Текст книги "Роман Ким"
Автор книги: Александр Куланов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
Как бы там ни было, в конце 30-х годов Роман Ким был не иначе как в лагере на Колыме. Человек, предоставивший мне эту информацию, и по сей день здравствует, поэтому я должен назвать его анонимом. Это было зимой 1981 года, в мое первое посещение Москвы после того, как мне семь лет отказывали в советской визе из-за моего перевода «Архипелага ГУЛАГ». Г-н N, работавший в одном институте Академии, узнав, что я – переводчик японского издания «Архипелага ГУЛАГ», сказал следующее. «По правде говоря, я тоже был в лагере на Колыме. Правда, не так долго. Меня арестовали в 1937 году, когда я был студентом, но мой родственник был старым членом Академии, и он попросил за меня Вышинского. Вы ведь знаете Вышинского. После войны он работал на съезде ООН в Нью-Йорке, но в эпоху Большой Чистки 30-х годов он был загруженным работой генеральным прокурором. Изначально он из меньшевиков, и говорят, что он из кожи лез доказать Сталину свою преданность. А тогда он только стал членом Академии и, похоже, удивился, что это за письмо от старшего академика, и открыл его. Говорят, обычно он вообще не открывал письма. Ведь это было время, когда одного за другим арестовывали сотни тысяч безвинных, и личных просьб и жалоб в его адрес, наверное, было много. Открыл он письмо, а там написано, мол, племянника моего арестовали, не перепроверите ли еще раз дело? Вышинский суть письма передал подчиненному, ведь это была просьба от старшего члена Академии. Но тогда дела-то велись, а ведь это огромное количество, и хранили их в месте вроде склада. Дело мое там найти было невозможно, но по какой-то причине, нет, можно сказать, совершенно случайно, дело мое нашлось. Но это я уже потом, конечно, узнал. Ну и поскольку это была просьба от Вышинского, наверное, поэтому меня освободили. В ту ночь я спал в лагерном бараке как мертвый. Посреди ночи меня растолкал охранник и повел к начальнику лагеря. Мое сердце объял страх, ведь я не знал, в чем дело, а в комнате начальника вдруг узнал, что меня освобождают. Из Москвы пришла телеграмма, и вроде как начальник думал, что и наутро можно сообщить, но жена его сказала, что такого почти не случается и лучше хоть чуть-чуть быстрее рассказать мне, и поэтому меня посреди ночи растолкали. На следующее утро я один вышел из лагеря и не посмел взглянуть в лица провожающих товарищей. Нет, я помню, мне за себя было стыдно. Я ведь знал, что все товарищи безвинны. Кстати, среди них был и Роман Николаевич, с которым вы дружны…»[514]513
Это сообщение отвергает предположение, что он отбывал срок во внутренней тюрьме на Лубянке и в Лефортове.
[Закрыть]
Он заглянул в мои глаза, когда произносил имя «Роман Николаевич».
И тогда меня осенило. В тот день Ким-сан сказал «лагерь в Северной Африке», но это означало «лагерь на Колыме».
То, что ездившие в Испанию попали под чистку, четко описывает и Эренбург. В целом до смерти Сталина и прихода краткой «оттепели» Хрущева в Союзе был «запрет на упоминание Испании». Уж не от того ли не хотел говорить об Испании Ким-сан, что по возвращении на родину его арестовали и послали в лагерь на Колыме? Как бы то ни было, по свидетельству г-на N теперь ясно, что он был в лагере на Колыме.
Хотя и стало ясно, что по возвращении из Испании он был отправлен на Колыму, неясно, когда его освободили. То есть по тому, что в 1947 году он встретился в Москве с Окада-сан, а в 1951 году вышла «Тетрадь, найденная в Сунчоне» (в японском переводе – «Вспоровшие себе живот штабные офицеры живы»[515]514
«Сэппуку-сита камбо-ва икитэиру». Название перевода приведено неточно. Пропущен суффикс множественности «-тати», перевод Такаги Хидэто вышел в 1952 году как «Сэппуку-сита камботати-ва икитэиру». В 1976 году вышел перевод Хасэгава Ари под тем же названием.
[Закрыть]), понятно, что это было еще до смерти Сталина. Еще от самого г-на Кима я слышал: «Меня отправили на Берлинскую операцию, не на Дальний Восток»[516]515
Это утверждение противоречит информации о том, что он был освобожден 29 декабря 1945 года, потому что Берлинская операция началась 16 апреля 1945 года.
[Закрыть]. Тогда я совершенно еще не подозревал о Колыме и мне не показалось это странным. Но если он был в лагере на Колыме, то как он попал на Берлинскую операцию? Могу предположить только одно – отправка на фронт прямо из лагеря. Я слышал, что были случаи, когда людям, из лагеря просившим отправить их на фронт, разрешали это. Однако почему-то Ким-сан не рассказывал о Берлинской операции.
Компенсация от советского правительства
Окада Ёсико-сан встретилась в феврале 1947 года в Москве с Романом Кимом, и он отвел ее в Издательство иностранной литературы. По ее словам, тогда Ким-сан радостно рассказывал ей, что по этой же дороге ходили супруги Окано (имя, которым пользовались Носака Сандзо[517]516
Носака Сандзо (1892–1993) – деятель КПЯ, КПК, КП Англии и Коминтерна. Во время пребывания в Москве и Китае использовал псевдоним Окано Сусуму. Жена – Носака Рё.
[Закрыть] с супругой во время эмиграции в Москве) и Умэко-сан (жена Хидзиката Еси[518]517
Хидзиката Ёси (1898–1959) – драматург, театральный режиссер. Посетил СССР в 1933 году как представитель Союза пролетарских драматургов Японии и остался до 1937 года, когда его выслали из страны.
[Закрыть]). Каждый раз, что мне доводилось бывать в Москве после 1958 года, я посещал г-на Кима, и мы говорили на самые разные темы, но почему-то я ничего не слышал от него о Коминтерне и причастных к партии людях. В районе 1958 года, когда я впервые посетил дом в Зубовском переулке, было еще не так много даже газетчиков, собиравшихся у него дома. Но когда настали 60-е, мне кажется, что в его красной комнате стали собираться и беззаботно разговаривать с ним по-японски японцы самых разных областей работы, включая представителей торговых фирм.
Новый, 1961 год Ким-сан встретил в египетском Каире и послал мне письмо на бланке гостиницы «Рас» в эфиопской Аддис-Абебе. До того он путешествовал в группе писателей по Европе и Америке, но, кажется, Африка ему понравилась особенно. В письме было написано: «Ко мне попали интересные материалы, и я хочу написать произведение об Африке». На следующий год в Москве я получил в подарок старинного стиля сосуд, изготовленный в деревне, где родились предки Пушкина.
В то время мы по-прежнему обменивались с ним книгами. Однажды он написал мне, чтобы я послал ему «Убийство в Москве» Эндрю Гарва. Это детектив, действие которого разворачивается в Москве в разгар холодной войны, и в нем довольно жестко описываются отрицательные стороны Москвы тех лет. Говорили, что в Союзе ее запретили. Краткое содержание таково. Глава мирного посольства Англии в Москве убит неизвестным в гостинице, а советская сторона быстро арестовала гостиничного служащего и объявила его преступником. Но на самом деле это было дело рук одного из членов того же посольства, и это разоблачает американский газетный журналист.
Оригинал книги довольно сознательно изображает отрицательные стороны советского общества. При издании в Японии книга была переделана в чистый детектив и такие места урезали. Я приобрел это малоформатное издание и вместе с двумя-тремя другими книгами сразу же отправил г-ну Киму. Но ответа о получении не было. На всякий случай я поинтересовался, и пришел ответ, что таких книг не приходило. Тогда я отправил такие же книги заказной авиапочтой. Но и эта бандероль не дошла. Я сходил на почту и попросил разобраться, и через месяц стало ясно, что посылка прошла проверку в аэропорту Ханэда, потом в Цюрихе (?) (это было время, когда прямых рейсов в Москву еще не было) и проверку в центральном отделении Москвы. Согласно официальному разъяснению, присланному советской почтой на французском, бандероль была утеряна после отправки из центрального отделения в местное, а вина полностью лежит на их стороне, и поэтому они готовы выплатить соответствующую компенсацию. Ко мне домой даже специально пришел работник почтового министерства спросить, какой компенсации я потребую. Он, смеясь, сказал: «Это будет платить советская сторона, так что, пожалуйста, не стесняйтесь». Но, конечно, я не мог взять цифры с потолка и затребовал сумму, включающую стоимость потерянных два раза книг со стоимостью пересылки и небольшой надбавкой за доставленное неудобство. И оплатили мне эту сумму через неделю, почтовое министерство Японии заплатило за советское. Как бы там ни было, получается, что я как японец получил компенсацию от советского правительства.
Вероятно, отправленные мной книги не были утеряны два раза подряд, а были проверены и изъяты органом, который проводит цензуру поступающих из-за рубежа книг (Главлитом). У этой истории есть и продолжение. Через несколько лет я как давнишнюю историю рассказал об этом в Союзе писателей. А через несколько дней мне под нос подсунули то самое «Убийство в Москве» Эндрю Гарва со словами: «Не об этой ли книге вы говорили на днях?» Это говорит о том, что книги изымаются цензурой, но некоторые посылаются в надлежащее место. Вероятно, было решено, что не будет особого вреда, если послать ее в библиотеку Союза писателей[519]518
Здесь делается не совсем верный вывод. Было бы нелогично отправлять изъятую книгу в открытую библиотеку, где ее мог бы увидеть сам адресат – P. Н. Ким. Изъятые книги распределялись по спецхранам с ограниченным доступом.
[Закрыть].
Интересовался и Солженицыным
В декабре 1962 года из Союза прибыла делегация представителей советских писателей, и среди них был мой старый знакомый Аксенов. Увидев мое лицо, встречающее его в аэропорту Ханэда, он достал из чемодана журнал. Это был 11-й номер литературного журнала «Новый мир». Там была опубликована дебютная работа Солженицына «Один день Ивана Денисовича», о которой заговорил весь мир. Думаю, этот журнал, переданный мне Аксеновым, был первым «11-м номером», попавшим в Японию. Как бы там ни было, я сразу же взялся за перевод этого рассказа, и вскоре мне пришло толстое письмо от г-на Кима из Москвы. Открыв его, я обнаружил список лагерной лексики, встречающейся в рассказе с подробными комментариями. Для меня, как переводчика, это был очень ценный материал. Поскольку тот факт, что Ким-сан был на Колыме, тогда еще не всплыл, я разглядывал этот список с легким сердцем, предполагая, что он составил его со слов кого-то с лагерным опытом. С наступлением нового года пришло еще такое письмо:
«В 1-м номере “Нового мира” поместили новые произведения Солженицына. Замечательные вещи. Особенно мне понравился “Случай на станции Кречетовка”. Довольно многие полагают, что это произведение даже лучше “Ивана Денисовича”. Солженицын с блеском прошел испытание. Ведь после успеха дебютной работы трудно написать хорошее продолжение. Я буду интересоваться, какой это драматург…»
Конечно, тогда Солженицын был молодым одобренным партией писателем. Однако среди писем советских писателей, что я храню, почему-то почти нет таких, которые бы упоминали и оценивали его. Повторюсь, но то, что Ким-сан послал мне список лагерной лексики, и то, что он писал о неопубликованных открыто драмах Солженицына, вероятно, не может не иметь отношения к его колымскому опыту. Но, как я уже писал, Ким-сан до последнего держал рот на замке о своем лагерном опыте.
Как раз примерно в то время его пригласили на столетний юбилей университета Кэйо[520]519
Главное мероприятие проводилось 8 ноября 1958 года, но различные приуроченные мероприятия проходили весь ноябрь.
[Закрыть]. Видимо, по этому случаю он отправил длинное письмо в адрес «Общества-44», являющегося собранием однокашников выпуска Ётися 44 года Мэйдзи[521]520
То есть 1911 год.
[Закрыть]. Это написанное по-русски письмо я перевел для «Общества-44», и в нем до боли чувствовалась тоска по родной Японии, с которой он расстался 45 лет назад. Нет, можно даже сказать, что это было горячее любовное письмо к его второй родине – Японии. В письме Ким-сан пишет: «Япония – страна, где я провел детство, страна, где я впервые учил алфавит и счет, и страна, где меня впервые повлекло к литературному труду». Он четко говорит: «С точки зрения воспитания я наполовину русский и наполовину японец».
Однако Ким-сан до самой смерти так и не смог посетить Японию. Во время столетия Кэйо он по работе ездил в Европу. За два года до его смерти, осенью 1965 года, в Москве проходил советско-японский симпозиум по литературе, в котором участвовало более 20 писателей с японской стороны и русские писатели. Ким-сан как один из представителей советской стороны во время своего выступления говорил довольно провокационные вещи. «Крупные издательства Японии находятся под влиянием американского империализма…» – сказал он, и я с тревогой подумал: «Что это с ним? Громко разглагольствует о таких вещах…» Но тем вечером он, смеясь, сказал мне: «То, что я сегодня говорил, было специально для провоцирования японцев, чтобы вызвать японскую сторону на сильные высказывания. А то тут все через слово твердят о “приспешниках американского империализма”». Конечно, всё было именно так. Но некоторые присутствовавшие японцы, кажется, думали: «Что это такое говорит этот непонятный кореец, называющий себя писателем-детективистом и чертовски хорошо говорящий по-японски?»
Интересно, как Ким-сан воспринимал себя в качестве корейца? Иногда я бывал у него без предупреждения, но ни разу в его доме на Зубовском бульваре я не видел корейцев. И не было похоже, что он бывает в посольстве Северной Кореи. Только однажды, когда по какому-то случаю речь зашла о Северной Корее, он проронил: «А мой друг, бывший министром культуры, тоже попал под Чистку…»
Последний раз я встретился с ним осенью 1966 года. Это было уже после операции «кишечной по поводу язвы». Незадолго до этого я привел к нему Абэ Кобо[522]521
Абэ Кобо (1924–1993) – писатель, драматург. Окончил медицинский факультет Токийского университета.
[Закрыть], и по дороге назад я спросил его: «Что вы как доктор думаете о его внешнем виде?»
Доктор Абэ ответил: «Угу, цвет кожи у него как у классического ракового больного». Мне стало нестерпимо от воспоминания того, как он извинился со словами: «Устал я немного, простите, прилягу», лег на диван и долго еще разговаривал с нами.
Примерно через восемь месяцев после этого, 14 мая 1967 года его дыхание прервалось в комнате с красными стенами на Зубовском бульваре. Ему было 67 лет. Говорят, что за несколько дней до этого он со слезами на глазах впервые за 50 лет ел «японские кабаяки[523]522
Кабаяки – зажаренный на вертеле угорь в соусе.
[Закрыть]», которыми его угостила жена одного спецкора. Церемония прощания прошла в Центральном доме Союза писателей на улице Герцена. По его завещанию его кремировали и захоронили на Ваганьковском кладбище рядом с женой Любой.
Он оставил после себя такие произведения, как «Тетрадь, найденная в Сунчоне», «По прочтении сжечь», «Школа призраков», «Кобра под подушкой». Их называют даже не детективами, а политическими шпионскими романами. Действие во всех этих произведениях разворачивается за границей.
Какой же мог видеть свою жизнь, проносящуюся перед глазами в смертный час, человек, родившийся во Владивостоке царских времен как сын корейского политэмигранта, проведший детство в Японии, вернувшийся в революционную страну, зарабатывавший себе на жизнь японским языком, позже получивший секретную работу, ездивший на гражданскую войну в Испанию, и за это посланный в лютый лагерь, а после отправленный на Берлинскую операцию, и, наконец, после войны ставший на путь писательства? Многие еще неразгаданные загадки он молча унес с собой в могилу.
Примечания переводчика
Кимура Хироси (1925–1992) – переводчик и критик русской литературы. Выпускник Токийского института иностранных языков. Известен прежде всего переводами Солженицына.
Приложение 3
Доклад Каваками Тосихико министру иностранных дел Японии по поводу направления Романа Кима на учебу в Токио
Торговый представитель во Владивостоке Каваками Тосихико
Министру иностранных дел виконту Хаяси Каору
…Ким Бён Хак живет здесь уже 24–25 лет, владеет русским, имеет российское гражданство. До сих пор выполнял подряды для российских властей, имеет несколько домов в городе. Ведет совершенно европейский образ жизни, среди русских известен как богач (поговаривают о состоянии более 60 тысяч рублей).
Глядя на исход Японско-русской войны и на ослабление и беспорядок в дисциплине в среде государственных служащих, этот человек сказал, что стало трудно ожидать стабильности жизни и имущества и в душе у него наконец назрела идея расставания и родилась идея довериться мне. Недавно он приходил ко мне с горячей просьбой по поводу образования своего сына, учащегося в местной школе средней ступени, и теперь ему представилась возможность поехать учиться в Японию. Корейцы по своему характеру могут быть благодарными, они весьма ловкие в делах, и в их миролюбии сомневаться не приходится. Но подобные настроения наблюдаются не только у одного Кима, но и в широких кругах местных корейцев.
То есть обычно местные корейцы, мало-мальски обладающие возможностями и средствами, переходят в российское подданство. Но они по указанным выше причинам уже испытывают недовольство в отношении России и хотели бы положиться на кого-либо другого. Однако прочие корейцы, не располагающие возможностями и средствами, возможно, испытывают в отношении себя давление и при возникновении больших или малых трудностей, когда некому отстаивать их права, также желали бы иметь покровителей.
20 сентября 39 года Мэйдзи (1906)
Перевод Вадима Бушмакина
Источник: http://db.history.go.kr/item/level.do?itemId=hk&setId=287741&position=0
Приложение 4
Из анкеты работника НКВД Ким Романа Николаевича
Когда учился в Японии (до 1917 г.) в колледже, я именовался Сугиура Киндзи, т. к. мой опекун и поручитель был японец Сугиура, который меня взял в приемные сыновья после аннексии Кореи (в 1909 г.).
Родился 1 августа 1899 г.
До 1917 г. находился в японском подданстве. С 1917 по 22 г. состоял в двойном подданстве, как все корейцы, находящиеся в Корее или прибывавшие из Японии…
Национальность – кореец.
В Белой армии не служил. В 1919 г. во Владивостоке омским правительством была объявлена мобилизация учащихся старших классов гимназии и университета. Я был в университете, куда при поступлении сдал документы, что я сын Кима Николая (русского подданного, иначе меня не приняли бы)… По мобилизации студентов-восточников назначен чиновником военного времени в штаб округа… Я обратился в японское генконсульство, которое подтвердило, что я приемный сын Сугиура и являюсь японцем, таким образом, мне удалось уклониться от мобилизации и числился слушателем университета.
Имею два наградных оружия и знак Почетного чекиста.
Женат во второй раз. Имею двоих детей, сына 12 лет, дочь 3 года.
Состою в Союзе работников просвещения до 1921 г., с 1921 по 1935 г. – в Союзе совслужащих. С 1935 г. – в Союзе служащих административных учреждений.
Работа:
Владивосток. Переводчик ТА «Дальта» (Дальневосточное телеграфное агентство) Приморского областного правительства и Правительства ДВРеспублики. В 1920–21 гг.
Москва. Профессор Института Востоковедения по японскому языку и по истории Д. Востока. С 1923 по 1928 г.
Москва. Преподаватель японского языка Военной академии РККА. С 1925 по 1930 г. (с перерывами). Более нигде не служил, но числился как научный сотрудник 1-го разряда в Государственной академии художественных наук и в Институте народов Востока до 1930 г. (1926–1927).
Знаю иностранные языки: английский (читаю, пишу)
французский (тоже)
японский (тоже)
китайский (только устный)
свой родной (корейский) почти не знаю.
До 1917 г. учился в Токио.
Жена – Цын Марианна (Марианн) Самойловна, еврейка, беспартийная, 30 лет (1902 г.р. – А. Б.). Сын Аттик, 1923 г.р. Дочь Вива.
До революции училась в Ленинградском (Петроградском. – А. Б.) институте восточных языков, состояла научным сотрудником Всесоюзной ассоциации востоковедения (до 1930 г.). С 1930 г. работает в ОГПУ в качестве переводчика (переводчик 2-го отделения 3-го (контрразведывательного) отдела ГУГБ. – А. К.).
Первая жена – Зоя Яковлевна Гиллевич, разведен.
Отец – Ким-Пенхак Николай Николаевич, мать Надежда Тимофеевна – умерла.
Родители жены – отец, Цын Самуил Матвеевич, 62 года.
Мать, Цын Раиса (Фаина)? Лазаревна, 51 год.
Оба живут в Москве – Тургеневская ул., д.4, кв. 3 (вместе со мной).
Социальное происхождение моих родителей. Отец – купец, мать – дворянка (корейская). Родители жены: отец жены – до 1917 г. – кустарь-ремесленник. С 1914 г. по здоровью не работал; мать – домохозяйка.
Отец жил со мной во Владивостоке в годы интервенции, занимался продажей остатков своего имущества, жил на проценты капитала, вложенного в Русско-Азиатский банк. С 1923 г. отец на моем иждивении, умер в 1928 г.
До 1927 г. отец жены имел кожевенное предприятие в Чите. С 1933 г. состоит мастером кожевенного дела в мастерской «КожМособувь».
Отец жены в 1928 г. был осужден постановлением Тройки ПП ОГПУ ДВК на 5 лет за контрабанду, но был как ударник досрочно освобожден и восстановлен в гражданских правах в 1931 г.
…Сестра жены – Вера Самойловна.
Моим приемным отцом был Сугиура Рюкичи (японец), владелец экспортно-импортной фирмы «Тайсе Йоко». Сыновей не имел. Сугиура умер в 1931 г. Связь с ним прервал в 1921 г.
Анкета заполнена VI.1935 г.
Сообщено А. М. Буяновым
Приложение 5
Из автобиографии P. Н. КИМ (Мартэн)
Родился во Владивостоке в 1899 году. Отец – кореец-переселенец из деревни Пукчен на севере Кореи, мать – тоже. Отец благодаря подрядам нажил большое состояние: имел дома, пароход, кирпичный завод, но в 1911 году обанкротился и стал снова десятником.
По достижении школьного возраста я был отправлен в Токио в начальную школу. По окончании шестилетнего курса поступил в колледж университета Кэйо. Когда я окончил колледж, отец решил дать мне наряду с японским (классическим) и русское образование. Вернувшись во Владивосток, держал экзамен экстерном. В 1918 году окончил гимназию и поступил в Дальневосточный университет на восточный факультет. В 1919 году во Владивостоке был объявлен призыв городского населения (приказ Колчаковского правительства), я был призван. Все студенты восточники и востоковеды состояли в военно-статистическом отделе (разведывательном) штаба Приамурского военного округа референтов, экспертов (этот отдел механически остался после перехода власти в крае в руки советов и после чехословацкого переворота, т. к. занимался специальной работой по собиранию сведений о Китае и Японии). Чтобы избежать направления в строевую часть – (я как студент подлежал отправлению в военную школу) – я подал заявление в военно-статистический отдел. Во главе отдела стоял полковник Цепушелов (кореевед), в отделе работали в качестве официальных экспертов-консультантов проф. Спальвин и ряд других японистов, китаистов, монголоведов.
Ряд востоковедов, состоящих в этом отделе, теперь члены ВКП(б). Немного спустя отдел был расформирован (надобность разведки в отношении Японии и Китая отпала), и я был отправлен в качестве чиновника военного времени в отделение культурно-просветительское и печати. Здесь моя работа заключалась в составлении обзоров английской и японской прессы, хотя официально именовался делопроизводителем культурно-просветительского отделения. Параллельно я работал в качестве обозревателя иностранной прессы в газете «Эхо», которая вела оппозиционную линию в отношении Омского правительства и была потом закрыта.
В ноябре 1919 года было восстание Гайды, поддержанное комитетом большевиков. После этого восстания я дезертировал из штаба. В январе партизаны заняли Владивосток, и я был назначен зав. иностранным отделом телеграфного агентства Приморского правительства (коалиция эсеров и большевиков). Переводы японской и английской прессы делаются моей специальностью. Работал в тел. аг-ве, которое потом было переименовано в Дальта после Меркуловского переворота в 1921 году. После переворота (оно продолжало существовать) я стал работать в тех органах, которые были легально оппозиционные в отношении меркуловского правительства – в газете «Голос Родины» (орган кадетов) и «Воле» (орган эсеров) – по японской прессе. Затем поступил в отделение японского телеграфного агентства Тохо во Владивостоке (по рекомендации проф. Спальвина – ныне секретаря нашего полпредства в Токио) – в качестве переводчика. Тохо (аг-во японского МИД) в противоположность штабу японских экспедиционных войск стало вести кампанию за эвакуацию японовойск, и поэтому его бюллетени бойкотировались правой прессой (монархистской) и ОТАКЭ получал угрозы от японских военных и русских.
Бюллетени «Тохо» – печатались в «Дальневосточном обозрении» и в «Голосе Приморья», выходившем вместо закрытого Меркуловым «Г. Родины». Когда была объявлена мобилизация генералом Дитерихсом студентов, я перешел на нелегальное положение, бросив работу в «Тохо». После вступления войск ДВР во Владивосток «легализовался», был сразу же избран председателем бюро всех студенческих старостатов гор. Владивостока. В конце ноября 1922 года был привлечен к работе ПримГПУ по японской линии. Весной 1923 года окончил университет и был оставлен для подготовки к званию профессора по кафедре экономики Д. Востока.
По заданию ОГПУ определился секретарем к господину Отакэ, назначенному МИДом Японии в Москву в качестве неофициального представителя (под маркой представителя «Тохо»). Прибыл в Москву в распоряжение 5 КРО ОГПУ в июне 1923 года.
В 1925 году был избран профессором по кафедре Истории Японии в Институте востоковедения. Состоял преподавателем японского языка в Военной Академии до конца 1930 года. Ныне – член бюро секции зарубежного Востока Коммунистической Академии.
P. Н. Ким (Мартэн)
