Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Глазков не очень-то вглядывался в зал, но все же заметил, как одобрительно кивает ему Кутейников, как насупился Федулов, как разъярился Дубровин. Еще Алексей глянул на Дубова. Этот непроницаем, подпер ладонью подбородок и смотрит в одну точку. И все, кто был в зале, показалось Глазкову, сейчас смотрели только на Дубова, пытаясь определить заранее, какие последствия будет иметь выступление председателя «Нового пути».
– Но это все детали, хотя и существенные, – продолжал Глазков. – Главное в том, что нынешнее лето проверяет наши способности хозяйствовать и работать с людьми, то есть комплексно решать социально-экономические задачи, правильно выбирать ближайшие и перспективные цели. Мы еще не можем говорить, что научились работать в любых погодных условиях и получать запланированную продукцию. Мы только подступаем к решению этой важнейшей для сельского хозяйства проблемы. Именно эта мысль была основной в докладе первого секретаря райкома. Только тезис о том, что от сегодняшней нашей работы зависят темпы развития экономики района на всю будущую пятилетку, следовало бы, на мой взгляд, развить и конкретизировать. В том плане, что мы не всегда сознаем свою величайшую ответственность перед будущим. И близким, и отдаленным. Совершенно правильно сегодня ставится вопрос о лучшем использовании земли. Колхозное и совхозное поле должно быть не просто участком земли определенного размера, а производственным цехом – со своей технологией, оборудованием, материалами. Мы у себя кое-что уже делаем, но пока это лишь самодеятельность.
В сегодняшнем номере районной газеты подробно написано, как в нашем колхозе решаются производственные и другие вопросы. Суть и цель этой работы сводятся к тому, чтобы и в условиях засушливого лета обеспечить выполнение государственного плана и наших обязательств. Для спасения зерновых культур практически уже ничего нельзя сделать, но мы обязаны получить запланированное количество продукции животноводства, а также запасти корма к зиме. Поскольку все это зависит от людей, мы в первую очередь взялись за агитацию, убеждение. Должен сказать, что мне как председателю повезло. Мне легко работать, потому что рядом со мной Николай Петрович Кутейников, секретарь нашей партийной организации. Если спросить, что же такого делает сейчас Кутейников, я не смогу ответить сразу и конкретно. Но готов сказать другое. Если наши колхозники в хорошем настроении начинают рабочий день – это его заслуга. Если на ферме каждая доярка живет духом настоящего соревнования – это тоже его заслуга. Если каждый житель нашей деревни располагает сегодня подробной информацией о положении в районе и колхозе – тоже его заслуга. Это я говорю к тому, что в обычное спокойное время мы не всегда обращаем внимание на такие тонкости, как настроение людей, их задор, доброта, увлеченность. Но в критической ситуации они особенно ощутимы. Или их наличие, или их отсутствие…
Когда Алексей вернулся на свое место, Коваленко сидел красный и злой.
– Не ожидал от тебя, не ожидал! – зашептал Матвей Савельевич.
– Мы же на пленуме райкома партии, – напомнил ему Глазков.
– Не оправдывайся… По гладенькой дорожке идешь, Алеша. Смотри, как бы не запнуться и нос не расквасить.
– Я голову не задираю, так что не беспокойся.
– Еще посмотрим, кто осенью на коне поскачет, а кто на карачках поползет, – Коваленко изо всей силы сдерживал свой голос. – Да я знать тебя после этого не хочу!
…Мероприятия, утвержденные пленумом, были обширные и пугали мизерными сроками на выполнение, непривычностью такой работы, как бурение скважин, летний сев, подвозка воды на пастбища, заготовка хвойной муки, болотных кочек, силосование камыша.
В заключение еще раз выступил Дубов. У него опять давило сердце, тяжелые молоточки стучали в висках, наполняя голову тяжелым гулом. Говорил Виталий Андреевич глухо и медленно.
– Я хочу обратить ваше внимание на ту графу мероприятий, где указаны ответственные за исполнение. На этот раз названы не парткомы и хозяйственные организации, а конкретные люди. Это их персональное и главное на сегодняшний день поручение. За выполнение райком будет спрашивать тоже персонально. Прошу вас учесть это. Чрезвычайные обстоятельства предполагают и чрезвычайные действия. Однако я надеюсь, что здесь присутствующие и весь наш актив справятся с поставленными задачами.
Домой хомутовцы возвращались в темноте: задержала Ольга. Когда подъехали за ней в библиотеку, она попросила:
– Алеша, ты можешь подождать один час? Я сделаю прическу, а то хожу как чучело.
Он нахмурился, но все же разрешил.
– Ладно, час и ни минуты больше!
Ждали Ольгу два часа. Не выдержав, Алексей подогнал машину к парикмахерской, зашел в тесное, пропитанное одеколонами помещение «Руслана и Людмилы» и закричал:
– Ольга, еще три минуты – и я еду!
Когда Ольга вышла, Кутейников восхитился.
– Какая ты у нас красавица! Алексей Павлович, да глянь ты на нее! Что ты в самом-то деле, нельзя так… Вспомни: украшая жену, муж украшает себя. Может быть, говорят несколько иначе, но суть в этом.
Зная характер Глазкова, Николай Петрович пытался разрядить обстановку. Но Алексей хлопнул дверцей машины и погнал ее сквозь плотное тяжелое облако серой пыли, поднятой встречными грузовиками.
– Что молчишь, Алексей – божий человек? – спросил Кутейников, когда выбрались из райцентра. – Однако я и спасибо забыл тебе сказать. Прошу прощения.
– Это еще за что? – удивился Глазков.
– Похвалил ты меня.
– Это я должен говорить спасибо.
И опять замолчали.
Кутейников любит вот такие минуты возвращения домой, когда машина бежит ровно и нетряско, можно закрыть глаза и думать о чем-нибудь, что первым придет в голову. Сейчас он почему-то размышлял о том, сколь же объемна человеческая жизнь. Его, например. Ведь если вести отсчет даже от того дня, как он вернулся из долгого и утомительного хождения на войну, то и тогда получается, что жито-прожито много-много лет, а может и веков. Наверное, что-то необычное, непонятое по молодости случилось с ним, когда стоял он у околицы, опираясь на костыли и поправляя сползающий с плеча трофейный аккордеон, и страшно было ему шагнуть в неуютную, дождливо-грязную, по-сиротски убогую деревенскую улицу. Было жутко оттого-что уходил отсюда в толпе, а возвращается один, что уходил черноволосым, а возвращается седым добела, что уходил на сильных и быстрых ногах, а возвращается на подпорках, что уходил с песнями, а возвращается в кладбищенской тишине. Первый же встречный узнал солдата и в таком обличье. А Николай Петрович почему-то не узнал Лаврентия Родионова. И разговор между ними получился как между чужими, как-то рывками: «Мои как тут?» – «Слава богу». – «Воевал, Лаврентий?» – «Там не пришлось, а тут хлебнул лиха». – «На комбайне все?» – «На нем да на тракторе». – «Из наших много вернулось?» – «Ты шестой будешь». – «Я теперь не работник». – «Ничего, оклемаешься еще, теперь и такие годятся». – «Это точно». – «Пойдем, провожу». – «Проводи, коль так…» Из проулка им навстречу вывернулся пацан в драной фуфайке с висящими до земли рукавами, большеглазый, худой, бледный. «Васька! – позвал Лаврентий. – Это же твой отец». – «Ну да!» – возмутился Васька. Кутейников не обиделся на сына. А потом изба-читальня. Потом клуб. Потом Дом культуры. Износился, истрепался аккордеон, износились два баяна. Да и сам Кутейников износился и только, наверное, какая-то привычка что ли держит, не дает упасть…
А Глазков размышлял над тем, что теперь работать ему будет еще труднее. Обозлен Дубровин. Обозлен Федулов. Теперь к ним просто так не подойдешь. Ну и черт с ними! Вслед за этим неожиданно возникла мысль: а что, если как-нибудь перебиться это лето и уехать? Благо приглашение в научно-исследовательский институт было уже не одно. Разом отрешиться от всего. Рабочий день начинать не с разбора происшествий, а спокойно, за письменным столом, перед стопкой хорошей бумаги, писать на которой одно удовольствие. «Неужели это возможно?» – удивился он.
Ему показалось, что Ольга плачет.
Ольга не хотела плакать, но слезы сами катились и катились по щекам. «Еще четыре дня, целых четыре дня! – думала она. – Почему отпуск начинается не сегодня? Ну почему?»
5
Павел Игнатьевич начал покос. Впрочем, лучше сказать – кормодобывание.
Покос – это если раным-рано, чуть забрезжит заря, выйти на росный луг с разнотравьем такой густоты, что ноги вязнут, постоять у закраины, вдохнуть прохладный, настоянный на семи цветах и семи травах воздух, послушать, как пробует голос ранняя птаха. Далеко и звонко растечется вжиканье бруска о литовку. Легким взмахом прокладывается первый прокос, а потом можно и со всего плеча, насколько хватит силы в руках. Шипит литовка, швыряет на ряд целые вороха подрезанной травы, согласованно и чутко работает все тело, не поддаваясь усталости…
А нынче какой покос? Травинка травинку догоняет и догнать не может. Старик знал про это, когда обещал поставить колхозу стожок-сена. Он не раскаивался в своих словах, а бродил вокруг деревни, шастал по лесам и луговинам, высматривая, где что можно взять.
Вечером накануне первого выхода он долго и старательно, поплевывая на носок молотка, отбивал старую литовку. Полотно у нее почти все сточено, но уж больно легка и ловка она, сама косит.
Семениха сидит подле, на приступке вросшего в землю амбара и ворчит, и ворчит. Павел Игнатьевич не обращает внимания или только поднимет голову, сведет брови и уставится на жену с укором.
– А чё, неправда? – встрепенется Семениха. – Да какой из тебя покосник, прости господи! Народ по хутору чё болтает? Будто Алешка с этим сеном придумал. Чтоб всех подряд заставить на колхоз косить. А кто не согласный, тому ничё не давать, хоть ты корову со двора веди. Вот чё получается.
– Кому – дело делать, кому – языки чесать, – замечает Павел Игнатьевич. – Чем побасенки рассказывать, самовар бы поставила, что ли.
Знает, что сказать: уж больно охотница Семениха чаевничать.
– Это я счас! – обрадовалась старуха. Мигом поднялась и пошла в огород. Там на столике у колодца стоит самовар и все чайные припасы наготове.
Самовар старый, местами помят, но служит исправно. Семениха чуть не через день таскает его на берег и трет мокрым песочком. Она даже разговаривает с ним, бранит его или хвалит, смотря по настроению. Вот и сейчас, заливая воду, Семениха жаловалась самовару:
– Дед-то наш чё делат, а? Умом помешался, за покос взялся. Ты вот спроси его, спроси… Погодь, погодь, я угольков сыпану. Вот так. Теперь спичечку зажгем, бересточку запалим… Ну, чё ты уросишь, чем обидела я? Может, стукнула невзначай, так ничё, живой останешься. Будешь выдуривать, так сразу на пензию провожу. Испужался? То-то!
За чаем Семениха делается вялой, спокойной. Говор ровный, внятный, не суетный. Говорит без какого-то порядка, но начинает обязательно со старших детей, Василия и Марии. Раз вздохнула, два вздохнула и пошло-поехало: вот-де ростили, ростили, а они разлетелись, в кой-то год заглянут ден на пять.
– А может, – рассуждает Семениха, – оно и лутше, что не на глазах. Пущай уж сами, как знают, как умеют. Алешка рядом, а толку? Измотан, издерган, изруган. Народ неслух стал, один крик и понимат. Намедни глянула – сердце кровью облилось. Седина проклюнулась. В тридцать-то лет, в тридцать-то лет! Замордовали парня, как есть замордовали.
– Выдюжит, – говорит Павел Игнатьевич.
– А ты и рад без ума.
– Конешно рад, это ты правильно говоришь, – серьезно и значительно замечает старик.
Вечер долог, как сам летний день. Схлынул жар, потускнело небо. Солнце скатилось вниз и купается в притихшем озере. Все устало от движения и просит покоя. Хорошо в эту пору сидеть на вольном воздухе, наблюдать окрестный мир и отдыхать душой.
Павел Игнатьевич пьет чай не с блюдца, а прямо из чашки. По этому поводу на каждом чаепитии неизбежно возникает спор.
– Скус весь в блюдце, в ём, в ём, – убеждает Семениха.
– Какая разница. Вода она есть вода.
– Сказанул тоже! В блюдечке чай горячий, а не жгёт.
Хоть и невелик хутор, а новостей за день набирается много. Да еще хомутовские и из других мест вести доходят. Семениха пересказывает их, считая, что старик может что-то не так понять. Он хоть и посмеивается, но слушает.
– В Хомутово-то чё стряслось? – начинает старуха. – Егорка Басаров вконец умом помешался, колодец на замок запер, чтоб воды никому не давать. Вот чё надумал дурачок бестолковый! Сказывают, драка получилась. Тогда Кланька ему и говорит: ступай, Егор, куды хочешь, а жить с тобой я не буду. Сказывают, нынче же и уехал. Кланька-то тоже хороша. Ребетёшек полный двор, а ей характер показать приспичило. Теперь-то опомнилась, реветь, а Егорки-то и след простыл. Ён того и ждал, бродяжка.
– Сорочьи новости, – определяет Павел Игнатьевич. – Быть такого не может, чтоб воду на замок запирать.
Не может, а вот случилось. Прошлой осенью выкопал Егор Харитонович возле дома новый колодец. На хорошую жилу попал: вода пошла мягкая, чистая, вкусная. Этим летом басаровский колодец стал единственным для всего края деревни, остальные начисто высохли. Все бы ничего, да кто-то возьми и скажи Егору, что не по уму сруб в колодце сделан. Басарову такое замечание, что острый нож. Страшно обиделся, а чтобы проучить соседей, приделал крышку на колодец и повесил большой амбарный замок. Клавдия от стыда в слезы, а Егор Харитонович только посмеивается и ждет от соседей покаяний. Но Пашка-то тоже заводной, в отца. Разбушевался, ломом выворотил замок, на кусочки изрубил крышку. Пока шел погром, Егор Харитонович трусливо прятался за баней. А потом мигом примчался, заорал:
– Чья работа!?
– Моя, – без робости ответил Пашка.
– А по шеям не хочешь? – предложил Басаров.
– Попробуй! – усмехнулся сын.
Клавдия тем временем, решив проучить Егора, набросала в отрепанный чемоданишко кой-чего и вынесла во двор.
– Вот, получай, Егорушка! – сказала она сквозь зубы. – Ступай, Егорушка, от нас.
– Это куда – ступай? – испугался он, понимая, что шутить с ним не собираются.
– Тогда иди по соседям, – предложила Клавдия, – и проси прощенья за свою дурь.
– Еще чего! – возмутился Егор Харитонович и так поддал ногой чемодан, что тот раскрылся и полетели по двору егоровы рубахи. Но скоро Басаров смирился, обошел весь свой край и покаялся в глупости.
Вот как оно было. Дойдя до Максимова хутора, эта история обросла множеством подробностей, вроде той, как прощался Басаров с детьми и горько плакал при этом.
Сильно подгадил себе Егор Харитонович; над ним смеялись и потешались, и только что-нибудь выдающееся могло восстановить прежнее отношение к нему хомутовцев.
…Свой покос Павел Игнатьевич начал неподалеку от хутора, на старых вырубках, где в толчее молодых березок медленно и трудно поднимаются сосновые посадки. Собравшись еще до солнца, старик вскинул на плечо литовку с граблями и пошел берегом озера на облюбованное место. Было еще прохладно и на удивленье тихо. В пустом небе одиноко кружила большая черная птица, поди узнай, что подняло ее в такую рань. Павел Игнатьевич видел эту птицу уже много раз – и все высоко в небе, то плавно скользящую по кругу, то лениво и редко взмахивающую черными крыльями. Только один раз он заметил, как было нарушено это кружение: коршун вдруг остановился на месте, сложил крылья и молнией ринулся к земле…
Добравшись до вырубки, Павел Игнатьевич поставил под куст красный термос с водой, выпростал из-под ремня рубаху, чтобы не стесняла движений, легонько почиркал бруском по жалу литовки. Глубоко вздохнув, он двинулся меж кустов и сосенок по едва приметным ложбинкам. Не смоченная росой редкая и мелкая трава пружинит под литовкой, норовит согнуться и тут же подняться.
Большой навык надо иметь дли косьбы в тесноте, где ни размаха нет, ни простора, да еще приходится то и дело сбивать растянутые меж сосенок густые паучьи сети. Высохшие болотины не дали нынче приплода комаров, и голодные пауки в избытке ткут свои ловушки, но мал их улов.
Вжик! Вжик! Вжик! Мелькает литовка, наклонясь, старик равномерно покачивается, с каждым взмахом чуть подвигаясь вперед. Прошел только три недлинных ряда, а рубаха на спине уже мокра, по лицу потекли соленые струйки пота, дышать стало трудно, из груди рвется тяжелый надсадный хрип.
«Не косарь уж, видать», – подумал Павел Игнатьевич. Бросив литовку, он подолом рубахи утер горячее лицо, напился, разбрызгивая воду по бороде, и сел передохнуть, примяв густой ягодник. Клубника нынче цвела сильно, белым-бело по всем полянам было, но завязь вся осыпалась, редко где держатся на тонких стебельках жухлые сморщенные ягоды. Резные листья ягодника подпалены жаром, кончики их стали коричневыми и сворачиваются в трубку.
Все это лето мает Павла Игнатьевича неотступно-гнетущее чувство вины перед миром природы. Откуда оно берется, почему такое ясное и жгучее? Может, от старости? – думает он. Подошел срок итожить прожитое, а заодно и на все, что окружает тебя, смотреть с единственной мыслью: все ли делал ты верно, не допустил ли чего такого, что потом, уже после тебя, отзовется бедой, неудобством или еще как.
Почему и отчего эта тоска, откуда она? И вина эта? Не совсем понимает, но догадывается старик. Раньше человек и природа двигались и развивались почти с одинаковой скоростью. Но вот человек рванулся и долго шел, сильный и стремительный, не оглядываясь по сторонам, не задумываясь над тем, вправе ли он перекраивать лик земли, лишь исходя из своего удобства, своего желания рубить там, где удобнее, пахать там, где приглянулось, копать там, где понравилось… Одна надежда, что вовремя остановился и оглянулся человек, устыдился, испугался, ужаснулся, покаялся, признал вину.
В лесу стало душно, слабый ветерок чуть колышет воздух, полный запахов и звуков – каких-то ослабленных, приглушенных, осторожных. Даже кукушка не заводит долгий счет, а обрывает его, едва начав.
Павел Игнатьевич поднялся, хватаясь за поясницу, подобрал литовку и опять размеренно завжикала она, подбивая чуть видимый рядок травы. Почти до обеда лазал он по кустам, а в том месте, где начал косить, сено уже высохло, хрустит. Старик взялся за грабли и скоро наскреб небольшой ворошок.
«Отнесу-ка сразу домой это сено, – решил он. – Все равно на одном месте копны не собрать».
– Совсем из ума выжил! – всплеснула руками Семениха, когда согнутый вязанкой Павел Игнатьевич приплелся домой. – Взял бы лошадь да привез. Чё надсажаться-то!
– Какая тут лошадь, – устало ответил он. – Дольше запрягать.
Сбросив вязанку у кучи полыни и лебеды, из которой во все стороны, как иголки у ежика, торчат в палец толщиной будылья, старик сел тут же и попросил пить. Семениха принесла из погреба ковшик ядреного настоянного на вишневом листу квасу, и он долго цедил его осторожными маленькими глотками.
– Брось ты, брось! – не унималась старуха. – То-то пользы от твоей вязанки.
– Нынче вязанка да завтра вязанка… Не могу, мать, права такого не имею, – помолчав, Павел Игнатьевич добавил: – Кабы один я. Хомутовские старики тоже по вырубкам шастают, крохи сбирают. Школьники вон цельную гору веников навязали… Миром, мать, не страшно. Мир сильный, его разом с копылков не сбить…
«Теперь надо за камыш приниматься», – решил старик через несколько дней.
Это легко только сказать. Попробуй возьми его, хоть он и стоит плотной стенкой. Литовкой по воде не накосишь, надо с лодки и серпом. Тоже не сладкая работенка.
Серп нашелся, давным-давно был заткнут в застреху сарая, теперь вот пригодился. Павел Игнатьевич сбил с него ржавчину, нарезал напильником острые зубцы.
Неуклюжая лодка едва ползет, хлюпая днищем на волнах. Упираясь шестом в топкое илистое дно, старик правил в курью – мелководную заводь, по которой скатывается в Большое озеро талая и дождевая вода. Таких заливчиков на озере много, в них густо разросся камыш, образуя непролазные дебри. Здесь нагуливается рыба, гнездятся утки и гуси.
Жать камыш с лодки неловко. Павел Игнатьевич долго не мог приспособиться, чтобы левая рука брала горсть камышин, а правая одним взмахом серпа подсекала их. Пока этими горсточками наполняется лодка, семь потов прольется.
– Ну брат Павел, – сказал себе старик после первой ездки, – покукуешь ты в этих камышах, нажгешь ладошки… Но ведь надо! – тут же подбодрил он себя.
6
В последнее время Рязанцев (от Басарова прилипло к нему шутливое Саша Иванович) никак не мог понять нынешних действий ни Глазкова, ни Кутейникова, ни тем более районных руководителей. То ему кажется, что все, как сговорились, без нужды ускоряют события, то, наоборот, непростительно медлят. Вот шумели с плавучими косилками, а как до дела дошло, так и началось: этого нет, того нет, третьего негде взять. Ремонтный завод все еще возится с опытными образцами.
А ждать уже невмоготу. Это как зубная боль. Глазков же молчит. Хотя бы Кутейников ясность внес, но и этот, веря в силу, обязывающую ремзавод, вроде бы спокоен. А ведь спросят потом, с Рязанцева же спросят: о чем думал, куда смотрел, на что надеялся главный инженер колхоза?
С такими мыслями явился однажды Саша Иванович к Глазкову.
– Мы с-совершаем страшное п-преступление! – заявил он с порога. – Теряем нашу главную ц-ценность – время. Н-неужели вы э-этого не видите?
Алексей смотрел на инженера и не мог удержать улыбки, вспомнив, как сам точно так же врывался к председателю и обвинял его в преступной халатности.
– Я слушаю, – сказал Алексей.
– От ремзавода, – Саша Иванович заикается обычно лишь на первых фразах, – мы не скоро дождемся этих косилок. Притом они делают косилку вообще, а нам нужна с учетом особенностей Большого озера. Я предлагаю немедленно делать свою.
– Дорогой ты мой, – остановил его Глазков, – об этом надо было догадаться не сегодня, а чуть раньше, – Алексей уже хмурился и смотрел на Рязанцева исподлобья. – Что ты предлагаешь конкретно? Или просто зашел поговорить? Тратить главную ценность – время?
Говоря это, Глазков уже знал почти наверняка, что у Саши Ивановича конкретное предложение есть. Не зря же он приметил Рязанцева среди выпускников института механизации и электрификации сельского хозяйства и в обычной своей стремительной манере уговорил его ехать в Хомутово.
Рязанцев снял очки, старательно протер их платком и только потом достал из кармана уже потрепанный на сгибах листок тетрадной бумаги.
– Предлагаю вот такую конструкцию… Это эскиз, но дома у меня почти готов чертеж на ватмане… Конструирование – это моя давнишняя страсть. Ну, еще со школы.
– Существенное уточнение, – заметил Алексей и стал разглядывать чертежик. – В принципе интересно. А что получится в натуре?
– Хорошо получится. Честное слово!
– В разговоре о технике и о производстве вообще, – назидательно пояснил Глазков, – честное слово должно употребляться как последний аргумент. Ну, это так… Кто будет делать? Срок?
– Я сам.
– Колхозу нужен инженер Рязанцев, а не слесарь.
– Вместе с Егором Харитоновичем. Я уже говорил с ним, он охотно согласился.
Тут Саша Иванович малость отошел от истины. С Басаровым он говорил, это точно, но согласился тот не сразу и не охотно, а только после обычного крика: что в гробу он видал и тому подобное.
…«Верфь» была заложена в углу машинного двора, и механизаторы не упускали случая заглянуть сюда. Просто посмотреть, а больше подначивали Егора Харитоновича, сравнивая его творение то с утюгом, то с корытом. Первые дни Басаров на каждую реплику сыпал отборнейшей руганью, но потом сменил тактику. Уже не рычит, не кидается с молотком или какой железякой, а спокойно говорит нечто загадочное, набор разных технических и научных терминов, услышанных от Саши Ивановича.
Переведя чертежи Рязанцева в натуру, Егор Харитонович сварганил из листового железа пятиметровой длины корыто. Поразмыслив, он приладил к нему боковые поплавки, чтобы ладья более устойчиво держалась на воде. Получилось не так красиво, но зато прочно. Однако не успел Басаров полюбоваться на свое творение, как явился Саша Иванович.
– Это что т-такое? – спросил Рязанцев, обходя лодку. – Я же русским языком объяснял!
– Ну и что с того? – нахмурился Егор Харитонович. – Ты так думал, а Егор по-своему. Между протчим, ты не вопросы задавай, а скажи, где тебя черти носят? Тоже мне – начальник! Руководить вас тут много, а Егору одному вкалывать, да?
– Егор Харитонович, мы не на базаре, – напомнил Рязанцев. – Давай не будем торговаться.
– Ты на что такое намекаешь? – насторожился Егор Харитонович. – Нет, ты прямо отвечай, а очки потом прочистишь. Да в гробу я видал!
Что хорошо умеет Басаров, так это заводиться с одного оборота. Вот и сейчас перед Рязанцевым была продемонстрирована эта способность.
– В бога-крестителя! Сколь на Егоре верхом кататься? – фуражечка уже на земле валяется, грязный кулак замелькал перед носом Рязанцева. – Егор вам кто? Богов племянник?
Покричав, Басаров пнул железный бок лодки, плюнул и подался прочь, высоко и гордо задрав голову.
– Егор Харитонович! – испуганно и жалобно позвал Рязанцев. – Да постой же, давай спокойно поговорим, – но поскольку Басаров даже не обернулся, Саша Иванович добавил: – Баба ты, Егор Харитонович! Истеричная баба! Струсил? Иди, проваливай, без тебя обойдусь! Не умеешь, так не брался бы!
Басаров тут же остановился, повернулся и столь же стремительно пошел назад.
– Ты что сказал? – угрожающе спросил он струхнувшего Сашу Ивановича. – Ты меня как обозвал? Это Егор не умеет, да? Личность мою оскорбляешь, да?
Через несколько минут, угомонившись, они сидели возле лодки и курили как ни в чем не бывало.
– А ты ничего парень, – ударился в рассуждение Егор Харитонович. – На полном серьезе, между протчим… Вот появился ты в деревне, разок по улице прошелся, а я себе говорю: вот смотри, мировой парень прибыл! Да брось ты, чего надулся! Сварганю тебе пароход. Егор хоть и газанет когда на повороте…
– Хвастун ты, Егор Харитонович, – сказал ему Рязанцев. – И дурачишься без меры.
– Просто так жить – скукота одна, – признался Егор Харитонович. – Ладно, посидели, отдохнули… Так чем не глянутся тебе эти пузыри-поплавки?
– Вообще-то они не помешают, – согласился Рязанцев.
– Ну вот, – хмыкнул Егор Харитонович. – Крылья счас приваривать?
– Какие еще крылья? – не понял Рязанцев.
– Иначе она не полетит.
– Пока достаточно, чтобы плавала, – Саша Иванович развернул заляпанные мазутом чертежи. – Смотри сюда, Егор Харитонович, и разумей… В передней части лодки навешиваем косилку или так называемые тральные грабли для сгребания скошенной массы. Положение режущего аппарата при работе можно изменять с помощью лебедки. Понятно?
– Это мне было известно до того, как ты родился. Одно неясно: каким паром будем двигать этот комбайн?
– К этому я как раз и перехожу, – Саша Иванович старается не обращать внимания на колкости. – В задней части лодки, на корме то есть, на специальную раму ставим самоходное шасси. Полуось левого редуктора цепями соединяется с гребным колесом. Что это дает? При такой схеме, Егор Харитонович, можно использовать все передачи коробки скоростей трактора и, что очень важно, пользоваться задней скоростью. Управлять косилкой будет один человек, то есть ты, из кабины трактора.
– Почему, опять я? – тут же закричал Басаров. – На хрена мне это надо! Она потонет, а мне отвечать, да?
– Ни в коем случае не потонет! – Саша Иванович нервно поправляет очки. – Мой расчет показывает, что глубина погружения лодки составит не больше тридцати сантиметров. Практически мы получаем возможность косить у самого берега.
– Ну и косите на здоровье! – хмуро отозвался Егор Харитонович. – Взяли моду, как что – Егора за бока. Свет клином на Егоре не сошелся?
Рязанцев не отвечает, будто не слышит.
– Молчишь, да? Между протчим, такого вредного человека, как ты, днем с огнем не найти. Сопит в две дырочки, а свое гнет. У председателя выучился, да? Учись, учись, все одно ума не прибавится.
– Какой уж есть, – вздыхает Саша Иванович. – А вот крепления здесь явно слабоваты.
– Как раз! Не придумывай. Раз Егор делал, то порядок!
– Егор Егором, а есть еще такая наука, сопроматом называется. То есть изучает прочность различных материалов.
Рязанцев попытался популярно изложить суть этой мудреной науки, но Егор Харитонович остался при своем мнении.
– Начхать! Егору твой сопромат ни к чему. У Егора не глаз, а ватерпас. Раз отмерил, а там хоть сколь режь, промашки не будет.
– А пословица рекомендует поступать наоборот, сначала семь раз отмерить, – поправил Рязанцев бесшабашного корабела.
– Мне пословица не указ! Понял? Ишь, крепление ему не глянется! Егора он будет учить! Да не родился такой человек…
Басарова понесло, заботалил. Саша Иванович незаметно исчез, а Егор Харитонович все выкрикивал свои вопросы. Опомнившись, он удивился.
– Смылся очкарик! Не выдержал критики!
Постояв у лодки и почесав в задумчивости затылок, Басаров включил сварочный аппарат и положил на днище еще один ряд креплений.
На другой день Рязанцев прибежал на машинный двор раненько. Егор Харитонович делал вид, что присутствие инженера и изобретателя его нисколько не интересует. Выгибая деревянной колотушкой железные листы, Басаров изредка бросал как бы в пустоту отрывистые фразы:
– Ходят тут всякие… Сопроматы изучают…
– Давай, давай! – подзадорил его Рязанцев.
– А, это ты! – Егор Харитонович изобразил на своем небритом и уже грязном лице почти натуральное удивление. – То-то я смотрю…
– Да брось ты! – Рязанцев поморщился. – Закурить бы дал лучше.
– С этого и начинал бы, – Егор Харитонович достал папиросы, сам тоже закурил. – Между протчим, насчет креплений ты прав, с меня пол-литра. Могу прямо счас слётать.
– Слётаешь, слётаешь, – пообещал Рязанцев, делая глубокие затяжки и пуская дым в лицо Басарову. – Послезавтра лодка должна быть на воде. Глазков требует.
– Пускай он сам попробует, а мы посмотрим. Требовать – это не работать, ума не надо. Да я!..
– Не заводись, – остановил Рязанцев уже готового кричать Егора Харитоновича. – Давай без шуток.
– Тогда гони подмогу, – потребовал Басаров. – У Егора не десять рук… Слушай, дорогой! – оживился он. – Давай-ка сюда Костю Петракова. Милое дело! Да и сам можешь денек повкалывать. Тебе это, между протчим, пойдет на пользу.
Костя явился, когда Басаров и Рязанцев прилаживали тяги управления косилкой. Петраков, уже изрядно поработавший на разных тракторах, посмотрел и предложил совсем неожиданный вариант.
– Не учи ученого, – начал было Егор Харитонович, но Костя и Саша Иванович уже заспорили, выхватывая друг у друга карандаш. Басаров не остался в стороне и понес тарабарщину из смеси терминов, услышанных от Рязанцева.
