.
– Кого это? – не понял Рязанцев.
– Да хуторян наших. Того же деда Глазкова. Уж чего бы у сына не жить, а сбежал ведь! Сбежал! – Егор Харитонович довольно и радостно засмеялся, будто не старик Глазков, а сам он сделал это. – Я с камыша берегом домой ездил, через хутор. Тюкает себе топором, подлаживает. Ну и правильно делает, между протчим!
…У пресса они провозились до темноты. Когда вернулись в клуб, там стоял дружный храп. Принюхавшись, Егор Харитонович определил:
– Вермут пили гады! Если мне не оставили, на работу завтра не выйду. В знак протеста.
Напевая «Не ходите, девки, замуж, замужем невесело», Егор Харитонович потопал в столовую, где еще светились окошки. Рязанцев плелся позади.
Оказывается, мужики не только вино пили. Из привезенных с собой досок они сколотили длинный стол, скамейки, приладили новую дверь, установили привезенную из дому же газовую плиту. Краснощекая распаренная повариха Томка мыла посуду, а муж ее тракторист Семен Ипатов сидел на пороге и курил.
– Припоздались вы что-то, заработались! – проворковала Томка. Она налила две чашки борща, выставила на стол действительно бутылку вермута.
– Ваша доля, – сказал Семен. – Ребята хотели еще добавить, но Томка хай подняла на всю Кубань. Еле отбились.
– Вам только понюхать дай, – заворчала Томка, – потом не остановишь.
– Почему же? – возразил ей Семен. – После таких хлопот…
Егор Харитонович вилкой сковырнул колпачок с бутылки, вопросительно глянул на Рязанцева.
– Я пить не буду, – строго ответил Саша Иванович. – Из-за принципа.
– А я буду, между протчим. Тоже из-за принципа, – Басаров разлил вино в два стакана, но Рязанцев опять замотал головой. – Было бы предложено… Держи, Семен.
Семен покосился на Томку, но стакан взял.
– Ну, мужики, пускай пресс не ломается, тюки будут легкими, а работа веселая и непыльная, – сказал Егор Харитонович.
Выпив, он усердно заработал ложкой…
Спал Егор Харитонович плохо. Мелькали какие-то бессвязные сны о прошлом и настоящем, как кадры немого кино. Проснувшись, он глянул на часы: уже половина пятого.
– Па-адъем! Ка-анчай ночевать! – заорал Егор Харитонович. Приплясывая, он прошелся по сцене. – Первым номером нашей программы – частушки в исполнении знаменитого артиста Басарова!
– Егор Харитонович, не заводись, – подал от двери голос Рязанцев, поднятый раньше всех ответственностью, свалившейся на его молодую голову, каким-то томящим страхом, нетерпением скорее начать работу, чтобы наконец увидеть реальный смысл этого великого механизированного кочевья.
– Ах да, извините-простите! – воскликнул Егор Харитонович. – Я чуть не забыл, зачем мы сюда приехали.
– Первая смена начинает работу ровно в шесть часов, – еще раз напомнил Рязанцев.
– И до скольки? – спросил Иван Скородумов. Он поднимался без охоты, стонал, рассчитывая на жалость, но Костя Петраков тут же осадил его:
– Кончал бы, Иван, придуривать.
Вроде хорошо был настроен пресс, но сразу не пошел. То забивало прессовальную камеру, то путалась и секлась проволока, то вместо плотных прямоугольных тюков выскакивали косматые уроды.
– Вот вам и норма! – гундел Скородумов и злорадно хихикал. Развалясь на ворохе соломы, Иван позевывал и зорко изучал подходы к недалекому саду.
Весь в пыли и мазуте, сверкая белками глаз и ощеренными зубами, поминая святых и угодников, Егор Харитонович метался вокруг пресса. В такую минуту к нему не подходи. Костя Петраков сунулся было помочь, но Басаров только зарычал и беззвучно затопал по соломе.
– Как знаешь, – Костя пожал плечами и удалился к мужикам. Те сидели в отдалении и от нечего делать дымили папиросами.
Иван Скородумов не выдержал соблазна. Прихватив пустое ведро, он мелкими перебежками двинулся к саду.
– Иван свое дело туго знает, – заговорили мужики.
– Вот и яблочков попробуем.
– Угостит он тебя, разевай рот шире!
Пока гадали, Иван уже обратно путь держит. Да бегом. За ним, заливаясь, гнался здоровенный пегий пес, за псом семенил старик и сипло кричал:
– Тарзан! Тарзан! Вернись!
Иван вдруг споткнулся и упал, дрыгая ногами. Пес наскочил на него, сделал круг, назидательно гавкнул и потрусил обратно. Иван боязливо поднял голову, позыркал по сторонам, встряхнулся уткою. В одной руке ведро, а другой ощупывает себя.
– Дожили! – заскрипел он, швыряя ведро в солому. – Собаками народ травят! Вот! Новые штаны распластал гад!
Скоро опять появился старик сторож, на этот раз с корзиной.
– Здравствуйте, люди добрые! – звонко и певуче заговорил он. – Кто тут у вас такой шустрый – по чужим садам шастать? Пришел бы да спросил, разве ж мне жалко… Угощайтесь, мужички, – пригласил старик.
Опять до темноты провозились Рязанцев и Басаров с регулировкой, поругиваясь, как недавно на строительстве плавающей косилки.
…Да, непростое и нелегкое это дело оказалось – подкидывать к прессу вилами пушистую, вроде невесомую соломку и убирать аккуратно обвязанные проволокой тючки. Но когда час за часом ненасытная пасть пресса глотает и глотает солому, когда земля скрипит на зубах, когда неослабно палит солнце, монотонность работы начинает угнетать, давить. Кажется, выкладывались хомутовцы до предела сил, а дневная выработка две недели колебалась между десятью и пятнадцатью тоннами.
Уже приученный Глазковым «думать с помощью ума» Саша Иванович пытался понять, отчего вдруг возникают сбои, рисовал графики и схемы, перекладывая на них один, другой, третий рабочий день. Но никаких закономерностей обнаружить не мог.
– Да что ты маешься? – отечески жалел его Егор Харитонович. – Вкалываем – будь здоров! Или хочешь, между протчим, чтоб мы и ночью работали? Оно бы можно, но кто днем эту заразу обслуживать станет? Тут, видать, предел наших возможностей и сил. Потолок!
– К-какой там предел! – Саша Иванович смотрел на Басарова чуть помешанными от умственных напряжений глазами. – В других хозяйствах дают на пресс больше двадцати тонн. На вот, почитай, если не веришь. – Он сунул Егору Харитоновичу свежую листовку областного штаба, размещенного в Краснодаре. – Вот же черным по белому написано: четкая организация работы позволила довести дневную выработку до двадцати шести тонн…
– Может, это просто так написали? – высказал свое соображение Егор Харитонович. – Для агитации. Разным губошлепам, вроде нас, дух подымать.
– Не г-городи огород на пустом месте, – посоветовал ему Саша Иванович. – Давай лучше думать, откуда у нас берутся простои. Почему такие долгие перекуры?
– Здрасте! – удивился Басаров. – Что ж теперь – весь день не куря вкалывать?
– Ты не заводись, – строго попросил Саша Иванович. – Ты думай, мозгой шевели.
– Нечего тут голову ломать. Давай лучше мужиков спросим, они, между протчим, не дурнее нас с тобой. За исключением Ивана.
– Прежде чем спрашивать, – рассудил Рязанцев, – я хочу иметь свое мнение и предложения.
Егор Харитонович скоблит затылок, изображает на лице огромную умственную работу: нижняя губа прикушена, лоб в морщинах, бровешки строго сдвинуты, взгляд неподвижен и пронзителен.
– Ничего, Саша Иванович. Голь на выдумку хитра, авось и мы чего стоим.
3
Окольным путем до Виталия Андреевича Дубова дошел нехороший слушок. Очень даже нехороший. Будто бы Матвей Коваленко, вступив в сговор с директором молочного завода, магазинным маслом дотянул план сдачи молока. То есть у того же директора купил и тому же директору продал, но уже как бы молоком.
Сперва Дубов недоверчиво усмехнулся на такую новость. Мало ли кому что в голову взбредет. Но тут же и насторожился: это ведь Матвей, от него можно ждать. Потом Дубов заволновался: такие штучки-дрючки именуются преступлением, и наказаний виновному бывает сразу три. Снятие с работы, исключение из партии и возбуждение уголовного дела.
Конечно, слух – это еще не факт. Мало ли чего не наплетут по злобе, зависти или глупости. Но уж больно ушлые оба – и Коваленко, и директор завода Страхов.
Виталий Андреевич настроился пустить дело обычным в таких случаях путем – дать задание народному контролю, чтобы досконально проверили финансовые взаимоотношения колхоза и молочного завода. Но что-то удержало его. Нет, решил он, надо самому сначала посмотреть. Если за этим сигналом ничего нет, буду знать я один. Лишние страсти-мордасти нам совсем ни к чему.
Это было в правилах Дубова: делать все так, чтобы не обидеть кого-то случайно.
В «Ударник» Виталий Андреевич выбрался только через несколько дней, в субботу. Уже дорогой еще раз прошелся по цифрам дойного стада колхоза, валового надоя и сдачи молока. Интересно получается: Коваленко сдает почти все, эта слишком высокая товарность и настораживает. Значит, Матвей, ко всему прочему, еще и жулик. От этой мысли Дубову сделалось тоскливо и горько. Как учителю, которого обвиняют, что он неправильно воспитал учеников. Наливаясь этой горечью и злостью прежде всего на себя, Виталий Андреевич нетерпеливо смотрел на дорогу: скорей доехать и все выяснить на месте.
– Что мы плетемся? Прибавь маленько, – хмуро попросил он шофера и засопел, запыхтел. Щеки сразу обвисли, глаза сузились, прикрылись лохмотьями широких бровей, губы задвигались, будто жует что-то липкое и вязкое.
Машина пошла резвее, в открытом окне запел сухой встречный ветер. Скосив взгляд на Дубова, шофер сделал уже проверенный практикой вывод: ничего хорошего Матвею Коваленко этот приезд не даст.
В «Ударнике» был выходной. По деревне слонялась принаряженная молодежь, людно было на берегу озера. У конторы-барака звенел усиленный репродуктором голос Руслановой: «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал…» Сильнее обычного хлопнув дверцей машины, Виталий Андреевич несколько секунд постоял, вздохнул и торопливо поднялся на глухо скрипнувшее крыльцо конторы, прошел длинным полутемным коридором и остановился перед дверью с табличкой «Партбюро».
Едва только Дубов вошел, еще ни слова не сказал, но секретарь партбюро Вдовин уже понял: быть грозе. Виктор Афанасьевич вскочил и зачем-то начал собирать раскиданные по столу бумаги.
– Ты знал, что Матвей и Страхов махлюют с молоком? – с угрозой спросил Дубов. – Только честно. Знал или не знал?
Низкорослый, тщедушный, похожий на мальчишку Вдовин часто замигал, шмыгнул носом.
– Наверняка не знал, – торопливо ответил он, – но догадывался. Как-то спросил Матвея Савельевича, а он мне: не в свое дело не лезь.
– И молчал? – Дубов грохнул кулаком по столу. – Преступника покрываешь? Вместе будете отвечать, в равной мере! Тебя зачем сюда райком направил, в адъютантах у Матвея ходить?
– Прошу на меня не кричать! – резко, срывающимся голосом ответил Вдовин. – Ничего я не покрываю и не собираюсь этого делать. Я вам сколько говорил, что Коваленко меня в грош не ставит? А вы что ответили? Сейчас не до личных обид, сейчас корма главное, все остальное – потом.
– Извини, – буркнул Дубов. Плюхнувшись на стул, он отвернулся, затих, уставился в пол. Но тут же вскочил, опять навис над Вдовиным – злой, горячий, насупленный. – Как бы то ни было, а ты виноват. Почему райком узнает о махинациях не от секретаря партбюро, а из десятых рук? Вот твоя вина!
– Тогда я вообще ничего не понимаю, – Виктор Афанасьевич в недоумении пожал плечами. – Мне Коваленко сказал, что делается это по распоряжению Федулова и с вашего согласия. Для поддержания престижа района.
– Что?! – хрипло выдохнул Дубов, а кулак сам собой по столу. – С чьего согласия? Да как ты… Как у тебя язык поворачивается!
Вдовин окончательно растерялся. «Вот это новость! – подумал он, со страхом глядя на багровеющее лицо Дубова. – Выходит, он ничего не знает? Получается, что Коваленко прикрылся его именем, чтобы… А я уши развесил… Этого нам еще не хватало!»
– Где этот балалаечник? – с натугой кричал Виталий Андреевич. – Ты, секретарь партийной организации! Значит, если делается по согласованию с Дубовым, то все правильно? Да хотя бы и так! Тогда ты должен немедленно прийти и плюнуть мне в лицо! Вот что ты должен сделать, если Дубов только подумает государство обманывать! Да отвечай же, где этот сукин сын прячется?
– Дома должно быть, – пробормотал Вдовий. – Сыновья из города приехали, что ли. Баню собирался топить.
– Баню? Я ему покажу баню! Ну-ка, пойдем! – громыхнув стулом, Виталий Андреевич выскочил из тесного кабинетика. – Впрочем, не надо. Я один. Тут действительно не твоя, а моя вина.
Репродуктор на высоком столбе продолжал развлекать деревню – теперь уже бодрыми маршами в исполнении показательного духового оркестра. Невольно попадая в такт музыки, Виталий Андреевич круто зашагал серединой улицы.
Дом у Коваленко не из лучших, в запустении. Один ставень оторван напрочь и валяется на земле, другой болтается на одной петле. Ворота того и гляди упадут, по темным старым доскам положены свежие неструганые заплаты.
«И живет-то не по-людски!» – все к одному плюсовал Виталий Андреевич.
Около дома стоят голубые «Жигули» и новенький желтый «Запорожец». Здесь же вертятся несколько ребятишек явно городского происхождения.
– Эй, малый, подь сюда! – позвал Дубов одного. – Покличь деда.
Сам сел на чурбак у ворот, нетерпеливо запритопывал ногой. Со двора доносился лихой балалаечный наигрыш.
«Талант подлец имеет!» – невольно мелькнуло одобрение, но тут же было затоптано и затерто. – Развлекается, гостей принимает, концерты устраивает!»
Балалайка во дворе дзинькнула и смолкла, стал слышен недовольный голос Матвея Савельевича:
– Отдохнуть человеку не дадут! Кого там носит нечистая?
«Отдохнуть ему захотелось!» – Виталий Андреевич вскочил, пинком распахнул калитку, стремительно пересек двор и очутился у праздничного застолья. За столом сидели четверо одинаковых Коваленко – сам Матвей Савельевич и сыновья. Все могучие, с розовыми лицами после бани и выпитого вина. Здесь и невестки: эти разные – от худобы до толстушки. Жена Матвея Савельевича как раз тащила к столу громадный пирог. Дубов не понял, его или пирог застолье встретило восторженными возгласами. Скорее всего – пирог.
Увидев Дубова, Матвей Савельевич проворно вскочил, оторопело качнулся, потряс головой, убеждаясь в реальности явления секретаря райкома. Но уже через мгновение, охнув, он кинулся обниматься.
– Да кого я вижу! Дорогого гостя! Проходи, Виталий Андреевич, окажи честь Матвею. Вот, мужики и девки, это есть самый лучший человек. Замечательный человек! Да проходи же! Ну-ка, мужики и девки, очисти почетное место!
Говоря это, Коваленко успел не меньше десятка раз обежать вокруг Дубова, дергал его за рукав, ощупывал, подталкивал к столу.
– Празднуешь? – Виталий Андреевич резко отстранил Коваленко. – Трудовые победы на животноводческом фронте отмечаешь! А почему сподвижника и соучастника не вижу? Где Страхов Иван Федорович? Это что же получается? Как плутовать – так вместе, а праздновать – один? Молчи, молчи, жулик! – уже кричал Дубов. – Молчи, все знаю! Я тебе покажу, как Дубовым прикрываться!
Не будь Виталий Андреевич в таком запале, никогда бы не сказал сейчас такое – у праздничного накрытого стола, при жене и детях. Уже после первой фразы поняв, что делает не то, он уже не мог остановиться. Только что веселое лицо жены Коваленко враз стало тревожным, построжали сыновья и невестки.
Стиснув в досаде зубы, Дубов повернулся и пошел со двора. Матвей Савельевич догнал его за воротами, заступил дорогу.
