Текст книги "Роман Ким"
Автор книги: Александр Куланов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
Глава 6
ИЗ ЯПОНЦЕВ В ЯПОНОВЕДЫ?
Доподлинно неизвестно, что это были за «семейные обстоятельства», из-за которых Кин Кирю был отчислен из колледжа Фуцубу университета Кэйо. Но по версии Сига, Роман влюбился в дочь своего наставника – Умэко и согласился стать сыном одного из родственников семьи Сугиура. По всей вероятности, речь шла об усыновлении мальчика Сугиура Рюкити. Отец Романа Николай Ким решительно воспротивился идее усыновления и помолвки, после чего… Кин Кирю пропал.
Первым на это странное исчезновение героя из его же собственной истории обратил внимание в своей статье Кимура Хироси. Однако он не смог найти объяснения «пропаже». В биографии самого Кима тоже есть временная лакуна – 1913–1917 годы. В его «анкете работника НКВД» Ким «до 1917 г. учился в Токио»[81]81
См. Приложение 4.
[Закрыть], и эта запись кочует из документа в документ. В автобиографии – примерно то же самое: «По окончании шестилетнего курса поступил в колледж университета Кэйо. Когда я кончил колледж, отец решил дать мне наряду с японским (классическим) и русское образование. Вернувшись во Владивосток, держал экзамены экстерном»[82]82
См. Приложение 5.
[Закрыть]. Звучит вполне убедительно. То, что, будучи агентом НКВД, он не стал писать об усыновлении агентом японского тайного общества, вполне естественно. Ким вообще сообщил на допросе, что «удостоверился» в разведывательной работе Ватанабэ, только став чекистом[83]83
АСД. Т. 1. Л. 17.
[Закрыть]. «Удостоверился» – важное слово. Значит, подозревал и раньше, но не имел фактов. Впрочем, сейчас это не так важно. Главное – Ким вернулся, решил получить русское образование.
На допросах в конце 1930-х Роман Николаевич дал развернутое пояснение тем событиям: летом 1916 года, опять же – завершив обучение в колледже, он собирался поступать на историко-филологический факультет Токийского императорского университета. «Летом 1916 г. в Токио приехали из Владивостока для прохождения практики студенты Восточного института Тим М. С., Лефановский Георгий, Астафуров Михаил. За время пребывания их в Токио я жил с ними в гостинице “Хонго-кан” и в беседе со мной они советовали ехать во Владивосток и поступать в Восточный институт. В конце 1911 г. я из Токио выехал в г. Владивосток к своим родителям»[84]84
Там же. Л. 82.
[Закрыть].
Не говоря уж о том, что Н. Т. Мин – мать Романа умерла в 1907 или 1908 году, весь рассказ выглядит немного странно. Если Ким действительно в это время учился в Фуцубу, то каждое лето он должен был проводить на каникулах дома – во Владивостоке. Что ему было делать в Токио, особенно если отец платил только за месяцы учебы, а не за отдых в Японии? Но если он жил в Токио, то уж точно не в гостинице – это дорого. Тем не менее он пишет, что остановился с практикантами из России в «Хонго-кан» – судя по названию, в гостинице неподалеку от Токийского университета, расположенного в районе Хонго. Приехал с ними? Но тогда этот рассказ вообще теряет всякую логику. Приехав из Владивостока, он должен был знать о многом, что происходит на его родине, и практиканты из Восточного института никак не могли ему открыть глаза на светлое будущее российского профессора японоведения. Может быть, он не находился в Японии постоянно, но не планировал окончательно порвать с этой страной, приезжая туда время от времени, и однажды действительно случайно оказался в одной гостинице с этими студентами, предложившими ему резко изменить судьбу?
Во вторую часть этой версии поверить проще, чем в первую. За десять лет жизни в Японии Роман имел право разочароваться в этой стране. Эпоха тому способствовала: рост милитаристских настроений, разгул воинственного национализма, самой частой жертвой которого становилось корейское меньшинство, постоянная борьба за свою честь, падение уровня жизни, чрезвычайно жесткая дисциплина везде – от учебы до дома. Не случайно вторая жена Романа Мариам Цын, вспоминая много лет спустя о своем бывшем муже, говорила, что он вернулся на родину под впечатлением корейских погромов в Токио, хотя и относила возвращение к более поздним временам[85]85
Сорокина М. Ю. Жизнь, похожая на коробку спичек // Природа. 2006. № 4. С. 92.
[Закрыть]. Трезвый взгляд на японские реалии мог привести Кима к мысли о возможности жизни на родине, где его знания страны пребывания и язык, ставший родным, вполне могли бы быть востребованными. Университетское образование, карьера ученого-японоведа – всё это выглядело не менее привлекательно, чем планы на жизнь в Японии.
Именно так произошло, кстати, со многими русскими выпускниками Токийской православной духовной семинарии, некоторых из них Ким знал лично. Отучившись десять лет рука об руку вместе с японцами, деля с ними кров и пищу, эти ребята по окончании семинарии немедленно начали службу в русской разведке, где не за страх, а за совесть сражались против тех же японцев (иногда и в буквальным смысле – против своих бывших однокашников, служивших в разведке японской и так никогда и не ставших «братьями во Христе»)[86]86
Подробнее об этом: Куланов А. Е. Указ. соч.
[Закрыть]. Для русских подростков, волею судеб оказавшихся в Японии, главным было вернуться домой, работать для родины и сражаться против японцев, которые умели возбуждать к себе искреннюю ненависть не только среди корейцев. В 1937 году на допросе в НКВД, когда следователь поинтересовался у Кима причинами явного содействия японцев в поступлении корейского мальчика на учебу в «императорский лицей в Токио», Роман Николаевич ответил: японцы рассчитывали, что он будет «полезным японскому государству в смысле продвижения японского влияния». Предположение верное: на этой логике основана вся современная «мягкая сила» или «культурная дипломатия», в которой японцы еще тогда весьма преуспели, создавая условия для подготовки своих агентов влияния по всему миру. Но и сто лет назад, и сейчас «мягкой силы» бывает недостаточно. «Надежд я не оправдал, узнав отрицательные стороны японской культуры», – резюмировал Роман Ким на допросе причины своего возвращения на родину. Впервые в истории нашего героя открыто заявили о себе конфронтация неприятия японского строя, образа жизни и менталитета с любовью к японской культуре и ностальгия по второй родине.
По версии Романа Кима, вернувшись во Владивосток, он сообщил отцу о своем желании «стать профессором-японоведом» и получил на это его согласие. Роман оформил документы на окончательный выезд в Россию и вернулся домой. Всё это выглядит вполне логично, если забыть о главном: нет никаких документов, подтверждающих, что после января 1913 года Кин Кирю вообще учился где бы то ни было в Японии. Даже так: что он вообще в это время находился в Японии. Журналист Владислав Дунаев в своей книге «Достоверный том» передал рассказ о биографии Кима другого корейца – Ю. М. Рю. Вот начало этого повествования: «…Роман Николаевич родился в 1899 году в Корее в дворянской семье (несмотря на упоминание о Корее как месте рождения, пункт о дворянском происхождении стабилен – он, совершенно очевидно, подчеркивался Кимом всегда и для всех. – А. К.). Японцы, оккупировавшие Корею в начале 20 века, старались создать прослойку преданной им корейской элиты, для чего направляли на учебу в Токио детей корейской аристократии. В числе таких обучавшихся в Японии оказался и P. Н. Ким. Получив прекрасное образование, Роман Николаевич, однако, поспешил покинуть Японию и уехал в Европу. Отсюда его свободное владение не только японским, но и английским и французским языками. В 1917 году он вместе с семьей (? – А. К.) переехал в Россию»[87]87
Дунаев В. Н. Достоверный том. М., 2014. С. 52–53.
[Закрыть].
Версия, что и говорить, неожиданная, но интересная. При внимательном рассмотрении она оказывается не такой уж невозможной. Во-первых, поездка в Европу полностью объясняет исчезновение Кима из Токио. Пусть и без указания года и места, но всё же с более или менее понятной целью: учиться дальше в Европе. Деньги отца вполне могли дать возможность Роману получить там дополнительное образование. Отъезд из Японии как можно дальше мог оказаться и самым надежным лекарством от любви и к ней, и к Умэко: с глаз долой – из сердца вон. Во-вторых, вспомним слова В. Ф. Кирилленко: «Владел английским и, наверное, другими европейскими языками. Любил этим козырнуть…» Отнесемся к ее воспоминаниям с осторожностью: она говорила о делах давно минувших дней и могла что-то напутать, но если они точно соответствуют действительности, то получается, что примерно через 40 лет после окончания школы Роман Ким с легкостью говорил на нескольких европейских языках. Учитывая не самую сильную лингвистическую подготовку даже в элитных японских школах, поверить в это трудно. Ведь после окончания ее Ким не имел языковой практики несколько десятилетий, а все знают, как «ржавеет» язык без постоянного применения. Если уровень изначально был невысоким, то неизбежно складывается ситуация, знакомая каждому студенту: «хуже всего, когда не знал, а потом еще и забыл». Конечно, бывают исключения, и Роман Николаевич вполне мог оказаться уникумом в этом смысле, но версия о том, что он получил очень серьезную языковую подготовку в Европе, могла бы объяснить его обоснованное «лингвистическое пижонство» на склоне дней. Однако, повторюсь, ни одного документа, который мог бы подтвердить гипотезу о пребывании Кима в Европе или в любой другой стране, кроме Японии, в период с 1913 по 1916 год, пока не обнаружено. Может быть, он овладел этими языками много позже, работая в НКВД? Мы еще вернемся к этому вопросу, а пока несколько слов о студентах, якобы уговоривших Кима вернуться в Россию.
На следствии Ким несколько раз безошибочно называл их имена, демонстрируя отличную память для события, случившегося два десятка лет назад: Мефодий Тим, Георгий Лефановский, Михаил Астафуров. Все трое обладали редкими фамилиями. Вариант «Лефановский» вообще уникален для русского языка, и, возможно, следователь записал так значительно более распространенную фамилию «Лифановский». Обычно людей с редкими фамилиями легче отыскать в архивных материалах, справках, выписках. Тут же, несмотря на уникальность, – почти ничего, никаких сведений. За исключением одного то ли совпадения, то ли какого-то факта, значительно более сложного по сути, но пока не желающего раскрываться.
В январе 1914 года во Владивостоке готовились к празднованию памятной годовщины – пятидесятилетия переселения корейцев в пределы Приамурского края. От лица корейских общественных организаций в административные органы Приморья и Владивостока подавались официальные бумаги, составлялись списки членов оргкомитетов, ответственных лиц, велась обычная в таких случаях бюрократическая переписка. В одном из таких списков, возглавляемом Петром Цоем (Чхвэ Джэ Хёном) – одним из главных доказанных организаторов убийства Ито Хиробуми, в качестве члена «Бюро по приему присылаемых сведений для исторического очерка» фигурирует некий Мефодий Степанович Тим – человек с редким именем и необычной для корейцев фамилией[88]88
Чхвэ Джэхён… М., 2010. С. 297–298.
[Закрыть].
К этому же времени относится и уже упоминавшаяся записка профессора Восточного института Г. В. Подставина о корейских обществах Приморья (помните про «сеульскую» и «пхеньянскую» партии?). В этой записке, где Николай Николаевич Ким отмечен как заведующий представительским отделом, значится и некий Ким Кый Рион, то есть Ким Ги Рён. Значится в странной должности: «бухгалтер, переводчик русского языка при И Чжион Хо». И Чжион Хо – это Ли Джон Хо, внук одного из корейских министров и, так же как и Н. Н. Ким, один из финансистов корейского подполья, причастный к организации заговора Ан Чжун Гына[89]89
Там же. С. 293–294.
[Закрыть]. Кто этот Ким Ги Рён, чьи фамилия и имя полностью совпадают с корейским именем Романа Николаевича Кима, неизвестно – этот персонаж больше нигде и никогда не упоминается, за исключением человека с таким же именем, командовавшего в это время партизанским отрядом в Северной Корее, но вряд ли он мог быть переводчиком[90]90
Бам Бён Юль. Национально-освободительное движение Кореи и российский Дальний Восток (1905–1910) // Корё Сарам. 2014. 5 апреля.
[Закрыть]. Профессор Подставин уточняет только, что среди двадцати одного руководителя и ответственного функционера японского общества всего пятеро имеют российское подданство. Среди них Петр Семенович Цой, Николай Николаевич Ким и тот самый Ким Кый Рион. А если предположить, что Ким Кый Рион и «наш» Ким Ги Рён одно и то же лицо? Если пятнадцатилетний Роман Ким мог выполнять функции бухгалтера (в конторе отца ему наверняка было кому оказать помощь, если в этом обществе вообще существовала реальная бухгалтерия) и переводчика (с корейского языка), то становится понятно, где он находился после отчисления из колледжа Фуцубу в начале 1913 года. Роман мог вернуться домой, отозванный разгневанным отцом, и некоторое время выполнял какие-то поручения в корейской общественной организации. Это была бы хорошая возможность «перевоспитать» чересчур увлекшегося Японией подростка в духе корейского патриотизма и ненависти к японским оккупантам его исторической родины. Как станут говорить всего несколько лет спустя, такая работа стала бы для Ромы Кима настоящей «перековкой», в результате которой он должен был сохранить свои знания, но обрести утраченный в Токио антияпонский боевой дух. «Работа» бухгалтером и переводчиком в таком случае – не более чем фикция, шанс познакомиться с нужными людьми из корейского подполья, созданный для него отцом совершенно официально. Именно здесь Ким Ги Рён мог на самом деле встретиться с Мефодием Тимом и с другими лицами, называемыми им «виновниками» его внезапного возвращения из Токио во Владивосток. Мог потом поехать с ними в Токио, сопровождая практикантов и выполняя собственные задачи. Причем само это возвращение не отменяет по большому счету ни возможности путешествия и даже обучения в Европе, ни командировок в Токио для решения каких-то текущих вопросов. На это у Кима было целых четыре года.
Еще одним аргументом в пользу того, что Роман Ким вернулся в Россию задолго до официальной даты – 1917 года, служит выписка из метрической книги родившихся в 1899 году. Она выдана 29 апреля 1914 года «по личному требованию P. Н. Ким». Конец апреля – учебная пора для японских школьников. Что делал Роман Ким в это время во Владивостоке, если он, по его собственным заверениям, учился в токийском колледже Фуцубу? И почему, если он все-таки вернулся в Россию, не поступил в том же 1914 году в гимназию или в какое-то другое учебное заведение, а тянул аж еще три года? Или же поступил, но мы этого не знаем? Но куда? Как видите, вопросов много. Ответов на них пока нет. И это еще не всё. Имея в виду плотность японского разведывательного «колпака» над владивостокскими корейцами, становится понятно, что материалы о возвращении сына Николая Кима из Токио должны были в этот же Токио и поступить. Их нет. Возможно, пока мы просто не знаем о них. Так что впереди нас может ждать много интересного, а пока, как в большинстве случаев с исследованием биографии нашего героя, остаются только очередные загадки и очередные версии…
То, что Роман Ким был не чужд политики уже в юном возрасте, нам известно тоже с его слов: «сочувствовал кадетам»[91]91
См. Приложение 6.
[Закрыть]. Между прочим, взгляды вполне в духе либерального и «европеизированного» фукудзавовского Кэйо. Но взгляды взглядами, а даже у просвещенного школой Ётися и колледжем Фуцубу молодого человека в кармане не было никакого документа об образовании – ни о японском, ни о европейском. А Роман собирался стать японоведом. Чтобы поступить в Восточный институт, сначала пришлось пойти в школу. Точнее, окончить экстерном шесть классов мужской гимназии (стало быть, все-таки нигде эти четыре года не учился?) и в августе революционного 1917 года поступить учиться очно и окончить два старших класса.
Гимназия располагалась в том же здании, что и Восточный институт, – на Пушкинской, 10, практически в центре города и совсем недалеко от гавани, от знаменитой бухты Золотой Рог, куда приходили корабли со всего мира. Глубокие знания – языков, истории, географии, культуры государств, которые изучали в длинном здании из красного кирпича с китайскими каменными львами перед входом, прославили Восточный институт на всю Азию. Студенты, вся жизнь которых сводилась к изучению труднейших азиатских языков, были элитой в то время не слишком университетского города Владивостока, но далеко не все среди них были способны стать действительно крупными специалистами-востоковедами. Для этого требовались талант, выдержка, огромное терпение и наличие не менее выдающихся преподавателей. Конечно, Кин Кирю было бы несоизмеримо легче, чем всем остальным, сумей он поступить на японский разряд. Вне зависимости от того, где он провел последние три года, японский язык успел стать для него родным. Но надо было еще поступить. Тем более что думал он не только об учебе.
Из фондов Государственного архива Приморского края
Общительный, импозантный, чрезвычайно энергичный и взрослый для гимназиста юноша-полиглот с опытом жизни в экзотической Японии не мог не выделяться на фоне не только учеников, но и студентов. Уже в то время он любил танцевать (научился в Японии или все-таки в Европе?) и возглавил гимназический художественный кружок. В 1919 году с гимназисткой выпускного класса из этого кружка – дочерью флотского офицера Зоей Заикой у Романа начался роман, со временем переросший в серьезные отношения[92]92
АСД. Т. 1.Л. 151.
[Закрыть].
В апреле 1919-го Роман Ким окончил гимназию – полный восьмиклассный курс. Учился хорошо, иначе не поступил бы в Восточный институт, куда вместо экзаменов предоставлялись аттестаты. На обучение принимали тех, кто имел высшие баллы или уже получил диплом, как сейчас сказали бы, о первом высшем образовании. Кима в институт взяли, но, похоже, всё прошло не слишком гладко. В его аттестате из тринадцати оценок по различным предметам пять – «отлично» и восемь – «хорошо»[93]93
См. Приложение 7.
[Закрыть]. И вот что интересно: отличником Роман Ким был по дисциплинам не очень важным для будущего японоведа: Закон Божий, две географии, законоведение и черчение. А вот «четверки» получил по русскому, латинскому, французскому и английскому языкам. Никакой «европейской практики» в языках тот гимназический аттестат не выявляет. Да, требования тогда были не в пример жестче, чем сейчас, и единственная в городе мужская гимназия считалась заведением элитным, и экстернат накладывал отпечаток, но всё равно создается впечатление, что недостаточно усердным учеником был гимназист Роман Ким и поступление его в Восточный институт совсем не было делом заранее решенным. Логично было бы предположить, что поступать Роман будет на «китайско-японский разряд», но и это не так. Возможно, что в том же 1919 году Восточный институт образовал сложную взаимосвязанную структуру с несколькими частными и платными факультетами, которые возглавили бывшие профессора института. Ким подал заявление о принятии его в Восточный институт 15 октября 1919 года и поначалу был зачислен лишь вольнослушателем (то есть на платной основе), не сумев стать одним из более чем ста «действительных» студентов института[94]94
Там же.
[Закрыть]. Через десять дней он получил удостоверение студента, а еще через три дня – 28 октября 1919 года подал прошение о зачислении вольнослушателем историко-филологического факультета. 18 сентября 1920 года Ким стал студентом еще и юридического факультета. Когда он успевал учиться, совершенно непонятно, особенно если вспомнить, в каких условиях проходила эта учеба.
1919 год для России вообще и для Приморья в частности – судьбоносный, страшный, непонятный. 5 апреля 1918 года во Владивостоке высадился японский десант. 29 июня с помощью восставших белочехов – бывших пленных мировой войны в городе была свергнута советская власть. К октябрю 1918 года на Дальнем Востоке находилось уже около 72 тысяч японских солдат и офицеров, около десяти тысяч – американских и около 29 тысяч представителей других иностранных армий. Но, конечно, именно соседи – японцы были более других заинтересованы и вдохновлены идеей колонизации русского Приморья и создания там собственной сырьевой базы. Бешеными темпами скупались земли, заводы, магазины – всё, что могло быть куплено. С остальным можно было подождать и потом отнять. Правда, возникли непредвиденные сложности в виде вооруженного отпора местного населения, которое видело в японских военных не спасителей, а оккупантов. В 1919 году японцы надеялись создать русское буферное государство на Дальнем Востоке, возглавить которое мог бы финансово зависимый от них, а потому хорошо управляемый атаман Григорий Семенов. Проект не состоялся, но с белоказаками и другими белогвардейскими частями японцы выступали в роли союзников в борьбе с большевиками, несмотря на взаимное неприятие. Противник – красные партизаны – был представлен поначалу лишь разрозненными отрядами обшей численностью около 25 тысяч штыков, но обстановка менялась быстро, в том числе и по вине самих японцев, унижавших и презиравших своих русских союзников[95]95
Из отчета о командировке сотрудника военно-статистического отделения окружного штаба Приамурского военного округа капитана Муравьева в г. Благовещенск с 4 по 31 марта 1919 г. РГВА. Ф. 39507. Оп. 1. Д. 63. Л. 157.
[Закрыть]. Даже их основной партнер по борьбе с большевизмом в Сибири – адмирал Колчак не доверял японцам, основываясь в том числе на данных своей разведки, плодотворно работавшей против Токио и сообщавшей Верховному правителю Сибири о планах по разграблению российской территории.
Еще хуже оказалось положение тысяч российских корейцев, которых японцы считали «недочеловеками». Для оказания вооруженного отпора японцам началось формирование корейских отрядов сопротивления, помощь которым оказывали формально державшие нейтралитет богатые корейские купцы и промышленники. В мае 1918 года бывшие корейские подпольщики во главе с П. С. Цоем объявили о признании в Приморье единственной властью Временного правительства Сибири, с которым у японцев было налажено сотрудничество, но вскоре ситуация внезапно переменилась. В феврале 1919 года в Сеуле умер муж убитой королевы – ван Коджон, судя по всему, на протяжении двух десятилетий являвшийся идейным и финансовым вдохновителем антияпонских выступлений. Умер внезапно, что дало повод заподозрить насильственную смерть и обвинить в этом японцев (скорее всего, это не соответствовало действительности, но думать так в тот момент было очень удобно).
Первого марта в Сеуле с чтения Декларации независимости двадцатимиллионного народа начался мятеж против колониального правления японцев, быстро распространившийся на всю страну и за ее пределы. Нападения на японцев продолжались около двух месяцев и стоили корейцам 24 тысяч убитых и раненых и еще 53 тысяч арестованных, и это послужило еще одним поводом для озлобления народа. Распространялись рассказы о жестокости японских военных: «…в г. Сувоне 15 марта 1919 г. японцы “…узнав о том, что в окрестностях города убит один японский солдат, собрали жителей в церковь (якобы для проповеди), а затем, облив здание керосином, подожгли его и стали расстреливать людей, выбегающих из горящего здания. Убийства и поджоги продолжались в течение трех дней, в результате чего было убито еще несколько десятков жителей и сгорело более 400 домов”»[96]96
Бабичев И. Участие китайских и корейских трудящихся в Гражданской войне на Дальнем Востоке. Ташкент, 1959. С. 58.
[Закрыть].
Мятеж затронул и Владивосток. Очевидец тех событий, большевик А. Н. Яременко, писал: «Корейская слободка во Владивостоке разукрашена национальными и красными флагами – сегодня у корейцев праздник-демонстрация независимости Кореи. Происходят митинги. Корейская манифестация движется от корейской слободки по городу. На автомобилях мчатся по городу, разбрасывают “Декларацию независимости” Кореи. Корейские дети и молодежь преобладают в демонстрации. Это “Красный праздник просыпающейся Кореи”. Русский пролетариат примыкает к манифестации. Всем консулам специальная корейская делегация вручает “Декларацию независимости Кореи”, напечатанную на английском, русском, китайском и корейском языках. Японская жандармерия присматривается, шмыгает по корейским фанзам, срывает “Декларацию”. Передают, что китайский консул любезно принял корейскую делегацию… Японскому консулу бросили пачку деклараций в окно. Единодушие корейцев проявилось с большой силой…»[97]97
Там же.
[Закрыть]Представители корейских организаций в Приморье приняли решение отмечать 1 марта – день объявления в Сеуле Декларации независимости как праздничный – правда, без уточнения, как, собственно, его праздновать. Именно в эти дни, в марте 1919 года, когда японскому консулу Кикути Дзиро корейцы бросали в окна пачки деклараций, а в лесах вооружались партизанские отряды, воодушевленные не только национальной ненавистью, но и большевистскими агитаторами, Роман Ким заканчивал гимназию и готовился начать самостоятельную жизнь.
До поступления в Восточный институт оставалось еще полгода, и сначала вчерашний, но вполне себе взрослый (19 лет!) гимназист попал в армию. Указом Верховного правителя Сибири А. В. Колчака от 8 марта с 27 марта была объявлена мобилизация молодых людей до 1901 года рождения[98]98
Симонов Д. Г. Мобилизации сибирской интеллигенции в Белую армию в 1918–1919 годах. URL: http://ледяной поход. рф/2011/09/мобилизации-сибирской-интеллигенции
[Закрыть]. Ким получил аттестат о восьмилетнем образовании в апреле и сразу был призван в колчаковскую армию.
Став солдатом, Роман не занял место в окопе на сопке, сжимая в руках «трехлинейку» или винтовку Арисака. Он остался во Владивостоке, где немедленно нашли применение его знанию японского языка, но и этот эпизод биографии Романа Николаевича содержит массу загадок. Мало того что Ким из года в год писал в анкетах, что вернулся из Японии в 1917 году, он сознательно и дальше запутывал историю, как в известной нам анкете 1935 года: «В Белой армии не служил. В 1919 г. во Владивостоке омским правительством была объявлена мобилизация учащихся старших классов гимназии и университета. Я был в университете, куда при поступлении сдал документы, что я сын Николая Кима (русского подданного, иначе меня не приняли бы)… По мобилизации студентов-восточников назначен чиновником военного времени в штаб округа… Я обратился в японское генконсульство, которое подтвердило, что я приемный сын Сугиура и являюсь японцем, таким образом, мне удалось уклониться от мобилизации и числиться слушателем университета»[99]99
См. Приложение 6.
[Закрыть].
Но, во-первых, согласно документам, хранящимся в архиве Дальневосточного университета, в марте Роман Ким не «был в университете». Во-вторых, в прошении к председателю совета профессоров Восточного института указаны три документа, прикладываемых к прошению, но среди них нет ни одного, касающегося гражданства Николая Кима. Зато упоминается некое «разрешение от начальника военной службы» на слушание лекций, в деле отсутствующее, неизвестно кем и когда из него изъятое. В-третьих, Роману не удалось уклониться от мобилизации, даже если он и получил в японском генконсульстве справку о своем японском гражданстве, так как в то время он не был студентом.
В середине июня 1919 года P. Н. Ким – «писарь штаба Владивостокской крепости, окончивший в Японии 6 классов начальной школы и 3 класса средней…», сотрудник «Моей газеты» и информационного агентства «Feta», проживавший на 1-й Морской ул., д. 5, кв. 1, был рекомендован на должность переводчика Военно-статистического отдела штаба Приамурского военного округа[100]100
РГВА. Ф. 39507. Оп. 1. Д. 52. Л. 311–312.
[Закрыть].
Почему Ким так настойчиво называл себя студентом в то время, когда он таковым не являлся, непонятно. Можно предположить, что ему очень не хотелось, чтобы в чекистских документах оказалась зафиксирована его служба в колчаковской разведке в 1919 году. Дальше в автобиографии Роман старается еще больше сгладить военный привкус той мобилизации: «Во главе отдела стоял полковник Цепушелов (кореевед), в отделе работали в качестве официальных экспертов-консультантов проф. Спальвин и ряд других японистов, китаистов, монголоведов. Ряд востоковедов, состоящих в этом отделе, теперь члены ВКП(б). Немного спустя отдел был расформирован… и я был отправлен в качестве чиновника военного времени в отделение культурно-просветительское и печати». Так значительно лучше: студента-восточника призвали в армию, сначала поставили под ружье, потом отправили в какой-то статистический отдел, где сидели такие же книжные черви, как он сам, а потом и вовсе – «бросили на культпросвет». Неосторожно названный разведывательным военно-статистический отдел Ким всячески пытался отделить от разведки Колчака уже на допросах: «…отдел разведывательной деятельностью не занимался. Военно-статистический отдел в основном занимался просмотром японской и китайской прессы, монографий по политике, экономике, статистике и т. д. Ни военных, ни секретных материалов военно-статистический отдел не пропускал. Они направлялись в оперативный отдел, где в большинстве случаев сидели офицеры, окончившие в свое время Восточный институт»[101]101
АСД. T. 1. Л. 92–93.
[Закрыть].
О том, что полковник Александр Ильич Цепушелов не только востоковед, но и профессиональный разведчик, Ким либо не знал, либо умолчал сознательно. Почему-то еще Роман назвал бывшего шефа корееведом, хотя тот был коллегой – японистом и китаеведом, окончил тот же Восточный институт всего лишь в 1911 году, служил в разведке, неоднократно бывал в служебных командировках в Японии.
Из фондов Государственного архива Приморского края
Вообще Роман Николаевич редко в документах называл какие-то фамилии, о которых его не спрашивали[102]102
В военно-статистическом отделении с Кимом служили полковник Н. Спешнев, подполковник Ассанович, полковники Глебов и А. Ф. Лашкевич, капитаны Шмидт, Муравьев и А. М. Лехмусар, Е. В. Грегори, К. Харнский, штабс-капитаны Серый-Сирык, Борисов, А. Рустанович, Пичахчи, Варокин, Ильяшенко, Осадчий, переводчики Скажутин, Боголепов, поручик Цепушелов, прапорщик А. И. Галич, Сян Шен Дун. РГВА. Ф. 39507. Оп. 1. Д. 52. С. 312.
[Закрыть]. Профессор Спальвин – одно из немногих исключений. Четыре года спустя именно он вместе с другим корифеем востоковедения профессором Н. В. Кюнером рекомендовал молодого выпускника института Кима на должность научного сотрудника кафедры экономики стран Восточной Азии[103]103
Люди и судьбы. Биобиблиографический словарь востоковедов – жертв политического террора в советский период (1917–1991). URL: http://memory.pvost.org/pages/kim_rn.html
[Закрыть]. Латыш по происхождению, Евгений Генрихович Спальвин специалистом был превосходным, но человеком сложным, придирчивым, с характером язвительным и желчным. Профессор довольно много времени провел в Японии и обзавелся интересными связями. В своей книге воспоминаний (изданной, увы, только на японском языке) Спальвин рассказал о знакомстве с замечательным переводчиком русской литературы Футабатэй Симэй, которого до сих пор, хотя и бездоказательно, многие специалисты считают агентом японской разведки, а также с генералом и будущим премьер-министром, тоже разведчиком, якобы ставшим автором скандально известного «меморандума» – Танака Гиити, адмиралом Като Хирохару, шефом японской военной разведки полковником Исомэ (Идзомэ) Рокуро, журналистом Отакэ Хирокити… При этом на протяжении многих лет профессор Спальвин был надеждой и опорой русской контрразведки на Дальнем Востоке. Еще с 1902 года, когда он был рядовым чиновником отдела внутренней иностранной цензуры, Евгений Генрихович занимался дешифровкой перехваченных у японских разведчиков донесений и переводом этих документов на русский язык. В 1909 году написал фундаментальное пособие для военных переводчиков «Японская армия»[104]104
Первый профессиональный японовед России: опыт латвийско-российско-японского исследования жизни и деятельности Е. Г. Спальвина / Сост. А. С. Дыбовский. Владивосток: Изд-во Дальневосточного ун-та, 2007. С. 82, 128.
[Закрыть]. Чему учил Евгений Спальвин Романа Кима, говорившего на японском языке как на родном?
Впрочем, и помимо японского языка, в университете было чему поучиться. В Восточном институте было четыре отделения и семь кафедр. Курс длился четыре года, но в первый год все слушатели изучали только китайский, английский, французский языки, получали начальные знания по географии Китая, Кореи и Японии, знакомились с десятком предметов от истории до гражданского и торгового права, счетоводства и товароведения. Затем на китайско-японском отделении начинали преподавать японский язык, политическое устройство и торгово-промышленную деятельность современной Японии. Упор делался на практическое применение изучаемых предметов. Даже богословие преподавалось так, чтобы ознакомить слушателей с особенностями религий сопредельных стран и деятельностью Русской православной церкви за рубежом. Осваивались не только основные языки, но и диалекты стран-соседей, правила частной и дипломатической переписки, коммерческого, гражданского, уголовного делопроизводств и прочего бюрократического общения на изучаемых языках. Занятия делились на два больших блока: утром – с профессором или лектором; после обеда – с лектором. К этому надо добавить занятия в библиотеке, подготовку докладов и разного рода сообщений, а также проведение самостоятельных исследований студентами. Стоит ли говорить, что объем знаний, которые необходимо было усвоить на высоком уровне, требовал дополнительной самостоятельной подготовки – бесконечной зубрежки, на которую оставалась только ночь[105]105
Там же. С. 134–146.
[Закрыть].
