Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
– Виталий Андреевич, ну зачем же так? – тихо, трезво и угрюмо спросил Коваленко. – Лидии нынче пятьдесят лет исполнилось. Она-то перед тобой чем провинилась?
– Завтра в девять будь у меня, – уже не так резко обронил Дубов и опять пошел, но Матвей Савельевич снова забежал вперед и остановил.
– Ну, есть такой грех, – сознался он. – Так самую малость ведь. Один разговор.
– Ты, Матвей, хоть подумал, что тебе за это будет?
– Думал, конечно, – глухо ответил Коваленко, отворачивая лицо. Плечи у него обвисли, седеющая голова поникла.
– Да ни о чем ты не думал! – Виталий Андреевич обошел Коваленко и двинулся дальше, опять серединой улицы, не оглядываясь. Теперь и у него голова опущена.
Вдовин ждал его, прохаживаясь у конторы.
– Завтра в девять жду тебя и Матвея, – сказал ему Дубов. – Будем решать на бюро, как с вами быть.
Вяло пожал руку Вдовину, сел в машину. Уже за деревней, на большаке, Виталий Андреевич попросил шофера:
– Игорь, поверни-ка в Хомутово.
Закрыв глаза, он пытался сосредоточиться, но мысли путались, ускользали. Досадливо и болезненно морщась, Дубов достал из кармана стеклянный тюбик, прижал языком таблетку и затих, всем телом чувствуя движение боли и тяжелые толчки сердца.
Глазкова он отыскал на стройке нового кормоцеха. Еще пробираясь меж куч песка и шлакоблоков, бетонных плит и досок, Виталий Андреевич услышал резкий голос Глазкова.
– А я говорю: это не причина! – убеждал кого-то председатель. – Иного выхода у нас нет! Поэтому рассчитывайте только на себя.
«Нашел время ораторствовать!» – Дубов теперь и Глазковым недоволен.
Алексей держал речь перед десятком хмурых, заляпанных раствором строителей. Дав им и без того минимальный срок на стройку, Глазков вознамерился еще и урезать бригаду, взять часть людей на солому.
При постороннем мужики не стали спорить с председателем, обошлись короткими замечаниями вроде того, что ладно, поглядим.
– Конфликтуешь с массами? – спросил Дубов, когда они остались вдвоем.
– Есть тут пара спецов воду мутить. Решили подловить меня на удобном случае, – Алексей прыгал на одной ноге, вытрясая песок из туфлей. – Коль бригада убавляется, гони доплату. Жалобу грозятся написать. В райком, товарищу Дубову.
– Что ж, напишут – будем разбираться, – отозвался Виталий Андреевич. – Я теперь только и делаю, что разбираюсь. У Матвея вот был. Ты знаешь, как он план по молоку дотянул? Маслицем!
– Что вы так на меня смотрите? – с вызовом спросил Алексей. – Подозреваете, что и у меня нечисто? Так ли понимать эти наводящие вопросы?
– Не груби старшим, – заметил Дубов. – Садись, поехали.
– В контору?
– Только бы и сидел в конторе! Ты домой пригласи.
– Пригласить недолго, – Алексей вдруг нахмурился. – Только без хозяйки дом у меня сирота.
– Что-то отпуск у нее затянулся. – Дубов не то фыркнул, не то усмехнулся. – Или вы действительно разошлись? Тогда я просто обязан знать причину.
– А я не обязан докладывать! – закричал вдруг Глазков. – Мне волком выть хочется!
– Перестань, перестань! – Виталий Андреевич притянул Алексея к себе, не то обнял, не то просто прижал – приласкал. – Радость можно и в себе носить, а горе тащи на люди… Не молчи, не молчи. Да говори же, черт тебя возьми!
– В больнице Ольга. В онкологии, – раздельно обронил Алексей, зло глядя на Дубова. – Только прошу не распространяться. Ни к чему это.
Хотел еще что-то сказать, но повернулся и пошел к стоящей в отдалении машине.
Домой к Алексею Дубов попал первый раз, поэтому был любопытен. Внимательно оглядел наружный вид дома, остался доволен: в порядке содержится строение. Во дворе тоже огляделся: чисто, прибрано, ничего не валяется. В самом доме сразу оказался возле книг, заводил глазами по корешкам. Одну перелистнул, другую, над третьей замер, раскрыл осторожно.
– Где такой ценностью разжился? – спросил Алексея, молча наблюдавшего, как в Дубове моментально проснулся книголюб.
– Это целая детективная история со многими действующими лицами и исполнителями, – нехотя ответил Глазков.
– Все хитришь, таинственность разводишь, – вроде бы в шутку, но довольно хмуро проговорил Виталий Андреевич.
Алексей пожал плечами. Он не мог понять ни цели прихода Дубова в его дом, ни этих язвительных замечаний. Да и как вести себя с таким гостем? Угощение выставлять или обойтись одним разговором?
– Чаю, может, согреть? – на всякий случай предложил Алексей.
– Что нам чай! – Дубов расхаживал у полок, задрав голову. – Знаешь что, Алеша, – Виталий Андреевич впервые, кажется, назвал Глазкова так. – А не махнуть ли нам на озеро, с ночевьем? Я ведь тоже бобыль, жинка к внукам укатила… Если это совпадает с твоими планами, конечно.
– Может, на хутор, к отцу? – спросил Алексей. – Старики обрадуются.
– Нет, у костра хочу посидеть.
– И это можно, – согласился Алексей. – Знаю одно местечко на Большом озере.
– Ну и отлично! – Дубов оживился, потер руки. – Тогда собирайся.
Виталий Андреевич вышел на улицу, отпустил домой шофера, наказав завтра пораньше приехать сюда же. Когда вернулся, Алексей уже укладывал рюкзак.
– К отцу все же заглянем, – сказал он. – Рыбешкой разживемся, пару картох, лучку, перчику. Уху сварганим!
– А это зачем? – Дубов указал на один сверток, догадавшись, что там упакована бутылка.
– На всякий случай. Армянский, выдержанный, с медалями. Две штуки.
– Ну, если с медалями, тогда ладно, – протянул Дубов.
– Маршрут будет такой, – объявил Алексей. – До хутора на машине, оттуда своим ходом. Это недалеко, километра два… Вообще-то нынче я ни разу не выбирался на природу с целью отдыха.
Пока верткий «газик» месил пыль по хуторянской дороге, Виталий Андреевич сидел, закрыв глаза и сонно покачивая тяжелой головой. Но вдруг встрепенулся и быстро спросил:
– Так что, по-твоему, с ними делать? Я опять про Коваленко и Страхова. Вот ты секретарь райкома, последнее слово за тобой. Так что: еще одно внушение с занесением или рубить под корень?
«Мается, – определил Алексей. – Приличную свинью подложил ему Матвей Савельевич».
– Не знаю, – после минутного молчания признался Алексей.
– Да, исчерпывающий ответ, – Дубов вздохнул. – А ведь совсем недавно ты горячо убеждал меня, что Коваленко превратился в тормоз. Как же понимать тебя?
– Это я и сейчас могу повторить. Он провинился и должен отвечать. Но я не умею и не берусь решать судьбу человека.
Дубов досадливо взмахнул рукой, опять стих и только перед самым хутором сказал:
– А ведь зачем спрашиваю? Душу человека хочу понять. Того же Матвея. Сколько лет на виду, вроде все про него знал. Но нет же! Нашелся темный угол, а высветить его я не смог. Энергии не хватило или умения.
Въехали в хутор. Едва машина остановилась, как из-под ворот выкатился белый пушистый щенок, узнал Алексея, запрыгал, завизжал от радости. Откуда-то из-за угла вывернулся Павел Игнатьевич.
– Здравствуйте вам, – поклонился он и еще пожал руку Дубову. Скосив голову и щурясь, оглядел секретаря райкома. – Стариком делаешься, Андреич. Меня догнать решил, что ли?
– Догнать не мудрено, – ответил ему Дубов. – Вот как бы не перегнать.
– Отец, чё стоишь-то? – закричала в окно Семениха. – Твоим разговором сыт не будешь.
– А ты не жди, действуй! – распорядился Павел Игнатьевич.
– Придется чаевничать, – виновато проговорил Алексей, обращаясь к Дубову. – Иначе обид не оберешься.
– А я согласен! – засмеялся Дубов. – Давай-ка, председатель, глянем меж делом, что от хутора осталось. Давненько я тут не был.
Пошли смотреть. Следом за ними, чутко прислушиваясь, о чем секретарь райкома спрашивает, что сын ему отвечает, бродил Павел Игнатьевич. По хутору лишь в домах десяти теплилась жизнь, остальные стояли без крыш, без окон, обросшие бурьяном.
После короткого чаепития Павел Игнатьевич с Алексеем поплыли проверить верши, поставленные в камышах. Дубов остался на берегу, завел разговор с Семенихой о житье-бытье. Упрекнул старуху…
– Что ж в селе-то вам не пожилось! Вон у сына какой домище!
Семениха обиженно шмыгнула носом, будто ее обругали. Строже проступила на сухом лице каждая морщинка. Но была расположена к разговору и поведала историю, как возил их Алешка на жительство в Хомутово.
– Приехал, значится, Алешка, сундучишко наш сграбастал, меня в кабинку запихнул и повез. Приехали. Алешка давай дом свой показывать, вроде мы его и не видали. А я чё? Я ничё не понимаю, как без памяти сделалась. Спать легли, а сон нейдет. Сама глаз не закрыла, старик тоже ворочается, кряхтит. Чё не спишь-то, отец? – говорю. А ты чё не спишь? Дальше лежим. Думаю все, думаю. Хутор жалко, двор свой жалко, огородишко жалко, все жалко… Заря уж заниматься стала. Нет, говорю, тут нам не жисть, давай, отец, домой подвигаться. Хоть до зимы поживем, а там видать будет. Старик мой поперешный, ругачий, а тут: твоя правда, дома лутше. В один секунд соскребся. Алешка, знамо дело, в крик, стыдить зачал, а мы молчком да все к двери, к двери. Уж и не помню, как выскочили. С полдороги этак прошли, тут я кой-чё понимать стала. Чё ж, говорю, мы наделали-то, отец? Самовар-то остался! Да как зареву. Старик, конешно, ругаться, после плюнул. Сиди, говорит, тут-ка и жди, пойду самовар вызволять. Самую малость отошел назад, глядь – по дороге машина пылит. Алешка оказался. Мой самоваришко везет. Садитесь, говорит. Не сяду! – это я ему. Да на хутор увезу! – Алешка кричит. Привез, повернулся и ходу назад. А я как села – и сижу, и сижу. За чё ни возьмусь – руки не держат. Не варено, не парено, день-деньской старика голодом морила. Потом уж, к вечеру, самоваришко наладила. Почаевничали – опять сижу, а слезы так наворачиваются, так наворачиваются. Ладно Скородумиху господь принес. Суседка наша, кумой доводится. Она про свое, я про свое, наревелись, нагоревались. Старик ругается, я молчу… После давай избу обихаживать. Старик с топором, я подсобляю. Ничё, подладили, живем вот. От работы, может, и сила берется… Алешку вот жалко. Ничё не пойму. Где Ольга, чё с ней? Спрошу – рукой вот так отмахнется. В больнице, говорит, лежит. А чё с ней – не сказывает…
Тут подплыли к берегу рыболовы. Алексей вынес из лодки ведерко, где трепыхалось несколько крупных рыбин.
– Вот и весь улов, – сказал он Дубову. – Но на уху как раз хватит. Или вы передумали?
– Отчего же, – Виталий Андреевич взглянул на низкое солнце. – Я готов хоть сейчас.
Минут через десять они уже шли берегом озера. Едва приметная тропинка, попетляв лесом, скоро уткнулась в заливчик, окаймленный рыжими камнями. На мучной белизны песок лениво накатывалась мелкая волна. Близко к берегу подступал строй редких могучих сосен, опутанных понизу подлеском. Запахи озера и леса, перемешавшись, были острыми и густыми.
На берегу тихо, и не хочется вторгаться в эту чуткую полудрему природы. Алексей, сбросив рюкзак, сразу же занялся рыбой, Виталий Андреевич отправился собирать валежник для костра.
Уже был вечер. Отсвет заката лег по всему пространству озера, казалось, не водой оно налито, а стекает сюда расплавленная медь, местами темнеет, местами вспыхивает до белизны. Пронзенные уходящим светом красные облака стали подниматься ввысь или же испарялись от огненного тепла, истончаясь до прозрачности, поглощаясь сумраком. Воздух, осаживая дневную пыль, чуть посвежел, задышалось легко, полной грудью.
Вернувшись с беремем валежника, Виталий Андреевич стал налаживать костер. Сухое дерево взялось дружно и жарко, выстреливая по сторонам красными угольками. Было хорошо смотреть на веселое пламя.
Алексей работал тоже молчком. Вбил роготульки, повесил котелок и тоже сел к огню, уткнув подбородок в колени.
– Я понимаю язычников, поклонявшихся огню, – сказал он.
– Молчи, – попросил Дубов. – Слушай тишину.
Уха получилась наваристая, пахучая. Алексей достал свою хваленую бутылку с медалями, хотя Дубов отрицательно замотал головой. Но все же выпил маленький стакашек, крякнул и быстрее заработал ложкой.
– Ладная получилась ушица, – похвалил Виталий Андреевич. – Настоящая рыбацкая!
– Маленько умеем кой-что делать, – заулыбался Алексей. – Батя с молодых юных лет обучал. Все говорил: возле озера жить да не уметь уху варить – позор и стыд.
– Слушай, Алексей, – предложил вдруг Дубов. – Ты слетал бы в Москву, а? Все на душе спокойнее будет… Может, еще обойдется. Мало ли какая зараза не привяжется к человеку.
– Я про это в каждом письме твержу, успокаиваю, как могу. Послезавтра в Новосибирск подамся проведать своих косарей, оттуда заскочу в Москву…
Потом они опять молча сидели у костра, думая каждый о своем. Алексей будто перечитывал все последние письма Ольги. Они длинные, писаны мелко, убористо. Виталий Андреевич по привычке планировал завтрашний день. С утра Коваленко и Страхов. С утра же задание народному контролю. С утра же на стройку жилья… Что делать с Федуловым? Кем заменить Коваленко? Кем заменить Страхова? Еще надо слетать в Краснодар. Еще надо слетать в Новосибирск. Еще надо… Еще надо… А что не надо? Когда у секретаря райкома вдруг появится такой день, когда ничего не надо будет делать? Нет, не появится такой день, пока вокруг тебя люди, пока вокруг тебя дело, пока сам ты служишь этому делу и этим людям…
Небо и озеро померкли, вроде слились одинаковой мерцающей серостью. Костер потрескивал, неясные тени неслышно заходили по кустам, сонно всплескивает вода. Тишина стала гуще, плотнее.
Вглядываясь в расслабленное добродушное лицо Дубова, Алексей хотел понять, зачем тому понадобилось это сидение у костра. Отгадка пришла неожиданная: это же не ему надо! Дубову ли – старому, больному, через силу дышащему, – ему ли резвиться у костра, мерить километры кривых лесных троп? Это же он для меня сделал! – удивился Алексей. Как-то разрядить, снять напряжение тревоги, что вот-вот ночью звякнет телефон или прилетит из Москвы срочная телеграмма… Неужели у него, Дубова, есть время и об этом помнить? Почему, спрашивал себя Алексей, у меня нет такой памяти на чужое горе? Когда научусь? Научусь ли?
– Спасибо, Виталий Андреевич, – тихо сказал Алексей.
– Ничего, ничего, – тоже тихо отозвался Дубов. – Ты молчи, Алеша, ты лучше поспи. Я за костром послежу.
Алексей и правда заснул. Вроде лежал просто так, смотрел на огонь, но глаза сами закрылись.
Дубов сидел неподвижно, нахохлившись, наблюдая, как слабеет костер, серый пепел покрывает угли. Где-то неподалеку зачавкала грязь. Поглядев в ту сторону, Виталий Андреевич заметил смутные силуэты двух лосей. Они осторожно подошли к воде, забрели в озеро и долго пили, отфыркиваясь. Пролетела какая-то шалая ночная птица, шарахнулась от костра, хрипло ухнула и пропала…
Алексей не то всхлипнул, не то просто тяжело вздохнул, зябко завозился, но тут же стих.
Виталий Андреевич подкинул в огонь сучьев. Костер густо задымил и взялся пламенем.
До утра было еще далеко.
4
По работе и настроению бригады чувствовалось: все устали. Да и как не устать, ворочая на руках эти соломенные тонны. К прессу. От пресса. На машины. С машин. В вагоны. Одна тонна оборачивается пятью…
Первым заныл, как бы давая сигнал, Иван Скородумов. Нашлись подпевалы и пошло: сколько можно… нашли дураков… жилы вытягиваем… загнали.
Начальник районного штаба Федулов вызвал Рязанцева для объяснений. Назвал его сопляком, слюнтяем, пригрозил, что если через два дня не будет прежней производительности пресса, он отправит Рязанцева домой как не справившегося с обязанностями и дезертира.
– С-собственно, кто вы такой, чтобы так р-разговаривать? – не выдержал Саша Иванович. – Почему вы х-хамите?
– Что такое?! – закричал Михаил Сергеевич. – Я руководитель штаба и послан мылить шею таким работничкам, как ты!
– Оскорблять людей вам тоже поручили районные организации? – уже не заикаясь спросил Рязанцев. – Или это собственная инициатива?
– Ты у меня еще попляшешь! – пригрозил Федулов.
– Прошу не тыкать, – ответил ему на это Саша Иванович и ушел, хлобыстнув дверью.
Александр Рязанцев, Саша Иванович, в нынешнее лето прошел сложнейший и труднейший курс науки – работать, общаться с людьми, убеждать, доказывать, действовать примером, брать на себя, взваливать на других, – на который в обычных нормальных условиях потребовалось бы несколько лет. Наверное, вот так же во время войны краткосрочные курсы выпускали дельных и боевых командиров.
…Рязанцев вернулся от Федулова взвинченный, и Егор Харитонович впервые услышал из его уст не слишком ругательное, но звучное слово, сказанное не походя, не в привычку ругаться, а специально.
– Ну даешь ты, Саша Иванович! – восхитился Басаров. – Хороший мужик, между протчим, со временем из тебя получится.
Рязанцев не отвечал. Сидел на голубой скамейке подле клуба, предназначенной для любовных встреч, и отрешенно смотрел в кубанские дали, окутанные вечерним сумраком.
– Этот Федулов что, облаял тебя? Ругань по работе это вроде лекарства, полезная вещь, – начал рассуждать Егор Харитонович. В его чуть раскосых глазах (это заметно, если долго и внимательно наблюдать) играла какая-то коварная усмешка. – Не привыкший ты, Саша Иванович, вот и расстроился.
– Я на дельную ругань не обижаюсь. Но оскорблять…
– Слушай, Саша Иванович, – заволновался вдруг Басаров, – подмени меня завтра у пресса. Я быстренько смотаюсь и начищу ему морду.
– Тебя послушать, так ты только и делаешь, что морды чистишь, – засмеялся Рязанцев. – Поди ни разу не дрался.
– Дрался! – ответил Басаров. – И по молодости, и после. Для закалки нервов и протчее… Ладно, про это мы после поговорим, поделимся опытом. Пока ты катался к своему Федулову, мы тут с мужиками кумекали. Я думаю, надо сменить маленько наш распорядок работы. Можно сделать одну сплошную смену с подсменами. На ударных стройках, между протчим, при авралах и других стихийных бедствиях этот способ хорошо помогает…
Рязанцев быстро уловил идею «непрерывки». Молодой цепкий ум его в течение следующего дня обкатал ее, разглядывая с разных сторон. К вечеру идея уместилась на листочек бумаги, расчерченный на колонки. Показал свои расчеты Басарову, поскольку главная нагрузка ляжет на машиниста пресса. Егор Харитонович только хмыкнул.
– Не голова у тебя, Саша Иванович, а черт-те что! За Егора не волнуйся, Егору самому рекорды нужны для успокоения нервов.
Тут подвернулся и повод для разговора. Из областного штаба пришел пакет. В нем были листовки с письмом-обращением ко всем, кто работает на соломе.
После ужина, спев частушку, из которой можно повторить только слова «распроклятая солома, что ты не прессуешься…», Егор Харитонович объявил, что главный инженер колхоза Александр Иванович Рязанцев собирает митинг.
Собрались, расселись по кроватям-раскладушкам. Лица у всех черные, руки черные, опаленные южным солнцем. Хмурые, сердитые, поскольку знают, что митинги здесь собираются с одной целью: усилить темпы, мобилизоваться, использовать резервы, равняться на передовиков, укреплять трудовую дисциплину.
Рязанцев вышел к сцене, постоял, посмотрел на невеселых соломозаготовителей.
– Сегодня получено, – тихо заговорил он, – обращение областного штаба. Ко всем нам, кто приехал на Кубань, лично к каждому из нас. Прочитайте, подумайте, а потом обменяемся мнениями.
Он раздал листовки, сел на свою раскладушку и тоже стал перечитывать обращение.
«Дорогие товарищи! – говорилось в нем. – Вот уже почти месяц мы ведем заготовку соломы, находимся на самом переднем крае борьбы с засухой. От того, как мы выполним задание, во многом будет зависеть ход зимовки и сохранность поголовья общественного скота. Нам трудно. Надоела неустроенность быта, усталость валит с ног к концу дня. Надоели остановки прессов, авралы на погрузке вагонов. Нам трудно, но и тем, кто остался дома, – не легче. Тысячи людей, отстояв смену у станков, берут в руки серпы, рубят камыш и на руках выносят его из болот. На заготовке кормов работают все – от детей до пенсионеров. Сотни людей уехали в Сибирь и косят там сено. Так имеем ли мы право терять не только часы, но и минуты? Вспомните, с какой надеждой провожали нас сюда, на юг. Так неужели мы не оправдаем эту надежду, упустим время, дотянем до дождей? Областной штаб обращается к каждому: подумайте, как ускорить работу, поднять производительность прессов и автомобилей, посмотрите внимательно, где и какие резервы еще не использованы. Надо! Это слово мы произносим в трудную минуту. Сегодня оно звучит как приказ преодолеть усталость, лишения, неудобства. Помните, дорогие товарищи: в ваших руках судьба совхозных и колхозных ферм! Безусловное выполнение заданий по заготовке и отгрузке соломы должно стать законом для каждого коллектива».
Прочитали. Молчат, ждут, кто первый заговорит.
– Нашли дураков! – подал голос Скородумов. – Ты, Рязанцев, лучше бы сказал, когда смена приедет? Пускай они под это обращение вкалывают, а мы свое отработали, наглотались пыли. Так ведь, мужики?
Иван вскочил, забегал, замахал длинными руками.
«Вот, началось» – подумал Рязанцев.
– Погоди, Иван, не мельтеши, – Семен Ипатов тоже вскочил. – Мы твою веселую музыку с первого дня слушаем. А я вот что скажу. Устали мы – да! Надоело нам – да! Но все равно надо работать. И не так, как сейчас, а лучше!
– Семен прав! – подал голос Костя Петраков.
– Да что тут говорить.
– Как на дядю работаем!
– Порядка мало, а мы виноваты!
– Домой надо ехать! – это опять Скородумов кричит.
– Заткнись!
– Не хапай меня руками!
– Погодите, мужики, дайте Егору речь толкнуть, – это Басаров возник на сцене – босиком, в майке. – Зачем базарить, между протчим, когда всем ясно, что работаем мы плохо, если не сказать – хреново. Что у нас получается на нонешний день? Каждая смена два-три часа нормально идет, а потом шаляй-валяй. Прошу не гудеть, потому что оно так на самом деле. Вот тут, – Егор Харитонович потряс листовкой, – одно очень хорошее слово есть. Надо! И мы должны сказать себе, что надо – и никаких гвоздей! А чтоб вы не думали, что Егор треплется, так я вам говорю: если нужда заставит – Егор еще смену отработает. И отработаю, между протчим! А инженеру нашему товарищу Рязанцеву давно пора бы подумать насчет хорошей организации работы. Тебя зачем сюда направили? Руководить! Обеспечивать! Так ты берись и руководи!
«Спасибо, Егор Харитонович» – поблагодарил его Рязанцев, понимая, что хитрый Басаров готовит почву для объявления о новом распорядке работы.
Еще пошумели, покричали, поругались. Потом только снова поднялся Рязанцев.
– С завтрашнего дня, – заговорил он как о решенном, – работать будем в одну смену. Предлагается такой порядок. В шесть часов начинает первая группа. Три человека у пресса и двое на укладке тюков. Они делают ровно сто тюков, это двенадцать-пятнадцать минут. Затем к прессу встает вторая группа, потом – третья. Они меняются тоже через сто тюков. Пресс будет работать практически без остановки весь день. Чередование отдохнувших звеньев позволит все время держать высокий темп.
Наутро Егор Харитонович чуть свет убежал к прессу, понимая, что если в этот день по его вине будут остановки, тогда пиши – пропало, всякий интерес пропадет у людей.
В шесть часов к прессу собрались все, кому назначено здесь работать. Рязанцев волновался, словно сегодня ему предстояло сдать важный экзамен.
– Не дрейфь, Саша Иванович, – Басаров подмигнул ему и обратился к остальным: – Ну что, соколики? Работнем или не работнем? Молчанье – знак согласья. Тогда держи хвост трубой!
Пресс загрохотал, окутался облаком пыли. Закружил трактор, подгребая и подталкивая солому. Трое подавальщиков швыряли и швыряли навильники в ненасытную пасть. Двое оттаскивали и укладывали тюки. Сначала они вроде пушинки, потом тяжелеют и кажутся уже не соломенными, а каменными.
Тридцать тюков… Пятьдесят… Семьдесят… На четырнадцатой минуте пресс выплюнул сотый тюк, и новая смена взялась за вилы. А первая, сплевывая хрустящую на зубах землю, побрела к бочке с водой.
Они жадно напились и упали на ту же солому. Но минут через пять, когда напряжение спало, закурили и стали подтрунивать над Иваном Скородумовым. Тот уже использовал все способы, чтобы сачкануть. Теперь вот внимательно разглядывал какой-то прыщик на руке, показывал его всем и говорил:
– Вот, довели…
Временами из облака пыли выскакивал к воде Егор Харитонович, пребывавший в том состоянии, когда человек перестает чувствовать усталость. Из-под фуражки темными ручейками стекает пот, в глазах пылает шальное пламя. Напившись или просто постояв на чистом воздухе, Басаров снова кидался в пыль, как в огонь…
К двенадцати часам, когда Томка Ипатова привезла в термосах обед, почти вся свободная площадка позади пресса была завалена тюками.
– Ничего себе! – удивился Егор Харитонович, обойдя эту гору. – Могём же, черт нас побери!
– Ровно девятнадцать тонн! – сообщил Басарову Саша Иванович. – Представляешь, сколько к вечеру будет!
– Представить все можно, – изрек Егор Харитонович.
В этот день они напрессовали тридцать семь тонн.
На следующий – сорок одну тонну…
…Потом из далекого Хомутово приедут свежие люди и тоже начнут кочевать с поля на поле, нянчить на руках эту солому, грузить вагоны, ворчать, требовать замены, но все равно подниматься в пять часов и уходить на весь долгий день к прессу, считать не дни, а тюки и тонны.
Басаров останется на вторую смену.
Все, что есть в нем шалого, пустого, ненужного, грубого, будет перекрыто силой общественного долга. Но про долг Егор Харитонович вслух не скажет. Он выразится проще и понятнее:
– Ни хрена, выдюжу!..
…Потом прилетит Дубов, которому врачи категорически запрещают летать. У него будет еще один, самый тяжелый и самый неприятный и ему и Федулову разговор.
– Обманулся я в тебе, Мишка, – скажет Виталий Андреевич.
Дубов объедет владения, временно занятые уваловцами, и еще раз убедится, что как бы оно ни было, а люди работают, выкладывая всю силу, делают и то, что возможно, и даже то, что невозможно…
5
В последний день августа Глазков возвращался из Новосибирска. Уже в электричке, по дороге в Увалово, он вдруг вспомнил, что завтра начинается осень. Обычно в эту пору все полустанки забиты толпами грибников, а нынче и в электричке пусто, и на остановках пусто.
Неужели лето кончается? – удивился он. Может, хоть теперь переменится погода. Или сушь протянется до самой зимы. Тогда что делать будущей весной?
Он пошел в райком к Дубову доложиться и узнать новости. Скверик у райкома забросан палой листвой. Действительно, осень.
– Рассказывай, скорей все рассказывай, – встретил его Виталий Андреевич. – В подробностях и живых картинках.
– Картину изображать не умею, а подробности – пожалуйста. Мои вроде бы неплохо работают. Всю последнюю неделю выработка держалась высокая – три тонны на человека в день. Людей в бригаде пятнадцать. Представляете! Что ни день, то пятнадцать колхозных коров обеспечены сеном на всю зиму!
– Хорошая арифметика у тебя получается, – заулыбался Дубов.
– Отличная! – поправил Глазков. – Только трудно даются эти тонны. Дожди перепадают. Двухбрусковые косилки идут плохо, валковые грабли тоже не справляются с такой массой травы. Надо срочно отправлять поперечные грабли и однобруски. За этим и торопился.
– У других как? – Дубову не терпится узнать о всех сразу.
– Хасанов вторую неделю там. Передает привет и заверяет, что пятьсот тонн у него наверняка будет.
– Народ как?
– Временами радуется, временами ворчит. Смотря как погода. Живут не в роскоши, но сносно. Местные товарищи хорошо помогают.
– Да-а! – протянул Дубов. – Закатались мы в это лето… Я ведь тоже только вернулся. Твои кубанцы молодцом, был я у них. Особенно этот, Егор Харитонович. Сущий дьявол! В смысле настроения, выносливости, оптимизма и протчее, как он говорит.
– Сами вы как? – спросил Алексей, глядя на слишком усталое лицо Дубова.
– Терпимо пока… Бессонница вот одолела, ни черта не сплю. Часов до двух ничего, а потом глаза в потолок – и до утра. Как включатся эти ходики – и закачался маятник.
– Какой маятник? – не понял Алексей.
– Молодой ты еще, не знаешь про эти часы и про их маятник, – Виталий Андреевич горько улыбнулся. – Памятью они называются. Качается он и качается. От настоящего в прошлое, потом через настоящее в будущее. Пока жив человек, нет им остановки. У молодых размах все в сторону будущего, у старых – в прошлое. – Дубов помолчал, катая по столу карандаш. – Разжалобился я что-то, старостью тебя пугаю… Спасибо за хорошие вести, Алексей. Самому бы мне выбраться туда, да не знаю, как получится… В «Ударник» сейчас вот еду, на собрание. Освобождаем Матвея.
– Кто на его место?
– Федулова рекомендуем… А тебе вот какое задание. Соберитесь там у себя, посоветуйтесь, прикиньте обязательства на зимний период. Одно еще не кончили, а надо начинать другое. Нужен хороший пример по всем статьям зимовки, особенно по расстановке людей, всей организаторской работе. Само собой по кормоцехам, рационам. С Кутейниковым я уже говорил, он уже работает… Надо, Алексей, надо!
Глазков ответил не сразу. Прикидывал, какой дополнительный груз ляжет на его плечи.
– Раз надо – будем делать.
– Домой сейчас? – еще спросил Виталий Андреевич. – Подброшу тебя.
– Я пешком пойду, – ответил Алексей.
– Двадцать-то километров? – удивился Дубов.
– Ничего… Мне как-то Николай Петрович популярно разъяснил все преимущества пешего передвижения. Для раздумий о смысле жизни.
– Тогда иди. Только за поселок я все же вывезу тебя. Чего пыль глотать на бойкой дороге.
За отвалами карьеров Глазков вышел из машины и свернул на старую, давно заброшенную дорогу, по которой бегал когда-то на выходной из Увалово на Максимов хутор.
В лесу пусто, уже прозрачно. Ветер рвет и кружит красные и желтые пятаки листьев. Дорога неспешно петляет. Делали ее не специально, а проложили там, где удобнее было проехать.
В этом прелесть старых тихих дорог…
* * *
Так закончилось это знойное, мужественное лето. И хотя впереди была не менее трудная осень, не менее трудная зима, хотя впереди могли оказаться не менее трудные для селян годы, – все это уже было одолимо.
Выстояли.
Ведь выстояли!
Уже по снегу с юга, востока вернулись домой кормозаготовители. Сотни тысяч тонн соломы и сибирского сена отправили они в свои колхозы и совхозы.
Из разных концов страны катили на Урал составы с зерном, картофелем, овощами, семенами, новой техникой. Таков закон нашей жизни, что никто не остается одиноким в беде, будь то область, город, район, поселок, деревня или просто один человек.
