Текст книги "Рюрик"

Автор книги: Александр Красницкий

Соавторы: Галина Петреченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

Лицо Эфанды преобразилось: оно стало суровым, и Бэрин не смог сразу понять, подурнела она при этом или нет.

– Я… не могу… убивать, – тихо, но решительно заявила Эфанда, глядя на жреца снизу вверх.

– Заклинание – это ещё не убийство, – возразил ей жрец и, нагнувшись к ней, настойчиво проговорил: – Особенно удачно оно получается тогда, когда его свершают люди, кровно заинтересованные…

– Нет! – решительно перебила она его и встала. – Я ненавижу Вадима, Гостомысла, их зломыслие, козни, но… я не верю, что они хотят смерти Рюрика! – горячо проговорила она, глядя прямо в глаза жрецу.

– Я бы тоже не хотел в это верить, но нынешнее появление норманнов чьих рук дело? – терпеливо спросил её жрец.

– Это испытание крепости, – возразила Эфанда. – Оно любопытно всем: и Гостомыслу, и Вадиму, и викингам, но… это не должно закончиться… смертью Рюрика, – наивно предположила она и тут же поняла свою ошибку. – Д-да, я понимаю… – растерянно продолжила она, не обратив внимания на явное сомнение Бэрина. – Я сглупила… Ведь там всё может быть… – уже медленнее и с подступающим к сердцу холодом проговорила она.

– Вот именно, – согласно закивал головой жрец, – и ты должна помочь мне…

– Нет, Бэрин, нет! – горячо запротестовала Эфанда, перебив жреца. Прошу тебя, не… – Она хотела сказать: "Не подстрекай меня к этому", но сдержалась; нетерпеливо и гневно посмотрела на жреца и ни звука больше не произнесла.

Бэрин посмотрел в её растревоженное, посуровевшее лицо и мрачно подумал: "Да, это не Руцина. Та бы, не задумываясь, с азартом охотницы совершила весь обряд заклинания да ещё повторила бы не раз… Но Руцина разлюбила Рюрика, а до Дагара ильменские правители пока ещё не добрались…"

– Хорошо, Эфи. Я ведаю, что заклинание – дело параситов и мужчин, глубоко вздохнув, медленно проговорил Бэрин. – Но не должна же ты забывать, что ты дочь вождя и жена князя! – сурово продолжил он и встретился со страдальческим взглядом её больших серых глаз. – Твоё положение обязывает тебя быть… более решительной, – как можно жёстче добавил жрец, сознательно не пощадив её нежной души. – Княгиня рарогов-русичей должна быть стойкой! величественно изрёк он на прощание и понял, что о снах князя с ней, бесполезно разговаривать: Рюрик наверняка держит её в полном неведении. Князю нужна нежная, не обеспокоенная мраком жена…

"Молодец, Рюрик! – угрюмо подумал жрец и снова глубоко вздохнул: Настоящий мужчина!.. Но мне-то как оберегать его? – горестно спросил он самого себя, покидая клеть младшей княгини. – Ведь все мои заклинания, с моей кровью, будут мало способствовать успеху… А утром – бой с викингами", – хмуро вспомнил Бэрин и поспешил в свой дом.

* * *

…Наутро норманны ринулись куда полегче – в город, но там никого не обнаружили и, озадаченные, окружили новую крепость.

Сначала в крепости были слышны вой, вопли, свисты да мощный топот конницы, кружившей за её стенами и искавшей слабое место.

Рюрик дал команду, и в наступающих посыпался град острых камней, ярко пылающих факелов, тьма быстрых стрел. Из узких щелей-бойниц торчали круторогие металлические крюки, выдвигавшиеся из стены под разными углами на пятнадцать локтей. Они грозили беспощадно искалечить приблизившихся к ним людей или коней. Кони ржали; люди стонали, кричали от ожогов и ран или падали замертво под стрелами либо от ударов канатных узлов, запускаемых с силой с высоты стен крепости…

Два дня и две ночи штурмовали норманны Ладожскую крепость. На третье утро Рюрик дал команду тихонько вывести лучников и меченосцев из крепости и дать беспощадный бой измученным врагам прямо возле её стен: помощь рарожским гриденям будет постоянной.

Норманны, слабо отбиваясь, желали уже только одного – прорваться к дороге, ведущей на пристань, но отступление было преграждено соединёнными силами секироносцев и лучников. Враги яростно отбивали ух натиск, но лишь мелкие их отряды, пробиваясь через лес и болото, смогли попасть на пристань, где сторожевые воины норманнов держали ладьи в полной боевой готовности…

– Удрали викинги! – кричали счастливые варяги-русичи, крутя синеволосыми головами…

– Отбилися! Потерь почти нетути! – растерянно и удивлённо говорили ладожане, улыбались счастливые и сердечно благодарили Рюрика с дружинниками за спасение от дерзкого врага. Немногословно, улыбчиво, но со слезами на глазах обнимали они варягов или гладили их по плечам. Как сроднились и сблизились все они за эти четыре беспокойных дня! Никто ни с чем не считался – работы хватало всем; заботы были общие. Кто-то кого-то обмывает, кто-то кому-то рубаху зашивает, кто-то кому-то еду подаёт… А кругом смех, смех, и никому по своим очагам расходиться не хочется.

И тут как будто в воздухе родилось слово: "Пир". И превратили это слово в волшебный венок, сплетённый из божественных цветов, каждый из которых означал верность, дружбу, мир и любовь друг к другу; каждый из которых равный с равными сплетался крепкими стебельками, и, поддерживая друг друга, сомкнулись цветы в счастливый семейный круг.

Потянули ладожане варягов к себе в город; настелили на полянах льняные покрывала. Тут и появились сначала венки из цветов, затем нехитрая еда: цежи кисельные, сыта, сыры молочные, хлебы печёные, рыба вяленая, конина отварная; затем выкатили бочки с квасом, а где и на бочку с мёдом не поскупились.

Ладожанки надели на себя лучшие льняные и холщовые подпоясанные узорными кушаками платья с металлическими коробочками на груди, бусы из зелёного бисера. Блестели весёлые глаза, светились задорные улыбки, краснели румянцем щеки, и звенел вокруг заразительный смех. Бойко и ловко плясали ножки, обутые в кожаные чувячки, ласково касались руки плеч синеголовых, и без конца раздавался один и тот же вопрос:

– А ну, как ты его, норманна нечистого? Поведай-поведай! Не то потом забудешь!

Варяги смеялись, смелей обнимали девушек и трижды преувеличивали свою отвагу, путая словенские, кельтские, венетские и рарожские слова…

Рюрик с Эфандой, впервые счастливые за эти горькие годы, обходили весёлые поляны, славили пир и принимали благодарные поклоны. Кто-то из именитых ладожан подарил Эфанде металлическую коробочку, обняв и расцеловав её на виду у всех; кто-то из женщин-ладожанок подарил ей бусы. Эфанда краснела, принимая щедрые дары, обнимала и целовала дарителей, восторгаясь подарками, как маленькая, и не замечала счастливых слез. Она чаще, чем обычно, искала случая, чтоб приласкать мужа, со страхом следила за его спиной, постоянно гладила её или украдкой целовала…

Веселились и две первые жены князя, почуя волю женскую, окончательно поняв, каково их место возле князя, и смирившись с этим.

И Рюрик был весел. Пил медовуху за отвагу и доблесть варягов и славян, желал всем мира и покоя! Призывал не нарушать счастливого единения воинов с людом мирного труда.

Бэрин тоже счастлив. Он был уверен, что его труд, не зримый никем, но ощутимый, дал заметный результат. Князь весел; с прямыми плечами, лёгкой стремительной походкой он обошёл поляну с пирующими людьми и ни разу не нахмурился, ни разу не вспомнил ни про кошмарные сны, ни про холодеющую спину. И верховный жрец вслед за князем произнёс краткую, но добрую речь.

Ладожане внимательно слушали речи русичей, согласно кивали головами, обнимали то князя, то его жреца и клялись быть им верными! Некоторые рьяно требовали немедленно начать строительство Святовитова храма и поклоняться всесильному богу, яко россы, под крышей, а не под небесами. Рюрик улыбался, обнимал Бэрина и благодарил его за поддержку…

Всю ночь горели на берегу Ладоги костры, вокруг которых бродили хмельные воины и водили хороводы; и до самого утра не смолкали рарожские, кельтские, словенские песни, чарующие и слух и душу.

И только хмурые викинги-ладожане не пели песен разудалых, а зло ломали лесной сухостой и молча варили свиное мясо на кострах. Недоумевали они, вспоминая, как бежали их сородичи от Ладоги, и дивились на крепкую силу варягов-рарогов, которые в честь своей победы не убили ни одного пленного, а, поклоняясь Святовиту, принесли ему в жертву лишь животных. "Странный у них бог, – души животных берет, чтоб сохранить тела людские? – изумлялись викинги, передавая из уст в уста злым шёпотом это чудо. – Наш бог войны Один требует людских жертв, и попробуй не повиноваться ему…"

БЕДЫ

Вадим сидел хмурый и весь вечер не поднимал глаз на Гостомысла. За бревенчатой стеной дома новгородского посадника гудел резкий не по сезону ветер и хлестал холодный дождь. Гостомысл, одетый в меховую перегибу, то гремел длинными металлическими с деревянными ручками щипцами в очаге, подбрасывая в него сухие короткие поленца, то с любопытством оглядывал большеголового, красивого, обычно такого открытого, а сейчас настороженно выжидающего чего-то новгородского князя, то медленно прохаживался вдоль светлицы, перебирая в голове своей одну думу за другой. Думы были разные: и добрые, и злые, но желаемого конца не давали: разбегались думы во все стороны, и никак их не удавалось связать в единую нить.

– Ну что, – решил посадник спросить Вадима, – можа, с миром теперь будем жить? – Он смотрел на богатырские плечи Вадима Храброго с завистью и никак не мог придумать повода, помирившего бы обоих князей.

Вадим даже не взглянул на новгородского старейшину. И хотя Гостомысл ни разу ещё не толковал с Вадимом о необходимости жить миром с Рюриком, князь чуял, чего хотел от него посадник, но никак не мог уяснить себе, почему он этого хочет…

"По-че-му? – злился Вадим. – Неужели он хочет, чтобы я, Вадим Храбрый, подчинился варягу? Да этого никогда не будет! А заставить Рюрика подчиниться мне этот тюфяк не догадается…" – зло думал Вадим и не смотрел на Гостомысла.

Гостомысл не обиделся, что князь не отвечает ему, и. тяжело вздохнув, продолжал спрашивать.

– Слыхал ли, что ладожане хвалебные песни о Рюрике поют? – ласковым голосом проговорил он.

Вадим и на это ничего не ответил. Он даже не повернулся в сторону главы союзных племён. Одетый в отличительную одежду новгородского князя: кожаную сустугу с вышитой парой деревьев, защищённых щитом со шлемом, безворотниковую фуфайку и добротные шерстяные штаны, заправленные в кожаные ладные сапоги, – он всем своим видом говорил о непримиримости к пришельцам-варягам-врагам, с которыми его хочет побратать этот именитейший из старейшин всех союзных племён. Вадим смотрел на дождь за маленьким окном, слушал завывание ветра и не мог понять, почему Гостомысл так себя ведёт.

– И норманнам они дали знатный отпор, – в раздумье, без желчи, почти про себя проговорил Гостомысл и помолился: "Святовиту слава!" Он отвернулся от князя, подошёл к очагу, понаблюдал за игрой огня и снова помолился Святовиту, произнеся заклинание: "Сохрани его жизнь!"

Вадим перестал смотреть в окно, развернулся в сторону застывшего в странной позе Гостомысла, бросил на него колючий взгляд и опять ничего не сказал.

– А ты бы смог так выгнать врага? – яростно спросил вдруг новгородский посадник Вадима, круто развернувшись в его сторону и бесцеремонно уставившись на него.

Вадим выдержал тяжёлый взгляд посадника и зло закричал:

– Можа, хватит глумиться мудрой старости над глупой зеленью! Я жду, когда ты дело молвишь, а ты битый час себе душу мутишь!

Гостомысл дёрнул головой, словно от неожиданной пощёчины.

– Ишь, прорвало! Заговорил! Дело ему подавай! – глухо прорычал он. – А сам что, ничего придумать не можешь! Тошнёхонько ему без дела жити! – прокричал в самое лицо князя посадник и ехидно добавил, крутя бородой: – Придумай такую же али лучше метательную машину и с нею напади на Ладожскую крепость! По нраву? – зло спросил Гостомысл, уперев руки в толстые бока и вызывающе глядя на князя. "Добром тебя, видно, не проймёшь. На-ка, выкуси!" – казалось, говорил весь вид посадника.

Вадим вскочил как ужаленный.

– Сделаю! И не такую, как у них, сотворю машину! Ты первый ахнешь! прокричал он, разозлившись на язвительный укол посадника.

Он обошёл Гостомысла, зло отшвырнул в сторону подвернувшееся под ноги поленце и снова плюхнулся на беседу. "Ты же ведаешь – у греков я не был, чуть не плача, хотел было оправдаться Вадим, – и их секретов не вынюхивал, их машин не видывал". Но сдержался, гордо вскинул голову и опять отвернулся к окну.

Гостомысл понял, что перебрал. На мгновение ему стало жаль Вадима. Да, настоящую метательную машину изготовить сложно. Те, древнейшие, доставшиеся в наследство от предков кожаные толкачи-черепахи оправдывали себя только при штурме ворот или стен крепостей, да и то лишь если те были легко доступны. Но когда стены охранялись крюками, которые использовал против норманнов Рюрик, то так просто к крепости не подойдёшь и толкачом её не пробьёшь: не та сила удара. Да и сами стены крепости Рюрик клал, видимо, зная тот древний секрет, которым владели только кельты. "Недаром Рюрик всюду за собой таскает этого хромоногого Руги… – не то мрачно, не то торжествующе подумал Гостомысл. – Да… у греков этим хитростям сразу не научишься". И он опять обратился к Вадиму:

– У греков ты не был. Он нагнулся за поленом, которое вгорячах пнул князь, подошёл к очагу, бросил туда полено, понаблюдал за тем, как огонь начал лизать его, и медленно повернулся в сторону новгородского князя. Тот сидел спиной к посаднику, Упершись взглядом в окно, и, казалось, его ничего больше не занимало, кроме непогоды. Гостомысл смотрел в его спину без злобы, но с тем тревожным беспокойством, которое не мог объяснить и сам. "Как же мне с тобою быти? – мрачно думал посадник, глядя в крутой затылок князя, и хотел уже было сказать слова, которые обычно вели за собой беседу: – Ну давай, Вадимушка, подумаем вместе и сердцем…" – но заметил, как неестественно напряглась спина новгородца.

Вадим как бы окаменел. Некоторое время он не мог пошевелить ни плечами, ни головой, затем резкая боль пронзила его под обе лопатки, и ему показалось, что кто-то мечом, длинным и острым, примеривается к его шее. Он так ясно вдруг ощутил над своей спиной и плечами этот меч, что резко обернулся, зло вскрикнул и быстро отмахнулся рукой от невидимого оружия.

Гостомысл ахнул, подался вперёд, к Вадиму, и тихо прошептал:

– Что ты?

– А… это разве не ты? – ошеломлённо, заикаясь, выговорил Вадим и осторожно повёл плечами: боль в лопатках была не такой острой, но ещё явной. Он с ужасом смотрел в ту точку, где должен быть холодный, острый меч, и, не найдя его, недоверчиво покачал головой: – Что это было? – потрясение спросил он и растерянно посмотрел на посадника.

Гостомысл с распростёртыми руками подошёл к Вадиму и осторожно, ласковым голосом спросил:

– А… что… с тобой было, Вадимушка? Князь внимательно вгляделся в озабоченное и обеспокоенное лицо посадника, в его трясущиеся от волнения руки и хмуро произнёс:

– Н-не знаю. – Он опустил голову, положил руки на колени и нерешительно пожал плечами.

– Я… видел, ты словно окаменел как-то, чуть вытянулся, – быстрым шёпотом заговорил Гостомысл, вытирая пот с лица рукавом меховой перегибы и заглядывая в побледневшее лицо Вадима. – А… потом ты… закричал… – ещё тише и нерешительнее проговорил посадник и робко положил руку на плечо князю.

Вадим вздрогнул. Гостомысл убрал руку, поняв его недоверие.

– Неужели и они ведают секреты заклинания? – вяло вдруг молвил Вадим, опередив в догадке посадника.

Посадник ахнул, отступил на шаг от князя.

– Так… ты… ты заклинал Рюрика?! – с ужасом спросил Гостомысл и задохнулся от невысказанного гнева. Широко открытым ртом он глотнул воздух и схватился за сердце. "Зверь, какой же ты зверь!" – хотел крикнуть он и уже рванулся было к Вадиму, чтобы схватить его за горло и задушить на месте, как паршивого пса, но грузное его тело как-то вдруг съёжилось и поникло. Чей-то голос внутри его шептал: "Не выдай себя, посадник!"

– Не один я, – вяло оправдывался между тем Вадим, не догадываясь, какую душевную бурю переживает посадник. – Да и… не Власко же заклинали мы с волхвами, а варяга! – запальчиво пояснил князь, и взгляд его упал на руку, которой Гостомысл держался за сердце.

– Власко! – как эхо, глухо простонал посадник и глянул исподлобья на князя так, что тот не выдержал и отвёл отяжелевший взгляд серых глаз в сторону. – Я тебе покажу Власко! – загремел посадник, но не встал. – При чём здесь Власко! Мой сын добровольно отказался от княжеского шелома, так за что его заклинать? – прокричал он, всё ещё держась за сердце.

– А чего же ты за грудь схватился, коль речь идёт о варяге? – ехидно спросил Вадим, но и сам боялся сделать резкое движение. Он сидел на беседе, слегка согнувшись вперёд и держа руки на коленях.

Гостомысл поднял голову, оглядел князя гневным взглядом и зло спросил его:

– Скажи, зачем ты два лета вспять сам пошёл к варягам и сам звал их на помощь?

Вадим вскинул голову, встретился с яростным взглядом посадника и резко проговорил:

– Ладно, моя душа тёмная! Твоя, я думаю, не светлей.

Гостомысл смолчал в ответ на дерзость князя и стоически приготовился выслушать откровение знатного славянского предводителя.

– Я держал в мыслях, – хмуро заговорил Вадим, глядя мимо Гостомысла на огонь в очаге, – что все прибывшие к нам варяги будут подчиняться едино мне.

– При наших-то просторах! – удивился Гостомысл.

– И при наших-то просторах! – подтвердил Вадим и не отвёл своего взгляда от глаз посадника. – А вы на совете не захотели по неведомым мне причинам создать такой порядок, при котором не они были бы главной силой у словен, а мы, словене, – чётко и разоблачающе беспощадно проговорил Вадим и не дал Гостомыслу возразить. Он встал, одёрнул сустугу и грозно пошёл на посадника. – Да, вы разделили их, но каждый из них живёт во своём углу обособленно и независимо от нас. У каждого из них всего вдоволь: и земли, и войска, и доспехов, – с явной обидой в голосе проговорил Вадим, глядя прямо в лицо Гостомыслу, и, жестикулируя, громко крикнул: – А я, славянский князь, знаменитый Вадим Храбрый, защитник всех богатств ильменских словен… – Он ткнул пальцем себя в грудь, где на сустуге значилась вышивка, символизирующая княжескую власть в земле ильменских словен, и ехидно продолжил: – А я, я должен был идти на поклон к варягам, чтобы они отдали мне свои машины!

– Будто ты и впрямь пошёл к ним на поклон! – так же ехидно воскликнул Гостомысл и тоже встал. Вадим отступил на шаг.

– Какая разница! – недоумённо вскричал он и удивлённо посмотрел на посадника. – Они должны были отдать мне эти машины сами, а они…

– Этого не было в договоре! – грозно перебил его Гостомысл и жёстко добавил: – А ежели бы тебя на таких условиях нанимали охранять чужие земли, ты бы пошёл?.. Чего смотришь?.. Нет! Вот и они!.. – уже успокоенно проговорил посадник и, окинув недовольным взглядом новгородца, продолжил: – Они нисколько не хуже тебя. К тому ж из всех, соседствующих с нами, это самые близкие нам племена. Они почитают тех же богов, что и мы, и в конце концов ради спасения нас от кровной мести они превратили в пепелища свои селения!..

Вадим отступил перед этой грустной правдой и, нахмурившись, следил, как все упорнее наступал на него посадник.

– Не мне тебе голову морочить, – снова заговорил Гостомысл, видя, что на время сломил сопротивление князя, и, пользуясь моментом, решил высказать ему всё до конца: – Ты вспомни, что сказал их верховный жрец о необходимости! О не-об-хо-ди-мо-сти, слышишь? – по складам произнёс он это слово, рассекая в такт рукой воздух и тыча пальцем князю в грудь, туда, где была вышивка на сустуге, – за-щи-щать наши словенские племена друг перед другом; во имя спасения, а не во имя уничтожения объединяться. Не ровен час, когда другой народ воспользуется нашей бранью и побьёт всех нас! беспощадно изрёк посадник и, недобро усмехнувшись, добавил: – Тогда уж неколи будет думу думати, кто с чем и на чью землю приидоше.

Вадим хмуро молчал. Да, истина крылась в многословье старого хитреца, но открыл-то он её не всю. Не всю! Вроде бы всё гладко, но чего-то явно не договаривает этот старый бес. Чего же? Вадим смотрел на посадника и ждал, когда тот коснётся самого больного места. Но посадник отвернулся от князя, подошёл к очагу, подбросил в него несколько сухих поленцев, пошвырял щипцами угли, раздул огонь и, полюбовавшись на игру вспыхнувшего пламени, повернулся к предводителю ратников.

– И нынче, – как бы спохватившись, со вздохом заговорил посадник, и Вадим застыл, почуяв, что разговор приобретает особую остроту, – и нынче, я думаю, невозможно заставить Рюрика подчиняться тебе! – медленно и тяжело проговорил Гостомысл и, предупредительно подняв руку в сторону вскочившего Вадима, хмуро добавил: – Тем более что они разгадали твоё заклинание.

Вадим задохнулся от злости.

– Это… всё ты! – хрипло проговорил он. – Ты! – закричал он с нарастающей силой в голосе, но Гостомысл решительно перебил его.

– Не я, а ты! – крикнул он, схватившись снова за сердце. – Ты никак понять не можешь, что привели мы в этот раз, – неожиданно голос его ослаб из-за острой боли в груди, – силу, которая не чета тем, прежним, запомни это! – предупредил он и снова, не дав Вадиму возразить, глухо, превозмогая боль, заговорил: – В этом наша первая беда. Ведь те жили сами по себе, а эти… – он поднял указательный палец левой руки вверх и погрозил им Вадиму, – а эти с нашим людом скрепляются! Ну, а что вы с Рюриком друг другу кланяться не хотите, – горько вздохнув, изрёк Гостомысл, – и, как я чую, никогда не захотите, в сем наша другая беда! – Он передохнул немного, взглядом умоляя Вадима не мешать, подождать чуть-чуть и дать ему договорить, и, когда тот чудом повиновался, хрипло продолжил: – И в том, что вы оба с Рюриком зело молодые, зело крепкие головою и телом – со-пер-ни-ки, – в сём наша третья беда! – Вадим хотел было возразить, но Гостомысл, словно разгоняя перед собой невидимую пелену, помахал левой рукой в разные стороны, не дал ему ничего сказать и снова тихо молвил: – Вы никогда друг другу ни в чём не уступите, и кто из вас кого опередит, один Святовит ведает!

Он поднял обе руки вверх, обращаясь к божеству, и тяжело вздохнул, зная, что новгородский князь не сразу переварит сказанную им правду.

Вадим вскочил и метнулся к выходу. У самой двери светлицы князь остановился, оглянулся на Гостомысла и хотел было что-то ему сказать, но посадник вдруг быстрым суровым взглядом приковал его к порогу, и князь не посмел ослушаться.

– Боле меня, старика, в дела Рюриковы не впутывай! – грозно прошептал он. – И людей моих своим шатанием не прельщай! – тихо, но строго наказал Гостомысл и отвернулся от разгорячённого князя.

Вадим быстро оценил всё и, стоя у порога светлицы, вдруг угрожающе проговорил:

– Об одном прошу, старейшина: не мешай мне, коль чего заподозришь. Не мешай!

Гостомысл вздрогнул, с гримасой ужаса на лице обернулся к князю и не смог произнести в ответ ни звука. Резкая боль пронзила грудь, и посадник вновь схватился за сердце.

– Я Словении! – как будто издалека услышал он голос Вадима. – И дозволь мне до конца испить свою чашу!

Князь рванул на себя тяжёлую дверь светлицы и быстро вышел.

Гостомысл безнадёжно махнул рукой вслед ушедшему, горько вздохнул, согнулся в три погибели и мрачно задумался.

Вадим стрелой слетел с крыльца дома посадника и пересёк просторный двор. Меховая сустуга на князе широко развевалась, длинные полы трепал сырой холодный ветер, но Вадим не замечал ни холода, ни сырости. Отворив рывком калитку, он едва не сшиб с ног известного новгородского волхва-кудесника, которому, наверное, было не меньше ста лет, но держался этот мудрый словенский жрец ещё прямо, был седоголов и длиннобород. Уступить бы дорогу Ведуну, не лететь бы буйным ветром навстречу, но зло кипело так бурно в душе новгородского князя, что даже заветы, усвоенные с детства, о почитании мудрой старости не приостановили его бега.

Ведун посторонился, уловил безумство взгляда новгородского князя и прошептал ему вслед:

– Идёть, словно леший, а душа горить, яко огонь! Совы… правду, ведаю, глаголили…

Вадим убежал, не слыша Ведунова пророчества, а кудесник неторопливо переступил порог Гостомысловой светлицы.

– Доброго тебе духа, новгородский владыка! – старческим голосом произнёс он и поклонился главе объединённых словен.

– А-а! – хрипло протянул новгородский посадник, тяжело разгибая спину и поднимаясь навстречу кудеснику. – Ведун, глашатай судьбы, идёт! – с грустной улыбкой поприветствовал он волхва и с трудом договорил: – А я только что хотел послать за тобой. Учуял ты мой зов. – Пряча усталость и превозмогая боль, всё ещё державшуюся в груди, Гостомысл подошёл к старцу и печально проговорил: – Что молвишь, мой мудрый советник?

Он обнял старика и усадил рядом на широкую беседу за стол.

– Цежи отведаешь? Али киселька гречишного? – Гостомысл подвинул Ведуну два глиняных блюда. Старик поклонился благодарно, осторожно взял в руки блюдо с гречишным киселём, отпил немного и проницательно оглядел посадника.

– Что-то ты не бойкой нонче, – нерешительно произнёс кудесник, но Гостомысл махнул рукой.

– Бывает! Поведай лучше, с чем пришёл, – попросил посадник и подсел поближе к Ведуну. – Сказывай, о чём душа болит!

– Поведаю тебе совиную бойню, – неторопливо проговорил волхв и отпил ещё немного киселя.

– Что-о? – недоверчиво протянул Гостомысл и уставился на Ведуна. – Ты молви суть, а не… совиную бойню, – заторопил он его, поглаживая правой рукой грудь.

– Не гори, яко шарлахе! – предупредительно остановил старик посадника, настороженно наблюдая за беспокойными его руками.

Гостомысл, морщась от скованности в груди, засмеялся.

– Сколь красных красок ты ведаешь! – удивлённо воскликнул он. – И со всякими меня равняешь! – снисходительно заметил посадник.

– А ты зришь себе, коли злобою кипишь? – терпеливо спросил Ведун, шутливо ткнув пальцем в лоб посадника.

– Нет, – ответил Гостомысл и смеяться перестал.

– Коли злобою мучишься, толи яко алый маки бывают, – проговорил Ведун и испытующе глянул на посадника: – Сказывать ли о совиной-то бойне? Али всё сам учуял? – тихо спросил он.

– Почти, – грустно начал посадник, – сам всё учуял, но твою лесную весть не ведаю. Сказывай о совах! Николи они вроде и не дрались меж собой. Когда сие было?

– Этой ночью, – ответил старец, снова вглядываясь в обеспокоенное лицо посадника.

– Это… намёк на… близкие события? – быстро спросил явно испуганный Гостомысл. – Ныне полнолуние, – рассеянно произнёс он и со страхом поглядел старцу в его ещё удивительно голубые глаза.

– Да, – ответил Ведун, не привыкший скрывать свои приметы от новгородского владыки.

– Тогда сказывай скорее, – живо потребовал тихим голосом посадник.

– Давно я этого не видел, – дивясь, начал старец, а Гостомысл уселся поудобнее и приготовился слушать.

– К ночи все твари лесные уснули, и нигде не было ни шороху, ни писку, – как дивную сказку, сказывал Ведун своим тихим, заговорщическим голосом недавнюю лесную быль. – Я оглядел небеса и не нашёл ни облачка; а луна, яко Лель, блисташе, – заворожённо воскликнул он. – Вдруг слышу: летит и крылами близко-близко машет, я аж согнулся от страху, – сознался, улыбнувшись, старец, посмотрев на сосредоточенное лицо посадника, и, передохнув, таинственно продолжил: – Перелетела чрез меня одна сова, села на молодую сосну и ждёт. Немного погодя летит другая и прямо на первую, в лоб! Я аж ойкнул! Давно ведаю, что совы к дому прилетают ко смерти, а к чему совы бьются, боюсь и думу думать, – горько признался мудрец и оглядел согнувшегося посадника.

Гостомысл нахмурил лоб и призадумался.

– Ну, и все? – удивился он.

– Нет, не все, – мягко возразил мудрец. Он, казалось, думал: продолжить или нет – и, решившись, тихо добавил: – Яко зло бились две совы и молча! Прилетела третья тогда, когда вторая заклевала первую. И опять без писка, без карканья, молча, клювами друг друга, с остервенением стуча то в лоб, то в глаз, я аж затаил дыханье…

– Ну, и кто кого? – нетерпеливо спросил посадник, глянув из-под лохматых бровей на кудесника.

– Опять победила вторая, заклевала третью, но не до смерти, и та улетела, яко калека, ко себе во гнездо, – со вздохом закончил Ведун, не отрывая взгляда от посадника.

– Любопытно, – пробурчал Гостомысл. – А другие птахи вели себя спокойно? – хмуро спросил он, понемногу разгибая затёкшую спину.

– Да, – ответил Ведун, чуть призадумавшись.

– И никто не вступился за калеку?

– Никто, – подтвердил кудесник.

– А как повела себя победительница? – живо спросил Гостомысл, выпрямившись, и уже спокойно опустил на колени руки.

– Сначала молчала, а потом замахала крылами, но не улетела, а яко запричитала сама на себя и яко избивала сама себя за гнусное злодеяние, медленно и как невиданное чудо поведал старец посаднику.

– Да ну?! – не поверил Гостомысл и вгляделся в лицо кудесника.

– Так всё и было, мой послушниче, – улыбнулся Ведун и погладил посадника по плечу.

Гостомысл встал, прошёлся вдоль светлицы, потеребил свою бороду и отвёл глаза от кудесника.

– А что сын твой, Рюрик? – тихо спросил вдруг Ведун, не боясь разгневать посадника столь дерзким вопросом.

– Сын яко сын, – тяжело вздохнув, тихо проговорил Гостомысл, нисколько не смутившись. – Он даже не ведает, кто его отец, – с горечью молвил посадник и медленно подошёл к очагу. Он взял щипцы и перевернул в очаге потухшее полено. Затем бросил щипцы, отошёл от истопки и жёстко, самому себе, изрёк: – Ему и в голову дума не идёт, почто позвали именно его, а не другого. Сие значить: воспитал сына Рюрика не я, – горько сознался Гостомысл. – И не ведаю я, как быть дале, – вдруг беспомощно добавил посадник и повернулся к волхву.

Ведун вгляделся в горестное лицо Гостомысла и тихо посоветовал:

– Оставляй и дале его без ведома.

Гостомысл вздрогнул и ринулся было к старику, но остановился.

– Сын сам должен пробивати версты по своей зрелости, – осторожно проговорил Ведун, наблюдая за посадником. – Я чую, Рюрику… и не надо знать, кто его отец, – убедительно добавил он. – Хуже будет, ежели твои бояре прознают о первом сыне твоём.

Гостомысл опять вздрогнул.

– Да уж сохрани, Святовит, от такой напасти! – глухо воскликнул он. Один ты ведаешь, что значит для меня Рюрик! – порывисто вдруг прошептал посадник и схватил Ведуна за плечи. – Ни жена, ни дети не ведают о нём ничего… Сколь потребовалось лисьей ловкости, чтобы изгнать викингов, творить кровную месть и заставить больших бояр искать нового правителя в его лице! – быстро говорил Гостомысл, тяжело дыша. Он чувствовал, что вот-вот зарыдает, но не остановился, не смолчал, а со слезами на глазах пробормотал: – Никто… Никто ничего не ведает!.. А теперь Вадим… Вадим точит меч на него… Что делать, Ведун? Что?! – с ужасом спрашивал Гостомысл, глотая солёные слезы и ища ответ на мучительный вопрос скорее у себя самого, чем у Ведуна.