Текст книги "Знойное лето"
Автор книги: Александр Кутепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
ИСПЫТАНИЕ ОГНЕМ
Как и рассчитывал Журавлев, его комбайнеры через несколько дней одолели-таки норму, приноровились соразмерять скорость машины с густотой и высотой хлеба, с неровностями поля, чтобы комбайн не спотыкался и не клевал жаткой землю. Сперва Антон твердо вышел на норму, за ним поспели Андрей и Сашка.
Если раньше ребятам казалось, что все разговоры Ивана Михайловича о красоте и святой чистоте жатвы преследуют лишь чисто воспитательные цели, то в эти дни они убедились сначала в адской трудности комбайнерской работы, а следом – и в ее красоте. С высокого сиденья комбайнеру видно все поле, полное желтизны, ветра, простора и радости. Вдруг отступают все звуки, а глаза видят одни лишь эти желтые волны, и вот уже ты плывешь, плывешь…
Солнце жарит. Белесое небо чистое, ветер дремотно-вял, временами наскочит, опахнет зноем и опять свалится где-то в кустах, запутается в густой зелени берез и осин.
В этот день Марфа Егоровна надумала удивить ребят обедом. Подобрала подол длинной юбки, подхватила корзину и ударилась по ближним колкам собирать грибы. Через какой-то час выбрела на недавно выкошенную поляну и ахнула: по всей поляне разбежались толстоногие красноголовые подосиновики. С одного места корзину нарезала, да еще пришлось фартук снять и в него уложить целый ворох грибов.
На обратной дороге, уже на подходе к табору, встретился ей Григорий Козелков. Бредет, загребая пыль, мотает пьяной головой.
– Эка страсть в жару водку хлестать! – сказала ему Марфа Егоровна и пошла себе дальше. Но Григорий был расположен к разговору и увязался за старухой.
– Для успокоения души, – бубнил он. – Поминки у меня сегодня. Тридцать лет прожил, откровенно выражаясь. А зачем? Нет, ты скажи мне, зачем?
– Небеса коптить, – ответила Марфа Егоровна.
Невеселый получился у Козелкова день рождения. Нынче утром на свиноферме получился скандал: кормозапарник по недогляду Григория вышел из строя. Накричавшись, свинарки гурьбой отправились к Кузину с требованием убрать «эту паскуду» и дать другого человека. Захар Петрович вызвал Козелкова для объяснений. Григорий опять заныл, что чуткая его душа не переносит физического труда. «Иди к Журавлеву, – сказал ему Захар Петрович, вспомнив, как Иван Михайлович как-то говорил ему, что спасать надо Гришку, и он согласен взять его к себе трактористом. – У него душа добрая, всех дураков подбирает. И для тебя найдется место». Но Журавлев был в поле, а магазин – вот он, рядом. Стакан водки, занюханной рукавом, распалил Григория, настроил на воинственный лад. Ему ни Журавлев, ни черт, ни дьявол не страшны.
Теперь вот тащится, едва поспевая за старухой, и бубнит одно и то же:
– Скончалась моя молодость тихо и незаметно, как набожная старушка.
– Ты старух не задевай, – обиделась Марфа Егоровна. – Они молодым во как нос утрут! Нету в тебе, Гришка, ни стыда, ни совести, ей-бо! Чего намедни мать опять со слезами ходила, а? Чего, беспутная твоя башка, по лесам шастаешь? Чего потерял?
– Не знаю, – ответил Козелков. – К Журавлеву иду.
– Нужен ты Журавлеву, как прошлогодний снег. Ляжь вон под куст да проспись.
– Нет! – заартачился Григорий. – Пойду муравьев дразнить. Очень люблю, откровенно выражаясь. Они огня боятся, носятся как шальные. Трухлявый дом спасают… Пропади все пропадом!
Козелков свернул в сторону от дороги и полез по кустам, только треск пошел.
– Свихнулся, ей-бо! – определила Марфа Егоровна.
Взглянув на солнце, она заторопилась: явятся парни на обед, а у нее ничего не готово.
Едва перебрала и очистила грибы, уместила на плите две здоровенные сковородки и запалила в печке березовый сушняк, как приехал на табор Сергей.
– Здравствуй, кормилица! – приветствовал он повариху. – Не моришь мужиков голодом?
– По работе и кормежка, – засмеялась Марфа Егоровна. – Косить нынче кончаем. Уж расстараюсь ради такого дела. Погодишь, так и тебя накормлю.
– За этим и приехал, – Сергей свалился под березкой. – Вздремнуть бы часиков десять и больше ничего мне не надо… Иван Михайлович где?
– В мастерскую мотался за какой-то железякой. Витькиному трактору ремонт делают. Вон за тем осинничком, супротив лога. Где кукуруза была… Скоро поди-ка явятся все. У нас тут строго, семеро одного не ждут.
Старуха отошла к печке, занялась своим поварским делом. Сергей достал из кармана пухлый обтрепанный блокнот и начал меж делом считать-пересчитывать цифры уборочной.
– Марфа Егоровна! – спохватился он. – Я ведь подарок тебе привез. Помнишь, фотограф тут был?
– Карточку прислал? – Марфа Егоровна начала вытирать о фартук руки. – Дай-ка гляну, какая я красавица.
– Бери выше, Егоровна! – засмеялся Сергей и достал из кармана свернутые трубкой газеты. – Пропечатали тебя, Егоровна, теперь весь район нашу повариху знает.
Марфа Егоровна осторожно взяла газету, развернула, глянула на свой портрет, напечатанный на первой странице, и часто заморгала, зашмыгала носом.
В это время к табору с шиком подкатил Антон. Он заглушил мотор комбайна и с видом человека, знающего себе цену, направился к Марфе Егоровне и Сергею. Но в последний момент озорство взяло верх. Подкинув ладонь к фуражке, он отрапортовал поварихе:
– Разрешите доложить. Рядовой комбайнер Антон Бурин закончил работу на вверенном участке. Санька и Андрюха добивают последнюю загонку. Техника и личный состав находятся в удовлетворительном состоянии, происшествий нет!
– Вольно, – сказал ему Сергей.
Тут только Антон обратил внимание на растерянный и вообще необычный вид поварихи.
– Ты чего это, баба Марфа, жмуришься? – спросил он.
Марфа Егоровна протянула ему газетку. Глянув, Антон присвистнул от удивления, но тут же обнял повариху и закружил ее.
– Причитается с тебя, баба Марфа! – кричал он.
– Будет тебе, шелопутный!
– Нет, все равно причитается! – упрямился Антон. – Когда про Федьку написали в газете, так двумя бутылками еле отделался. А тут – портрет!
– Это Иван не знает про эти бутылки. Вот скажу ему.
– Скажу, скажу! Сразу загордилась!
Они препирались до тех пор, пока не собралось на табор почти все звено. Не было Журавлева и Виктора – они все еще возились у трактора.
Когда Антон, потребовав тишины и внимания, объявил о неожиданном прославлении поварихи, поднялся радостный гвалт. Удивил всех Сашка. Незаметно исчезнув, он вскоре вернулся и вручил Марфе Егоровне букет ромашек. Она была растрогана, но все же не утерпела кольнуть Антона:
– Вот хорошие-то парни как делают. А ты заладил одно: причитается да причитается.
Сашка получил полную тарелку жареных грибов, и все наглядно убедились в ценности хороших манер поведения.
– У меня и другая новость имеется, – сообщил Сергей. – Из района передали, что по итогам пятидневки лучший результат на вспашке зяби у Федора Коровина и Павла Ившина. С чем и поздравляю.
Федор и ухом не повел, зато Пашка покраснел от избытка радости.
– Ничего себе работнули, – сказал он. – Утерли носы некоторым комбайнерам.
– Все бы так утирали! – заволновался Андрюшка. – Тут не знаешь, с какой стороны подползать к поваленной пшенице, а вам что, газуй да газуй. Хоть с закрытыми глазами.
– Ничего, – успокоил его Сергей, – и у вас есть возможность отличиться на подборке. Завтра начинайте обмолот в логу. Отменная там пшеничка удалась.
– Вот и конец весеннему спору, – задумчиво, как бы сам себе сказал Федор. – Мне в августе всегда хлеб снится. То поле некошеное, то зерно на току… Сытые сны.
В это время из леса донесся невнятный, но тревожный крик. Минуту спустя на чистой прогалине показался Виктор. Размахивая руками, он бежал к табору.
– Гори-и-ит! – захлебывался в крике Витька. – Пожа-ар! Хлеб в логу гори-ит!
Подбежал. Дышит с хрипом, глаза навыкате, ошалевшие.
– Не успеть дяде Ване, все займется! Да не успеть же ему! Тушить надо, что вы стоите!
Замешательство длилось какие-то секунды. Первым от испуга и неожиданности очнулся медлительный Федор.
– А ну, живо! – скомандовал он. – Пашка, дуй к трактору, гони в лог, – Пашка кинулся бежать. – Куда? На мотоцикле! Живо! Топор у нас где? Где топор, спрашиваю?
– Топор-то зачем? – не понял Антон.
– Ветки рубить, огонь забивать. Да живо вы, чего копаетесь?
Ребят с табора как ветром сдуло. Федор повел их кратчайшим путем до лога – через высохшую кочковатую болотину.
– Я-то чего стою? – опомнилась Марфа Егоровна. – Пособлять надо!
Схватив зачем-то пустое ведро, она побежала за ребятами.
…Дико озираясь, на табор пришел Козелков.
– Я не хотел! – кричал он осипшим сорванным голосом. – Я нечаянно!
Здесь его, лежащего у вагончика и все еще скулящего, обнаружил Кузин, завернувший на стан Журавлева во время объезда полей и бригад.
– А ты чего тут? – удивленно спросил он Григория. Тот молчал и размазывал по лицу грязные слезы. – Чего слюни распустил? Народ где?
– На пожаре они…
– Какой еще пожар?
Крутнувшись на месте, Захар Петрович заметил дым, стелящийся над лесом. Сразу похолодев, он рывком, как щенка, приподнял Григория с земли, затряс.
– Что там горит? – кричал Кузин.
– В логу… Хлеб, – Григорий икал и стучал зубами. – Я не хотел! Я нечаянно!
– Что – нечаянно? – Захар Петрович даже отпрянул, опустил руки, уставился на Козелкова в недоумении. – Ты пожар устроил? Отвечай.
– Вы же сами, – лепетал Козелков. – Вы же говорили, чтоб градом этот лог выбило. Журавлев покоя не даст. Я решил… Нет! Я муравьев дразнил… Я соображаю. Загорелось по халатности, меня никто не видел. Я сразу убежал… С Журавлева можно спросить…
Отшвырнув Григория, Захар Петрович побежал в сторону пожара. «Вот оно, вот оно! – стучало в голове. – Что будет теперь? Как мне жить теперь?.. А почему так темно? Почему темно стало?»
…В горячке Журавлев начал пахать близко к огню, вырвавшемуся из сосновой посадки. Сильное разгульное пламя без задержки одолело черный плужный след и пошло дальше, завиваясь спиралями и далеко выстреливая жгутами горящей пшеницы. Отступив в глубь поля, Иван Михайлович стал прокладывать новое заграждение.
О чем он думал в эти минуты? О том, скоро ли Виктор приведет подмогу? О том, что гибнет хлеб, взращенный его руками? Или просто о том, успеет ли он или не успеет пройти хотя бы два следа…
Когда с табора прибежали ребята, старенький трактор, пропитанный соляркой, уже горел, но все еще ходко бежал по полю, и гудящее пламя, наткнувшись на пахоту, нехотя оседало и гасло.
ИВАНОВО ПОЛЕ
Завтра я уезжаю из Журавлей.
Еще и еще раз перечитываю свои записи: так ли я понял все, что здесь произошло?
Напоследок осталось у меня одно несделанное дело – сходить в Заячий лог, на Иваново поле. Кузин назывался в провожатые, но мне надо побыть там одному.
Марфа Егоровна подробно рассказала, как туда идти, где какие будут свертки. Ровная белопесчаная дорога сперва шла прямиком, через поле, потом обогнула Горькое озеро, пахнущее гнилью, потом опять прямо и прямо по затухающим кострищам березняков и осинников. Сбрасывая листву, лес как бы уменьшился в размерах. Летом каждая рощица кажется огромной, таинственной, теперь же с одного края ее хорошо просматривается другой край, все на виду, ничего не спрятано. Вот так и с журавлевской жизнью. Теперь я вижу далеко в глубь ее. Она и проста и сложна. А происшествие в Заячьем логу – лишь случай, один из вероятных. Это или подобное могло произойти когда угодно и где угодно, и он поступил бы только так и никак иначе…
Иваново поле уже вспахано. Черный покров его, напитанный осенними дождями, тих и величав. Я обошел Заячий лог по закраине, увязая в желто-красной листве, добрел до той сосновой посадки, половина которой мертва, остальное опалено огнем. Здесь, понял я, развлекался Козелков и упустил огонь в сухую давно не кошенную траву. Теперь я почти вижу, как жарко горела податливая хвоя, как гонимый ветром и жадностью огонь прополз по траве и валежинам и кинулся на выжаренный солнцем хлеб.
Метрах в сорока от края поля оставлен маленький невспаханный ромбик с выгоревшей дотла стерней. Тут журавлевские ребята поставили знак о пожаре. К обугленному на костре столбику болтами прикручен плужный лемех, окрашенный в цвет огня. Черны слова надписи:
«Спасая хлеб от пожара, здесь погиб тракторист колхоза «Труд» И. М. Журавлев».
И все. Как мало нужно слов, чтобы подвести итог человеческой жизни и выразить ее суть.
Здесь меня застал Захар Петрович Кузин. Или подумал, что я могу заблудиться, или не хотел надолго оставлять меня одного, но все же приехал.
Он подошел, остановился рядом, медленно снял фуражку и замер.
Когда мы шли обратно, одолевая вязкую пахоту, Кузин тоже молчал. Только у самой машины упер в меня горестно-тяжелый взгляд и глухо сказал – мне и себе:
– Вот так оно и получается… Как Иван говорил, так и вышло. Пособил-таки я в пакости… Козелкова уже к следователю вызывали. И мне повестка придет, это точно. Или сам пойду… Половина деревни ни со мной, ни с Гришкой не здоровается, плюются при встрече и обходят стороной, как заразных. Как жить?.. За Ивана они меня не простят. Ни под каким видом.
Сверху упал на землю протяжный журавлиный крик. В разрыве между облаками на полдень медленно удалялся ровный птичий строй.
– Вон журавли летят, – сказал я.
– Вижу, – ответил Захар Петрович, но головы не поднял, смотрел в землю.
ЗНОЙНОЕ ЛЕТО
Обычно было так: каким бы знойным ни выдалось лето, а осень брала свое. В положенный срок, в предзимье, беспросветной хмарью затянет небо и на недели установятся ровные неспешные дожди. Земля сперва жадно пьет воду, не оставляя наверху ни капельки, но скоро насытится, переполнится, покроется лужами, и они будут стоять до той поры, пока не ляжет первый снег. Спи теперь, земля, отдыхай, копи силу к новой весне.
Эта же осень оказалась под стать лету – сухая и жаркая. Пошли слухи о втором цветении яблонь и других чудесах в природе. Старые люди, повидавшие на веку, насторожились и предрекали худой год.
Так оно и получилось. Без перехода от тепла к холоду, в одночасье, загудели морозы и жгли люто. Снег упал только в декабре, да и то лишь по северу области, в горах. К югу же, в степях, ураганные ветры жадно вылизывали и скоблили голую землю, наметая черные сугробы.
Так было в январе.
Так было в феврале.
Так было в марте.
Весна на Урал пришла тоже необычная. Ранняя и сразу жаркая. Малый снег сошел незаметно, словно его и вовсе не было. Насохшая до каменной твердости земля, не получив живительной воды, отходила медленно и маятно, как человек после долгой болезни.
Земледелец оказался перед нелегким выбором: то ли сеять, то ли ждать первых дождей. Беспрерывно гоняли по пашням тракторы с боронами, чтобы закрепить испарение скудной влаги.
А дождей нет и нет. Небо с утра до ночи чистое, солнце горячее. Ветер вздымает пыльные вихри – ни глянуть, ни продохнуть.
Но все же начали сеять, строя зыбкий расчет на том, что стихия, показав силу и устрашив, угомонится. Ведь и прежде случались бесснежные зимы и жаркие весны, но в какой-то предельный срок падали благодатные дожди, и спелая нагретая земля давала буйный рост всякому семени.
Так было. А как будет?
К середине мая стало ясно: пришла засуха. Пришла беда, и стали друг против друга, как в поединке богатырей, человек и стихия.
Кто кого?
МАЙ
1
Коротка майская ночь. Едва потухло багровое кострище заката и чуть загустела темнота, а восток уже бледнеет, затеплился там розовый огонек, и полился в мир трепетно-веселый заревой свет.
Растворился предутренний мрак, растекся, и открылись одна даль за другой. Вот проглянул, как бы приблизившись, соседний дом – выделилась белая шиферная крыша, холодно заблестели окна, различимы стали бревенчатые стены. Вот другой дом виден, третий – и дальше, до конца улицы. Высветилась овальная чаша озера, вода в нем порозовела, будто огнем взялась в глубине. Робко проступила заозерная сторона, где на каменистых буграх вольно стоит высокорослый Хомутовский бор, чудом уцелевший от тех давних времен, когда еще не пахался и не сеялся этот дикий малолюдный край.
Припадая к земле и как бы принюхиваясь, неслышной сторожкой поступью прошелся ветерок. Еще вчерашний, называют его, еще квелый, чуть движимый, только пробующий ход и выбирающий направление на весь долгий день.
Какое-то время в деревне тихо и пусто, словно все живое покинуло ее. Но вот как бы невзначай звякнуло, брякнуло, скрипнуло, и звуки пошли множиться, сплетаться, усиливаться. Суматошно прогорланили петухи, требовательно замычали коровы, призывая хозяек, за деревней выстрелами захлопали пастушьи кнуты, торопя на дойку колхозное стадо. Там же вскоре на одной пронзительной ноте зашелся компрессор доильной установки.
А Егор Харитонович Басаров как еще потемну вышел на крылечко, так и застыл там, оборотясь к восходу. Потухшая цигарка прилипла к нижней губе, глаза широко распахнуты, но пусты.
В себя ушел Егор Харитонович, задумался, замечтался. По замкнутому кругу, не давая выхода, гоняет горячие мысли. До какого-то предела они крепнут, пухнут, чтобы в какой-то миг вырваться на волю. Опасное это дело, потому как Егор Харитонович сразу начинает вытворять сам не ведая что, как придурок какой или отравленный дурманом.
На крыльцо, громыхнув в дверях пустым подойником, вышла Клавдия. Глянув на Егора, она усмехнулась, обнажив бело-влажные мелкой насечки зубы. Но тут же насторожилась, строго свела мужицкой густоты смоляные брови.
– Егор, ты чё? – тихо окликнула она мужа.
Тот не шевельнулся, не шелохнулся, только затяжной вздох показал, что он еще живой.
– Егорушка! – наклонясь к нему, протяжно позвала Клавдия. – Ты чё тут расселся? Избы мало тебе?
– А! – очнулся Егор. Тряхнул тяжелой головой, глянул снизу наверх тоскливо и просяще: глаза туманные, со слезой, улыбка робкая. – Весна-то, Клань, на лето разворот делает. А, Клань?
– Ага, – согласилась Клавдия. – Самая шалопутная пора… И думать, Егор, не смей!
– Да ты послушай, Клань, послушай.
– Все, все, все! – зачастила Клавдия. – Будет, налетался.
Она зло брякнула подойником и пошла по двору, зябко поджимая босые ноги. Тонка и стройна Клавдия, будто не выносила в себе и на себе пятерку ребятишек.
Глаз у Клавдии наметан, не ошиблась: в самое шалопутье входит Егор Харитонович.
Зимой Басаров с одинаковым старанием делает любую работу в колхозе. Кузнечную, слесарную, плотницкую. Может еще сварщиком, шофером и трактористом. Но вот подступает эта самая пора – Егорово горе и радость Егорова. Тут уж он не работник. Застывает вот так где ни попадя, вспоминая, где он был и что видел, и мечтая о том, где он не был и чего еще не видел. Попутно начинает итожить прожитую жизнь, словно берет изготовку к смерти, и приходит к выводу, что за сорок три года житья на белом свете умышленных пакостей никому не делал, разве что себе, но и добра, если по-честному, тоже мало кто видел от него, в том числе и сам он. От таких тяжелых мыслей начинает ходить Егор в землю глядя, будто ищет чью-то потерю, и все больше склоняет себя к желаемому выводу: житье в этом Хомутово опостылело до крайности. Ехать надо, ехать!
Куда ехать – это не вопрос. Тут важен сам процесс. Сборы, как очищение от грехов. Сладкое и тревожное томление перед дорогой. Сама дорога, как бы обновление перед новой жизнью.
Решившись, засуетится Егор Харитонович, пойдет вприскочку, будто по горячему. Глаза навыкате, ноздри раздуты, торчком встают редкие ржаной спелости волосенки. Не подступись! Как-то сама собой получается ругань с Клавдией, с соседями, с колхозным начальством, со встречным-поперечным. И вот уж готов Егор Харитонович. Выволок из чулана пыльный фанерный чемодан и пошел кидать без разбора рубахи, портянки, штаны, майки. Клавдия воет, ребятня воет, но Басаров уже нечувствителен, ничего не видит и ничего не слышит. Матернулся напоследок, выскочил на дорогу, сел в попутную машину и покатил себе искать заработков, удовольствий, впечатлений, неудобств. Сезон на газопроводе. Сезон на рыбе. Сезон забойщиком у геологов. Сезон в лесосеке…
А кончается все одинаково и просто. Полгода прошло, а то и меньше – и воротился Егор Харитонович из ближних и дальних странствий. Опять на попутной, опять налегке. Виноватый и ласковый. Стыдливо ходит по деревне, публично клянет себя, дает зарок, что теперь-то уж из Хомутово ни ногой.
И вот опять…
Клавдия подоила корову. Молока в ведерке литра два, не больше.
– С таких кормов не попьешь парного да холодненького, – сказала она Егору. – А дальше-то чё будет? Чё будет-то, Егор?
А что Егор? У Егора ответ наготове. Пушинкой слетел с крыльца, мелким бесом прошелся вокруг Клавдии. Лицо вмиг сделалось ласковое, доброе-предоброе, глаза полны сияния, азарта и восторга.
– Ехать надо, Клань. И все тут! – как о решенном говорит Басаров. – Дожжа не пойдут – загнется колхоз к едрене-фене. Как пить дать! А, Клань? Корову продать, избу на замок – и всем привет! Нет, ты слушай, слушай! У Егора, между протчим, все продумано и развешено, как в аптеке. Рванем чуть к северу и чуть к востоку. А, Клань? Между протчим, хорошо там. Ох, хорошо!
– Фигушку с маслом себе! – оборвала его Клавдия. – Мало один мотался – теперь и нас за собой. Да я чё, рехнулась?
Егор обиженно захлопал глазами, дернул губами, вроде готов заплакать. Но тут же лицо его опять сделалось строгим и решительным.
– Поговори у меня! – прикрикнул он и снова сел на крылечко. Покачивает головой и сердито глядит, как поднимается, играя, большое и тяжелое солнце.
Пока Клавдия провожала корову в табун, цедила молоко в узкогорлую кринку, споласкивала теплой водой подойник, Басаров будто дремал. Но стоило Клавдии уйти в летнюю избенку готовить завтрак, Егор Харитонович сразу нашел себе заделье. Озираясь на двери избенки, начал замерять складным метром ширину окон. «Я вас, между протчим, перед большим фактом поставлю», – усмехнулся он и подмигнул неизвестно кому.
Шмыгнув под навес, он воровски завозился там, выбирая доски из запаса, сготовленного на ремонт бани. Внимательно проверил остроту и развод ножовки. Хороша! Пила легко вошла в сухую древесину, густо брызнула под ноги желтыми опилками.
– Сама садик я садила, сама буду поливать, сама милого любила, сама буду забывать! – вполголоса напевал Егор Харитонович.
Клавдия нашла его, когда была раскромсана шестая по счету доска.
– Егорушка! – всплеснула она руками и в изумлении выгнула брови. – Ты чё такое делаешь, Егорушка? Доски пилишь?
– Нет, семечки грызу! – буркнул он, не оборачиваясь. – Ты иди, Клань, занимайся своим делом… Ну, чего вылупилась, чего? Доски как доски… Между протчим, не люблю я, Клань, как ты смотришь. Тоже мне, прокурор нашлась. Кышь отсюда!
Знает Егор Харитонович, что активная оборона самая крепкая. Поэтому напустил на лицо зверское выражение, задергал худыми плечами, прокуренными зубами скрежетнул. Но минуло, видать, времечко, когда Клавдия подчинялась даже единому слову. Ревела, конечно, не без этого, но чтобы воспротивиться… А тут подошла, молчком отняла ножовку и спрятала за спину. Еще и с улыбочкой. Легонькая такая, но ехидная улыбочка, когда лицо делается неподвижно-строгим, а губы чуть открываются. Тут не понять: или весело засмеется, или злое слово на кончике языка держит.
– Зря расстарался, Егорушка… Доски-то какие добрые были, – вздохнула Клавдия. – Вот глупый человек!
– А как же! Конешно, здря. Егор – он кто? Опять же дурал?. Но шалишь, между протчим! – он погрозил кривым пальцем. – У Егора голова с ба-альшим понятием! Дай-ка пилу, некогда мне рассусоливать!
– Разевай рот шире, – ответила на это Клавдия.
Егор к ней, она – скок в бок. И начались во дворе догонялки. Более резвая Клавдия отбежит и ждет. Пока Егор, поддергивая штаны, подскочил – ее уже ветром сдуло. Скоро такая игра надоела Басарову. Закраснел, засопел.
– Отдай пилу, в бога-мать! – заорал он пронзительно и заполошно. – Не греши, Кланька!
Егор Харитонович схватил попавший под руку кусок доски, запустил в Клавдию. Попасть не попал, но та только и ждала момента. Завела во весь звонкий голос – сразу все в доме поднялось. Выскочил Пашка, следом двойняшки Леночка и Верочка, за ними пятилеток Шурка, последним переполз порог голопузый Витька. Малышня сразу реветь, а Павел с ходу поймал идущего впритруску отца, и тот, успев только крякнуть, покатился по земле.
– Ты чего это делаешь, паршивец? – удивился Егор Харитонович. – На отца руку подымать? В бога-крестителя!
Тут только опомнилась Клавдия. Доигралась! – ругнула она себя. Подскочила к Егору, присела на корточки, погладила колючую щеку.
– Не ушибся, Егорушка?
Егор Харитонович рычал и закатывал глаза.
– Мы же понарошке, – сказала Клавдия сыну.
– Чего там понарошке! – ломким баском проворчал Пашка. Он взял отца за шиворот, потянул – Подымайся, нечего притворяться.
Постанывая, будто разбился насмерть, Егор Харитонович встал. Ему бы тут же засмеяться, а он напустился на сына:
– Это с отцом так говоришь? Ну-ка, подь сюды!
– Была нужда! – Пашка тряхнул кудлатой головой. Руки в брюки и пошел со двора.
– Нехорошо ты с ним, Егорушка, – плаксиво заговорила Клавдия. – Парню в армию скоро, а ты кричишь, как на маленького.
– Поучи! – огрызнулся Егор Харитонович и опять заорал: – Пашка, вернись! Мать-перемать! Вернись, кому сказано! – окончательно распалился Басаров, мягко затопал, замахал руками. – В обчем, так… Даю на сборы нынешний день до вечера. Все! Расходись, кина не будет, киньщик заболел.
Говорит и косит глаз на Клавдию: какая у нее реакция на такое заявление. Никакой реакции. Стоит очень даже спокойно, руки на груди сложены. Да еще усмехается!
– Прижми хвост и сиди, – ответила она. – Чё забесился? Надысь в конторе слышала: никому из колхоза теперь хода не будет. Решенье вышло такое насчет бродячего народа. Вроде тебя.
– Бреши больше! – Егор Харитонович хохотнул. – Я законы вдоль-поперек знаю, между протчим… Ишь, боговы племянники. Я вот прямо счас иду к председателю. Из горла документы выну!
И пошел бы, но тут вернулся Пашка. Вразвалочку, не вынимая рук из карманов, надвигается на отца, сверлит недобрым жгучим взглядом, кожа на скулах сделалась белая-белая.
– Но-но! Не балуй! – Егор Харитонович попятился. – Кому сказано!
– Ты вот чего, батя, – небрежно так говорит Пашка. – Раз пятки зачесались – дуй и не оглядывайся. Нам и тут хорошо.
– Во как! – Егор Харитонович в растерянности озирается по сторонам: все ли на месте в этом мире, не сдвинулось ли что. – Интересно девки пляшут!
2
Владения председателя хомутовского колхоза «Новый путь» Глазкова простираются неровным треугольником, вершина которого обращена к райцентру, а основание сдвинуто в глухомань, напичканную чистыми и заболоченными озерами и озерками, березовыми и осиновыми колками. Хомутово стоит как раз в центре треугольника, в лесах прячется еще одна деревенька – Максимов хутор.
В хозяйстве Глазкова под шесть тысяч гектаров пашни, многочисленные гурты дойного и мясного скота, машинный двор полон техники самого разного назначения.
Мнения в районе об Алексее Глазкове противоречивые, как всегда бывает, если человек вдруг оказался на виду и за ним начинают следить пристально и придирчиво. Одни восхищаются энергией Глазкова, мгновенной реакцией на новое, его хваткой, довольно крутым характером и делают из этого естественный вывод, что в совокупности положительные качества помогли молодому председателю быстро вывести колхоз в первую тройку хозяйств Уваловского района. Другие же уверенно считают Глазкова обыкновенным делягой, нарушителем писаных и неписаных законов, но которому все сходит с рук как любимчику первого секретаря райкома Дубова. А раз попал в любимчики, то от этого и все остальное идет на пользу «Нового пути»: для милого дружка и сережку из ушка. Да любой в таком положении, азартно рассуждают руководители средних возможностей, да любой, когда позволено снимать пенки со всего, что дается району, удивит показателями роста, эффективностью, продуктивностью и прочим. Третьи, которые не вашим и не нашим, многозначительно и отвлеченно, с некоторой загадочностью, говорят о том, что и не такие, как Глазков, рога ломали. Чем выше, дескать, забираются, тем стремительнее падают. Мы же воздержимся от столь категорических оценок и будем следовать старому правилу: поживем – увидим…
С наступлением тепла каждое утро у Глазкова начинается одинаково. Просыпается в пять по зову будильника. Можно бы полежать, уставившись в потолок, но нет. Нахлынут ненужные и большей частью пустяковые мысли, которые любят являться утром, когда человек расслаблен и податлив. Лучше сразу вскочить и во двор, крутнуться на турнике, поиграть гирей-пудовкой, пробежаться узким проулком до озера и с ходу врезаться в воду, расколоть ее стеклянно-тяжелую гладь.
Ольга еще спит. Но вот он включил бритву, и она недовольно завозилась, прячет голову под одеяло.
Завтракает он молоком с пряниками: привычка со студенчества. Ольга такой привычкой довольна, не надо вставать и готовить.
Из дома Алексей вышел в семь – минута в минуту. Одет в модный костюм, серый в полоску, рубашка бела до синевы, туфли начищены так, что хоть смотрись в них. Идет степенно, размеренно. Взгляд устремлен не под ноги, как делают некоторые, а куда-то вдаль. Изредка он вскидывает правую руку и пытается разгладить морщины-поперечены меж глаз. Или легонько поправляет россыпь чуть рыжеватых волос. Или трогает кончик немного горбатого носа, будто проверяет, на месте ли он. Со встречными хомутовцами здоровается одинаково со всеми – плавным кивком и коротким «доброутро».
Дорога от дома до конторы идет мимо нового колхозного очага культуры. Здание хоть и большое, но веселое и вроде даже невесомое на вид. Вокруг Дома культуры прошлой осенью посажены прутики яблонь, и хомутовцы называют теперь пустырь не иначе как парком. Дальше тянется длинный ряд только обживаемых белокирпичных домиков. Все они отданы молодоженам, чтобы не скудел род хомутовцев и было кому работать на фермах, пахать землю и ходить в Дом культуры. По этому поводу разговоров тоже было предостаточно. Кто-то опять хвалил Глазкова, называя его дальновидным и мудрым, а кто и ругал. Дескать, при таком подходе опытный кадровый народ разбежится, а обласканная молодежь таких наломает дров…
Эти полчаса тихой ходьбы, уже отрешенный от дома, но еще не захваченный суматохой рабочего утра, Алексей отдает себе. Думает о себе, как бы листает дни в обратном порядке от настоящего в недалекое прошлое.
Уже пятый год живут они в Хомутово. Поначалу Ольга радовалась деревне, как городской ребенок, приехавший к бабушке и дедушке на каникулы. Но скоро же захандрила, стала говорить, что у нее аллергия к деревне, что она постепенно сходит с ума, что деревня совсем не такая, какую бы ей хотелось, что люди здесь ничего не знают, а только работают, работают и работают – в колхозе и своем личном хозяйстве. Время от времени Ольга вроде бы в шутку говорила, что она совершила ошибку, упустив другие перспективные возможности устройства личной жизни. Сперва Алексей только весело хохотал, а потом стал взрываться, наговаривал семь верст до небес, потом они просили друг у друга прощения… Конечно, понимает он, у Ольги был какой-то расчет на его быстрое продвижение в науке. Но Алексей вдруг бросил все и ринулся в деревню. Он сказал ей, что для взлета ему нужна прочная стартовая площадка. То есть практика, земля то есть. Ольга поверила и смиренно потащилась в неведомую ей даль. Два года, пока он был агрономом, Ольга терпеливо сидела в деревенской библиотеке и ждала обещанного взлета. Но Алексей ни разу не раскрыл толстенную папку с надписью «Управление сельскохозяйственной артелью в условиях перехода к интенсивным методам ведения хозяйства». Он завел другую папку и складывал туда разномастные листочки с расчетами и заметками. Папка наполнялась медленно. Очень медленно. В непогоду, когда дожди расквашивали землю или стонала вьюга, Ольга писала домой, маме и папе, длинные слезливые письма. Но время тихо и незаметно делало свое, смиряя, приучая, заставляя думать уже не о том, что бы хотелось, а о том, что есть. Так, по крайней мере, казалось Алексею.
