Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
ИСПЫТАНИЕ СЛАВОЙ
Весна в Журавли пришла дружная. Как бы в одночасье разъярилось солнце и давай жечь снега. Тяжелый стон и хруст пошел по сугробам, прозрачной холодной слезой заплакали они. С радостным перезвоном ударила с крыш капель. Зашевелились, распрямляясь, ветки на деревьях, изготовились принять сладкий сок земли. Влажно и жирно заблестели обнаженные бугры, а снег пополз в низины, в тень и лег там серыми грязными ворохами ждать своего последнего часа.
С весной к людям приходят новые хлопоты. Так оно и должно быть. Весной человек как бы встряхивается, оглядывает себя, спрашивает себя и вдруг с удивлением замечает, что много не сделано, а что-то надо было делать чуть не так или совсем иначе. Засвербит на сердце, нахлынет томительное беспокойство. Так утверждается весенний настрой человека – каждый год одно и то же…
Просторный дом Журавлевых стоит у самого леса. Одна старая с почерневшей корой береза оказалась даже в палисаднике. Она мешала строить дом, но Иван Михайлович умудрился сберечь ее. Когда другие березки, особенно молодняк, спешат окутаться зеленой дымкой, похвалиться перед подругами веселым весенним нарядом, эта долго копит силу, в лист одевается без щегольства, экономно, чтобы каждой веточке соку хватило. Осенью же дольше всех зелена, пока первый мороз не сварит листву.
В доме глухо от пестрых половиков, они скрадывают шаги, делают их неслышными. Иван Михайлович ругается, говорит, что тишина как в больнице, ни звяка, ни стука, ни топота. Но ворчит он скорее просто так, когда не в настроении.
В большой комнате, где телевизор, диван и шкаф с праздничной посудой, все три подоконника уставлены цветами. На переднем простенке висят портреты Ивана Михайловича и Марии Павловны. На фотографиях, сделанных заезжим мастером, которые брали за работу не столько деньгами, сколько продуктами, муж и жена Журавлевы молодые и торжественные, немножко испуганные, немножко удивленные. Мария Павловна улыбается, у Ивана Михайловича губы сжаты плотно, щеки чуть надуты, будто держит во рту воду.
За столом у окна сидит Наташа, очень похожая на молодую мать. Те же стрельчатые густые брови, те же ямочки на щеках и припухшие губы. Только косы нет. Или для моды, или для удобства Наташа стрижется коротко, по-мальчишески.
Сегодня, хотя и выходной у нее, поднялась она рано по важному и неотложному делу. Шмыгая простуженным носом, Наташа старательно сочиняет выступление на областном совещании доярок. Сидит давно, а дело не идет. Пока написала, как два года назад председатель колхоза Захар Петрович Кузин предложил ей организовать из выпускниц школы бригаду доярок.
И теперь нет-нет, да и прорвется в памяти торжественный грохот специально привезенного из райцентра оркестра. Весело и хорошо прошли они тогда недлинную дорогу от школы до фермы. Восемь девчонок в белых халатах. В руках – цветы и подарки. Впереди Захар Петрович. Тоже торжественный, тоже радостный. Старые доярки встретили их хлебом-солью на расшитом полотенце…
А потом начались будни.
Вспоминать дальше помешала мать. В комнату Мария Павловна вошла тихо, остановилась за спиной дочери.
До прошлой осени Мария Павловна тоже работала на ферме, в телятнике, но болезнь уложила ее на всю зиму. Теперь вот только оклемалась. Лицо у нее еще серое, выболевшее, исполосовано свежими морщинами. Даже в доме одевается тепло, ходит осторожно, мелкими шажками, словно ощупью.
– И чего, скажите, бумагу портит? – спрашивает мать.
Наташа подняла голову, прикрыла ладошкой исчерканные листочки, вырванные из школьной тетрадки.
– Не получается, – пожаловалась Наташа. – Про старое надоело, а нового нет. А Захар Петрович говорит: смотри, чтоб интересно было, чтоб – у-ух!
– Нашла интерес языком молоть, – сухо замечает мать.
«Ну вот, начинается», – думает Наташа. Разговор этот уже не первый. История молодежной бригады получила совсем неожиданный разворот. Захар Петрович, прикинув, что в целом от сопливой бригады, как он начал выражаться, не получить рекордных показателей, избрал иную тактику: бить не числом, а умением. Постепенно все породистые и удойные коровы оказались в группе Наташи. Для них ввели особый рацион. И ровно через полгода молодая доярка Журавлева оказалась первой в районе по надою на так называемую фуражную корову. После этого какой может быть разговор, что в животноводстве колхоза «Труд» есть какие-то изъяны. Рекордный показатель стал вроде высокого забора, за которым ничего не видно.
О других молодых доярках уже никто и не вспоминал. А однажды Наташа со страхом заметила, что идет она как бы сразу по двум лестницам. Одна вверх, другая вниз. На этой, другой лестнице ступени круты и быстро привели ее от восторженности к обиде, равнодушию и одиночеству. Среди людей, а как в лесу… От такой путаницы Наташе даже в словах матери, обычных и простых, все чудится насмешка, подковырка.
– Вот я и говорю, – продолжает мать, – молотишь и молотишь. Только без зерна, одна солома, – она помолчала и добавила, как отрезала: – Дураки дорогу торят раннею зарею.
Стара поговорочка да хитра. В пяти словах целая философская позиция. Можно представить себе, как отшумела заунывная ночная метель, настало утро. Умный человек, то есть хитрый, не торопится, а дурень скорей лошадь запрягает. Довольнешенек, что раньше всех из деревни выехал. Быстро собрался, а теперь мается на заметенной дороге. А умный следом едет. Легко ему по торной-то дороге…
– А если человек нарочно встал раньше, чтобы другим облегчить путь? – спросила Наташа и уставилась на мать.
– Захар да ты пораньше встали…
Вот и поговори с ней!
– Я журавлей во сне видела! – вдруг вспомнила Наташа. – Летят они высоко-высоко. И кричат.
– Мне вот куры все снятся, – усмехнулась Мария Павловна. – Кружатся день под ногами, так и ночью в глаза лезут.
– Сравнила тоже! Я хорошо помню, как папа поднимал меня рано-рано, брал на руки и выносил во двор журавлиный крик слушать.
– Вроде не было такого.
– А я помню! – упрямится Наташа.
В комнату влетел младший Журавлев – Андрюшка.
– А наутро мать дочку бранила: не гуляй допоздна, не гуляй! – пропел он с порога. – Это чем тут Наталья Ивановна занимается? Ах, она пишет письмо молодому человеку и смачивает его горючими слезами! Или составляет инструкцию по раздою коров-нетелей? Это ужасно интересно! Разрешите глянуть.
С этими словами Андрюшка подкрался к столу и ухватил Наташину писанину.
– Не трогай! – закричала Наташа и кинулась отнимать. Андрюшка проворно отскочил в сторону.
– Когда мы окончили десять классов, – громко прочитал он и скорчил рожицу. – Не так начала. Надо прямо с рождения. Я, такая-сякая, немазаная-сухая…
– Андрей! – прикрикнула мать, но тот разошелся вовсю.
– В прошлом году я вышла победителем… Ах, скромность! Как она украшает и возвышает вас! Значит, вышла? Вся вышла, да?
Пока Наташа гонялась за ним, Андрюшка успел предложить новое, более мужественное начало речи доярки Журавлевой:
– Под личным руководством товарища Кузина, – с надрывом кричал он, – и пылая неугасимым жаром!
Тут только Наташа поймала его за соломенные вихры.
– Больно же! – заверещал Андрюшка. – Я больше не буду!
– Ступай завтракать, – погнала сына Мария Павловна. – Опять до свету бегал!
– Не бегал, а культурно отдыхал, – поправил Андрюшка. – Это большая разница. Слушай, Натаха! Ты напиши, что на ферму к тебе часто приходит всеми обожаемый Гриша Козелков. От его сладких речей очень повышаются надои молока.
– Ну ладно! – пригрозила Наташа. – Я ведь тоже могу кое-что рассказать.
– За мной грехов не водится, – беззаботно ответил Андрюшка и отправился уничтожать горячие пирожки и запивать их холодным молоком. Наташа расправила смятые листки, прочитала, пофыркала и бросила писанину под стол.
– Вот так-то! – удивилась мать. – Не глянется!
– Да ну ее! Пойду к Захару Петровичу. Он мастер на такие дела, – Наташа засмеялась. – Помнишь, первый раз на совещании в районе я выступала? Дал Кузин бумагу и наказывает: читай слово в слово и в сторону ни шагу. А там такое про мировой капитализм наворочено – еле выбралась. Бегом из зала и давай реветь. Вот дуреха была!
Мать нахмурилась, строго поджала губы.
– Нынче-то что, поумнела? Не ревешь?.. Остереглась бы, дочка, этой славы. Маркая она и липкая. Люди-то не слепые, им-то хорошо все видать. Да любому таких коров дай…
Вот-вот, снова да ладом. Каждый день, а то и на дню сколько раз мать заводит этот колкий разговор. Жалит и жалит.
– Я что – не работаю! – закричала Наташа. – Мозоли на руках не сходят. Вот они, глянь! Свежие! – и протянула матери маленькие ладошки – исцарапанные, знакомые и с лопатой, и с вилами. – Отец ворчит и ты туда же. Надоело!
– Не кричи, – голос у матери слаб, но строг. – Ты речи говоришь, а виновата я. Меня люди-то винят.
– Завидуют.
– Как не завидовать. Работать вместе, а почет – одной. На отца не серчай, он правду говорит.
– У Захара Петровича тоже правда: один всегда должен впереди идти. Для примера, чтобы догоняли и равнялись.
Был такой разговор. Прошлой весной. Кузин пригласил Наташу в контору, усадил к столу, повздыхал насчет того, что Журавлям не повезло, крепко не повезло. Не родились тут космонавты, всякие знаменитые артисты, ученые. Пропадает деревня в безвестности, пропадает, даже в своем районе не все про нее знают, а про область и говорить нечего… После такого вступления Захар Петрович разложил перед Наташей районную сводку надоев молока и свою, колхозную. «Отстаем, Наталья Ивановна, – сказал он строго. – Отстаем по главному показателю животноводства, а по нему определяется и оценивается вся наша способность работать. Улавливаешь?» – Наташа согласилась, что далеко еще дояркам из «Труда» до верхних строчек районной сводки. Но у Захара Петровича уже готов был план скорейшего прохождения этой дистанции. Он нажимал на заразительность примера, на комсомольский задор, его мобилизующую силу, заинтересованность и тому подобное…
Опять появился Андрюшка, теперь уже в трактористских доспехах: кирзовые сапоги, мазутная фуфайка, на голове старая шапка – тоже в пятнах мазута. Еще нескладен он, угловат (в кость пока идет, говорит Иван Михайлович), в лице перемешано все: брови и губы материны, нос отцовский – прямой и остренький, глаза тоже отцовские – цвета голубого, чуть сощуренные, насмешливые.
– Торжественно обещаю, – сказал он, – выполнить две нормы! Сам товарищ Журавлев пожмет мне руку и скажет: «Молодец, сын мой!»
– Да ступай ты, балаболка! – гонит его Мария Павловна. – Пожмет он тебе хворостиной по одному месту.
– Бегу, бегу! Вы тут про наш праздник не забывайте. Все-таки первый выезд в поле. Чтоб пирог во-от такой был! А теперь лечу на крыльях трудового энтузиазма.
Но далеко Андрюшка не улетел. Прямо в дверях столкнулся с Григорием Козелковым.
Это примечательная в Журавлях личность. Стройный, белолицый, кудряво-черноволосый красавец, прожив на свете до тридцати лет, перебрал великое множество должностей, но еще не сделал окончательного выбора по причине беспросветной лени. Григорий был заготовителем кожсырья, заведовал клубом, вел трудовое обучение школьников, учился в сельхозтехникуме, прошел короткую и убыточную производству агрономическую практику, а ныне справлял учрежденную Кузиным должность помощника председателя, проще говоря, был на посылках.
– А вот Гриша пришел! – завопил Андрюшка. – Какой он хороший да пригожий! Дай обниму тебя, Гришенька!
Андрюшка раскинул руки для объятий, однако Козелков успел отшатнуться, да угадал затылком о косяк.
– Очень даже глупо, – заметил Григорий. Дождавшись ухода юного механизатора, он степенно прошел в комнату, поклонился, мотнув кудлатой головой: – Здрасте, Мария Павловна, здравствуй, Наташенька.
– Здравствуй, молодец, – не очень приветливо отозвалась Мария Павловна. Она замечает, что Григорий давно и настойчиво пытается расположить ее к себе. На сей счет Андрюшка высказывается вполне определенно: «Под Натаху козел клинья бьет».
Картинно отставив ногу и опять склонив голову, как делают в заграничных фильмах воспитанные кавалеры высшего света, Григорий вручил Наташе букетик подснежников.
– Прошу принять скромный дар весны и солнца. Они сейчас удивительны и пахнут березовым соком.
– Ты умеешь, оказывается, угадывать желания, – обрадовалась Наташа.
– Стремлюсь по возможности сил, – скромно отозвался о себе Козелков. – При этом учитываю тот фактор, что нашей передовой доярке всего-навсего двадцать лет.
– Ты вот что, Григорий, – строго сказала Мария Павловна. – Помог бы Наталье. Извелась с этой писаниной, как наказанье какое.
– За этим и направлен Захаром Петровичем, – деловито сообщил Григорий на своем канцелярско-изысканном языке. – В целях оказания содействия и помощи.
– Так и содействуй!
Но едва Мария Павловна вышла из комнаты, как Григорий столь же деловито заговорил о пробуждении природы, волнении чувств, томлении души, а попутно признался, что после вчерашней взаимопроверки готовности к посевной у него страшно болит голова.
Сказал он это в расчете на сочувствие, а может быть, и опохмелку. Но Наташа не поняла столь прозрачного намека.
– Тебе хоть поминки, лишь бы выпить, – сказала она без всякого желания обсуждать или осуждать отдельные недостатки в организации взаимопроверок. – Ты лучше глянь, что я тут написала. Только не смейся, а то живо выгоню.
– Ладно, пройдусь рукой мастера. А после мы поговорим на разные другие темы. Согласна?
Козелков уселся к столу, разложил листочки. Прочитал первую страничку, другую, закачал кудлатой головой.
– Вот уж удивила так удивила! «Таких показателей может добиться каждая доярка…» Допустим на минуту, что это так, тогда объясните мне, пожалуйста, откуда берутся передовые и откуда возникают отстающие? А вообще, откровенно выражаясь, это детский лепет. Установка Захара Петровича такая. Ярко и возвышенно, на аплодисменты, сказать про успехи колхоза. Далее мы ставим ряд проблемных вопросов. Шефам напоминаем, чтобы новый коровник быстрее строили. Это же форменное безобразие, откровенно выражаясь! С прошлого года голые стены стоят! Так и будем крыть, не взирая на лица и личности. Далее переходим к механизации животноводческого труда. Далее говорим о повышении качества продукции и обращаемся с призывом. А то – расскажу, как я работаю… Удивила, откровенно выражаясь!
– Пускай Кузин сам говорит про коровник и механизацию, – Наташа уже злится.
– Какая наивность! – Козелков развел руками и счел нужным растолковать огромную разницу между выступлением руководящего товарища, в данном случае Кузина, и рядового передовика, в данном случае Наташи. – Ты сама посуди, Наташенька. Выступит Захар Петрович – и что? Да ничего. Ни-че-го! Потому что председатели всегда что-нибудь просят, поэтому ноль на них внимания. А ты наш маяк, знамя, так сказать. Прислушаются и примут срочные меры. Как выражается Захар Петрович, это большая стратегия. Он говорит…
Наташе надоели эти поучения.
– Заладил одно: Кузин да Кузин, – заметила она с издевкой. – А что Григорий Козелков может сказать, откровенно выражаясь, по данному наболевшему вопросу?
– Нам не дано изрекать истины, – после некоторого раздумья отозвался он и изобразил на лице большое страдание. Сыграть до конца эту сцену Григорию опять помешала Мария Павловна. Вошла, глянула на сердитую дочь, на страдающего Козелкова, закачала головой.
– Что сердитые такие?
– Как можно, Марья Павловна! – враз оживился Григорий. – Просто мы с Наташенькой по-разному смотрим на некоторые жизненные явления. Она – как романтик, я же – исключительно практически.
– Мудрено говоришь… От Кузина набрался?
– Нет, собственным умом дошел.
Григорий засобирался уходить, поскольку интересного разговора не получилось, а одни только нападки на него. Тем более заметил в окно, что к дому Журавлевых идет Марфа Егоровна. Это уже опасно. Каждая встреча со старухой оборачивается для Козелкова неприятностями и конфузом. Чем больше свидетелей бывает при этом, тем менее разборчива старуха в выражениях. А все потому, что ей, видите ли, не нравится образ жизни Григория и его презрение к подсобному личному хозяйству, целиком возложенному на мать.
– Вот он где, треклятый! – зачастила Марфа Егоровна, едва переступив порог. – Сидит себе, боров кормленый, а тут бегай. Лихоманки нет на тебя пустоголового! Скореича дуй в контору. Чтоб сей момент был. Ей-бо!
– Не иначе, как Захару Петровичу какая-то идея пришла, – высказал предположение Козелков. – Надо поспешать.
Но поднялся нехотя, еще и потянулся. Дескать, вот какова моя беспокойная жизнь, всем я нужен, всем потребен, и ни одно важное дело не может решиться без меня.
– Пришла, ей-бо пришла! – частила Марфа Егоровна. – Славненькая такая, беленькая, как куколка. В жакеточке лохматой..
– Почему беленькая? – Григорий не поспевал следить за трескотней старухи.
– Откель мне знать. Пришла и пришла. Шасть к Захарке в кабинет, цигарку в зубы, ногу на ногу, а под глазами до того сине, аж не понять, крашеная или побил кто… Чего стоишь ты, столб осиновый? Дуй без оглядки!
Озадаченный Козелков сделал молчаливый поклон и удалился. Старуха метнулась следом за ним, но в дверях ее перехватила Мария Павловна.
– Куда понеслась опять? Чай пить будем.
– Рада бы разрадешенька, да ей-бо некогда. Семь работ сразу, семь работ!
Голос ее еще не заглох, а Марфа Егоровна уже семенит под окнами. Отойдя с полета шагов, она внезапно остановилась, всплеснула руками и поворотила назад.
– Странная она, – сказала Наташа, наблюдая за быстрым перемещением старухи. – У других ни забот, ни печалей, а эта хлопочет день-деньской. Не могу я понять…
– Ты, Наталья свет Ивановна, шибко много не понимаешь. Журавленок ты и есть. – Мария Павловна чуток помолчала и вдруг спохватилась: – Давай и правда мужикам праздник сделаем. Издергает их эта посевная..
– Вот беда, вот беда! – еще за дверью заговорила вернувшаяся Марфа Егоровна. – Чисто памяти не стало, ей-бо! Дома не растворено, не замешено, а тут рысью да рысью.
– Что опять стряслось? – Мария Павловна едва сдерживает смех.
– У нас в колхозе все трясется. Ей-бо! И за тобой же, Наталья, Захарка посылал. Пущай, грит, снаряжается, на телевизор, грит, снимать приехали. Ей-бо!
– Правда? – испугалась и обрадовалась Наташа.
– Корысти нету врать.
– Я сейчас, я быстро! – Наташа побежала одеваться.
– Испортили девчонку, добром это не кончится, – заворчала Мария Павловна.
– Да будет тебе, Марея! – Марфа Егоровна пренебрежительно махнула рукой, словно сама она не единожды испытывала искушение славой. – Пущай радуется, покуда молодая… Старухи мы, Марея, строгости разводим. Ей-бо!
– Наталья, не ходи! – попросила мать и голос ее дрогнул.
– Нет уж, пойду! – Наташа была в лихом приподнятом настроении. Покрутилась у зеркала, накинула на плечи пальто и убежала.
Мария Павловна заплакала. Успокаивая ее, Марфа Егоровна приговаривала:
– Может, зря ты, Марея? Может, оно так и надо по нонешним-то временам?
МОКРЫЙ УГОЛ
Не очень-то расстарался Кузин для звена Журавлева. На заседании правления, когда обсуждали план посевной, Захар Петрович стал доказывать, что настоящую проверку и трудовую закалку молодежь может получить только на полях Мокрого угла. Здравая мысль в его рассуждении имелась. Мокрый угол – это несколько полей в окружении осинников и таловых зарослей. Получится у Журавлева по задумке – честь ему и хвала, а напортачит, то невелик колхозу урон. Даже в самые добрые годы хлеба из Мокрого угла брали мало, да и откуда ему взяться на бросовой земле, изъеденной солонцами. Зябь тут пахалась в последний черед, сеяли тоже кое-как, остатками семян, скорее ради плана и отчета.
– Так что кроме Мокрого угла ничем я рисковать не могу, – заключил Захар Петрович таким тоном, чтобы все поняли: решение окончательное и обсуждению не подлежит.
– Поня-ятно! – протянул Иван Михайлович. – Очень даже понятно, дорогой Захар мой Петрович. Значит, на тебе боже, что нам не гоже? Землю поплоше, технику поплоше, а потом с Журавлева по всей строгости спрос? Так, елки зеленые? Трус ты, Захар!
– Ты выбирай выражения, – попросил Кузин и глянул на членов правления: дескать, сами теперь видите, какой разговор получается и в каком положении я оказываюсь.
Когда же Иван Михайлович ударился в крик, Кузин показал, что и у него на ругань глотка зычная. Отстоял свое.
Иван Михайлович был в сильнейшей обиде, но пришлось ему соглашаться и на Мокрый угол, иначе хана бы звену. После, успокаивая его, Сергей сбивчиво заговорил, что на будущий год, конечно, все будет сделано как полагается, а пока и так можно.
– Ты вот что, любезный, – ответил ему Журавлев. – Не уговаривай меня и посулы не обещай. Ты ж агроном, елки зеленые, и радоваться должен, что есть теперь у Мокрого угла хозяева.
Давно уже вышли из моды полевые станы с обязательным вагончиком, длинным столом на козлах и большим чугунным котлом. Теперь или домой катаются обедать (на мотоцикле – не пешком), или обеды доставляются в поле прямо из колхозной столовой. Но Иван Михайлович все же подлатал старую будку и уволок ее трактором к своим полям. Рассудил так: мало ли что стара будка, а крыша над головой на случай непогоды есть. Да и уютнее с нею, настрой дает соответственный.
Место для табора Журавлев выбрал у холодного ключа, что денно и нощно журчит и питает влагой ближние и дальние болотины. По давней традиции, как еще в МТС делали, он приколотил к углу будки красный флажок и этим объявил о начале полевых работ.
Потом встал перед ребятами – строгий и торжественный, одернул пиджачишко, снял фуражку, пригладил редкие волосенки, прокашлялся.
– Вот, елки зеленые, и дождались мы. Теперь давайте стараться изо всех сил и пособлять друг дружке. Теперь мы полный ответ держим за весь Мокрый угол и за хлеб, который тут вырастим. Хозяевами здесь мы поставлены и давайте по-хозяйски. По полной совести, проще говоря…
А ребята стоят, переминаются с ноги на ногу, переглядываются. Федор Коровин равнодушно-спокоен, будто нет ему никакого дела до всего здесь происходящего. Антон Бурин ухмыляется и всем своим видом показывает, что сказанное Журавлевым ему давным-давно известно, а слушает он только за компанию и ради приличия. Андрюшка Журавлев неизвестно чего стесняется и мнет в руках видавшую виды шапку. Сашка Порогин готов сказать что-то смешное и сам заранее усмехается. Витька Кочетов и Валерка Усачев о чем-то шушукаются, а Пашка Ившин тоскливо смотрит куда-то в сторону.
– Ладно, ладно, елки зеленые, – вроде обиделся Журавлев. – Не очень-то, вижу, глянутся вам мои слова. Эх, ребята вы ребята! Еще не знаете вы, сколько потов тут прольется, пока поднимется хлеб и вырастет.
Ничего больше не сказав, он закурил и пошел к вагончику, старательно обходя кустики подснежников. Готовясь к короткому времени роста, цветения и созревания, природа посылает вперед вот этих гонцов-разведчиков. Сгорая в холодных утренниках, они мужественно несут нелегкую свою службу. Потому, наверное, и нет милее этого простенького цветка…
– Ну что, детсад? – деловито предложил Антон. – Не спеть ли для начала какую-нибудь песенку? Надо же как-то отметить такой торжественный момент нашей молодой жизни. А, ребятушки?
Зачин на закрытии влаги выпало сделать Андрюшке и Пашке.
Пока Иван Михайлович ходил по пахоте, тут и там ковыряя землю носком сапога, ребята стояли у тракторов в напряжении, словно сейчас должно было произойти нечто необыкновенное. У Андрея шапка набекрень, глаза блестят. Наконец-то! Пашка, напротив, насуплен и испуган. Парень достаточно наслышан о том, что урожай всецело находится в руках сельского механизатора. Об этом не один раз на дню напоминает Журавлев. Но вот подошел Пашка вплотную к этой самой ответственности и боязно ему: а вдруг да оплошает он где, сделает не так, как полагается по древней хлеборобской науке. Эта боязливость сейчас проступает на скуластом конопатом Пашкином лице, она в темных глазах, прикрытых пухом бровей, в плотно сжатых губах…
Сложный человек, этот маленький Пашка Ившин. Тяжело дается ему перелом от безотцовского детства к возрослости. Однажды прошлой осенью пришел к ним домой Журавлев и без всякого зачина сказал, что надо ехать Пашке в училище, учиться на тракториста. Мать неизвестно отчего заревела. Волчонком глядел Пашка на Журавлева, уже готовый к бунту, к непослушанию. Но вот Иван Михайлович подошел к нему и погладил вихры теплой рукой. Не выдержал Пашка, выскочил вон из избы… Когда кончилась учеба на курсах, Журавлев пришел опять – теперь уже с приглашением в звено. «Не буду я с тобой работать!» – закричал тогда Пашка сам не зная почему. «Будешь, Павел, будешь, – ответил Журавлев. – Нам с тобой, Павел, хлеб выпало растить и людей этим хлебом кормить. Самое святое дело. А ты – брыкаешься». И опять потрепал Пашку шершавой широкой ладонью. Пашка съежился, втянул голову в плечи и боялся поднять глаза…
Иван Михайлович вернулся, отер сапоги пучком жухлой прошлогодней травы. Весело глянул на ребят.
– Ну, двинулись, елки зеленые… За боронами поглядывайте. У тракториста голова на шарнирах должна быть. Вперед, назад, влево, вправо. Все примечай-замечай.
Он легко вскочил на гусеницу, влез в кабину, включил скорость. Сцепки борон запрыгали по бороздам, на серый фон подсохшей пахоты лег широкий черный след…
А на другой день, спрямляя дорогу, Андрюша заперся в болото, еле двумя тракторами выдернули. Иван Михайлович ругаться сразу:
– Спал, что ли? Вот работничек, елки зеленые! Ну, чего загундел, чего? Вытри слезы, а то увидит кто.
Пока с Андрюшкой воевал, Пашка заглушил трактор и построполил домой. Иван Михайлович на мотоцикле кинулся догонять, у самой деревни перехватил. Привез назад соколика, загнал в будку отдыхать. С час прошло – бежит к нему Пашка и просит никому не говорить, что не хватило у него силы на полный день.
Через два дня Антон и Витька в ночную смену не вышли. Именины праздновали. Федор, не дождавшись сменщика, посидел в будке, покурил, смолотил горбушку хлеба с родниковой водой и опять пошел к трактору. Иван Михайлович тоже остался.
Антон прибежал на заре. Виноват, прости… Иван Михайлович молчал и делал вид, что с таким паршивым человеком ему и разговаривать тошно. Антон ходил вокруг, в глаза заглядывал.
– Что, елки зеленые, нагулялся? – наконец-то начал Журавлев. – Какая ж вера тебе после этого? Мы ж с тобой теперь не сами по себе, а в коллективе. Ты хоть понимаешь, что это такое? Нет, ты все понимаешь, все знаешь. Это дурь из тебя прет! Значит, пускай все будут за тебя, а ты – ни за кого. Так?
Молчит Антон, в землю глядит.
Витьку мать утром за руку привела. Я не я, герой да и только.
Антон, вину заглаживая, сделал две нормы. Обозлился парень. На себя, на Журавлева, на всех… Еще зимой, прослышав, что Журавлев организует какую-то исправительную что ли бригаду, отец Антона, Кондрат Федорович, однажды поздно вечером пришел к Журавлеву.
– Иван Михайлович, ты уж не выдавай меня, что был я тут. Возьми моего шалопая к себе. Жизни я уж не рад с ним. До армии грешил, думал, армия на путь направит, а все одно каким был, таким вернулся. Захочет – гору своротит, а не захотел – хоть ты сдохни, а рукой не шевельнет. Водку попивать начал, гитару завел. В меня дурака удался, вылитый. Только ты ради всего не проговорись про меня…
Все в точности получается. Захотел работать – погонять не надо. За смену ни одного перекура не сделал, а две нормы выдал. Не успел Иван Михайлович похвалить Антона, а Валерка тут как тут:
– Ты, дядя Ваня, лучше глянул бы на качество Антоновой работенки. Огрех на огрехе и огрехом погоняет.
– Ах ты, нечистая сила! – тут же завелся Журавлев. – Руки-ноги пообрывать!
И бегом на тот клин, где Антон боронил. Ничего, все ладно сделано. Но пока, чертыхаясь, вернулся к будке, у Витьки и Антона по синяку возникло. Это Федор на свой манер объяснил им, что такое коллектив и что такое трудовая дисциплина.
А потом Антон и Сашка вдруг засобирались в Сибирь ехать.
