Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
– Мы все понимаем, – соглашается Федор, – да не все делается по понятию.
– Сказанул, елки зеленые! Покличь-ка ребят… Нет, постой! Пошли лучше на улицу. В избе разговор на собрание похож будет, а там сподручнее.
Не дожидаясь согласия Федора, Иван Михайлович накинул пиджак и сказал Сергею:
– Пошли и ты, секретарь. Не лишним будешь…
ВЕЧЕРНИЕ СТРАДАНИЯ
Вечера во всех деревнях одинаковые. Днем на улице, особенно в страдную пору, шаром покати, каждый при своем неотложном деле. К вечеру же гам и суета. Пылят и ревут машины, сбегаясь в деревню с разных сторон, потом стадо улицей пройдет, потом разом вспыхнут в окнах огни и скоро же погаснут за недосугом вечеровать. Только молодежи неймется. Какой бы тяжести ни была дневная работа, а все одно чуть не до зари гуляют.
Разговор на различные темы, начатый Журавлевым, в этот вечер продолжился у старого колхозного клуба, закрытого на ремонт по причине ветхости. По соседству с доской Почета (открывает ее портрет Наташи, замыкает Федор, попавший сюда по настоянию Журавлева за работу на ремонте техники) на штабеле досок рядком сидят Андрюшка, Федор, Антон и Сашка. Антон нехотя дергает струны гитары, извлекая протяжные и заунывные звуки. Одним словом, нагоняет тоску. Да и остальным после разговора с Журавлевым как-то не по себе.
Иван Михайлович никого и никак не упрекнул, будто ничего существенного не произошло в Заячьем логу. Ни с того, ни с сего принялся вдруг рассказывать, как жилось и работалось трактористам-малолеткам в долгие военные лета и зимы. Как изводил ремонт разбитых «колесников», как артелью дергали веревку, чтобы завести мотор, как привязывали себя к сиденьям, чтобы не свалиться с трактора или плуга, если заснешь ночью, как каждый выращенный колос приравнивался к патрону… А ранней весной сорок третьего года подошел Журавлеву черед собирать дорожную котомку. Захлебным воем проводила деревня почти что последних недоспелых еще мужичков, а к июлю того же года был готов новоявленный солдат к смертному бою и принял его у суходольной речушки в Курской стороне…
Рассказав все это, Журавлев поднялся и ушел, оставив ребят думать, сопоставлять и делать выводы. Они посидели под журавлевскими березками и молча разошлись, каждый поняв звеньевого по-своему. Антон решил, что вся эта давнишняя история была адресована лично ему, и Журавлев совсем не случайно много раз упоминал о бескорыстии тех военных трактористов. Дома Антон из-за пустяка поцапался с отцом, накричал на мать и убежал с гитарой-семистрункой под старые стены клуба. Теперь вот сидит и – брень, брень, брень. На его смуглом лице, хорошо впитывающем весенний загар, самая настоящая тоска. Глаза полузакрыты. Рукава рубашки (на зеленом фоне белые ромашки) небрежно закатаны.
– Сыграл бы что путное, – просит Федор и морщится как от зубной боли.
– Русскую народную? На полверсты куплет? Старо это, Федя. Нынче скорость миром командует, один ты замедленного действия.
– Да пошел ты! – лениво ворчит Федор.
– Лучше сам иди. Сел бы под свой портретик – красиво будет и от меня подальше… А может, нам действительно развлечь Федю? А, братцы? Скушный он, грустный.
Антон вскочил, расшаркался перед Федором. Под какой-то немыслимый цыганский напев обошел, приплясывая, круг, остановился и запел гнусавым заунывным голосом:
Как у Феди в огороде
Расцветает белый мак.
Все ребята поженились,
Один Федя ходит так.
И пошел выдрыгивать ногами, выделывать кренделя, дергать плечами. Сашка не утерпел, сорвался с места и начал выколачивать перед Федором, как делают на деревенских гулянках, вызывая плясуна на круг.
– А что, братцы? – остановился вдруг Антон. – Не употребить ли чего, а? Дежурка еще работает, я мигом организую. Помянем премию, царствие ей небесное… Нет, чуяло мое сердце, что намаюсь я в этом звене. Ничего, братцы мои, путного не получится. Игра придумана хорошая, да игроки не те попались. Ты, Андрюха, не косороться! Батя твой решил характер показать, а люди страдают.
– Это кто страдает? – насмешливо спросил Сашка.
В принципе он тоже не против бы получить шальную денежку, но его насторожило поведение Журавлева в поле. За просто так, прихоти ради, догадывается Сашка, Иван Михайлович не стал бы кидаться на председателя.
– Если конкретно, то я страдаю, – уточнил Антон. – Мне деньги на дорогу нужны. Если раздумал ехать, так и скажи и не морочь мне голову. Один не заблужусь. Бестолочи вы! Фигуры из себя строите, а как Кузин сказал, так и будет, хоть вы на луну запрыгните… Нет, узнает кто – со смеху помрет! Им деньги протягивают, нате, возьмите, а они нос воротят. Нет, что вы! Мы ужасно гордые, мы ужасно совестливые. Мы как ангелы.
– Ну, пошло… Теперь на всю ночь, – Федор выдает слова по одному, будто ощупью достает их из мешка, разглядывает на свету – ладно ли – и только потом пристраивает к сказанному. – Если что… Соберем тебе на дорогу… Не помрешь с голоду. На вокзалах плясать будешь, по вагонам ходить… Подадут… А Журавлева не трогай, – это Федор говорит уже другим тоном. – Раз понятия нет, то лучше молчи.
– Хочу и трогаю! Я не как некоторые… Подумаешь – Заячий лог. Свет клином сошелся.
– Я в книжке одной читал, – начал пояснять Федор, – как можно проверить драгоценный камень. Ну, настоящий он или стекляшка. Надо воды капнуть на него… Наш лог – такая же капля. Только тут человек проверяется.
Федор точно уловил суть конфликта. В споре о сроке сева на одном лишь поле проявились разные понимания крестьянского труда, разное отношение к земле. Антон не мог понять эту тонкость, оттого и бесится теперь.
– Значит, проверочка? – спросил Антон. – Согласен, проверять надо. Но зачем, скажите мне, так много и так долго? Меня с малых лет все испытывают и проверяют. В школе я терпел, там деваться некуда. Думал, ладно, черт с ним, потом буду сам себе хозяин, что хочу, то делаю, никого не спрашиваю. А что получилось из моих ожиданий? Армия получилась. Тут опять деваться некуда, тут сплошной приказ и руки по швам. Но теперь-то? Теперь-то почему меня не спрашивают, что я сам про себя думаю, сам я чего хочу? Пусть спросят. Может, я смолчу, но буду знать: вот же интересуются, считают меня самостоятельным… Я до армии эти стены подпирал и теперь здесь околачиваюсь. Вечно ведь так не может быть, в других же местах уже не поймешь, город это или деревня. А у нас? Я один раз к Кузину подсыпался с этим жизненным вопросом. И что в ответ? Не твоего ума дело!
Еще ни разу, кажется, ребята не видели Антона таким. Все больше на шуточки нажимал, на хаханьки. Антону всегда и все было понятно.
– Ты того… Короче и яснее, – попросил Федор.
– Не бойся, Федя, не заговариваюсь… Как же насчет пузырька? Дежурка последние мгновения работает. Тебе, Андрюха, не предлагаю, тебе нельзя. Папа заругается. Нехорошо, скажет, водку пить, это яд, от него люди умирают.
– Да кончай ты трепаться! – не выдержал Сашка.
– Не желаете, так я пошел. Авось встретится добрая душа, составит компанию. – Антон подхватил гитару и удалился в темноту. Уже по ту сторону клуба загремела его гитара, и Антон не то запел, не то закричал: «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал».
Через минуту поднялся и Сашка. У них так, куда иголка, туда и нитка.
– Чего он на тебя? – спросил Андрюшка Федора.
– Ерунда! – протянул тот. – Не люблю я языком чесать. Когда молчишь – спокойнее…
Федор опять надолго стих, прислушиваясь к вечерним звукам деревни. По большаку, разрезая темень длинными лучами фар, прошел молоковоз с вечерней дойки. Лениво, скорее для порядка, изредка взбрехивают собаки. С криком: «Ласка, Ласка!» – кто-то бродит за огородами, разыскивая корову или теленка. Весенняя земля остро пахнет сыростью, прелью, первой зеленью. Низко над головой висят звезды.
Федор Коровин счастливо избежал маяты, которая терзает сейчас Антона. Деревенский настрой жизни принят Федором без всяких оговорок, таким, каков он есть. Может, потому, что родился и рос в семье, где никогда не искали выгоды, а работали – неторопливо, но упорно и много. Коровиных вроде бы и не замечали в деревне, пока не возникала в них нужда. Прошлой зимой Сергей долго носился с идеей устроить вечер чествования рабочей, колхозной то есть, династии. И когда стали гадать и рядить, с кого начать, оказалось, что по всем статьям подходят люди с чисто деревенской фамилией – Коровины. Вот в этом клубе (он еще действовал) и проходил тот вечер. Первым на сцену поднялся дед Федора, за ним отец Федора, всю жизнь пробывший около колхозных лошадей, потом пошли два брата Федора, колхозные шоферы, две сестры Федора, колхозные доярки. Да сам Федор, да два дяди и тетка его, да десятка полтора двоюродных братьев и сестер… Всю сцену заняли. Начиная вечер, Сергей нисколько не отступил от истины, сказав, что на таких людях и держится колхоз.
Свое будущее Федор видит ясно и далеко вперед. Еще с год походить в холостых, потом жениться, устраивать свой дом, заводить, как у других, свое хозяйство, растить детей. Лучше, если их будет несколько, один за другим, без большого разрыва. Тогда семья получится дружная. Сам он будет работать на тракторе, каждый год повторяя одно и то же – пахать, сеять, убирать, снова пахать.
Из темноты появился Сергей. Теплый вечер и его вытолкнул за порог.
– Вижу, охрана клуба на месте, – заговорил Сергей. – О чем толкуете, мужички?
– Про всякую ерунду, – ответил Федор, а Андрюшка добавил:
– Федя пришел к выводу, что никогда не надо волноваться. Меня не трогают – и ладно.
– Чего, чего? – возмутился Федор. – Это когда я говорил?
– Говорить не говорил, а думал.
– И в мыслях не было!
– Извечная проблема, – засмеялся Сергей. Он подсел к ребятам, вытянул натруженные за день ноги. – Два года назад я сам как думал? Вот прибился к спокойному берегу, есть у меня одна печаль-забота – хлеб растить. Другое пусть другие делают. Но не получилось, да и не может быть такого. Всегда надо брать на себя чуть больше, чем хотелось бы.
– Осуждаешь серединочку? – Федор пытливо смотрит на Сергея. – А сам-то нынче тоже… Со стороны хорошо видать было. Ни вашим, ни нашим.
Сергей смутился, если бы не темнота, то ребята могли заметить, как покраснел агроном. Скандал в Заячьем логу, можно сказать, получился только по его вине. Еще до Журавлева и Кузина ему полагалось проверить поле и определиться твердо, а не мямлить что-то половинчатое.
– Поля еще плохо знаю, – ответил он Федору.
– А зачем же учился? – допытывается тот.
– Вот это уже интересно! – удивился Сергей. – Что-то сегодня меня целый день пытают: зачем я учился и чему научился.
– Правильно делают, – заметил Андрюшка. – Раз возникли подозрения, их надо немедленно проверить… А кого это земля плохо держит? Посмотрите на это явление!
Явлением был Григорий Козелков. Земля действительно плохо держала его, раскачивала, вот-вот уронит. Вытаращив остекленевшие глаза, Григорий то и дело припадал к забору, но все же добрел, хотел сесть рядом с Федором, но промахнулся, упал и задрыгал ногами.
Близко к вечеру, приняв для бодрости стакан водки, Григорий отправился к Журавлевым писать новый вариант Наташиного выступления. Учуяв водочный дух, Наташа прогнала его. «Привыкай, – сказал ей Козелков. – В субботу сватов пришлю». Услышав это, Иван Михайлович вышиб Григория со двора.
– Меня оскорбляют в лучших… чувствах, – бормотал теперь Григорий, едва ворочая языком. – Откровенно выражаясь… Журавлев самый… который… Теперь уже не звеньевой… Вопрос решен… Захар Петрович не уважает… Я не уважаю…
– Чего мелешь? – Сергей за шиворот приподнял Козелкова, привалил его к стенке. – Рехнулся с перепою? Чертей видишь уже?
– Нету чертей… Захар Петрович не уважает, – бубнил Григорий. – По этой причине…
Решив, что это как раз тот случай, когда дыма без огня не бывает, Сергей тут же отправился искать Кузина. Он опять говорил себе, что сам он виноват, сам оставил Ивана Михайловича по сути один на один с новым делом и ничем существенным не помог… Нынешний случай – опять промашку допустил. Не придал значения. Надо было немедленно собрать бюро, собрать коммунистов, общей силой, общим умом дать оценку конфликту.
Его бездействие рождает иные действия… Нет, не зря Иван Михайлович квелым его называет. В самую точку…
Сергей не заметил, как добежал до конторы. Впрочем, мог и не ходить сюда: кто в такое время будет сидеть в конторе. Плюнув с досады, он круто свернул в проулок к дому Кузина. Там тоже темно. Сергей забарабанил в окно и колотил до тех пор, пока из ворот не выскочил перепуганный Захар Петрович.
– А, Сергей! Что случилось? – спросил он.
– Случилось! – выкрикнул Сергей. – По деревне шляется пьяный Козелков и городит невесть что про Журавлева. Будто он уже не звеньевой. Откуда это? Сам он выдумал или как?
– Тьфу ты! – перевел дух Кузин. – Так и заикой можно сделать… Я Гришке на язык ботало повешу.
– Давай без шуток, Захар Петрович, – уже более спокойно заговорил Сергей. – Сядем, потолкуем. Ведь совсем плохие дела у нас начались.
– Поговорить надо, – согласился Кузин. – Но не ночью же. Потерпи уж до утра. Зла на Ивана не держу, но работа есть работа, тут сват-брат в расчет не идет.
– Я утром поеду в райком, – сказал Сергей. – Дальше так продолжаться не может.
– Я и сам могу поехать, – ответил на это Кузин. – Проинформирую руководство, доложу, что к чему… А тебе бы не советовал рыпаться. Тут ведь не разберешь, где принципиальность, а где родственные чувства. Так что спокойной ночи, Сережа.
С тем Захар Петрович захлопнул ворота.
…И еще одно маленькое событие произошло в этот вечер у старого клуба. Когда Федору и Андрюшке надоело скучать у клуба и они пошли по домам, сюда явились Наташа и Антон. Рассудительная речь передовой доярки, предостерегающей непутевого механизатора, чтобы он не сманивал Сашку и других ребят в сомнительное путешествие по Сибири, разбивалась о его безалаберность. Можно сказать, полностью срывалось выполнение поручения, данного ей Сергеем.
– Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту, – запел Антон, не замечая, что Наташа уже готова зареветь. Но потом заметил и удивился.
– Здрасте! Только прошу без этого. Не уважаю мокроты.
– Навязался на мою голову, проклятый! – сказала Наташа, отбросив официальность. – Вот никуда не пущу тебя – и все!
– Это что-то новое! – воскликнул Антон и тут же выставил свое условие: если Наташа разрешит поцеловать ее, то никуда он не поедет и другим закажет.
Вместо поцелуя Антон получил звонкую оплеуху, и пока хлопал глазами, Наташа убежала. Отшвырнув мяукнувшую гитару, Антон кинулся следом и вскоре же послышался его сбивчивый и, надо отметить, слишком взволнованный говор:
– Наташка, погоди! Да погоди же! Реветь-то зачем? Из-за меня ревешь, да? Меня жалко, да? Ну, перестань, перестань… Думаешь, я так себе? Да я…
ХЛОПОТЛИВОЕ УТРО
Начался новый день. Наскоро прибрав, где мокрой тряпкой, где веником, колхозную контору, Марфа Егоровна села за председательский стол передохнуть и принялась разглядывать картинки в «Крокодиле». Отвлек ее телефонный звонок. Она тут же сняла трубку, сдвинула платок, чтобы открыть ухо.
– Слухаю! – закричала она.
Звонил Волошин, спросил, где Кузин.
– Нету Захарки, нету, ей-бо! – затараторила Марфа Егоровна. – Может, чё передать ему, так я передам.
– Марфа Егоровна это? – Волошин узнал ее по голосу.
– Она самая, ей-бо! Не забыл, не забыл старую.
– Да как забудешь, Егоровна! – весело кричал ей Волошин. – Ведь сколько я у тебя квартировал, когда в МТС работал… Бегаешь помаленьку?
– Бегаю, бегаю, ноги носят покуда. Я уж изождалась вся, когда к нам заглянешь. Ей-бо! Сказал бы Захарке, чтоб избенку мою подлатали. Пол сопрел, печь не греет. Прямо реву, а не живу.
– Меры примем, Егоровна, – обнадежил ее Волошин. – Так скажи Кузину, чтобы сразу позвонил мне. Ладно?
– Скажу, скажу.
Только положила трубку, а Кузин вот он, легок на помине, топчется на крылечке.
«Не в духах», – сразу определила Марфа Егоровна.
Она не ошиблась. Уже под утро Захару Петровичу приснилась какая-то чертовщина. Будто бредет он по топкому болоту, с трудом выдергивает ноги из грязи, потом падает лицом в эту грязь и начинает задыхаться. Он заметался на подушке, застонал. Жена еле растормошила его. Подняв ошалелую голову, Захар Петрович облегченно перевел дух и снова закрыл глаза. Но сон уже пропал. Пошли мысли о том, что работать становится трудно, чертовски трудно. Народ непонятный пошел. Раньше цыкнул, крикнул – и тишина. А нынче – не так подошел, не так сказал, не так посмотрел… Сегодня же надо окончательно разобраться с Иваном, дальше так продолжаться не может. Всыпать Гришке за болтливость. Сходить на ферму, приструнить доярок-горлопанок… Ивана просто так не толкнешь. Рядовой колхозник, активист, передовик. О звене даже в области знают, интересуются. Есть мнение осенью подвести итоги работы и другим рекомендовать опыт. Поэтому говорить с Иваном будет трудно. Но дело решенное, отступать не следует… Звено оставим, укрепим или еще как. Подумать надо…
С такими вот мыслями и пришлось начинать рабочий день.
– Ну как, выспалась? – спросил он Марфу Егоровну.
– Ага, хорошо поспала… Тебе бы мои сны. Ей-бо!
– Свои не слаще, – признался Захар Петрович и стал наводить порядок на столе. Следил за этим: ведь стол что зеркало, отражает хозяина. Вот стопка политической литературы, вот сельскохозяйственная, вот художественная книжка с закладкой. Вот свежий журнал раскрыт, кое-что подчеркнуто… Стоит только глянуть на такой стол и сразу видно, сколь разнообразны интересы сидящего за ним человека.
Наблюдая за Кузиным, Марфа Егоровна не удержалась, хихикнула. Реакция была незамедлительной.
– Вот смотрю я на тебя, Марфа… Век прожила…
– А ума не нажила, – добавила старуха. – Слыхала уже такую побасенку. Райкомовский секлетарь звонил тебе. Миколай Мефодич. Покалякал чуток со старухой. По голосу судить – не иначе накрутит тебе хвост!
– Ладно, ступай, – отмахнулся Кузин. Но Марфа Егоровна дошла только до порога.
– Серчай на меня, Захар, не серчай, а про свою избу секлетарю я обсказала. Ей-бо! Посулил, грю, председатель досок на пол, – нимало не смущаясь она внесла дополнение в разговор с Волошиным, – сто раз сулил, а мне хоть ноги ломай. – Марфа Егоровна всхлипнула. – Довел ты меня, Захарка, до жалобы, как есть довел!
– Доски, доски! – заворчал Кузин. – Спросила бы у Козелкова. Не могу же я всякими пустяками сам заниматься. Делать мне больше нечего, да?
– Так к Гришке-то с бутылкой надо. Без бутылки твой Гришка и разговаривать не станет.
– Не преувеличивай. Тебе жить-то осталось…
– Ты мой век не считай! – нахмурилась старуха и стала по-настоящему грозной. – Придет срок – без твоего спросу помру. Не совестно тебе, Захар? Ты материну титьку сосал, а я ударницей по колхозу была. Ей-бо! Уважения к старым людям нету у тебя, Захарка, темный ты человек.
– Все вы тут светлые собрались, – ответил Кузин.
– Нечем крыть? – Марфа Егоровна была довольна. – Краснеть зачал? Красней, красней! У кого совести мало, тот на дню сто раз краснеет, а свое делает.
Она еще бы поговорила, но тут появился Козелков. Бочком втиснулся в кабинет, изучающе глянул на Кузина, чтобы подстроиться к настроению.
– Доброе утро, Захар Петрович, – сказал он устало и со вздохом, словно и его на заре поднимают заботы.
– Со старухой и здоровкаться не надо? – не замедлила спросить Марфа Егоровна.
– Извиняюсь, – Григорий развел руками. – Забывчивый я.
– Весь в председателя удался, – определила Марфа Егоровна.
После ухода старухи Захар Петрович некоторое время перебирал бумаги, писал на листке календаря, открывал и закрывал ящики стола, а Григорий, видя эти приготовления (злость на него копит Кузин), тоскливо смотрел в пол.
– Я тебе сколько буду говорить, чтобы язык не распускал?
– Ничего такого не было, – живехонько отозвался Козелков. – А вот на ферме у нас дела! Заходил я туда. Снова дым коромыслом. Тут я так думаю…
– Сам разберусь, – перебил Кузин. – Наведу порядки. Вспомнят, кто им заработки дал, кто из грязи вытащил.
– Недовольство иного, можно сказать, особого свойства, – осторожно заговорил Козелков. – Идут разговоры о чести, совести и тому подобное. Злоупотребляют этими словами. А того не могут понять, откровенно выражаясь, что… Журавлева еще видел. Сердитый – страсть.
– Все мы нынче не ласковые.
– Я к нему сразу с вопросом: указания председателя колхоза будем выполнять или гнуть свою вреднейшую линию? А он принародно обозвал меня нехорошими словами, а про вас сказал… Позорит он вас, Захар Петрович, авторитет, откровенно выражаясь, подрывает. Накричался и укатил на мотоцикле. По направлению судя – не иначе как в район.
Тут Козелков не ошибся. Иван Михайлович поехал в райком, к Волошину. Он-то лучше других знает, что Кузин, закусив удила, плюнет на всякий здравый смысл. И пойдет ломка дров. Не личная обида и боязнь за себя торопили Журавлева. От трактора никто его не отлучит, но может пойти прахом весь его труд по сколачиванию звена. И само звено, ставшее уже маленьким коллективом, хотя и с непрочными связями еще, развалится. А Заячий лог? Так и будет чертополошным полем?
Обычно дорога до райцентра занимает час хорошей езды, но Журавлев одолел ее быстрее. Бросив горячий мотоцикл у райкомовского подъезда, не стряхнув даже пыль, он поднялся на второй этаж.
– Хозяин дома? – спросил секретаршу.
Услышав знакомый голос, Волошин крикнул в приоткрытую дверь.
– Заходи, Журавлев!
– Здравствуй, Мефодьич, – Иван Михайлович подошел к столу, потер ладошку о штанину, подал руку. – За советом вот приехал. Рассуди нас, а то мы, елки зеленые, черт-те куда уже забрели.
– Ты садись, Иван, – Волошин указал на стул. – Догадываюсь, опять скандалите.
– До драки, считай, дело дошло.
Лицо Волошина сразу стало строгим.
– Что за причина? – спросил он.
– Причин много… Первая причина – я сам. Вторая – Захар. Вот какая история вчерась получилась у нас…
А Кузин в это время осторожно выпытывал у Сергея, не по его ли наущению Иван Михайлович поехал в райцентр, и популярно разъяснял агроному и партийному секретарю, что не все в жизни получается гладко, а идет через борьбу и преодоление трудностей. Бывший при разговоре Козелков не замедлил подчеркнуть большую разницу между романтикой и суровой действительностью. Кузин с этим согласился, но тем не менее велел Григорию выйти вон и не мозолить глаза.
– Вот лентяй и пустозвон, а люблю, – признался Захар Петрович. – Люб он мне – и все тут! Как говорится, сердцу не прикажешь.
Сергей не был склонен обсуждать сомнительные достоинства пустобреха Козелкова. Он заговорил про Заячий лог.
– Мелко ты плаваешь, дорогой мой, – выслушав Сергея, заметил Кузин. – Жизненного опыта у тебя мало. Тут уж, извини-подвинься, моя честь задета.
– Выходит, – сделал вывод Сергей, – что оскорбленное самолюбие дороже будущего урожая. Так я понимаю?
– Опять говорю: мелко плаваешь, одно место у тебя наруже, – голос Захара Петровича полон назидательности. – Вот притрешься к нашей жизни, обвыкнешь и трезво станешь на мир смотреть. В тебе еще студент сидит, поэтому много ты не видишь. А если присмотреться, то ведь каждый норовит характер свой показать. Он на затычку к бочке не годится, а туда же лезет.
– Может быть, все это так, – не отступал Сергей, – но давайте лучше вспомним, что получилось с этим логом в прошлом году. По вашей торопливости и при моем попустительстве как агронома семена затолкали в ледяную грязь. Так ведь? А осенью убирали высокоурожайный бурьян.
Так оно и было, но упоминание о прошлом годе неприятно Кузину. Он засопел, заводил бровями.
– Давай не будем спорить, – сказал он. – Супротивных я не люблю и не уважаю. Некогда нам в душевных тонкостях копаться, мы обязаны хлеб давать, мясо давать, молоко давать! Чем больше, тем лучше. Я стараюсь это делать и делаю. И если где допускаю оплошку, то с меня этот грех спишется за счет общего высокого показателя производства. Если кто не понимает этого, беда не моя.
– Чья же?
– Только не моя, – Кузин помолчал, покусывая губы. – Ладно, поговорили, отношения выяснили, теперь за дело. Так вот, товарищ секретарь, Журавлев не оправдал моих надежд. Как это ни печально, но приходится…
– Значит, конец звену? – тихо спросил Сергей. – Я этого, Захар Петрович, не допущу. Я всех на ноги подниму, всех! И потом такие дела не решаются под настроение. Решать будет партийное бюро, поскольку один я выступаю вроде заинтересованной родственной стороны.
– Сначала я решу как председатель, а партийному бюро объясню. Звено-то ведь останется… Григорий! Гришка! – закричал Кузин.
– Я здесь! – живо отозвался Козелков.
– Найди мне Антона Бурина, да поскорее… Парень грамотный, понятливый. А то звено молодежное, а руководит старик. Нет, надо молодежь выдвигать, приучать к руководству. Против этого, надеюсь, товарищ секретарь возражать не станет?
И хохотнул довольно. Дескать, вот как я утер тебе нос, в другой раз знай Кузина.
Выпроводив Сергея. Захар Петрович походил по кабинету, постоял у окна, поглядел на черную, перепаханную колесами и гусеницами улицу, подумал о том, что надо бы запретить гонять тут тракторы. А лучше бы прогрейдировать улицу, сделать стоки, щебенки подсыпать… Руки не доходят. Опять же зелени мало. Кругом лес, а в деревне голо. Замечание на этот счет было, от Волошина. Кстати, не к нему ли подался Журавлев. Возможно. Напоет там теперь!
Захар Петрович уже потянулся к телефону, но звонить не стал: попадешь под горячую руку, а она ведь тяжелая, горячая-то руководящая рука. Звезданет – и запашешь носом землю…
Размышления его прервала Наташа. В кабинет она влетела вихрем и с порога заявила:
– Все, Захар Петрович, хватит с меня! Ухожу с фермы!
– Тебя тут еще не хватало… Все Журавли поднялись сегодня. Сговор у вас, что ли?
– Ни с кем я не сговаривалась! Чужая я всем, даже дома… Еще это телевидение… Я вам во всем верила, а что получилось?
«Этого еще не хватало!» – подумал Кузин.
– Ты садись, Наталья, и послушай, что я тебе скажу, – Захар Петрович заговорил как можно спокойнее, чтобы охладить ее прыть. – Недовольные были всегда, а теперь их развелось особенно. Одни завидуют, от безделья чужую славу меряют, требуют на всех помаленьку ее разделить, а другие им подпевают… На каждый роток не накинешь платок. Тут нам с тобой посерьезнее дело провернуть надо, а на ферме все дела я улажу – и сегодня же. Как ты смотришь на такую идею: открыть у нас школу мастерства? Звучит! За опытом народ поедет.
– Опять почин! – ужаснулась Наташа. – А с комсомольской бригадой что делать? Одно ж название осталось.
– Ну и что? Название – оно тоже роль играет, – что хорошо умеет Кузин, так это в любом случае вести свою линию до конца. Как говорится, не мытьем, так катаньем. – За дело я убрал этих девчонок с фермы, работали плохо.
– Они хотели, но не сразу же получается.
– Получается-не получается… Мне некогда ждать, Наталья, у меня план. Государственный! Сначала молоко, потом все остальное. Так что не пори горячку, работай и о школе мастерства думай.
С этими словами Захар Петрович легонько взял Наташу под руку, довел до двери и проводил из кабинета.
«Вот так вот, – подумал он. – А то примчалась характер показывать. Тебя с фермы теперь силком не вытянешь. Вкусила».
Странное это было утро. Шальное утро. Только и успевай встречать, уговаривать и провожать.
Минут десять только прошло, как сунулся в двери Антон, за ним Федор, Сашка, младший Журавлев.
– Проходи, Антон, – пригласил Захар Петрович. И остальным: – А вас никто не звал, ступайте. Работать надо, а не по деревне бродить.
– Нас звать не надо, мы сами догадливые, – Сашка выбрался вперед, тряхнул кудлатой головой, насмешливо посмотрел на Кузина. – Мы ужасно любопытные. Слух тут прошел, будто Ивана Михайловича со звена снимают. Дай-ка, думаем себе, у самого Захара Петровича спросим: брешет Гришка или не брешет? По-моему, брешет. Так ведь, Захар Петрович?
– Помолчи, – остановил его Кузин. – Раз уж вы такие дружные, табуном ходите… Принимай, Антон, звено, веди начатое дело. Подсказывать будем, помогать. А Журавлеву другую работу подберем. Поспокойнее. Вы ведь ребята горячие, отчаянные.
Пока Антон часто моргал и разевал рот, силясь что-то сказать, его опередил Федор.
– Зря это, председатель, – загудел он. – Да и опять же, если рассудить… Не согласны мы…
Антон наконец проморгался и стал всегдашним Антоном.
– Ты, Федя, не так. Ты к столу подойди и кулаком стукни, – сам подошел и стукнул. – Вот так! Меня, Захар Петрович, за рупь двадцать не купишь, я предателем не буду. Пошли, ребята!
Но сам он тут же вернулся.
– Если выбор сделан из-за вчерашнего моего трепа, то здесь ошибка у вас получилась. Не тот адрес выбран. И вообще это не дело, а хреновина сплошная, – и добавил с угрозой: – Если уберете Журавлева, я вам морду набью. Понятно?
Сказал и ушел.
Захар Петрович растерялся. «Это что же такое делается? – удивленно подумал он. – Приходят какие-то сосунки и начинают ставить мне условия? А я слушаю и молчу. Что-то неладное со мной происходит. Очень даже неладное».
Зазвонил телефон. Кузин снял трубку, подул в нее.
– Кузин на проводе! Кузин слушает, глухой ты, что ли!.. Извиняюсь, Николай Мефодьевич. Слушаю вас…
– Что злой такой? – спросил Волошин.
– Утро прямо собачье.
Волошин начал пытать Кузина по порядку. Сперва про Марфу Егоровну спросил, пристыдил, выругал. Захар Петрович тут же пообещал оперативно проявить заботу о старой колхознице и сейчас же направить плотников. Не дожидаясь новых вопросов, Кузин вкрадчиво-значительным голосом заговорил о своем.
– Есть тут одна идея, Николай Мефодьевич. Починчик думаю организовать, инициативу то есть. Передовая доярка Журавлева открывает школу мастерства. Для всего района. Звучит? Чтобы всех подтянуть до уровня.
Волошин заметил на это, что до уровня подтягивать надо, но без барабанного грома. И сразу перешел к журавлевскому делу. Спросил, как Захар Петрович Кузин, председатель колхоза, докатился до кулачных боев? Потребовал объяснений.
Захар Петрович устроил по телефону целое представление. Сказал, что весь коллектив горел желанием закончить сев первыми в районе, что в самый неподходящий момент Журавлеву захотелось все повернуть на свой лад. Поскольку разговор с ним оказался бесполезным, пришлось призвать его к порядку и дисциплине. А в ответ Журавлев кинулся драться. Случилось это, можно сказать, по вине секретаря партийной организации, который пошел на поводу у Журавлева и не поддержал председателя. И вообще это не та фигура…
– Хорошо излагаешь, Захар Петрович, – сказал ему Волошин. – Теперь меня послушай…
– Ну, мало ли что, – промямлил Захар Петрович под конец разговора. – Погорячились, разошлись… Не знаю, что там наговорил Журавлев, но разве ж я против хороший хлеб в логу взять? Совсем наоборот… Ладно, повременим, бог с ним, с первым местом…
