Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Пока Глазков, пробираясь по вагонам, дошел до ресторана, пока вернулся назад, с его попутчиками что-то случилось. Федулов раздражен, Коваленко хмурый и красный, а Хасанов стоит между ними и уговаривает:
– Михаил Сергеевич, Матвей Савельевич… Нельзя же так, по пустякам…
Алексей поставил на пол звякнувший пивными бутылками портфель.
– Что не поделили? – спросил он. – Верхние и нижние полки? Я буду спать наверху.
– Да ничего особенного, – отозвался Федулов. – Матвея Савельевича злая муха укусила. Я просто сказал, что мясо такими кусками не режут. Он закричал…
– Да, закричал! И буду кричать! – загремел Матвей Савельевич. – Ненавижу, когда по всякому пустяку раздаются указания. Сказал бы: Матвей, режь мельче… А то завел! Я считаю, что в данном случае…
Последнюю фразу Коваленко произнес удивительно точно тягучим федуловским голосом.
– Чем кричать – вызови Михаила Сергеевича на дуэль, – предложил Алексей. – Я согласен быть секундантом. Драться только кулаками, до первой крови.
– Годится, – буркнул Коваленко.
Он свернул колпачок у бутылки, разлил коньяк по стаканчикам. Молча выпили, молча стали есть.
Но не в характере Матвея Савельевича долго держать обиду. Минут через десять он отошел, начал рассказывать, какой удивительный случай произошел у него в деревне в день приезда секретаря обкома.
– Значит, дело было так… Алексей, положи рыбу, ей не время… Нет, вы слушайте, слушайте! Как он, Гаврилов-то, сказал, что придется мне пенять на себя, я все, готов, душа из меня вон. Ну, думаю, станешь ты, Матвеюшка, беспартийным активистом. Ведь работы с этим сеном на полных два дня, если не больше, а тут: к вечеру – или пеняй на себя. Намек вполне понятный. Ладно… Оставил их на подступах к Жуковке, еду в село. Приехал. Стою посередь улицы у конторы, а в голове у меня – шаром покати. Форменным образом сплошная пустота. Но кой-что соображаю еще. За бригадирами послал, те моментом явились, руки по швам, ждут указаний. Так и так, говорю, мать вашу так! Давай немедля гони все копнители и грабли в Жуковку. До вечера нам срок дан – это я бригадирам уже ситуацию объясняю. Не сделаем – с завтрашнего дня я не председатель, но и вы не начальники. Припугнул, конечно, не без этого… Разбежались мои помощнички, растворились. Опять стою, думаю. Как из леса сено выгребать? Он же собака, это я про ураган, специально налетел Матвея доконать! Ладно… И тут, братцы, меня осенило!
– Выставить на краю леса пару ящиков водки? – догадался Глазков. – Но это не ново.
– Не мешай, когда старшие говорят! Об этом у меня, признаться, самая первая мысль была, когда от Жуковки в село гнал. Но не воспользовался, проявил моральную выдержку и устоял. Потому что за этот стимул Дубов такие бы салазки мне загнул… Перебил ты меня, Алексей.
– Осенило тебя, – напомнил Хасанов.
– Точно, осенило… Решили мы как-то всю нашу агитацию механизировать. Это я сам придумал, кстати. Протянули по улицам провода, развесили на столбах репродукторы типа колокол. Чтоб, значит, утром включил – и за десять минут живой и мертвый знал, что за день в колхозе случилось. Ну, кто как работал, кто баклуши бил… Все было налажено, но не опробовали еще, случай не подвернулся. А тут я решился. Забегаю в контору, врубаю этот говорящий агрегат, беру микрофон и…
– Без подготовки? – ахнул Глазков.
– В том-то и дело… Врубаю, значит, а что сказать, никак не соображу. Дышу. Вся деревня слышит, как я дышу. Вот так: эхы! эхы! Потом зажмурился – и давай чесать. Откуда что взялось с перепугу! Персонально к пенсионерам обращаюсь. Дорогие мол наши ветераны и прочее. Персонально к школьникам. Персонально к служащим. Всех перебрал, никого не забыл. Под конец говорю, что у конторы уже стоят наготове машины. Ладно… Отключил себя, тихо стало по деревне, только где-то собаки воют. Я же совсем забыл про регулятор громкости! Ну и врубил на всю железку… Ладно. Посылаю в гараж, чтобы машинешку на всякий случай подогнали, авось да кто и придет после такой агитации. Вышел, сел на крыльцо, жду. А себе думаю: шалишь, Матвей, один раз уже накололись, пошли турнепс полоть, заработали кой-чего. Но тут слышу, идут. Идут же!
– Почему – слышу? Ты что, глаза завязал? – спросил Федулов.
– Нет, я их закрытыми держал. Вы понимаете: идут! Первые через пять минут явились, последние через двадцать. Семь машин набралось, не считая из Жуковки кто! Это было, скажу вам, кино так кино! К вечеру все подчистили, сложили. Любо-дорого… Вот теперь и объясните мне, как могло такое получиться?
– Просто ты испугал их своим радио, – определил Федулов. – Массовый психоз.
– А как же иначе? – вставил молчун Хасанов. – У нас почти такая же история с сеном получилась. Но без речей по радио. Просто люди понимают, что нынче почем ценится. Может, и лучше нас понимают.
– Нет, не говори, Яков Петрович, не говори! – не соглашается Коваленко. – Тут что-то такое действует. Не знаю, может, у тебя все просто получается, а моих не больно-то раскачаешь.
– Матвей Савельевич, – предложил Глазков, – а нельзя ли еще громкость увеличить? Ты не думал над этим? Дарю идею.
– А включать лучше среди ночи, – добавил Федулов.
– Да бросьте вы издеваться над бедным Матвеем! – возмутился Коваленко. – Давайте-ка еще по рюмашке. Михаил Сергеевич, что ты нахохлился, как курица под дождем? Заболел? Вылечим, поставим на ноги начальника управления!
…А поезд катил и катил на восток. По сторонам лежала едва прикрытая рыже-желтой травой земля. Такая же, как дома. Проплывали темные пятна высохших озер.
– Да когда это кончится! – горестно вздыхал Хасанов. – Есть где-нибудь край?
– Возможно, и есть, – ответил ему Федулов.
Разобрали постели, легли, но еще не время было спать, поэтому ждали, кто первый заговорит. Но не о засухе бы, а о чем-нибудь другом, желательно необычном. Заговорил Коваленко, предварительно кашлянув, пробуя голос.
– Алеша, ты спишь?
Глазков не ответил. Он лежал, плотно закрыв глаза, и пытался понять, что же такое произошло с Ольгой или с ним самим? Почему старики так упорно держатся за Максимов хутор? В тот же день, как отец и мать сбежали от него, вечером Алексей прикатил на хутор. Семениха возилась с побелкой, Павел Игнатьевич тюкал топором, поднимая ворота. Поругался, покричал, но с тем и вернулся в Хомутово…
– Можно одну любопытную историю из жизни пчел? – опять спросил Матвей Савельевич.
– Лучше уж спать, – за всех ответил Федулов.
– Как хотите, – Коваленко обиженно завозился на узкой для него полке.
«Может, у нее получился конфликт с отделом культуры? – думал о своем Алексей. – А мне не сказала, чтобы не отвлекать. Это она может. Это точно!»
Он обрадовался этой мысли, ухватился за нее, стал раскручивать, добавлять, расширять и тем самым убеждать себя. И почти убедил, но сразу же мелькнуло: а если все это совсем иначе, а ты вцепился в отдел культуры, чтобы отвести вину от себя? Может быть, есть и еще варианты? Видимо, они есть, но лучше подождать… Значит, сделаем так. Три дня в Новосибирске, потом позвоню Дубову, попрошу хотя бы один день – и сразу в самолет. Он прилетит в Москву почти в то же время, что и вылетит. Отличное удобство для летящих с востока. У меня в запасе будет вечер, ночь и почти весь день. Вечером опять в самолет, вечером же буду в своем аэропорту, вечером же придет машина (не забыть позвонить), ночью я уже дома…
Алексей начал делать еще какую-то прикидку, но мысли путались. Он засыпал. Вагон качался, почти с равными промежутками мимо грохотали встречные поезда. И когда Алексею почудилось, что вагон оторвался от земли и летит, он заснул.
Матвей Савельевич тоже угомонился не сразу.
Его слова о том, что он руководитель из прошлого, сказанные Дубову у околицы Жуковки, были не вдруг возникшие. Нынешнее лето заставило Коваленко крепко задуматься над этим. Он открыл для себя весьма интересную новость. Так долго он смог продержаться в руководящей сфере района не потому, что кто-то любил, его и охранял, а лишь потому, что долгое время он был равным среди равных. В сложном механизме управления районом еще вращались шестерни, поставленные лет двадцать назад, а то и больше. Не меняли их, даже если и следовало, по той простой причине, что не было замены – доброй, новой, прочной, сделанной не в кузнице практического опыта, где все определяет кузнец-случай, а в условиях, если годится такое сравнение, точного заводского производства.
Ему, Матвею, остается теперь что? Дубов, можно сказать, уже определил ему срок – будущая весна. Если, конечно, не случится что-нибудь такое, что в один час все решит. Но этого он, Матвей Савельевич Коваленко, не допустит, он постарается уйти достойно и по-доброму.
От этой мысли ему стало хорошо и легко. И сон ему приснился легкий и приятный: он увидел себя на пасеке…
Яков Николаевич Хасанов заснул сразу. И у него нашлось бы о чем подумать под размеренный стукоток вагонных колес, но он просто очень хотел спать.
А Федулов совсем не спал. Лежал на спине, на одном боку, на другом, выбирая удобное положение, но сон никак не брал. Не выдержав этой пытки, он вышел в коридор, сел на откидной стульчик, уперся лбом в прохладное стекло и смотрел в редкую, разбавленную темноту летней ночи.
За последние дни, особенно после отчета Дубова на бюро обкома партии, у них случилось несколько мелких, но публичных стычек. А в районе слишком чутко реагируют на то, как относится первый секретарь райкома к любому человеку. В раздражении Федулов подводил себя уже к той мысли, что все нападки на него обусловлены единственной целью – выжить его из района. Михаил Сергеевич уже прозондировал, как реагируют на все это в областном управлении, и сделал для себя малоутешительный вывод. Как теперь быть, что теперь делать, к чему устремляться? Вопросов много, а ответа нет ни на один. Вот такая она получается жизнь в нынешнее лето.
6
Не дожидаясь лифта, Алексей бегом поднялся на пятый этаж, несколько секунд, переводя дух, постоял у двери, обитой коричневым дерматином, и позвонил. Еще нажал кнопку звонка, еще и еще.
Открыла теща, Валентина Юрьевна. В оранжевом халате до пят. За ее спиной маячил испуганный Роман Андреевич. Бородка у него привычно задрана, словно он силится разглядеть что-то далекое-далекое. На голове несуразная шапочка, которую он надевает только садясь за письменный стол.
– Так быстро? – воскликнула удивленная Валентина Юрьевна и живо обернулась к мужу. – Роман, ты видишь, это же Алеша! Он уже прилетел!
– Зрю, – ответил Роман Андреевич.
– Я соскучился, – объявил Алексей и швырнул портфель в угол просторной прихожей. – Аэрофлот охотно идет навстречу скучающим мужьям. Билеты вне очереди и другие льготы согласно тарифу… А Оля где? – он перешел на свой привычный деловито-требовательный тон. – Я спрашиваю: где Ольга?
– Ты разве не получил телеграмму? – в свою очередь спросила Валентина Юрьевна. На ее нестареющем, благодаря современной косметике, лице отразилось величайшее изумление.
– Я попутно завернул, из Новосибирска, – Алексей часто заморгал и ожесточенно, оставляя красные полосы, потер лоб. – Мы там по сенокосным делам, – но вдруг, заподозрив неладное, а может быть и страшное, он закричал: – Где Оля? Где Ольга?
Говорят, человек способен в одну секунду задать себе уйму вопросов, ответить на них, представить, то есть вообразить, все, что угодно. Сейчас у Алексея как раз и возникло такое мгновение.
«С нею что-то случилось. Да, случилось, – заметались мысли. – Ее уже нет в живых. Она умерла! Так вот почему она уехала! Она болела, она страдала. Она знала, что конец близок. Теперь мне все-все понятно… Почему же они не плачут, не рыдают, не кричат? Или уже нарыдались и накричались?»
– Оля в больнице, операция прошла хорошо, – откуда-то из невообразимой дали донесся до него мягкий, спокойный, потусторонний голос Валентины Юрьевны.
– Все благополучно, – поддакнул ей Роман Андреевич. – Обыкновенный аппендицит.
«Они обманывают меня. Они хитрят. Они боятся, что я сейчас же и тут же умру… А телеграмму послали… Нелогично… А что было в телеграмме?»
– Вы меня обманываете, – решительно сказал Алексей.
– Але-шень-ка! – испуганно протянула Валентина Юрьевна. Но тесть, мудрый тесть, как и положено быть доктору исторических наук, понял, что прибывший с Урала через Сибирь зять находится в состоянии, именуемом столбняком. Поэтому доктор наук отстранил Валентину Юрьевну, не имеющую ученых степеней, взял зятя за плечи и начал трясти его, приводя в чувство.
– Что вы со мной делаете? – сердито спросил Алексей, и тут только до него окончательно дошло, что Ольга в больнице, что ей сделали операцию, что теперь все хорошо, все благополучно.
– Где эта больница? – еще спросил Алексей. – Я пошел туда.
– Алеша, ночь уже! – воскликнула Валентина Юрьевна.
Тут только он разглядел, что за три года, пока он здесь не был, теща мало переменилась. Все та же пышная прическа, только волосы из белых стали рыжими, в ушах появились массивные серьги. А ведь когда он увозил Ольгу в деревню, она клялась, что от этого кошмара погибнет. Выжила, оказывается… Роман Андреевич тоже без перемен, только сильно сутулится и курит уже не сигареты, а трубку.
– Тогда рассказывайте! – потребовал Алексей. – По порядку, с того дня, как она приехала.
– Завтра, Алеша.
– Нет!
– Не кричи на меня, пожалуйста. Тебе нужно умыться, покушать, передохнуть с дороги.
– Я не буду умываться и не буду есть, – он мотал головой. – Рассказывайте! Еще не ночь, еще только половина одиннадцатого.
– Но не в прихожей ведь! – напомнила теща.
– Ах, да! – догадался Алексей.
Они прошли в комнату, заставленную тяжеловесными стеллажами с книгами. Роман Андреевич устроился на свое место, за стол, как и прежде заваленный бумагами и журналами. Свет настольной лампы высветил будто из камня тесанное худое удлиненное лицо. В своей шапочке он похож на алхимика со старинных гравюр. Валентина Юрьевна устроилась в кресле, сразу закурила сигарету. Алексей привалился к высокому подоконнику, оперся на него локтями.
– Итак, я внимательно слушаю, – сказал он.
– Весь последний год Оля жаловалась в письмах на быструю утомляемость, слабость, апатию, – строго заговорила теща. – Я определила это как неизбежное следствие жизни в деревенских условиях. Я предвидела это с самого начала и предупреждала тебя.
– Вы успели за это время окончить медицинский институт? – не замедлил спросить Алексей.
– Не язви! Я консультировалась с лучшими медиками. Приехав, Оля сказала, что она очень больна. А тут еще аппендицит. Кошмар! Ведь так, Роман? Я подняла на ноги всех знакомых и незнакомых. Я повезла ее в лучшую клинику. Кошмар! Оперировала сама Ираида Григорьевна. Кошмар! Я чуть с ума не сошла. Ираида Григорьевна сказала, что замешкайся мы хоть на полчаса… Кошмар! Роман, так ведь, что ты молчишь?
– Точно так, – подтвердил Роман Андреевич. Он меж делом кромсал какую-то рукопись.
– Это действительно так или вы успокаиваете меня? – на всякий случай уточнил Алексей.
– Роман, объясни тогда ты, – Валентина Юрьевна поднялась. – Алеша, я приготовлю ванну и ужин. Что будешь кушать?
– Водку и соленые огурцы, – немедленно отреагировал он.
– Кошмар! Кстати, говорят, что в деревне теперь все поголовно пьют. Это так? – спросила Валентина Юрьевна.
– Какой дурак вам это сказал?
– Игорь Ворожба. Он сейчас у Романа в институте. В прошлом месяце Игорь ездил на свадьбу в деревню. Кстати, ты его должен помнить. До твоего вторжения он ухаживал за Олей.
– Передайте ему, что при случае я его зарежу, – мрачно пообещал Алексей.
– Кошмар!
– Алексей, не хами, – заметил Роман Андреевич, не отрываясь от рукописи и не вынимая изо рта трубку. – За эти дни мы уже достаточно напсиховались. Сядь, не отирай стены! – прикрикнул тесть. – Скажи мне, что у вас там происходит с погодой? Рассказывают какие-то кошмары. Тьфу, дурацкое словечко! Прилипло. Это что, действительно ввели карточки на воду?
– Эту новость вам тоже принес Игорь Ворожба? Он всегда был выдающимся сплетником, – не удержался и съехидничал Алексей. – Чем сидеть и кошмары выдумывать, взяли бы да приехали. Милые родители! За столько лет дочь не навестить, не глянуть, как она бедная живет! Конечно, вам это неприлично – ехать в деревню. Это же не Кавказ, не Крым! А вокруг нашей деревни все озера целебные. Вот поправимся после засухи – свой санаторий построим… Я знаю, я догадываюсь, о чем вы тут толкуете в свободное от работы время. Недоучившийся аспирант охмурил единственную дочь, украл, увез к черту на кулички, кормит ее сырым мясом и силосом, довел, угробил! Это ведь так! Конечно, так!
Роман Андреевич положил чадящую трубку на рукопись, засыпав бумагу пеплом. Уставился на зятя, как, наверное, смотрит на студента, не помнящего дня рождения царя Ивана по прозвищу Грозный.
– Валентина! – закричал тесть. – Валентина, поди сюда!
Валентина Юрьевна тотчас же явилась.
– Ты только послушай, что говорит этот Гамлет Уваловского района. Он обвиняет, он обличает и выводит на чистую воду. Ты попроси его, пусть повторит.
– Я хочу спать, – сказал Алексей. – Мне рано вставать. У вас не найдется вязанки ржаной соломы? Мы так привыкшие.
Он еще долго слышал, как бубнил тесть, как теща, вопреки сложившейся практике, приняла вдруг сторону зятя, и до Алексея доносилось ее взволнованное: «Кошмар! Стресс! Он потерял голову! Он ее безумно любит! Стресс! Кошмар!..»
Утром Алексей сразу же засобирался в больницу. Ругнул себя за вчерашнюю выходку, но все ж решил: «Ладно, это им на пользу». Чуть поводил бритвой по щекам, сполоснул лицо, оделся. И ушел бы тайком, но в прихожей зацепился за стул, тот грохнулся. Из спальни тут же появилась Валентина Юрьевна.
– Туда пускают только после пяти вечера, – сказала она. – Мы пойдем вместе.
– Я пойду один. У меня самолет в половине пятого.
– Что за тон, Алексей? Кошмар какой-то! Я повторяю: тебя не пустят в больницу.
– А мы из деревни, московских порядков не знаем, – угрюмо ответил он ей и ушел, едва удержав себя от соблазна хорошенько хлопнуть дверью.
По дороге в больницу ему вдруг пришла в голову интересная, как показалось, идея. Какие-то процессы, происходящие в атмосфере, регулируют не одну только погоду, они управляют эмоциями людей и даже их поступками. Действуют то положительно, то отрицательно. Во время глобальных погодных катаклизмов обостряются чувства, все видится и воспринимается четче, яснее, понятнее… Но тут же и определил, что все это ерунда.
В больнице он кого-то упрашивал. Кому-то объяснял, кто он и откуда. С кем-то ругался. Перед кем-то извинялся. Потом только Алексею выдали стоптанные больничные тапочки и мятый белый халат без пуговиц.
Первый этаж, второй, третий… Поворот, еще поворот… Тридцать вторая палата, тридцать третья, тридцать четвертая… Подошел, постоял, побледнел, заволновался. Вошел. Малюсенькая палата (результат стараний Валентины Юрьевны) с маленьким окошком. Белые стены, белая кровать, белое лицо на белой подушке, белая рука поверх белого одеяла.
– Алеша, это я, – сказала она. – Здравствуй, Алеша!
Он подошел к кровати, опустился на колени, взял ее маленькие ладошки и прижал к щеке. Ладошки горячие, слышно, как под кожей бьется кровь. Без очков ее лицо беспомощное и беззащитное. Щеки опали, из-за этого глаза вроде стали больше.
– Прости, – прошептал Алексей. – Я очень и очень плохой человек. Я очень был сердит на тебя. Но ты простишь, ладно?
– Алеша, ты хороший человек и ни в чем не виноват, – тоже шепотом ответила Ольга. – Это я ужасно глупая и мнительная… Есть такое выражение: неясная тревога. Вроде бы нет причин, а страх преследует, не отступает. Больше всего угнетает эта неотступность страха… Я только не говорила, не хотела пугать тебя, но в последнее время я очень плохо себя чувствовала. Кое-как дождалась отпуска. Мама сразу начала действовать, в тот же день, как я приехала. Она это умеет… Как они тебя встретили?
– Тебе не трудно говорить? – спросил он.
– Совсем нетрудно. Расскажи мне хомутовские новости. Николай Петрович не проговорился о моем увольнении?
– Сразу же. Но это получилось случайно… Зачем ты сделала это?
– Я же говорю: страх и отчаяние.
– У нас ураган был, – начал он и тут же обругал себя: «Нет, я действительно скотина. Сейчас начну докладывать о суточных надоях молока и трудовых достижениях Егора Басарова».
– Это, должно быть, очень страшно, – Ольга поежилась. – Я ни разу не видела урагана. Страшно было, Алеша? Впрочем, я дуреха. Но большинство людей, если не все, не могут сразу воспринять любое трагическое событие, поскольку у них нет реального впечатления, они не очевидцы. Поэтому… Не обращай внимания, я стала ужасно болтливая.
– Ураган прошел через хутор и доконал его, – стал рассказывать Алексей. – Стариков я перевез к нам. Это было вечером, а утром они сбежали. Самым натуральным образом. Поехал, ругался, а что толку?
– Ты сегодня из дома? – спросила она.
– Нет, я из Новосибирска.
– Вот как? Расскажи мне про Новосибирск. Я там не была. Это красивый город? Он в тайге стоит?
– Не знаю. Мы два раза проехали по главному проспекту – и все. Мы были в районе, договаривались о сенокосах.
– В тайге были, да? Расскажи мне про тайгу. Я там ни разу не была. Наверное, красиво, да?
– Лучше я буду говорить, что очень и очень люблю тебя.
– Ты не умеешь говорить о любви, – возразила Ольга. – Не умел и не научился. О любви ты знаешь не больше десяти слов.
– Неправда!
– Не спорь, я считала. Когда мы познакомились, ты и этого не знал. Помнишь, как мы познакомились?
– Отлично помню.
– Нет, ты все забыл! Не спорь, пожалуйста! В библиотеку ты ходил не заниматься, а высматривал хорошеньких девочек. Не спорь, пожалуйста! Потом ты подсел ко мне. У тебя был слишком деловой и серьезный вид. Ты разложил свои бумаги и шепотом спросил, нельзя ли чуть сдвинуть мои книги. Мне надо было промолчать, но я не сдержалась. «Ах, пожалуйста!» – сказала я. Ты только этого и ждал. Опять спросил, что я читаю, зачем мне эта ерунда о постановке библиотечного дела в двадцатые годы. Мне надо было крепиться и молчать. Но я была дуреха и стала доказывать, как здорово в то время было поставлено библиотечное дело. Ты не дослушал и пригласил меня в кино. Я согласилась и попала в ловко расставленные сети.
Они засмеялись. Тихо, по-больничному.
– Нет, это я попал в ловко расставленные сети, – принял игру Алексей. – Я просто попросил передвинуть книги, а ты: ах, пожалуйста! Я сразу понял, чем это может кончиться, но было уже поздно.
– Ты искажаешь историческую правду.
– Ничуть. Впрочем, ладно. Дело это прошлое, а жить надо настоящим. – Алексей помолчал и спросил напрямик: – Когда ждать тебя домой? Что я там, как сирота казанская? По всему району уже ходит слух в нескольких вариантах. Первый – я тебя выгнал. Второй – ты сама сбежала от меня. Вообще-то я поначалу действительно подумал, что ты сбежала. Ладно Николай Петрович вразумил. Прости за глупые подозрения. Простишь, да?
Ольга не отвечает.
– Впрочем, разговор это не больничный. Давай не залеживайся тут, поскольку аппендицит есть не болезнь, а сплошное баловство. Так что сразу домой, да?
– Конечно, конечно! – заторопилась Ольга. – Только домой.
Дверь в палату открылась. Заглянула женщина в изящном белом халате, высоком белом колпаке.
– Молодой человек! – строго сказала она. – Я пустила вас только на пять минут. Больной нужно отдыхать. Прошу зайти ко мне, шестой кабинет на первом этаже.
– Да, да! – Алексей вскочил. – Я сейчас.
Дверь закрылась.
– Алеша, это и есть Ираида Григорьевна, – сообщила Ольга. – Она слишком слушает маму. Они давние подруги. Представляешь, вчера Ираида Григорьевна привела целую комиссию. Три профессора на один аппендицит! Неслыханная роскошь. Они измучили меня, извертели всю.
– С этой Ираидой Григорьевной мы уже знакомы, – признался Алексей. – Я назвал ее формалистом, бездушным человеком и еще как-то. Она меня – нахалом.
Ольга засмеялась. По-настоящему, весело.
– Иди, Алеша, иди, – поторопила она. – Я извинюсь за тебя.
– Я сам могу это сделать. Что тебе принести? Я сейчас смотаюсь в магазины и на рынок.
– Ничего мне не надо. Мама всю тумбочку провизией забила… Ступай, Алеша. Наклонись, я тебя поцелую.
«Все хорошо, что хорошо кончается», – подвел итог Алексей. Стремительно шагая по длинному больничному коридору, он думал, что все неясное, плохое, унылое и грустное теперь позади. Теперь домой, снова за работу, готовить южный и сибирский десанты и ждать Ольгу. Глянул на часы. Ого! Надо поторапливаться.
Вот и шестой кабинет с невыразительной пожелтевшей табличкой «Зав. отделением».
Ираида Григорьевна сидит за столом, как некая богиня милосердия – величественна, строга, но добра и великодушна, если не обманывает первое впечатление.
– Я вас слушаю, – сказал Алексей.
– Проходите, садитесь, – пригласила она. – Сюда, пожалуйста. Вас Алексеем зовут, так ведь?
– Алексей, Алеха, Леха, как вам угодно.
Ираида Григорьевна начала перебирать на столе кипу больничных бумаг, но тут же оставила их, протянула Алексею пачку сигарет. Он отрицателе но мотнул головой.
– Ну и правильно, что не курите, – похвалила Ираида Григорьевна, но сама закурила, затягиваясь жадно и нервно.
Только теперь Алексей вспомнил, что прежде несколько раз мельком видел ее в доме тестя и тещи.
– Так я слушаю, – напомнил он. – У меня самолет в половине пятого. К утру я должен быть дома.
– Да, да… С Валентиной Юрьевной мы давние подруги. Она милая прелестная женщина. Олю я знаю с рождения. Это милый прелестный ребенок, – Ираида Григорьевна говорила отрывисто, вроде через силу.
Алексей уже начал злиться.
– Биографию Валентины Юрьевны, а тем более Ольги я знаю достаточно подробно. Могу добавить, что и Роман Андреевич тоже милый и прелестный мужчина. Не так ли?
– Понимаете, Алексей, в чем дело? – Ираида Григорьевна погасила в пепельнице окурок и тут же взяла новую сигарету. – Вы муж Оли, вам я должна сказать, но надеюсь, что об этом не узнают ни Оля, ни Валентина Юрьевна. С Олей не все благополучно. То есть очень плохо.
«Сколь странен этот мир, сколько страстей вокруг самой заурядной операции», – подумал Алексей и не уловил еще несколько отрывистых фраз, сказанных Ираидой Григорьевной.
– Что значит – плохо? – переспросил он.
– У нее опухоль, – тихо повторила она. – Теперь, кажется, слишком поздно. Так говорят специалисты.
Она еще что-то говорила, но он не слышал, видел только, как открывается ее рот, как катятся из глаз слезы.
