Текст книги "Знойное лето"

Автор книги: Александр Кутепов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Знойное лето

ЖУРАВЛИ

КОМАНДИРОВКА

После обеда позвонил редактор и сказал свое всегдашнее короткое «зайди».

– Есть любопытная тема, – встретил он меня. – Надо поехать в Петровский район и расследовать одно дело… Впрочем, мы не следователи. Мы исследователи. Жизни, событий, фактов.

– Какое дело? – спрашиваю. Если не спросить, редактор долго не остановится. Будет мотаться из угла в угол, тереть лысину сразу двумя ладонями и поучать. – Что же там открылось в Петровском районе?

– Интересное, но несколько странное дело, – редактор мимоходом взял со стола несколько листков бумаги, сунул мне в руки. – Вот, возьми. Вчитайся внимательно. Вдумчиво вчитайся. В глубину проникни…

К себе я возвращаюсь по узкому и длинному редакционному коридору. Мимо стенгазеты. Мимо грозной надписи: «Тихо! Читка полос». Мимо пулеметной стрекотни машбюро. Мимо красочного приглашения месткома провести выходные дни на базе отдыха.

Моя комната угловая, маленькая, но зато окно выходит во двор, тихо. Я сажусь к столу, долго и старательно раскуриваю сигарету, словно сейчас это самое важное дело. В окно мне видны лишь понурые тополиные верхушки да белые облака между ними.

Резолюция редактора на письме, как всегда, пространна. Если бы с непривычки, то можно подумать, что очень боится он, как бы я или другой работник редакции не потерялись в обстоятельствах, породивших обращение в газету.

К письму приколота вырезка из петровской районной газеты. Небольшая заметка в рамке, набранная полужирным петитом. Крупный заголовок «Подвиг тракториста Журавлева».

«21 августа, – читаю заметку, – от неосторожного обращения с огнем возник пожар в сосновых посадках. Пламя быстро перекинулось на сухие пшеничные валки. Молодые механизаторы, работавшие здесь, растерялись. Трудно представить, что случилось бы, не прояви находчивости звеньевой Иван Михайлович Журавлев. Быстро оценив обстановку, он начал опахивать охваченный огнем край поля. Трактор загорелся, в любую секунду мог взорваться топливный бак, но Журавлев не думал об этом. Стиснув горячие рычаги, задыхаясь в дыму, он продолжал необыкновенную пахоту. Хлеб на площади 165 гектаров был спасен. Обгоревшего механизатора быстро доставили в районную больницу. Врачи принимают все меры, чтобы спасти ему жизнь».

Под заметкой подпись:

«З. Кузин, председатель колхоза «Труд».

Воображение мигом рисует впечатляющую картину: огромное желтое поле, клубы черного дыма над ним, пронзенные багровым пламенем, растерянно и бестолково мечутся испуганные виновники пожара, а прямо по огню идет грохочущий трактор, сурово лицо тракториста, от боли и напряжения стиснуты зубы, клокочет в горле сдавленный крик отчаяния, беспомощности, злости…

«Погоди, погоди», – унимаю себя. Вот же еще письмо с новыми подробностями. Так, так…

«Дорогая редакция газеты… Пишут вам механизаторы колхоза «Труд», где случился пожар на поле Заячий лог. Журавлев Иван Михайлович умер. Его похоронили на прошлой неделе. Умер потому, что совершилось преступление, а не какое-то неосторожное обращение с огнем неизвестно кого, но с намеком на нас. Посадку по пьяному делу запалил Козелков Григорий, А главным виновником смерти Журавлева Ивана Михайловича надо считать председателя колхоза Кузина, которому наш Заячий лог был костью поперек горла, а выращенный тут высокий урожай пшеницы разоблачал бестолковость Кузина, его самоволие и погоню за передовыми местами в районе. Мы просим установить справедливость и сказать в газете, что Журавлев Иван Михайлович был и остался героем. А тут пошли всякие разговоры вроде того, что пожар можно было потушить без риска для жизни. Выходит по этим разговорам, что Журавлев Иван Михайлович виноват сам и сгорел по своей неосторожности, а может и глупости. Кому-то интересно замять это дело и не дать ему огласки. Председателя колхоза Кузина и его дружка и подхалима Козелкова Григория надо судить по самой строгой статье за этот пожар и за смерть Журавлева Ивана Михайловича…»

В конце дня я опять захожу к редактору. Он резво бегает по кабинету, греет руки о лысину и все повторяет: есть, есть что-то такое в этом пожаре.

– Надо ехать. Надо говорить с народом, причастным и непричастным, все стороны дела исследовать с максимальной объективностью.

Ехать так ехать. Вечером я собираюсь в дорогу. На душе муторно и тоскливо: придется ходить по следам смерти, расспрашивать людей, еще оглушенных горем. Но надо…

Приехав в Петровское, начинаю выполнять первую часть своей программы – иду к секретарю райкома партии Волошину. Встретил он меня радушно, но едва только называю причину прихода, как Николай Мефодьевич мрачнеет. Глаза погасли, словно задернулись шторкой. Руки, до того спокойно лежавшие на столе, заволновались и пошли шарить от блокнотов к перекидному календарю, от карандашей к стопке газет.

– Не знаю, – тихо и медленно заговорил он, – не знаю, что еще можно извлечь из этой истории.

– Истину, – уточняю я. – Это не только мое желание.

Подаю Волошину письмо. Читает Николай Мефодьевич медленно, шевелит толстыми губами. Я смотрю на Волошина и пытаюсь понять и угадать, о чем теперь он думает. Возможно, о том, что сам он еще не разобрался в этой истории. Возможно, принятые по этому случаю меры кажутся ему уже не очень строгими, предупредительными и назидательными. А возможно, и это наверняка так и есть, он просто подыскивает слова для популярного объяснения, что авторы письма, а вслед за ними и я, ничего не понимаем и не знаем.

– Ну, это они зря! – говорит наконец Волошин. – Зря так на Кузина… Захар, конечно, далеко не идеал, далеко. Страшно любит, к примеру, на гребне волны прокатиться. Чтоб дух захватывало. Но в его преступность или даже умысел я не верю, чепуха это, хотя мы и записали ему строгий выговор. А этого молодчика, – Волошин повел пальцем по строчкам письма, отыскивая нужное место, – этого Козелкова мы заставили работать. По совести сказать, я всегда удивлялся, зачем Кузин держит при себе такого оболтуса… Далее. Никто не отрицает смелости и находчивости Журавлева, но про его геройство мы шуметь не стали. Причин тут несколько. Первая из них заключается в том, что Журавлев не одну палку сунул в колеса Кузину. Но получалось, что не лично Кузину, а колхозу. Характерец, должен заметить, у покойного был… Другая причина заключается в том, что лишь по вине Журавлева ушла с фермы его дочь, лучшая доярка района. Это тоже большая потеря… Далее. В работе с молодежью он тоже допускал большие вольности.

– Тогда у меня сразу вопрос, – говорю Волошину. – Раньше вы наказывали Журавлева? По совокупности или за каждую провинность отдельно?

– Формально он был прав.

– То есть?

– Ну, как вам сказать… Теоретически был прав. Без учета сложностей и проблем, которые ежечасно ставит нам практика. В результате что получалось? Он с Кузиным маялся, Кузин – с ним, а мы – с тем и другим.

– А его последний поступок? Ведь Журавлев совершил подвиг, и вещи надо называть своими именами. Так или не так?

– Так-то оно так. Я вам не сказал, – Волошин грузно поднялся, прошелся до двери, вернулся к столу. – Да, не сказал… Этой весной Журавлев кулаками отстаивал свое право самолично определять и менять сроки сева. Попросту говоря, подрался с Кузиным. Захар хотел этот случай замять, даже нас в известность не поставил. Но Журавлев сам явился ко мне.

– Чем это кончилось?

– Да ничем… Вернее, Захару же всыпать пришлось.

– Тогда я вообще ничего не понимаю, – признался я.

– Постарайтесь понять… Мне тоже, признаться, не все ясно, хотя давным-давно знаю того и другого. Смерть Ивана у меня тоже вот здесь лежит, – Волошин приложил руку к груди. – Когда его привезли в больницу, я сразу туда кинулся. Лежит весь в бинтах, одни глаза темнеют. Страшные глаза. Ни слова он не сказал, но по глазам я понял: осуждает он меня, а может и проклинает. Врач на ухо мне шепчет, что хоть надежды почти никакой, но вызваны специалисты областной больницы, будут делать пересадку кожи. Я тут же поехал в наш радиоузел и сам объявил по району, что для спасения механизатора Журавлева нужны добровольцы, перенесшие ожоги. Откликнулся народ…

Волошин умолк и отвернулся, чтобы я не видел его лица.

– Вот так-то, – продолжил он через некоторое время. – Может, все, что я тут говорю, и совсем не так на самом деле. Самому бы мне забраться в эту деревню, вникнуть бы. А то все наездом, наскоком да по бумагам. Попробуйте вы это сделать, скажу спасибо в любом случае… Кстати, подобное письмо, как у вас, поступило районному прокурору. Заходил он вчера советоваться, как тут быть? А чего спрашивать. Есть порядок, есть закон…

Волошин опять замолчал. Молчу и я, пытаюсь постигнуть сложность предстоящего мне дела. Нет, мой редактор не оговорился, сказав про расследование.

– Если вы готовы слушать, – опять медленно заговорил Волошин, – я могу по возможности кратко изложить историю взаимоотношений Журавлева и Кузина, поскольку без этого трудно будет понять нынешние события.

– Конечно, готов, – быстро соглашаюсь я.

– Так вот… Внешне у них, за некоторыми исключениями, все выглядело вполне благополучно. Можно сказать, дружба была. Но несколько странная, скорее похожая на вражду, что ли. Лет с десяток после войны председателем колхоза был Журавлев, а Захар клубом заведовал. Чуть ли не силком Иван проводил Кузина учиться в сельхозинститут и очень гордился, что будет в колхозе «Труд» свой специалист. «Дождусь Захара, – планировал Журавлев, – передам ему колхозное управление, а сам в пристяжных пойду, помогать стану». Но после учебы Захар наотрез отказался ехать в деревню, а пристроился в районе. За несколько лет прошел разные должности вплоть до заместителя председателя райисполкома. Но устерег-таки его Журавлев. Как-то приехал Кузин в «Труд» уполномоченным на отчетное собрание. Подбили итог: урожай плох, скота мало, трудодень беднее некуда и все прочее. Не Журавлев тому виной был, только-только сельское хозяйство подниматься стало. Но Кузин, выступая на собрании, увлекся без меры и приписал Журавлеву все колхозные изъяны. Тогда поднялся Иван и огорошил представителя района. Правильно, сказал он, подмечены мои недостатки, никудышный из меня председатель. Был плугарем, потом трактористом, потом два года на войне. Предлагаю, сказал Иван, избрать председателем нашего колхоза крупного знатока сельского дела и нашего земляка Кузина Захара Петровича. Заюлил тут Захар, заотнекивался, да где там! Довольные таким поворотом дела колхозники дружно проголосовали, и стал Кузин председателем. Крепко обиделся он на Журавлева за испорченную карьеру, как он говорил, через эту обиду прижимал Ивана без меры, на самой черной работе держал. С годами все сгладилось, притерлось, только изредка взрывались то один, то другой.

– Вот откуда эта ниточка тянулась, – закончил свой рассказ Волошин и опять повторил, что окажу я большую помощь райкому, если сумею разобраться в событиях, которые случились в деревне Журавли…

Прощаюсь с Волошиным. Он провожает до двери, похлопывает по плечу, предлагает сейчас же распорядиться, чтобы меня отвезли в деревню.

– Нет, – говорю ему, – сейчас не поеду. Надо по старой дружбе к редактору газеты заглянуть.

Встречи с Павлушей Зайцевым у нас всегда одинаковые. Месяц не виделись, год ли, все равно посмотрит несколько удивленно и протянет разочарованно: «А, это ты? На что жалуешься?»

И теперь Зайцев поднял низко склоненную над столом голову, тычком указательного пальца поправил очки, сказал, даже не улыбнувшись:

– А, это ты? Заходи… На что жалуешься?

Рассказываю, какая нужда привела меня в район.

– На сколько дней командировка? – спросил Павел.

– Редактор отвалил целую неделю. Если не управлюсь, можно еще три дня прихватить.

– Тогда не спеши, – назидательно сказал Павел. – Это, наверное, тот случай, когда журналисту ни в коем случае нельзя торопиться… Сложно тут, путано. Этот пожар в Журавлях еще зимой начался. Видел, как торф горит? Огня долго нет, прячется он, а потом разом вырывается наружу. Так и здесь.

– Ты, Паша, короче, – прошу я, зная его манеру говорить.

– Экий ты быстрый! Как-то зимой позвонил Кузин. Насчет этого он у нас молодец, чуть какая новость в колхозе – первым делом звонок в редакцию. В тот раз Кузин рассказал о начинании Ивана Журавлева. Дали информацию, а мне загорелось очерк о Журавлеве написать. Съездил в «Труд» и пошел за советом к Волошину. А он мужик осторожный. Надо еще посмотреть, сказал Волошин, что получится из этой затеи. А то вдарим пушкой по воробьям.

– И ты согласился?

– Согласился, да зря, – вздохнул Павел. – Нашей осторожностью мы большой козырь у Журавлева выбили и отдали его Кузину. Сам ты посуди. Приезжает корреспондент, ходит, расспрашивает, записывает, а в газете – ни строчки. Какой тут вывод напрашивается? Да самый простой: нестоящее дело затеяно.

– Ты можешь найти свои записи?

– Чего проще, – Зайцев открыл стол, сунул туда лохматую свою голову. – Беседу с Журавлевым я на магнитофон записал. Целая катушка. А вот тебе та самая заметка про ценный почин. Слушай, я прочитаю. Значит, так… Ну, вступление тебе ни к чему, общие слова. Вот отсюда… «На днях в правление колхоза «Труд» обратился один из лучших механизаторов И. М. Журавлев с интересным предложением. Суть его в том, чтобы создать специальное звено механизаторов, закрепить за ним технику и поля под гарантийное обязательство в сроки выполнять все полевые работы, добиться высокого урожая и снижения затрат на производство продукции. В состав звена Журавлев намерен включить только молодых механизаторов – трактористов и комбайнеров. Предложение Журавлева обсуждено на партийном собрании и получило единодушное одобрение коммунистов. В инициативе старейшего механизатора колхоза виден действенный способ воспитания молодежи в труде, передачи ей профессионального опыта и закрепления кадров на селе».

Павлу принесли читать полосы завтрашнего номера. Он устроил меня в соседней комнате, поставил на магнитофон пыльную кассету и оставил одного слушать давнюю беседу.

Вот о чем был тогда разговор:

Зайцев. Иван Михайлович, скажите, что побудило вас взяться за организацию молодежного звена?

Журавлев. Нужда заставила. Мы стареем, елки зеленые, надо смену надежную иметь. Я вот давно приглядываюсь. Воротят парни и девчата нос от деревни. На город все поглядывают. Ну, там театры, кинотеатры и всякие удовольствия – это понятно. Там вроде первый сорт, а мы больше по второму. Обидно ему, молодому, вот и потянулся из деревни. А с другой стороны глянуть, так сами мы виноваты. Плохо с молодыми обходимся, ходу не даем. По своей механизаторской части скажу. Вот получили новый трактор. Чтоб молодому дать – ни в жизнь! Ему что поплоше. С комбайнами такая же история. Вот и мыкается он со старьем. Из ремонта в ремонт, из ремонта в ремонт. Да на любого доведись – плюнешь и пошлешь подальше такую работу. Хреновина сплошная получается.

Зайцев. Это действительно плохо. Но почему вы деревенскую жизнь вдруг во второй сорт переводите?

Журавлев. Для меня она завсегда первым разрядом шла. А вот ты ему растолкуй! Ты ему докажи! Он, елки зеленые, того требует, другого, третьего, а у нас нету. Потом будет, а теперь нету. А ему потом не интересно, ему счас подавай, покуда молодой он.

Зайцев. Тогда еще один вопрос. Почему именно сейчас вы пришли к такому решению – всерьез заняться работой с молодыми механизаторами?

Журавлев. Сейчас – не сейчас… Трудно сказать. Цыплята вон скоро проклевываются, да яйца долго под курицей лежат. Так и тут. Года-то уходят. Давно за полста перевалило.

Зайцев. Как воспринято было ваше предложение?

Журавлев. Кто как. Прихожу к Захару. Вот, говорю, надумал я, как в других местах делают, собрать молодых ребят под свое крыло и сколь ума хватит поучить их хлеб выращивать. Сперва Захару такой разговор как клюква неспелая. Скосоротился, сопеть начал. А потом гляжу: засверкали Захаровы глаза. «Это же почин!» – кричит и чуть не в обнимку ко мне. Вот ведь какой человек! Вынь да положь ему почин. Ладно, говорю ему, пускай будет почин или любимая твоя инициатива. Только давай, елки зеленые, хорошенько обмозгуем, чтобы попусту не квакнуть и людей не насмешить. Сидим, говорим. Показываю Захару свою прикидку по составу звена. У него опять глаза на лоб и уши нарастопырку. Нет, нет и опять нет! Это кого ты насобирал тут? – кричит на меня. Это что за почин ты с таким народом разовьешь? Нет и опять нет! Что Федора, говорит, наметил, это хорошо, одобряю. Еще пяток таких дельных ребят подберем, технику настроим – и вот вам образцовое звено для развития передового опыта и той же инициативы. Сперва я с ним добром, спокойно. Надежный и послушный, говорю ему, и без меня обойдется. А есть и с ветром в голове. Таких вот и соберу, начну их друг к дружке подгонять, сплачивать, чтоб щелей не было. Но Захара нашего на лопатки положи, а он вывернется и тебе же по сопатке даст. Схватил он мой список и давай шерстить по одному. Этот лодырь, этот лентяй, этот пьющий, а этот врущий. Мне ж, говорю ему, а не тебе работать с ними, чего взбеленился? Кончилось тем, что согласился Захар; ладно, мол, на ремонте техники и с такими можно поработать, а дальше он поглядит. Разошлись как петухи после драки. Иду домой и думаю: да за что мне, елки зеленые, такое наказанье выпало, чем провинился я перед миром, что лаюсь на каждом шагу и душу себе изматываю? Захар тому виной или сам я по себе такой?

Зайцев. Что же дальше было?

Журавлев. Да все было. На партийном собрании обсуждали. Племяш мой Сергей хоть и слабый еще секретарь, а тут поприжал Захара. Другие коммунисты тоже хорошо выступили. А раз такой оборот получился, Захар наш Петрович тут же без передыху речь сказал. Давай хвалить меня. Теперь, говорит, ни один парень из деревни не уедет, а к нам народ повалит опыт перенимать. Прямо хоть сейчас выскакивай за поскотину гостей встречать. Ну, и я выступил. Не прохожий, говорю, не проезжий я, а всю жизнь свою на колхозную работу положил. Обидно, елки зеленые, всякого сопляка слушать, что ужасно плохо ему в деревне. Вроде стыдно ему, что не в городе он родился, а в наших Журавлях. Вот, говорю, и буду стараться, чтоб не стыдно ему было… Вот так и решилось дело. После Сергей говорит мне: возьми-ка в библиотеке книжки про работу с молодежью и по науке все делай, чтоб комар носа не подточил. Ладно, пошел. Семь книжек нашлось, две толстые, остальные мелочь. Насоветовал племянничек! Целую неделю извел на чтение, а чего узнал? Бестолочь я большая, вот чего. Думал, оно по-простецки. Что умею – покажу, растолкую. Смотри, запоминай и делай так же. А по книжкам получается, что сперва я изучить ребят должен. Характер там, привычки и прочее, а потом уж подступаться к парню с ласковым словом и большой осторожностью, чтобы не дай бог он не брыкнулся… Зашел к Сергею поговорить. Смеется мой агроном, за бока хватается. Чего ржешь-то, спрашиваю? Тебе хаханьки, а как мне по таким потемкам ходить? Мне ж для начала самое меньшее учительский институт кончать надо… Ну, потом пошел по дворам к своим ребятам, как наука советует. С отцом там, с матерью разговор вел. Чтоб со своей стороны помогали.

Зайцев. Как вы, Иван Михайлович, видите свою роль в звене?

Журавлев. Только никаким не начальником. Упаси боже! Совет там, подсказ с моей стороны. На равных будем. Пускай, елки зеленые, считают, что сами до всего доходят, своим умом…

Павел дочитал свои полосы, пришел, уставился на меня и ждет, что, скажу.

– Все это хорошо и интересно. Только легкость смущает, простота. Задумали – тут же и сделали. Так ли оно бывает, Павлуша?

– Тебе нужен конфликт? – Павел готов к спору. – В том-то и беда, что внешне он никак не проявился. Как же, стал бы Кузин в открытую отрицать действительно эффективную форму наставничества. Он хитрюга порядочный. Под этот журавлевский почин обобрал нашу «Сельхозтехнику». Но я специально интересовался: ни одной новой машины в звено Журавлева не попало. Спрашивал об этом Кузина. Ответ был в том смысле, что с новой техникой и дурак высокий показатель даст. А молодежь надо воспитывать в трудностях, чтобы слаще победа была.

– Странно, – замечаю я.

– Ничего странного, – поправил Зайцев. – Просто надо хорошо Кузина знать.

– Ладно, это мы по возможности узнаем… Ты вот еще, Павел, что скажи. Как выглядел Журавлев? Мне надо представить его живого.

– Вот и представляй. Роста среднего. Худощав. Глаза прищуренные, голубые и веселые. Очень подвижен, но суетливостью это не назовешь. Говорит, как ты заметил, отрывисто, будто дрова рубит. Бац! Бац! Елки зеленые, елки зеленые… Что еще? К беседе, к разговору сразу располагает. На вокзалах встречаются такие мужики, из транзитников. Подсядет, о себе скажет, тебя спросит, спорить начнет. Напоследок даст свой адрес. Дескать, случится быть в наших местах, заходи, посидим, потолкуем… Интересный был человек. Нужный человек.

– Да уж наверное…

Павел помолчал и спросил:

– В Журавли сегодня поедешь?

– Конечно. Прямо сейчас и поеду, чего ходить кругом да около.

– Потом зайдешь, расскажешь?

– Обязательно.

В Журавли я приехал под вечер. Место тут веселое и привольное. Если смотреть прямо от въезда, с небольшого бугра, то слева открывается чистое глубокой голубизны озеро. За ним пустота убранных полей, а еще дальше желтеет гребенка осеннего леса. Прямо лежат две улицы. Одна по-над лесом, вторая полукружьем припала к другому озеру, камышистому, с редкими плесами. За этим озером тоже чернь вспаханной земли.

Автобус пропылил большаком до колхозной конторы и устало стих. Меня встречали. Подбежал приземистый крепкий мужчина, загодя протянул руку.

– Кузин. Захар Петрович. С час назад Волошин звонил. Встречай, говорит, корреспондента, про Журавлева писать будет. Готов оказать всяческое содействие. А на автобусе зачем? Я бы машину прислал, в ночь-полночь. А то вот сил-су на скамейке, томлюсь: то ль по расписанию придет, толь опоздает… Ничего наша деревня, правда? Или не успел и глянуть? Конечно, из автобуса чего увидишь, одно мелькание…

И пошло, и пошло. Слово за слово, слово за слово. Как паутина.

Лицо у Кузина полное, коричневое, уши толстые, коротко стриженные волосы стоят торчком. На вид простецкий мужик, вроде недотепы. Но вот вошли мы в колхозную контору, в его кабинет, сел он за свой председательский стол – и произошла полнейшая перемена. Строгость и твердость во взгляде, взвешенность в словах. Каждая фраза закруглена наподобие обкатанного водой камня-голыша. Из первого разговора с Кузиным ничего нового я не узнал. Он вздыхает, закатывает глаза, пристукивает по широкой груди и говорит, что ох как больно ему, что никогда так плохо не было, что лучше сам бы он оказался на месте Ивана…

– Как же все-таки это случилось? – спрашиваю.

– Да вот так и случилось… Заячий лог у обоих у нас в печенках сидел. С него началось, им же и кончилось. Судьба уж видно. Теперь вот думаю: да черт бы с этим хлебом! Не обеднял бы колхоз, по миру не пошли бы куски собирать. Тот же Иван вдесятеро больше вырастил бы.

Захар Петрович поднялся, топчется у стола. Искоса зыркает на мой блокнот, хотя я только положил его на всякий случай и ничего не пишу.

– Журавлев мог так подумать, что-де черт с ним, не обедняем?

– Иван? Ни в жизнь! – уверенно говорит Кузин. – Фанатизма по этой части много в нем было, через край, можно сказать. До смешного. Вот, скажем, работает в поле трактор, случилась поломка. Заменили деталь, а негодную выбросили. Но не дай бог, если Иван увидел такое! Сразу хай на всю деревню. Транжиры! Рубля колхозного не жалеете! Руки пообрывать надо! Стану говорить, ну чего ты на стенку лезешь, цена-то этой железяке два пятака. Нет! – кричит. С пятака начинается, рублем кончается! Нет в колхозе хозяина, нет радетеля!..

Захар Петрович в лицах изображает эту сцену. Прямо артист. То голос звенит, то шепоток страсть нагнетает. Руки в движении, лицо в движении, сам весь в движении. Умеет же!

– Думаете, легко с ним было! Ни с одним из колхозников я так не считался. А он не понимал. Не время говорить про это, да из песни слова не выкинешь. Ведь есть же какие-то пределы? Где-то ведь надо было помнить, что я не только Захар Кузин, но еще и председатель, выборное лицо, облеченное доверием… Нет, вы не подумайте, я не жалуюсь, не обиду изливаю. Просто говорю, как было.

На этом у нас и кончилась первая беседа. С облегчением вышел Кузин из конторы и повел устраивать меня на постой.

Деревенская улица широка, но вида у нее нет. Перепахана колесами, в глубоких колеях стоит черная вода. Дома большей частью старые, окружены плетнями. На брошенных подворьях в рост человека полынь.

– Что-то новых строений не видно, – замечаю просто так, для разговора, поскольку Захар Петрович молчит.

– Да, – соглашается он, – почти не строим. Никак не могу сломить журавлевцев. Давно уже говорю: давайте новый поселок начинать, по ту сторону озера. Чтобы разом кончить с грязью, кривыми заулками, плетнями вот этими допотопными. Нет, уперлись. Тянем который уже год. А того не могут понять, не вдолбишь, что для колхоза получилась еще бы одна выгода от нового поселка. Ведь как у нас делается? Где вид получше, поновее, привлекательнее – туда всяких гостей возят, показывают, попутно новое развитие хозяйству дают, чтобы еще лучше выглядело. А тут хоть ты сплошь рекорды ставь, а что кроме плетней покажешь?

– Может, не с плетней начинать, а с людей? – спрашиваю Кузина. Он сразу остановился, глянул на меня недоуменно-вопросительно.

– Ивановы слова. Весной я опять подбивал его. Давай, говорю, первым на ту сторону озера. Для примера. Почти задарма домину поставлю, только зачин сделай, прорви мне эту оборону. С час всеми красками расписывал ему, а он – вот про эти плетни. И что начинать надо с человека. Чтобы он плетень на новое место не поволок, не обрастал гнилушками… Будто я без него не знал и не знаю, что всякому делу человек основа, с него начинается, им и кончается. Эту политграмоту я усвоил.

Он опять замолчал и сердито сопел до самого места, до приземистого домика старой колхозницы Марфы Егоровны. Сам отворил скрипучую калиточку, без стука толкнулся в дверь.

– Принимай гостя, Марфа. Поживет сколько-то дней.

Сказал, повернулся и ушел.

Марфа Егоровна, как оказалось, весьма информированный в деревенских делах человек, и ее долгие обстоятельные рассказы помогли мне разобраться в событиях последних месяцев.

Она уже стара, но еще работает уборщицей в колхозной конторе и в порядке содержит свое маленькое хозяйство, состоящее из десятка кур и поросенка. Очень любопытна к новостям и на дню пяток раз успевает обежать всю деревню. Ходит она быстро, согнувшись, будто присматривается и прислушивается. Говорит тоже быстро.

Когда кончаются мои дневные хождения по Журавлям, мы сидим с Марфой Егоровной на бревнышке у ворот и я слушаю бесконечную и подробнейшую историю деревни и ее обитателей чуть ли не от начала века. Не прочь поговорить она и о современности, давая журавлевцам емкие и меткие характеристики. Один – жадюга до работы; другой – все в нору свою волочет, распухает; третий – завей горе веревочкой; четвертый – за три купил – за два продает, то есть совершенно лишен корысти. А там пятый, шестой – и до самого конца, до последнего журавлевца.

Уже глубокая осень, а вечера еще на удивление теплы. Закат горит долго, тихо, неяркий розовый свет растекается чуть не в полнеба. От этого на земле уютно и покойно. Нет весеннего суматошья, нет летнего напряжения. Все наработалось, нарослось, устало, отдыхает. Марфа Егоровна с любопытством, как в новинку, оглядывает деревенскую улицу, сладко прищелкивает языком. Сухое остроносое лицо ее полно радости и довольства оттого, что прожит еще один день, ладно прожит и кончается хорошо.

Гаснет заря. Отовсюду крадучись наползает темнота, проклевываются первые звезды, и скоро небо делается похожим на частое решето. Тогда только мы уходим в дом. Я сажусь к столу и записываю узнанное и услышанное за день. Каждый вечер в новый блокнот. Они лежат с краю стола, и стопка их потихоньку растет.

С утра я опять хожу по Журавлям, говорю с причастными и непричастными, как советовал мне редактор. Кузин внимательно следит за моими встречами и несколько озадачен тем, что я подробно расспрашиваю его и других, как прошел тот или иной день в этом емком промежутке от зимы до весны и от весны до осени.

Вечером опять сижу за столом, наедине со своими блокнотами. Перечитываю их, делаю вставки. Позже еще и еще буду возвращаться к этим блокнотам, чтобы более последовательно и полно представить все, что отрывочно узнаю теперь…