Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Здесь же вертится Басаров-ботало. Фуражечка на затылке, руки в карманах, чтобы по привычке поддергивать штаны.
– Между протчим, мужики, все это оттуда идет, – Егор Харитонович тычет пальцем в западном направлении. – Не дают им спокою наши достиженья. Посадили три тыщи ученых и сказали: хоть лопни, а засуху на Урале сделай! Спутники гады используют для разгона облаков.
– Будет трепаться-то, – заметил Павел Игнатьевич.
– Я на полном серьезе, между протчим, – обиделся Басаров. – Конешно, про это никто тебе не скажет. Тут догадываться надо, вывод делать. Со спутниками в шуточки не поиграешь. Но! – Басаров сделал многозначительную паузу. – У нас тоже найдется, что сказать господам ученым. Вчерась по радио намеки были.
– Слышал звон, да не знаешь, где он, – Павел Игнатьевич укоризненно качает головой. – Ты, Егорка, лучше бы у себя на дворе хлам прибрал. Тут одной искры хватит, из дому выскочить не успеешь.
– Ни хрена! – беззаботно возразил Басаров. – У Егора пожарная охрана поставлена.
На крыльцо вышел Кутейников. Постоял, покашлял.
– Прошу заходить, товарищи, уже восемь часов, – пригласил он. – Обещался приехать первый секретарь райкома, но что-то запаздывает. Будем начинать.
Егор Басаров тоже приглашен на собрание. На этом настоял Глазков. «Пусть послушает, – сказал он Кутейникову. – Он хоть и трепло, а дело знает, этого не отнимешь».
Поддернув штаны, Егор Харитонович степенно прошел в зал Дома культуры, сел рядом с Рязанцевым и ласково похлопал его по плечу.
– Не дрейфь, Саша Иванович! На то и собранье, между протчим, чтоб кой с кого стружку сымать. Если что – я тебя всегда поддержу. Отбрешемся.
– Ты так думаешь? – Рязанцев сверкнул на Егора Харитоновича стеклами очков.
Саша Иванович худ лицом, смотрится как подросток, ради любопытства отпустивший рыжеватую бородку клинышком.
– Тут и думать нечего, между протчим, – строго говорит Егор Харитонович. – Четыре дня как трубы привезли, а они лежат. Почему, позвольте задать вопросик? Егор в лепешку разбивался, самолично по областному начальству мыкался, а колхозное руководство не мычит и не телится. По нонешним временам можно так работать? Нельзя так работать!
– Дело-то, Егор Харитонович, не простое получается, как мы с тобой думали. Надо еще одному полю дать воду. Завтра расчеты закончу и начнем. Только ты, Егор Харитонович, не очень хорохорься. Там работать да работать.
– Поживем – увидим, – неопределенно ответил Басаров и вдруг круто сменил тему разговора. – Слушай, Саша Иванович, я замечаю, зачастил ты в наш край. За председательской сторожихой Галей ухлестываешь? Как до свадьбы дело дойдет, учти, между протчим: лучшего плясуна, чем Егор, в деревне не было и не будет. Понял? Я могу до полной потери сознания выкаблучивать.
Рязанцев покраснел и отвернулся.
Николай Петрович поднялся на сцену, постучал карандашом о стол.
– Все коммунисты и приглашенные собрались, – объявил он. – Есть предложение начать партийное собрание.
Избрали президиум: Кутейников, Сухов, Глазков. Утвердили повестку дня. Николай Петрович предоставил слово докладчику Глазкову.
Алексей мучительно и долго строил первую фразу доклада, после каждого слова растягивая «во-от». Чувствуя мелкую дрожь в кончиках пальцев, Алексей скользил взглядом по рядам, отыскивая «точку опоры». Рядом с отцом он заметил Родионова. Лаврентий Сергеевич погрозил ему пальцем. Дескать, чего же ты, говорить разучился, что ли?
Но скоро Алексей настроился, увлекся, горячо и с подъемом заговорил о положении в районе и области, о необходимости срочно перестраивать работу и отношение к ней.
Минут через десять приехал Дубов.
– Здравствуйте, товарищи! – поздоровался Виталий Андреевич. – Прошу извинить за опоздание, – он быстро прошел по залу и сел в первом ряду. – Продолжай, Глазков.
– Наша задача, – говорил Алексей, – сегодня заключается в следующем: организация и организованность, ответственность и дисциплина, точный расчет наших сил, способностей и возможностей. Что касается полеводства, то мы должны самое большее в три дня произвести летний посев кормовых культур. На тех полях, где посевы уже погибли. Вторая задача заключается в том, чтобы через неделю дать воду в Кругленькое озеро.
Затем Глазков перешел к животноводству. Привел свои расчеты по поголовью скота, которое можно будет оставить в зиму. Когда он сказал, что придется временно ликвидировать свиноферму и за счет выбраковки сократить дойное стадо, в зале сразу зашумели.
– Мера эта вынужденная, – Алексей чуть повысил голос. – И расчеты пока предварительные. Все будет зависеть от того, сколько мы заготовим кормов, то есть зависит полностью от нас, от нашей работы и нашей старательности.
Едва после доклада Кутейников спросил, кто желает выступить, как в задних рядах подняла руку доярка Антонида Лебедева. Не дожидаясь приглашения, она сдернула с головы косынку и, размахивая ею, торопливо пошла по проходу к сцене.
Бойкая на язык Антонида верховодит на молочном комплексе и атмосфера там часто зависит от ее весьма переменчивого настроения. Сухов не раз жаловался на Антониду, но у Глазкова было на этот счет свое мнение. «Не жаловаться надо, – выговаривал он Степану Федоровичу, – а самому расторопнее быть». Но сейчас Глазков встревожился: вдруг да ляпнет что Лебедева.
– Это что же такое получается? – спросила Антонида, все еще размахивая косынкой. – Еще ничем ничего, а они уже план составили, как коров на мясо перевести. Это наших-то коров? За кои-то годы завели добрый скот – и губить? Нет, дорогие мои, такой номер не пройдет! Мы, доярки, промеж себя так говорим: какой бы корм нынче ни был, а свое дело не бросим, с фермы не побежим. Что от нас зависит, все будет по совести! Верно, бабы, говорю? – обратилась Антонида к дояркам, сидящим отдельной кучкой.
– Правильно! – тут же зашумели женщины.
– Теперь про другое скажу, – обрадованная поддержкой Лебедева заговорила еще решительнее. – Планы разные составлять мастеров много у нас, а кормоцеха рука еще не коснулась. Опять до белых мух тянуть станем? Снова холодной водой скот поить? Вот о чем пускай у правленцев голова болит. А коров своих мы в обиду не дадим. Вот такая моя речь и наказ нашим руководителям. Мы со своей стороны, доярки то есть, решаем так: что б ни случилось, а план по молоку все равно выполним. У меня все.
Последние слова Антонида произнесла тихо, засмущалась и убежала на свое место.
– Молодец, Тоня! – похвалил ее Павел Игнатьевич. – В самую точку попала!
– Тише, товарищи! – приподнялся за столом Кутейников. – Павел Игнатьевич, если хочешь выступить, – пожалуйста.
– Можно и выступить. Негоже старикам от молодых отставать. – Павел Игнатьевич мелкими шажками просеменил к трибуне. – Я что хочу сказать, дорогие товарищи? Везде по деревням теперь один разговор и одно обсужденье идет. Кто пугается, а кто храбрится. Так завсегда бывает, коль беда в ворота лезет… Я уже большенький был, как голод в двадцать первом году случился. Хватил народ лиха, ой, хватил! Хоть теперь время другое, а против погоды не попрешь. Так что каждый нынче, а члены партии в первый черед, должны в полную силу, а где и через силу делать колхозу то дело, на каком он стоит или будет поставлен. К этому я и призываю. А чтоб слово мое не пустым было, я как член партии и старый колхозник буду помогать в любой работе. Кроме того обещаю, – тут голос у старика дрогнул, – обещаю от себя лично поставить стожок сена колхозному животноводству. Где литовкой, где серпом, где руками нарву, а поставлю!
Когда стихли аплодисменты, вскочил Егор Басаров и хлопнул фуражку об пол.
– Раз на то пошло – и я выступлю! – Егор Харитонович подбоченился и оглядел собрание лихо горящими глазами. – Я, мужики, что скажу? Я скажу так: нечего стращать нас этой засухой!
– Егор Харитонович, сюда проходи, – пригласил его Кутейников.
– Меня и отсюда видно и слышно… Я в пустынях, мужики, бывал. Там один песок, а люди живут! А тут заладили: засуха да засуха.
– Конкретнее, Егор! – крикнули из зала.
– Егор как раз подходит к конкретности. Не жары надо бояться, а самих себя, между протчим. Что у нас с вами получается на нонешний день? Хреново получается, мужики, если не сказать, что сильно плохо. Взять тот поливной участок. Я сам лично добывал трубы, а они, между протчим, лежат! Это вам один факт, а есть и другие. Перечислять не стану, а скажу про камыш. Камыша и протчего болотного растения у нас шибко много, а как его взять? Про это дело председатель в докладе молчок, потому что и сам поди-ка не знает. А надо знать! Или будем лазить без штанов по воде и ножницами его стричь? Вот какой вопрос, между протчим. А где ответ? Надо трактора учить плавать. Не смешно, между протчим! – строго прикрикнул Басаров. – Кончились смешки да хаханьки. Еще косилки на плаву делать надо и протчие машины. Тогда можно и себе и на продажу камыша накосить.
На этом бы остановиться, но Егора Харитоновича, как часто с ним бывает, уже занесло.
– Если в цене сойдемся, – ляпнул он, – могу для такого дела и подводную лодку построить.
– Трепло! – не громко, но отчетливо сказал Лаврентий Родионов, и на последние слова Басарова собрание ответило откровенным смехом.
Кутейников пока был доволен ходом собрания, но искоса поглядывал на Дубова: как тот реагирует. Зная Дубова много лет, Николай Петрович научился по одним лишь жестам почти безошибочно определять его мнение и оценки.
Виталий Андреевич хоть и поморщился после выступления Басарова, но слушает внимательно. И начальника молочного комплекса Сухова, и тракториста Петракова, и директора школы Ваганова. Все они дали правильную оценку сложившейся обстановке, своей работе и предстоящему делу.
Сам Дубов тоже выступил. В левой руке зажат листок бумаги, правая в такт словам энергично рубит воздух. Он похвалил за организованность, предостерег от беспечности, ответил на вопросы… Говорил азартно, даже весело.
После собрания Виталий Андреевич заглянул в кабинет Кутейникова, больше похожий на мастерскую. На шкафах лежат рулоны старых стенгазет, в углу банки с краской, два стола завалены кусками ватмана, журналами и газетами. На старом продавленном диване тоже ворох бумаг.
– Ну и обстановочка у секретаря партбюро! – не удержался от замечания Дубов. – Выбрось ты этот хлам.
– Да все не соберусь, – Кутейников виновато улыбнулся.
– Так соберись! – нахмурился Дубов. – Сюда же народ ходит, культуре труда учится… Собрание, считаю, в общем правильно определило задачи партийной организации и всех колхозников. Постановление дельное и, главное, конкретное. Теперь нужны действия и контроль за этими действиями. Повторяю: действия и строжайший контроль! Только при этом условии мы можем сделать что-то реальное Хотелось бы услышать об этом на пленуме райкома. Или от тебя, или от Глазкова. Обязательно.
– Будем готовиться, – отозвался Кутейников.
– А это что за плакат? – Дубов подошел к столу и принялся разглядывать большой лист ватмана. По верху на нем красной тушью крупные слова «Заготовка кормов – ударный фронт!» Ниже черным и мельче: «Питательная ценность камыша». – Что это такое?
– Видишь ли, Виталий Андреевич, – Кутейников опять смущенно улыбнулся. – Как только мы заводим речь о том, что на корм скоту нынче придется собирать все подряд, сразу же возникает вопрос о целесообразности заготовки того же камыша. Убедить людей можно конкретными сравнениями. Пришлось покопаться в книгах и журналах. Цифры получаются интересные. – Николай Петрович открыл одну из папок и взял оттуда листок бумаги. – Вот что я выбрал для нашей пропаганды и агитации. Прочитать?
– Валяй, – вдруг изменившимся и сдавленным голосом отозвался Дубов.
Николай Петрович удивленно обернулся к нему. Жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, Дубов прижал руки к груди и мнет побелевшими пальцами рубаху. На лбу частым бисером высыпал пот. Кутейников подхватил уже падающего Виталия Андреевича, смахнул с дивана на пол газеты и журналы, уложил Дубова и метнулся к двери: сказать кому-нибудь, чтобы позвали фельдшера.
– Не надо, – остановил его Виталий Андреевич. – Валидол вот здесь, в кармашке… Не бойся, это быстро проходит.
Кутейников суетливо открыл тюбик с таблетками, налил из графина стакан воды. Положив таблетку под язык, Виталий Андреевич закрыл глаза и замер. Николай Петрович придвинул стул к дивану, присел на краешек и стал смотреть, как постепенно сходит бледность с лица Дубова.
– Бить тебя некому, а мне некогда, – вполголоса сказал Кутейников. – Догеройствуешь, парень!
Когда-то Кутейников знал его как Витальку Дубова, секретаря комсомольской организации МТС. Был живчиком, вечно носился по деревням на разбитом мотоцикле. А теперь вон как раздобрел, обрюзг, неповоротлив стал…
– А ты, Николай Петрович, уже совсем старик, оказывается, – заговорил вдруг Дубов. – Вон как снежком-то тебя припорошило… Я как-то все не обращал внимания. Прости…
– За что? – не понял Кутейников.
– Да мало ли, – Виталий Андреевич тяжело приподнялся на локте, часто заморгал заслезившимися глазами. – Вот живем, работаем. Людей учим, сами учимся у людей. Порой оглянуться некогда, осмотреться, все торопимся, спешим… Я вот что сейчас вспомнил. Ты как-то упрекнул меня, что взъелся я на Глазкова и отношусь к нему предвзято. Я еще удивился тогда: почему Николай Петрович Кутейников стал такой недогадливый? Понимаешь, из Алексея пыль выколачивать надо, хорошего хозяина из него делать… Хозяина! Коваленко, к примеру, учить не к чему, а Глазкова есть к чему. Ты понимаешь меня, Николай Петрович?
– Понимаю… Часто схватывает сердчишко?
– В этом году частенько, – признался Виталий Андреевич.
– В больницу лег бы… А?
– Сейчас что ли? – вроде бы усмехнулся Дубов. – Нет, дорогой Николай Петрович, нельзя. Буду терпеть до зимы.
– Какой смысл? – спросил Кутейников. – Какой смысл знать и чувствовать болезнь и ждать?
– Видишь ли, мы как-то редко или почти не употребляем теперь суровые слова: выстоять любой ценой. А мы подошли как раз к этому. И мы выстоим. Так ведь, Николай Петрович?
– Должны выстоять, – согласился Кутейников. – Тут и разговора быть не может.
– Это хорошо, что уверен… Если бы все так.
Дубов сел, раскинул на стороны руки, опять прикрыл глаза. Несколько минут они молчали.
– Так в чем, говоришь, питательная ценность камыша? – с некоторой строгостью спросил Дубов. – Перебил я тут тебя, извини.
– Может, потом, – замялся Кутейников.
– Ты это брось! Видишь – сижу, значит здоров уже.
– Тогда слушай, прочту… Значит, камыш. Камыш, или тростник обыкновенный, содержит 7,2 процента протеина, 6,7 – белка, 2,4 – жира. Это в полтора раза больше, чем в пшеничной соломе. Переваримость всех питательных веществ камыша более высокая. На кормовую единицу расходуется 2 килограмма камыша, а пшеничной соломы – 4,5 килограмма. Себестоимость одной тонны силоса из камыша почти в два раза ниже, чем из кукурузы и подсолнечника.
– Что ж, убедительно. Весьма даже, – заметил Дубов. – Факт всесилен, как говорится… А другие корма?
– Есть кое-что о водной растительности, – Кутейников опять потянулся к папке с бумагами. – Тоже интересное получается сравнение. В наших озерах полно элодеи, роголистника и телореза. Оказывается, они очень богаты нужными скоту микроэлементами. А использовать их можно в свежем виде, готовить витаминную муку, силосовать вместе с другими кормами… Так что будем агитировать. Сделаем плакаты, каждый в нескольких экземплярах.
– Допиши еще про веники, – сказал Дубов. – Ветка березы по переваримости питательных веществ мало отличается от лугового сена… И про болотные кочки еще, про хвойную лапку.
– Так ты все знаешь! – удивился Кутейников. – А я думал Америку открыть.
– Тоже искал в журналах и книжках… Дай-ка мне свои листочки. Попробуем в типографии размножить эту агитацию. Для всего района. Подключим газетчиков. Чтоб с выдумкой, внимание людей привлекало.
– Тогда другое дело, – Кутейников улыбнулся своей извечной виноватой улыбкой.
…Домой Дубов ехал уже в темноте. Как сел в машину, так сразу откинулся на сиденье и закрыл глаза. Шофер не гнал, думая, что Виталий Андреевич спит. Но Дубову было не до сна. Он подводил итог прошедшего дня, выполняя своеобразное арифметическое действие: плюс – минус – плюс – плюс – минус. Плюсы – это какое-то положительное действие, движение, скорость, энергия. Минусы – тормоз. Он всегда по-детски радовался, если в итоге дня плюсов получалось больше. Значит, было пусть незаметное, в полшага, но все равно движение. За то, что выбрался нынче в Хомутово и побыл на собрании, Дубов поставил себе большой плюс. Все последнее время ему не хватало твердой веры той же крикливой доярки Лебедевой, того же старика Глазкова, того же тракториста Кости Петракова, просто и спокойно сказавшего в своем коротком выступлении: «Считайте меня мобилизованным на заготовку кормов и давайте любую работу».
Виталий Андреевич не постыдился признаться себе, что сам он был настроен менее оптимистично. Это день сегодняшний. Он прожит, уже принадлежит прошлому, и человек не в силах что-либо изменить и поправить. Пройдет время, думает теперь Виталий Андреевич, и кто-то, возможно, станет придирчиво проверять наши нынешние действия. Если окажется, что работали мы немного не так, как надо бы, загодя принимаем этот упрек. Только пусть не забывают судьи из будущего: мы на полную совесть делали все – как умели, как могли, как считали нужным. Это, думает он, я могу сказать о себе и о большинстве людей, с которыми встретился за весь долгий-долгий нынешний день.
Завтрашний день еще принадлежит нам и от нас полностью зависит, каким он уйдет в прошлое. А завтра мы сделаем вот что, – начинает планировать Дубов. Прямо с утра задание редактору газеты написать о хомутовцах. Важно уловить и передать атмосферу: напряжение, трудности, деловитость, уверенность. Но объективно, чтобы не отдавало искусственностью. Может быть, напечатать письмо старшего Глазкова с призывом к пенсионерам? Наверное, так. Да, так!
Завтра же с утра садиться за доклад на пленум. Теперь, можно сказать, все точки определены. Теперь нужны выводы, предложения, четкая программа действия. Только так!
Завтра же с утра пригласить директора ремзавода «Сельхозтехники». Ему поручалось подумать о механизации заготовки камыша и другой растительности. Долго думают, долго… Вообще-то этот вертлявый Басаров прав: самый сильный и сочный камыш можно взять только по воде. А как без техники? Надо бы собрать побольше таких предложений и выбрать наиболее рациональное, оптимальное, простое и производительное. Завтра же поручить это управлению сельского хозяйства.
Завтра же вызвать работников кооперации. По дороге в Хомутово он специально заезжал в три деревни и смотрел, чем торгуют магазины. Стыд! Об этом и поговорим. Сейчас мы должны учесть, настроить и привести в действие все, что хоть как-то влияет на работу и настроение людей. Только так!
Завтра же с утра дать задание готовить плакаты о кормах. Хорошо бы цветные.
Завтра же… Завтра же… Еще множество других дел просятся в очередность неотложных, и он сортирует их, отбирая одно и отодвигая другое, что может еще потерпеть.
И как-то так получилось, что за всю дорогу Виталий Андреевич не подумал лично о себе, о нестерпимой уже боли, которая все чаще наваливается на него и когда-то может оказаться последней… Он бы мог вспомнить, сколько у него было в этом году ночей полностью без сна, сколько раз бывал он на грани отчаяния и полного бессилия, но не преступил эту грань. Он бы мог вспомнить попутно, сколько раз за время работы в райкоме его критиковали и даже наказывали, не делая скидки ни на объективные причины, вроде нынешних, ни на отсутствие опытных кадров, ни на больное сердце. Но он не таил обиды, принимая весь спрос как должное… Он вспоминал и думал о другом. О том, как же все-таки трудно дается району и ему лично выход сельской экономики на магистральный путь. Идет крутой подъем, движение непрерывно, хотя временами, как сейчас, затухает его скорость. И если бы от него, Дубова, потребовалось расставить людей на этом тяжелом подъеме, он бы, не раздумывая, впереди поставил Кутейникова и Глазкова. Поставил бы, не придав значения тому, что один слишком медлителен и слишком добродушен, а другой не в меру быстр и суховат. Сам бы Дубов встал где-то в середине цепочки, чтобы видеть головных и иметь возможность в любую минуту вернуться назад и помочь замыкающим…
3
Наутро после собрания, когда на машинном дворе собрались механизаторы, Егор Басаров вновь заботалил. Бил фуражку о землю и кричал как перед тысячной толпой:
– Критика, мужики, – вещь! Встал, врезал – и ваших нет! Между протчим, пусть спасибо председатель скажет, что Егор не все факты выпустил. У Егора не глаз, а ватерпас, все видит и замечает… Про тот же водопровод сказать. Ну какого хрена, прости меня господи, этот сопатый Саша Иванович копается? Я самолично все там проверил и дал свой расчет. Утер нос, между протчим. Теперь они чего выжидают? Ясно чего! Когда Егор возьмется. Егор все может, у Егора не заржавеет! Иду на спор, мужики: счас слетаю в контору, сколь скажу, столь и заплотит председатель за водопровод. Держись, колхозная касса!
После таких слов Егор Харитонович при всех условиях уже не мог удержать себя. Вскочил на мотоцикл, дал газу и скрылся в облаке пыли.
В это время в конторе Глазков выговаривал Рязанцеву:
– Тянем, Саша, тянем!
– Алексей Павлович, – Рязанцев от волнения краснеет и заикается. – Я не т-тяну, я работаю. Насос уже готов, двигатель как часы. С-сам регулировал. А что касается устройства водовода, то Николай Петрович предлагает на завтра же объявить комсомольский субботник.
– Когда это он успел предложить? – удивился Алексей.
– Вчера вечером, на волейбольной площадке. Я уже со многими ребятами переговорил, они согласны. Мы за два дня управимся!
– Ну-ну! – подзадорил его Глазков.
– Да у меня все уже расписано! Трубы к озеру увезем сегодня, сварочный аппарат на ходу.
– Не перечисляй, – нетерпеливо остановил Сашу Ивановича Глазков. – Субботник – это даже очень хорошо. Но надо, чтобы не только комсомольцы вышли. Впрочем, об этом мы еще поговорим с Кутейниковым. Тут вот над чем, Саша, подумать надо. Как бы нам умудриться и дать воду на двенадцатое поле? Перепашем его и засеем. В августе соберем хорошее сено. Но хотя бы немножко воды.
– То есть как – перепашем? – не понял Рязанцев. – Там же пшеница посеяна.
– Нет пшеницы, – глухо и тихо ответил Глазков.
– А может…
– Не может, Саша. Я все-таки агроном и могу отличить живое поле от мертвого…
Не успел уйти Рязанцев, как явился Егор Харитонович.
– Здорово, председатель! – Басаров по-свойски протопал по кабинету, снял фуражку и швырнул ее на кресло. – За вчерашнее, между протчим, не серчай на меня. Егор человек прямой.
– Знаю и сочувствую, – Глазков нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. – Если по делу пришел – выкладывай. Мне некогда.
– А ведь ты и правда обиделся! – обрадовался Басаров и захохотал. – Егора не проведешь на соломе, он такой!
– Я, Егор Харитонович, – медленно и с расстановкой проговорил Алексей, – и критику люблю и самокритику уважаю… Так что за нужда у тебя?
– Не моя нужда, председатель, а твоя, – пояснил Егор Харитонович. – Своей силой этот чертов водопровод ни в жизнь не сделать. Тут опытный народ нужон. Мастера! Так что давай будем рядиться, а завтра прикатят два свояка и дружок мой. На газопроводе, между протчим, вместе мы вкалывали. – Басаров наклонился к Алексею, подмигнул. – Так сколь даешь, председатель, за высокие темпы и отличное, между протчим, качество?
– По расценкам, – резко ответил Глазков, обозленный ужимками и нахальством Басарова.
– Чего-чего?! – Егор Харитонович даже растерялся и часто заморгал.
– По расценкам или нисколько, – Алексей строго глядел на ошарашенного Басарова. – К твоему сведению, Егор Харитонович, все будет сделано бесплатно и завтра же. Приглашаю тебя на субботник. Персонально.
– Какой субботник! – закричал Басаров. – Да вы что, чекнулись тут все от жару? Это ж не кустики сажать, а важное сооруженье делать!
– Ничего, осилим, – успокоил его Глазков. – Не очень-то переживай за нас.
– Хороши сказочки, да не к ночи бы, – сказал Егор Харитонович.
Грохнув дверью, Басаров ушел.
«Ну ладно, поглядим! – сказал себе Егор Харитонович. – Это сколь же народу собрать надо, чтобы за день сделать? Всю деревню. А кто пойдет, между протчим? Мой Пашка побежит, другие дурачки… Шалишь, председатель! Как бы не пришлось Егору в ноги поклониться. А мы теперь подумаем, соглашаться или не соглашаться».
Вернувшись на машинный двор, Басаров тихо прошмыгнул в закуток между рядами комбайнов и нехотя принялся за работу – разбирать сенокосилку.
– На кой шут их ремонтировать, а? – спросил он напарника Ивана Скородумова. – Все одно косить нечего.
Иван тут же бросил ключи, согласно закивал большим носом, прищурил хитрые подслеповатые глаза.
– Оно конешно, – заговорил он вечно скрипучим голосом. – Сперва косить нече, после жрать нече… Тут, Егор, на себя вся надёжа. Кто смел, тот и съел. Надо тишком начинать покос. На корову набью сена, а там видно будет.
– Отберут, – уверенно сказал Басаров. – И спасибо не скажут. Пробовал я один раз так косить. – Егор Харитонович плюнул.
– У кого отберут, а у кого не найдут. Если на виду стожок поставить – оно конешно. А лес большой, темный, – Иван засмеялся, все его тощее тело мелко затряслось, готовое рассыпаться на части.
Иван всю жизнь промышлял воровством. Со временем это стало какой-то болезнью: он тащил к себе во двор даже то, что вовсе не нужно в личном хозяйстве ни сейчас, ни потом.
Подсев к Басарову, Иван стал припоминать случаи, как в годы бескормицы и неурожая он ухитрялся сохранить и корову, и табунок овец, и всякую другую живность.
– Ну что, Егор, дрогнула колхозная касса? – спросил проходивший мимо Костя Петраков, широкоплечий верзила цыганского вида. – Принял бы в долю, а?
– Твоя доля далече в поле, – хмуро отозвался Басаров и отвернулся, считая разговор оконченным.
Костя засмеялся и ушел.
– С мотоциклом, брат, все дела можно обтяпать, – скрипел над ухом Иван. – Тут коснул, там коснул. И не обязательно в своем колхозе. В чужом даже лучше.
А Егору Харитоновичу вдруг до того сделалось тоскливо и горько, что рука сама собой полезла за подкладку фуражки и вытащила из тайника во множество раз свернутую десятку. Эта давнишняя заначка береглась на какой-нибудь особенный случай, и теперь Басаров решил пустить ее в дело. Увидев деньги, Иван зашелся долгим мелким смехом. Хватаясь за живот, он корчился от радости, понимая, что заначка достается не для показа, а на пропой. Скородумов, кстати сказать, был великий охотник хлебнуть на дармовщину.
– Ну, закатился! – сказал Басаров в меру строго, в меру снисходительно, как и полагается хозяину денег. – Смотри, пуп развяжется… Я счас в магазин слетаю, а ты покуда потрудись.
– Есть! – скрежетнул Иван, подкинув ладонь к фуражке, и снова зашелся радостным смехом, будто стали быстро-быстро открывать и закрывать несмазанную дверь.
Слетал Егор Харитонович скоро. Дорогой еще завернул домой и спрятал бутылку водки в репейниках возле бани. Самому пригодится, решил он, а Ивану, как доброй свинье, сколь не дай – все вылакает. На машинный двор он возвращался в приподнятом настроении, ощущая в карманах приятную тяжесть бутылок красного – «бормотухи», которое делается неизвестно из чего, но обладает изрядной крепостью. Как-то разом отступили все заботы-печали, сделалось легко и приятно.
– Ох, сама са-адик я садила, сама бу-уду поливать! – орал Басаров во все горло, пытаясь пересилить рев мотоциклетного мотора.
Иван, ясное дело, не работал, а лежал в тени комбайна. Под хорошее настроение скоренько опростали первую бутылку, расчали другую. Закурив, повели разговор. Вернее, говорил один Егор Харитонович, а Иван только потряхивал носом и косил глаз на вино.
– Вот скажи мне, Иван… Между протчим, бутылка пускай себе стоит, не пялься на нее, зрение попортишь. Лучше скажи мне: ты когда-нибудь радовался? Я не про то говорю, когда спер какую-нибудь колхозную собственность или стакан водки на ширмака дернул. Я про то, чтоб по правде радоваться.
– Сколь хочешь! – беззаботно ответил Скородумов, прощая Егору разные намеки на воровство.
– Вре-ешь! – протянул Басаров. – Не было у тебя такого и не будет, между протчим. Не тот ты человек, Иван, не из того матерьяла тебя состряпали… А на меня накатывается, – разоткровенничался он. – Вот вроде все, конец, жизни никакой нет, а оно как вывернулось, как блеснуло! Рассказал бы, да слов не хватает. Тогда бы, может, и понял кто, зачем Егор летает. Скажи, Иван, зачем Егор летает?
– За деньгами, – быстро ответил Скородумов.
– За такие слова имею полное право счас же морду тебе начистить. Потому что не так, не одни рубли человека по земле гонят, хоть у меня их пятеро архаровцев, их одеть, обуть, накормить. Я всякого народу повидал, между протчим, и понял: кто за денежкой пошел, тот считай пропал. Засосет, живьем сожрет, а косточки выплюнет.
– Оно конешно, – моментом соглашается Скородумов. – Ты лучше наливал бы, Егор. Кого нам ждать?
– Допивай один, – великодушно разрешил Егор Харитонович. – Я на работе сильно пьяным никогда не был и не буду. Закон.
– Это ты совершенно правильно говоришь! – обрадовался Иван и быстро, пока Басаров не передумал, выплеснул в большой рот стакан вина. – Хорошо пошла! Жалко мало.
– Потерпи, – успокоил его Басаров.
Он подобрал ключи и пошел к сенокосилке.
Остальное вино они допили под вечер, после работы.
На жаре оно быстро сделало свое. Захмелел Егор Харитонович, пошел колобродить по деревне, орать песни, потрясать кулаками и грозить кому-то. Хорохорился он до тех пор, пока Клавдия, возвращаясь с дойки домой, не перехватила его. С пьяным Егором у нее разговор короткий: разок по загривку, разок коленом под зад и повела поющего соколика домой.
– Шатун проклятый! – ругалась Клавдия. – Людям работа, а ён глотку заливать! Пропасти на вас оглоедов нету!
А Егору Харитоновичу теперь все нипочем, заладил одно: сама садик я садила… После пустил слезу и жаловался Клавдии, что нету никакого простора его душе…
Утром он поднялся в обычное время, на заре. Вспоминая вчерашнее, больше всего удивился тому, что схлестнулся на выпивку с Иваном, нелюбимым всей деревней. Свинья грязи найдет, – объяснил Егор Харитонович себе это странное обстоятельство.
По привычке он покурил на крыльце, давясь горьким дымом. Ладно хоть, успокоил он себя, что удержался днем, косилку сделал как надо, ни один контролер не придерется.
