Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
– Что – сено? – тут же спросил Гаврилов.
– По крохам собирали, такие зародища стояли.
– Да что вы мямлите? – прикрикнул Гаврилов.
– Все ветром растащило, до земли выскребло.
– Крыши хоть чем закроем, а сено где возьмешь? Где, я спрашиваю? Где? – Гаврилов подскочил к Матвею Савельевичу и затряс кулаком перед самым носом. – И нечего на стихию сваливать! Это преступная бесхозяйственность! Вот что это!
Со стороны, может быть, и чудно было смотреть на эту картину. Гаврилов ходит кругами, а Матвей Савельевич, вытянув руки по швам, только вертит головой.
– Так разве ж кто знал, – канючил Коваленко.
Михаил Григорьевич остановился, сунул руки в карманы, посмотрел снизу вверх на высокого Коваленко.
– Хозяин все предвидеть должен. Даже ураган. Что теперь делать будешь? Чем скот кормить?
– Так мы соберем. Ветер к лесу был, частью сено там задержалось.
– Поехали туда! – распорядился Гаврилов и круто зашагал к машине. Всю дорогу до Жуковки он молчал, а Дубов только вздыхал, но не решался заговорить.
Вдруг усмехнувшись, Михаил Григорьевич заметил:
– Ничего, злее будет.
Деревни еще не было видно, а уже стали попадаться клочья сена, прибитые к деревьям, повисшие на кустах, истертые на дороге колесами машин. Чем дальше, тем гуще. Но вот показались белые стропила коровников. На пустыре возле фермы несколько женщин вилами и граблями подбирали ошметья сена и складывали его лохматыми копнами.
Гаврилов остановил машину, вышел и нетерпеливо топтался, поджидая отставшего Коваленко. На Виталия Андреевича Гаврилов не смотрел, и тот думал невесело: горькая приправа будет к его отчету на бюро.
– Вот что, председатель, – заговорил Михаил Григорьевич, когда Коваленко догнал их и выскочил из своего «газика». – Возвращайся-ка в село, поднимай всех, но чтобы к вечеру сено было собрано. Да, да, к вечеру! Сам бери вилы и подавай пример. Завтра утром доложишь в райком. Не сделаешь – пеняй на себя. Все ясно?
– Так не лучше ли… – попытался заговорить Коваленко.
– Не лучше! – оборвал его Гаврилов и пошел к ферме.
Матвей Савельевич вопросительно уставился на Дубова.
– Делай, что велено, – сказал тот. – Технику гони сюда.
– Сделаю! – с неожиданной злостью выкрикнул Коваленко.
– Смотри-ка, он еще и обижается!
– Я не обижаюсь, – Матвей Савельевич облизнул сухие губы. – Виталий Андреевич, отпусти ты меня с этой проклятой должности! Я человек из прошлого, пережил свою эпоху. Теперь такие руководители не нужны, мы приносим вред.
– Чего мелешь! – прикрикнул на него Дубов. – За порядком в доме надо следить, а не философствовать. Ишь какой! Но мы еще поговорим об этом, но не сейчас и не здесь. Делай, что велено!
– Погоди, Виталий Андреевич, – Матвей Савельевич поморщился как от внезапной боли. – Я вот ждал вас на меже и обо всем передумал. Что я делаю, как делаю, зачем делаю… На балалайке играть умею, а схватился за баян… Нынче надо таких умных и ушлых, как мой соседушка Глазков. Они везучие. У него ж ни клока сена не снесло! Как заколдовано… Я пчеловодством займусь, Виталий Андреевич, вот что я сделаю. Я сплю и вижу себя на пасеке. Весь район медом залью.
– Но-но! Не утопи, – только и нашел что сказать Дубов.
– Не залью, так обеспечу.
– Не ко времени разговор, Матвей. Надо год закончить, надо перезимовать. Весной поговорим на эту тему.
– Не выдержу я, – Матвей Савельевич молитвенно сложил руки. – Жалости в тебе нет, Виталий Андреевич.
– Может быть, и так. Но тебя-то я жалел, даже лишнего… Езжай, Матвей, организуй народ. Завтра в девять позвонишь.
Матвей Савельевич устало махнул рукой и поплелся к машине. «Газик» рванулся с места и скрылся в густой пыли.
Уже садясь в машину, Гаврилов спросил:
– Теперь куда повезешь?
– В «Новый путь». Здесь рядом.
До Хомутово ехали минут пятнадцать. За это время Виталий Андреевич успел выдать полную информацию и о колхозе, и о председателе Глазкове.
– Не лишнего хвалишь его? – заметил Михаил Григорьевич. – Как бы голова не закружилась.
– Если признаться, больше ругаю. Прыткий больно. Вот опять самодеятельность проявил, с шефами вчера поцапался. Управляющий трестом Перескоков приехал посмотреть, как его строители лес на веники переводят. Я специально позвонил Глазкову, предупредил, так нет, все на свой лад повернул. Начал торговаться с Перескоковым. Дескать, строителей своих забирай, они только лес губят да пьянствуют, а взамен дай еще труб и асфальта. Перескоков и рад без ума. Теперь Глазков нацелился в Новосибирск махнуть, лично договориться о покосах. Ну, это правильно. Пошлем целую бригаду. Посмотрят травы и определят места сенокосов для всех хозяйств.
– С шефами он, кажется, разумно поступил, – сказал Гаврилов. – Мы часто увлекаемся только внешней стороной. Послано на село столько-то тысяч… Может, они не нужны, все эти тысячи? Или ты не согласен?
– Отчего же…
– Мне об этом Глазкове говорили как о перспективном. Не завянет он тут? – еще спросил Гаврилов, пытливо поглядывая на Дубова. – Или бережешь куда?
– Натаскиваю пока, – уклончиво и с неохотой ответил Виталий Андреевич и заговорил с шофером, указывая тому дорогу: – Теперь налево и по проулку. Вон к тому дому… На всякий случай заглянем в контору, хотя навряд ли кто там есть.
Глазков был в конторе. Суровых гостей (не праздное же любопытство погнало их в такой день по району) он встретил на крыльце, провел в кабинет.
– Напоил бы, Алексей, а то есть хочется, – сказал ему Дубов. – У тебя всегда запас минеральных вод.
– Напоим и накормим. Садитесь, пожалуйста, я сейчас.
Глазков принес несколько бутылок, разлил пузырящуюся искристую воду по стаканам.
– Ничего себе живешь! – заметил Гаврилов, оглядывая кабинет и заодно и хозяина. В его голосе Алексей уловил иронию, насторожился по свойственной почти всем молодым руководителям привычке больно реагировать на мелкие, несущественные замечания.
– А как надо жить? – тут же спросил он.
– Всеобъемлющий вопрос, – усмехнулся Михаил Григорьевич. – Не сердись, будь добр.
Гаврилов снял очки, и Алексей с удивлением заметил, что рядом с ним сидит уже другой человек – уставший, сморенный жаром и дорогой, обремененный заботами и просто любопытный.
– Отец тоже не так давно пытал меня: по достатку ли кабинет, – заговорил Алексей. – Пришлось объяснить ему, что это просто необходимо для укрепления председательского авторитета.
– Что ж, пояснение вполне разумное. Кто возрастом берет, а кто и шиком. – Гаврилов все еще изучающе разглядывал Алексея и вдруг разом сменил тон разговора и стал человеком, привыкшим часто и строго спрашивать: – Дела как, председатель? Сено сберег или тоже в чистом поле оказалось?
– Уцелело. Я бы и не догадался, может, да Лаврентий Родионов сообразил.
– Погоди, это какой Родионов? – оживился Михаил Григорьевич. – Если комбайнером работал, то я должен его знать.
– Он самый, – подтвердил Дубов. – Теперь главный колхозный мелиоратор.
– Однажды уел он меня по высшему разряду, – засмеялся Гаврилов. – Затеял я с ним у комбайна разговор, блеснул красноречием. Забыл, что ему в поле и минута дорога. Он и напомнил. Впрочем, повторять не буду.
– Когда буря началась, – рассказывал Глазков, – он как раз мимо фуражного двора ехал. Мигом народ собрал. Бревна на стога затащили, тросами и веревками затянули. Маленько разворошило, правда, но уже прибрались.
– Это хорошо. А деревню сильно потрепало? – уже о другом спросил Гаврилов.
– Максимову хутору конец пришел. Направил туда бригаду, человек двадцать. Маленько подлатают. Чтоб до осени пожили, пока новые дома не сдадим. А кому есть куда приткнуться, тех сейчас развозят.
– Значит, будем считать, что испытание ураганом выдержали? – подвел итог Гаврилов.
– Ну, главные испытания еще впереди, – напомнил Дубов.
– Это точно, – согласился Гаврилов. – Куда повезешь нас, председатель, что покажешь?
– Можно на камыш. Там и пообедаем у косарей, если не возражаете, – предложил Алексей.
– Я согласен, – Гаврилов поднялся. – Ты как, Виталий Андреевич?
– Вполне.
Спускаясь по лестнице, Дубов шепнул Алексею:
– Ладно, хоть у тебя порядок. А то опозорился я с Матвеем.
…Большое озеро, забросав берега ворохами тины, успокоилось после бури и колыхалось лишь легкими волнами.
Кормозаготовительная бригада Басарова уже работала. В зарослях камыша стрекотали две косилки, еще одна лодка, оборудованная волокушей, доставляла кошенину к берегу. Там тарахтел погрузчик, наваливая мокрый камыш в тракторные тележки и автомашины. К шуму моторов примешивался заполошный крик Егора Харитоновича. В мокрых штанах, облепленных тиной, в грязной рубахе, обросший, он походил на болотного лешего. Егор Харитонович то распоряжался на берегу, то подменял кого-нибудь в лодке, но и оттуда доносились его команды, на которые большей частью никто не обращал внимания. Каждый знал свое место и дело.
Получая от Глазкова благословение на бригадирство, Басаров не удержался, чтобы не высказаться.
– Вот, между протчим, что значит около начальства ошиваться! Это не Саша Иванович рекомендовал меня? Мы теперь с ним такие друзья – водой не разлить. Женить хочу его. Нечего холостяком бегать, пущай растит молодое пополнение… А на бригадирство я вполне согласен. Руководить – не работать. Ручки в брючки – и пошел.
Ручки в брючках были у Егора Харитоновича, пока из конторы выходил. А потом вкалывал. Рядовые – смену, а он, как руководитель – две смены. После недели бригадирства Басаров явился к Глазкову и ударил фуражкой об пол.
– На хрена попу гармонь, а Егору – высокий пост? – спросил он и сам же ответил: – Не согласен ишачить!
Глазков уже приноровился разговаривать с Егором в минуты буйства.
– Хорошо, что зашел, – сказал он Басарову как можно равнодушнее. – Я и сам вижу: не справляешься ты с бригадой, не по тебе такая ответственная работа.
– Кто не справляется!? – тут же заорал Егор Харитонович и потянулся сорвать фуражку, но она уже на полу валяется. – Ты кого оскорбляешь? Егор не могёт, да? А кто, между протчим, две нормы делает? Богородица с боженятами? Шалишь, председатель!
Выскочив из конторы, Басаров умчался на озеро. Потом Алексей привез ему забытую фуражку…
Егор Харитонович популярно объяснял Пашке, как на ходу очищать режущий аппарат косилки, и проглядел момент, когда возникла на берегу белая нарядная машина.
– Это что за новости? – возмутился он, будто для подъезда к берегу надо было испрашивать у него разрешения.
Оставив Пашку, Егор Харитонович резвой трусцой двинулся к машине. Как старому знакомому кивнул Дубову, с чувством пожал руку Гаврилову, представился:
– Егор Харитонович Басаров, здешний бригадир и адмирал. С кем имею честь разговаривать?
– Гаврилов, секретарь обкома партии, – в тон ему ответил Михаил Григорьевич.
– Очень приятно! – глаза Егора Харитоновича заискрились. – Не здря сон нынче я видел, между протчим. Проснулся и говорю себе: ну, Егор, поддерьгивай штаны и дуй на озеро, ревизия будет. Председателю утром сказал, а он: пошел ты к дьяволу, не до тебя! Ну, это он с перепугу, после бури.
Глазков виновато смотрел то на Дубова, то на Гаврилова и пожимал плечами: дескать, тут я ничего поделать не могу.
«Сказанет сейчас что-нибудь», – забеспокоился Виталий Андреевич и спросил, чтобы сбить Басарова на другую тему:
– Как работается, Егор Харитонович?
– Не мешайте вы ему, – попросил Гаврилов, догадавшись, что бригадир из породы слишком говорливых. – Корма будут, Егор Харитонович, или байками зимой скот кормить станем?
– Если камыш считать кормом, то будут. Работаем вроде неплохо, председатель вот не даст соврать, – тут Басаров явно поскромничал: работала бригада здорово. – Если вас, товарищ Гаврилов, интересуют подробности, счас поясню. Прошу следовать за мной, – он повел Гаврилова к самой воде. – Тут у нас, между протчим, целая эскадра образовалась. Вон на том пароходе, он у нас самый крупный, мы трое косим, на подменках, с утра до ночи без простоев. Я сам, значит, еще Костя Петраков и сын мой Павел, проще говоря – Пашка. Вон за тем мыском еще одна лодка. В общем, вкалываем, председатель не даст соврать. А вы к нам, товарищ Гаврилов, специально приехали или попутно завернули?
Глазков из-за плеча Гаврилова грозил Егору Харитоновичу кулаком. Но что теперь грозить, что пугать, что одергивать, если Егор Харитонович уже заботалил.
– Кулак мне, председатель, не показывай, между протчим, а то товарищ Гаврилов подумает, что ты таким манером с народом обращаешься… Егор меру знат. Один раз, это в Сибири я вкалывал, министр имел счастье со мной беседовать. Он мне вопрос, я ему тоже вопрос. Отвязался он от меня, отвалил в сторону и говорит своим причиндалам: взял бы его, меня то есть, заместителем, да грамотешки у него маловато. И верующий поди-ка, богородицу часто поминает… Егор такой!
Гаврилов затрясся от смеха, достал платок, долго утирал слезы. Глазков тем временем оттеснил Егора Харитоновича, что-то шепнул ему, и тот удалился. Алексей сам начал рассказывать о заготовке камыша.
– Погоди, – остановил его Гаврилов. – Дай отдышаться… Куда ты заместителя министра отправил?
– Насчет обеда похлопотать.
– У него должно быть какое-то прозвище, раз такой говорун. В деревне ведь так.
– Есть прозвище. Егор Ботало.
– В самую точку, – опять засмеялся Гаврилов. – Если и работает столь же усердно – цены ему нет.
– Егор Харитонович из летунов, – начал объяснять Глазков. – Но из бестолковых, то есть бескорыстных. Зиму в деревне, а летом мотался из края в край… Выжигаю потихоньку из него бродячий дух. Здесь он хорошо все наладил. Хоть и горланит, а конвейер не стоит… Поощряем людей. Морально и материально.
– Бригадира не забываете?
– Отмечаем. Но ему будет особая награда. Поедет на заготовку соломы в Краснодар, машинистом пресса.
– Ничего себе премия! – удивился Гаврилов.
На таборе косарей заколотили железякой, оповещая, что из столовой привезли обед. Опять подскочил Егор Харитонович.
– Милости просим с нами пообедать. Щей до отвалу, каши от пуза… Распоряжайся тут, председатель, я на время Пашку подменю.
Егор Харитонович поправил фуражечку, задымил папироской и удалился берегом. Скоро донесся его крик:
– Пашка, рули к берегу, обедать пора! Обедать, глухая тетеря!
Бригадный стан был в молодом тенистом березняке. Созванное сигналом дочерна обгоревшее, мокрое, небритое камышовое воинство собралось за длинным, до желтизны выскобленным столом. Красуясь перед мужиками в коротеньком белом халате, столовская повариха Томка Ипатова бойко орудовала половником.
Иван Скородумов помешал ложкой густой красный борщ и скривился.
– А мясо? – загундел он. – Этому гаврику вон какой кусище подсунула! – Иван заглянул в миску сидящего рядом Кости Петракова. – Погоди, вертихвостка! Скажу Семке, на какой случай этого бугая откармливаешь.
За столом вроде только и ждали такого начала. Бросили ложки, начали советовать Ивану, чтобы он сам подсыпался к столовской поварихе. Кто-то тут же заметил, что Ивана уже никак не откормить до нужной кондиции. Скородумов не рад был затеянному разговору, торопливо хлебал, чтобы поскорее уйти из-за стола.
Но всегда веселая тема не получила развития. Так, чуть позубоскалили. Одни еще досмеивались, а другие уже вспоминали, какого страху нагнал ночной ураган.
Когда на табор пришли Гаврилов и Дубов, сопровождаемые Глазковым, мужики за столом сразу стихли.
– Здравствуйте, труженики моря! – поздоровался Михаил Григорьевич. – Примите в компанию.
– Это можно, – оживились косари. – Садитесь, лишняя ложка найдется.
– Проходите, дорогие гости! – запела Томка и мигом поставила три миски с борщом.
– Так и будем молчать? – спросил Гаврилов, когда косари управились с обедом.
– Ждем, – за всех отозвался Скородумов. – Поперед начальства скажешь – а после по шеям дадут.
– На тебя смотреть, так бьют с утра до ночи, – ответил ему Гаврилов.
За столом засмеялись. Напряжение спало, и как-то незаметно завязался разговор, быстро сведенный на засуху и заготовку кормов. Но тут подкатил колхозный автобус с агитбригадой. Пока артисты выгружались, Николай Петрович поздоровался с Дубовым и Гавриловым, смущенно, как всегда, улыбнулся.
– Вот, приехали…
– Посмотрим, посмотрим! – подзадорил его Виталий Андреевич. – А то мне про твой «Колосок» все уши прожужжали.
Кутейников опять широко улыбнулся.
Через пять минут лесная поляна преобразилась. Между деревьями было растянуто длинное полотнище стенгазеты с крупными рисунками. На одном Егор Харитонович, одетый в доспехи древнего витязя, рубит мечом камыш. На другом рисунке был изображен Лаврентий Сергеевич Родионов, поливающий поле из садовой лейки. Были здесь еще доярки, пастухи, строители.
А по рукам уже пошла «Молния» с последней новостью: Павел Игнатьевич Глазков сдал на колхозный фуражный двор три тонны сена.
– Родственник? – спросил Гаврилов Алексея.
– Отец.
– По его примеру многие пенсионеры корма готовят, – пояснил Дубов.
– Виталий Андреевич, – оживился Гаврилов. – Скажи-ка завтра своим газетчикам, пусть подготовят хорошую статейку для областной газеты. Это же здорово, черт возьми! А ты, Алексей Павлович, передай отцу мою большую благодарность.
– Хорошо, передам.
А у автобуса уже выстроились агитбригадовцы, и пошла то шутливая, то сердитая интермедия с частушками о засухе, заготовке кормов, ремонте ферм. Тут Николай Петрович был в своей стихии. Будто сразу помолодел: грудь колесом, неуклюжие с виду пальцы так и летают по кнопкам баяна, глаза блестят, седая прядка волос сползла на лоб…
– Ну и хитрец ты, Дубов, – сказал Гаврилов, когда они возвращались в райцентр. – Знал, что напоследок приберечь.
Они распрощались у райкома. Гаврилов уехал, красные сигнальные огни машины стремительно удалились и скоро пропали совсем.
Виталий Андреевич заглянул в райком, спросил у дежурного, не случилось ли еще чего чрезвычайного, позвонил Ныркову.
– Владимир Николаевич, всех людей разместили? – спросил его.
– Всех… Утром зайду, расскажу, – даже по голосу Ныркова чувствуется, как измотал его этот день.
– Хорошо, – согласился Виталий Андреевич.
Он пошел домой, по-стариковски шаркая подошвами. Улицы за день немного прибрали; со стороны Верхнего края ветер нес густой запах гари.
В разбитое окно натянуло пыли, она запорошила весь дом. Он взялся было за тряпку, но вытер только письменный стол.
На сегодняшний день у него осталась еще одна работа – написать прощальное слово Юрию Решетову. Виталий Андреевич пододвинул стопочку бумаги, по привычке выровнял ее, взялся за ручку, но за целый час не написал ни слова. Сидел и думал. О жизни думал. Какая она радостная. Какая она горькая. Какая она ласковая. Какая она злая. Но все равно дорога́ – во всяком виде.
4
Невелико хуторское кладбище, но густо лежат тут поколения хуторян, означенные крестами, пирамидками со звездочками или просто холмиками земли. Как дворец среди хижин возвышается большой беломраморный памятник, с год назад поставленный уроженцем хутора, а ныне сибирским геологом Алехиным матери своей Настасье Ивановне. Столбики на оградке тоже из полированного камня, между ними провешены ручной ковки черные цепи. Хуторские старухи завидуют этому памятнику, загодя говоря, что для них-то дети, небось, так не постараются. В нынешний родительский день старуха Скородумова, взяв грех на душу, обругала страдалиц набитыми дурами. «Нашли чему завидовать», – сказала она, и все вдруг согласились, что дело вовсе не в памятнике, а в памяти.
На краю кладбища в крепкой земле бил Павел Игнатьевич могилу еще одному здешнему новоселу, товарищу своему Андрюхе Веселухе. Отдыхая, тянул неотвязную думу о чужой и своей жизни.
Утром после бури Семениха по привычке побежала проведать старика. Домишко его, на удивление, стоял как ни в чем не бывало, даже окошки уцелели, а сам хозяин лежал у порога. Не скрученный последней болью, а будто просто прилег. Лицо спокойное, отдыхающее, свободное от всех земных забот.
На крик Семенихи сбежались люди. И без того испуганные, боязливо заходили в избу, жались у порога. Каждый, забыв все иное, вдруг вспомнил, что не было на хуторе более работящего, более рассудительного, более веселого, более отзывчивого на горе и беду, более несчастного напоследок, чем Андрей Иванович Коромыслов, по прозвищу Андрюха Веселуха.
– Отмаялся, сердешный, обрел покой, – сказал кто-то, и все согласились, что так старику, видно, и суждено было помереть – в одиночестве, грозовой ночью.
Недели за две до этого, будто уже чуя что, Веселуха принес Павлу Игнатьевичу десятку денег и листок с адресами, чтобы в случае чего отбили бы телеграммы.
Первым прикатил живущий в недалеком городке Гришка-меньшак, сорокалетний угрюмый мужик с большими залысинами на квадратной рыжей голове. Он остался недоволен, что по завещанию старика решено хоронить здесь, подле старухи, а не на хомутовском кладбище. Посчитав главным распорядителем Павла Игнатьевича, он насел на него с криком, слюной брызгал и притопывал ногой. Довод привел такой: дорога на хутор и теперь не ахти, а разъедется народ и совсем она заглохнет. Иной бы раз, рассуждал Гришка-меньшак, и наведался на могилку, а как, если проезда не будет.
Потом приехали другие дети Веселухи, кроме далеко обитающего Степки, – еще один сын, на которого по его неприметности никто не обратил внимания, и три дочери. На этих не хочешь, а поглядишь. Высокие и дородные, на лицо строгие, непривлекательные, голосом крикливые, характером сварливые. Город не истребил в них деревенских манер, а может, только испортил, разбавив чем-то искусственным, показным и хвастливым. Они степенно вылезли из машин, купленных на медовые деньги Веселухи, высадили испуганных ребятишек. Сестры нагоняли на лица безутешную скорбь, но она держалась плохо, слетала, только за ней переставали следить.
Вся эта орава, не вмешиваясь в похоронные хлопоты стариков-хуторян, бродила вокруг дома, по огороду, где для старика была посажена Семенихой грядка лука, чтобы мог когда пощипать зеленого пера. Остальное место на огороде заполонила лебеда. Не раз прошлись из края в край недлинной хуторской улочкой – сестры впереди, взявшись под руки, братья позади. Разглядывали покалеченные дома, поваленные ворота и заплоты, рассуждали о силе стихий. Они уже были чужие хутору, и хутор был им чужой.
А по хутору перестукивались топоры, визжали по сухому дереву пилы. Это присланные из Хомутово люди поправляли то, что еще годилось на поправу и жилье, стеклили окна. Не трогали лишь дворовые ограды и крыши: незачем, распорядился Глазков, ладить их, коли жить тут осталось считанные дни. Теперь мало кто роптал, что приходится ехать от привычного в неизвестное. Часть стариков развезли – в Хомутово, другие деревни, в города. Кто к сыну подался, кто к дочери, кто к внуку, уже не делая расчета, где будет лучше.
Алексей тоже предупредил своих, чтобы собирались. Семениха сразу в слезы, хотя знала и ждала этого часа. Павел Игнатьевич тоже насупился, растерянно бродил по разбитому двору. Прикидывал, что взять с собой из всего нужного и ненужного, скопленного за долгую жизнь. Брался за одно, другое, третье, подолгу держал в руках какую-нибудь вещицу и бросал ее на кучу мусора. «Ничего теперь не надо», – отрешенно и тоскливо думал он.
Старуха Скородумова, уже другой день живущая у Ивана в Хомутово, пришла на похороны и рассказывала Семенихе, как вчера же она поругалась и со снохой, и с сыном.
– Ну, девка, – сказала ей Семениха, – веселая жисть твоя будет. Напляшешься и под гармонь и без гармони.
– Напляшусь, кума, напляшусь, чё и говорить, – отвечала та и торопливо крестилась. – Изба-то моя ничё, может, назад воротиться? А, кум? Чё я там забыла, у Ивана-то?
– Дело твое, – отвечал ей старик.
Возле дома Коромыслова старуха не удержалась, встряла в принципиальный разговор детей Веселухи, рядившихся, кто сколько денег должен положить на похороны. Скорее думая о себе, дальнейшем своем житье, старуха Скородумова взъярилась.
– Нет! – кричала она. – Не будет вам прощенья ни на этом, ни на том свете! Отольются отца-матери слезы! Отольются!!
Еле уняли ее.
После поминок, когда завечерело, у поваленных ворот остановился грузовик, порычал там и стих. Старики Глазковы, как раз сидевшие за самоваром, испуганно посмотрели друг на друга, разом вздохнули.
– Алешка приехал! – прошептала Семениха.
– Он самый, – тоже шепотом ответил ей Павел Игнатьевич. – Ты, мать, только не реви… Теперь хоть что делай, а один край. Другие старики вроде живут.
– Я ничё, ничё, – уже через слезы обронила Семениха.
Они замолчали, затаились, будто бы Алексей не найдет их, с тем и уедет. Но нет же, идет. Хлобыстнул дверь так, что изба дрогнула, просыпав с потолка ошметья известки. Встал у порога, сердито сказал:
– Не вижу активности, граждане переселенцы!
– Садись, чаю попей, – встрепенулась мать. Ее руки суетливо зашмыгали по столу, подвигая Алексею крупные куски сладкого пирога. «Хоть какую лишнюю минуту выгадать», – думала старуха.
– Ладно, плесни чашечку, – Алексей смахнул фуражку, привалился к столу. – Все собрали?
– Голому собраться – только подпоясаться, – нехотя отозвался Павел Игнатьевич. – Уж не трогал бы нас… Остается же народ на хуторе, и мы бы…
– Ты, батя, кончай с этой агитацией! – сразу обозлился Алексей.
Шумно прихлебывая чай, он внимательным долгим взглядом обвел избу. Бедная в общем-то изба. Двинутые ураганом бревна раскололи штукатурку, местами она обвалилась. Мебелишка сработана из вольного леса, рассчитана не на красоту, а прочность. Печь смотрит черным зевом…
– А теперь – подъем! – скомандовал Алексей. – Живо у меня!
Семениху эта окончательность опять настроила на слезы. Павел Игнатьевич тоже был около того. Молчком поднялся, пошел во двор, оттуда в огород, выбитый градом до черноты. Постоял, поглядел на озерный простор, подернутый вечерней дымкой. Невыносимая боль захлестнула грудь, пересекла дыхание.
– Слышь, Алешка, – сказал через силу подошедшему сыну. – Никуда я не поеду. Не могу я, Алешка!
– Это не новость, – проворчал Алексей. – Пошли грузиться.
– Да не могу я! Не могу!!
– Перемелется, – ответил Алексей и ушел огорода.
Ничего не было собрано. Алексей взялся сам, но не мог разобрать, что к чему, что взять, что бросать. Чертыхаясь, вдвоем с шофером запихнули в кузов старый сундук.
– Ладно, остальное потом, – решил Алексей. – Поехали, граждане переселенцы, поехали!
Мать посадил в кабину, сам с отцом устроился в кузове на сундуке. Грузовик взревел и покатил в Хомутово.
Уже в дороге Семениха как бы очнулась от забытья, в котором пребывала с той самой минуты, как Алешка переступил порог избы. Она прижимала к груди самовар, а глаза ее, полнехонькие слез ничего не видели. Ничего…
У себя дома Алексей продолжал шуметь и суетиться, сам принялся готовить ужин. А Семениха как села у порога, так и не двинулась с места. Павел Игнатьевич, побродив по дому, устроился рядышком – такой же растерянный, испуганный и пришибленный.
– Прошу к столу! – громко, вспугнув стариков, объявил Алексей.
На какой-то торжественный случай береглась в доме бутылка доброго вина. На стол ее! Разлил янтарное вино в тонконогие хрупкие рюмашки, поднял свою.
– Ну-с! С новосельем вас, Анна Семеновна и Павел Игнатьевич! Живите и радуйтесь. Мама, а ну вытри слезы!
– Я ничё, – быстро ответила Семениха. Она отпила глоток, осторожно поставила рюмку на стол и опять замерла, поджавши губы.
– Однако! – усмехнулся Алексей.
– Ладно тебе! – проворчал Павел Игнатьевич. – И так душа не на месте. Телевизор бы включил, что ли…
Телевизор цветной, прелесть. Но сейчас Семенихе и он не по нраву.
– Наш тоже ничё. Лутше кажет, – вспомнила она о своем стареньком «Рекорде».
Шел «Клуб кинопутешественников». В тропическом лесу порхают диковинные птицы, бродят гороподобные слоны и другое зверье. Но все теперь старухе не то. Все не так.
– А я ведь спать хочу, – сказал Алексей и потянулся до хруста в суставах. – Если вы не возражаете, конечно.
– Ложись, сыночек, ложись, – встрепенулась Семениха. – Я тут сама приберусь. Отдыхай.
Еще, кажется, голова не коснулась подушки, еще глаза не закрылись, как вдруг с неимоверной быстротой замелькали события минувших суток – вечер, суматошная ночь, суматошный день и опять вечер. Как бежал он, захлебываясь ветром, на фуражный двор, как гнал машину на хутор, метался там из двора в двор, успокаивая стариков, как утром его самого успокаивал Кутейников, как… Картинки замелькали еще быстрее, тихий звон ударил в голову, и все пропало, вытесненное сном.
Утром, еще в полутьме, отец растолкал его.
– Что? – не понял Алексей.
– Пошли мы, Алешка, – виноватым голосом сказал Павел Игнатьевич.
– Куда, зачем, почему? – Алексей сел на кровати, зевнул, кулаком потер глаза. – Куда пошли?
– Домой, Алешка… Ты уж не гневайся, не понуждай без воли.
– Вы мне эти шуточки бросьте! – закричал Алексей.
Но они уже за порогом. Торопятся, оглядываются, боясь, что сын догонит и силой воротит назад.
– Ничё, отец, ничё, – успокаивала старика Семениха. – Поживем, сколь поживется. Чё мы тут забыли? Пылишша, суматоха… Счас я глины намешаю, стенки подмажу, подбелю… Ничё. Вон и кума Скородумиха назад метит, а мы… Чё ты молчишь, отец?
– А что говорить? – облегченно и весело засмеялся Павел Игнатьевич. – Подладим избу, лучше новой будет!
5
Вместе с Коваленко, Федуловым и еще одним председателем, мрачным неразговорчивым Хасановым, Глазков отбыл на разведку в Новосибирск.
С той минуты, как они пришли на вокзал, Матвей Савельевич взял на себя всю организацию и руководство, остальные охотно уступили ему эту роль. Могучий голос Коваленко гремел и гремел до тех пор, пока не были куплены билеты, не подошел поезд, не сели, не произвели размен с соседями по вагону и не оказались в одном купе.
– Вот и устроились. Предлагаю достойным образом отметить это событие, – тоном, не терпящим возражений, объявил Матвей Савельевич.
Он раскрыл свой чемоданишко и, как фокусник, начал извлекать оттуда и складывать на столик походный набор вилок, ложек, ножей, тарелок, стаканчиков. Нашлись в чемодане солидный кус мяса домашнего копчения, буханка ржаного хлеба, огромная фиолетовая луковица, малосольные огурцы в целлофановом пакете, пригоршня шоколадных конфет и даже стопка бумажных салфеток.
– Теперь закройте глаза, – приказал Матвей Савельевич.
Глаза были закрыты и тут же открыты. За эти мгновения посреди столика возникла бутылка коньяка.
– Прошу! – пригласил Коваленко.
– У меня рыба есть, – объявил Глазков. – Батя еще весной малость сырка навялил.
– И молчит! – возмутился Матвей Савельевич. – Марш в ресторан за пивом!
Алексей поднялся, взял газету, чтобы завернуть в нее бутылки.
– Куда? – закричал Коваленко. – И такому человеку доверили руководить колхозом! Бери портфель, набивай полный. Через два часа пиво в ресторане кончится. Это необъяснимый закон железных дорог. Шевелись, Алеша, шевелись! Проявляй заботу о людях!
