Текст книги "Роман Ким"
Автор книги: Александр Куланов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)
С XIV по XIX век, включая период постмэйдзийской модернизации и знакомства японской разведки с достижениями западных специалистов, «происходит модернизация самурайской науки о тайной войне».
«Расцвет обновленного ниндзюцу» – 1930-е и 1940-е годы. «Он связан с деятельностью школы Накано, выпускники которой покрыли Азиатский материк густой паутиной агентов и приняли участие в подготовке различных событий, дававших Японии поводы для военных интервенций и создания марионеточных режимов. Японские службы призраков достигли высшего мастерства по части такого рода особых политических акций… (сравните с фразой из допроса генерала Хата: «Выпускники школы Накано везде добивались исключительно высоких успехов в своей работе». – А. К.). В школе Накано японские теоретики дополнили и развили положения, фигурирующие в китайских и японских трактатах прошлых веков о свержении власти в стране врага руками заговорщиков». Если вспомнить о чрезвычайно важной роли японской разведки в организации первой русской революции в 1905 году, понимаешь, что в школе Накано был богатый практический материал для исследований.
«Всё лучшее, что есть в классическом и модернизированном ниндзюцу, было соединено с наиболее ценными достижениями секретных служб во время Второй мировой войны – так появился ниндзюцу третьего, то есть послевоенного, периода».
Курсанты школы АФ-5 изучают науку о слухах – руморологию, опять же используя трактаты по ниндзюцу и современные им американские и европейские исследования Уэклера, Холла, Хэмфри и других. Ким не видит в этом противоречия, ибо с его точки зрения именно так и выглядит ниндзюцу «третьего периода». Более того, в качестве примера «идеального ниндзя» Ким, конечно словами Утамаро, приводит… Рихарда Зорге:
«– Когда его арестовали, дома у него нашли большую библиотеку, он изучал даже японские литературные памятники восьмого века, начиная с “Кодзики”. Недаром в своих записках, написанных в тюрьме, он писал, что если бы жил в обстановке мира, то стал бы ученым. Свою секретную работу он вел именно как ученый.
– Наверно, изучал ниндзюцу, – сказал Даню.
Исходя из того, что он изучал основательно японскую литературу и историю Японии, можно полагать, что ему, конечно, был известен ниндзюцу – хотя бы по книгам Ито Гингэцу, Фудзита Сейко и других современных популяризаторов этой самурайской науки».
Как мы помним, «Школа призраков» была сдана в печать в октябре 1964 года. В это время только-только стартовала кампания по героизации Зорге в Советском Союзе. Дотоле неизвестный у нас разведчик был знаменит только на Западе. Можно было бы предположить, что Ким успел прочитать первые публикации о Рамзае в советской прессе и срочно вставил их в уже сдаваемую рукопись. Такое возможно. Но на самом деле Роман Николаевич и до этого хорошо знал дело Зорге, что позволяло быть ему в курсе и содержимого библиотеки, и содержания «Тюремных записок» Зорге, изданных на русском языке только в 2001 году.
В пользу этой версии свидетельствуют один документ, который будет приведен в следующей главе, и воспоминания ведущего научного сотрудника Института востоковедения РАН корееведа Юрия Васильевича Ванина. В молодые годы, примерно в 1962 или 1963 году, ему довелось встретиться с Кимом в стенах института. Роман Николаевич тогда, помимо всего прочего, рассказал о выдающемся советском разведчике Рихарде Зорге, работавшем в Токио и сделавшем очень много для победы СССР в войне. Никто в аудитории никогда прежде не слышал этого имени, за исключением одной дамы, которая бурно выразила свое негодование, так как до войны встречалась с Зорге в Японии и знала его как убежденного нациста, «партайгеноссе германского посольства» в Токио[428]428
Из беседы с автором.
[Закрыть].
Ниндзя из АФ-5 изучают фармакологию особого назначения, проходят через специальные испытания и провокации, участвуют в убийствах и сдают экзамены. Разумеется, главный герой успешно преодолевает все испытания и в последнем письме-докладе бывшему наставнику открывает свое истинное лицо. В его экспресс-автобиографии угадываются черты Зорге, но теперь уже не только, и не столько его: «Когда я учился в университете, профессора предрекали мне карьеру ученого. И я сам собирался стать историографом, но меня немного смущало то, что наряду с интересом к сугубо научным проблемам я ощущал неприличную для молодого ученого тягу к творениям таких классиков шпионской беллетристики, как Лекью, Оппенхайм и Уоллес. В знаменитом рассказе Стивенсона добропорядочный Джеккиль по ночам превращается в злодея Хайда. Во мне тоже боролись ученый Джеккиль и детективный Хайд, и, увы, победил последний…»
Уильям Лекью, Эдвард Оппенгейм (Оппенхайм), Эдгар Уоллес – основоположники шпионского детектива рубежа XIX–XX веков – вряд ли могли быть кумирами молодого человека, курсанта АФ-5 начала 1960-х – к тому времени на литературном горизонте появились новые имена, вроде того же Яна Флеминга или Жоржа Сименона. Нет, конечно, Ким писал это не о главном герое «Школы призраков», он писал это о себе. Это он стал призраком, добровольно выбрав личину детективного злодея Хайда. Это он, учась в университете, ощутил в себе эту «неприличную для молодого ученого» тягу, и даже слово «увы» употреблено им не случайно – оно напоминает о показаниях, которые он давал в июле 1940 года на суде, когда рассказывал, что стал чекистом по ошибке, из-за собственной глупости, из-за тщеславия. И вот теперь, когда ему перевалило за шестой десяток, Роман Ким подводил итоги, пытался что-то рассказать о себе – так, чтобы хотя бы через полвека кто-то догадался, о чем и о ком идет речь.
В конце повести есть еще одна странная фраза: «Утамаро, конечно, будет неистовствовать, когда узнает, кто с таким усердием слушал его лекции. Но профессор должен быть доволен своим учеником. Я провел комбинацию по всем правилам, приводимым в трактате “Ниндзюцу-хиндэн-сэцунин-мокуроку” (верхний свиток, глава седьмая), – проник в замаскированном виде во вражеский лагерь, завоевал доверие и в нужный момент нанес удар. Всё это комбинация “фукурокаэси” – “вывернутый мешок”». Или… «вывернутый портфель» – в соответствии с реальной биографией Романа Николаевича.
Понятно, что это снова он – Роман Ким. И мы уже знаем, что в его жизни был «вывернутый мешок». Но кто профессор? Ясно, что не о занятиях в колледже Фуцубу идет речь. Может быть, разгадка в потерянных годах перед революцией? Но на чьей стороне был загадочный «профессор» и на чьей стороне он – Роман Ким? К кому и кем был заброшен «фукурокаэси»? Чей это вражеский лагерь? Как бы ни хотелось ответить на эти вопросы тем или иным образом, единственно верного ответа пока нет.
Глава 20
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА ИЗ НИОТКУДА
В 1942 году, когда полезность и невиновность Романа Кима стали очевидны руководству НКВД, он получил едва ли не главную награду в своей жизни: ему разрешили переписку с семьей. Сын Вива (Виват) после ареста родителей избежал отправки в детский приемник и жил под Уфой с сестрой Мариам Верой и ее детьми. Сама Мариам Самойловна сидела в Севжелдорлаге, в поселке Княжпогост (ныне Железнодорожный) в Коми АССР, работала на легкой, «блатной», как она сама писала, работе – учетчицей[430]430
Цын М. С. Ухтарка. Из моей жизни в сталинских тюрьмах и лагерях // Покаяние: Коми республиканский мартиролог жертв массовых политических репрессий. Сыктывкар, 2006. Т. 8. Ч. 2. С. 398–407.
[Закрыть]. По иронии судьбы ей и там пришлось однажды поработать переводчицей у заключенного по фамилии Ким. Загадочный кореец, не знавший русского языка, но прекрасно говоривший по-японски, якобы работал председателем рисоводческого колхоза в Казахстане. Вскоре его отпустили (!) и он, «совершенно преобразившийся», в штатском костюме уехал на волю. Мариам Самойловна завидовала ему, но вряд ли могла надеяться на освобождение. Однако через некоторое время (пока неизвестно, когда именно) она начала получать письма от мужа, которого считала расстрелянным.
Роман Николаевич, лучше осведомленный о судьбе супруги, никогда не забывал ее и в начале войны, получив, очевидно, намек на возможность определенных послаблений в режиме, написал письмо в руководство НКВД с просьбой пересмотреть дело Мариам Самойловны. Просьба ценного заключенного была удовлетворена, и 29 мая 1942 года – через пять лет и один месяц после ареста – Мэри Цын доставили в Москву. Она тоже начала заниматься переводами с японского и – ждать. Во Внутренней тюрьме НКВД на Лубянке она общалась с бывшей японской актрисой Окада Ёсико, та даже нарисовала портрет Мэри, а жена Кима рассказала японке о своем муже, имевшем знакомых (Сано и Хидзиката) среди японских театральных деятелей. Работала Мариам Самойловна, видимо, хорошо, опасений не вызывала, никто не сомневался в том, что никакая она не шпионка, и в конце концов начальство решило, что дальше она может ходить на службу в «шарашке» из дома. 13 марта 1943 года Особое совещание при НКВД СССР, которое отправило ее в лагерь, отменило свой же собственный приговор, и 22 марта Мэри освободили.
Сразу поехать к сыну в Башкирию, где в одном из колхозов жила ее сестра, не получилось. Уехала только в июне. «Вива был ошеломлен от счастья. Всё казалось ему сказочным… Вива придумал страну Лучезарию и стал рисовать карту своей страны, где будет жить счастливо, – вспоминала Мариам Самойловна. – Но действительность была другой. Перед собой он видел озабоченную маму, которая не знала, как поправить его здоровье, чем накормить и во что одеть»[431]431
Цын М. С. Несбывшаяся Лучезария // Личный интерес. 2004. № 4. С. 18.
[Закрыть]. Жизнь в Башкирии была невыносима. В школе мальчик числился «сыном врага народа» и вынужден был каждодневно терпеть унижения. Творческая натура его находила выход в литературе. О своей жизни в качестве ссыльного ребенок написал трогательный до слез рассказ «Школа», который потом причислят к «лагерной» литературе. Но лагерной в то время были вся страна, вся жизнь.
В Москве профессор Н. И. Конрад, недавно вышедший из той же «Внутрянки», устроил Мариам преподавателем Института востоковедения, где руководил кафедрой. Жизнь начала налаживаться. Мужа – Романа Кима вернули из Куйбышева в столицу. Видеться с ним, конечно, не получалось, но сама мысль, что он рядом, в более или менее нормальных условиях, радовала. Радовал и сын. «Война близилась к концу. Вива пошел в пятый класс, стал круглым отличником. Он твердо решил заниматься литературой. Вива записался в детский зал Ленинской библиотеки, где проводил ежедневно не менее двух часов, и показывал мне списки прочитанных книг. Как и все дети, он играл в войну, “добивая фашистов”, радуясь нашим победам. Но история Вивы грустная. Сказка не состоялась. Он был слаб и заболел тяжелой и неизлечимой болезнью легких. Я увезла его в больницу и была с ним до самой смерти. 26 февраля 1944 года в Морозовской больнице Вива скончался»[432]432
Там же.
[Закрыть].
По одной из версий, смерть ребенка навсегда развела Мариам Цын и Романа Кима. По мнению М. Ю. Сорокиной, дружившей с М. С. Цын в последние годы ее жизни, супруги так сильно переживали потерю ребенка, и так много напоминало им о погибшем Виве, что они не могли больше находиться вместе. По другой версии – Мэри вернулась из лагеря не одна, а с новым мужем. Поэтому, выйдя из тюрьмы в декабре 1945 года, Роман Ким пошел не к жене, а к другу – Владимиру Шнейдеру. Тот тоже сидел – во время проверки злоупотреблений НКВД в Азербайджане перешел дорогу Берии и пять лет скитался по тюрьмам. Так же, как и Ким, он хорошо знал принципы работы следственной системы родного ведомства и непрерывно его путал, забрасывая следователей всё новыми показаниями и жалобами. В 1942 году это прекратилось. Вернув Шнейдеру форму, в которой он был арестован в 1937-м, его отправили рядовым бойцом в окопы Сталинграда, где он вызывал недоумение однополчан своим кожаным чекистским регланом образца 1937 года, к которому так не шла обычная «трехлинейка». Шнейдер «кровью искупил судимость», стал офицером Красной армии и в 1945 году закончил войну в Праге в звании майора и в должности командира автомобильного батальона 18-й армии, где служил вместе с будущим советским лидером Леонидом Брежневым[433]433
По воспоминаниям его приемного сына – А. В. Федорова.
[Закрыть].
С сестрой Владимира Любой Ким когда-то лихо отплясывал на вечеринках в клубе НКВД на улице Дзержинского. Встретившись снова после тюрьмы и войны, они уже никогда не разлучались. Любовь Александровна Шнейдер стала третьей, не последней, женой Романа Кима, но последней его любовью. Те, кто познакомился с семьей Ким-Шнейдер (Любовь не стала менять фамилию), пребывали в уверенности, что эта женщина прожила с ним всю жизнь: так трогательны, искренни и напоены любовью были их отношения. Японский журналист, пожелавший остаться неизвестным, но в детстве часто бывавший в доме Кима, узнав, что Любовь Александровна не была первой супругой Романа Николаевича, долго не мог в это поверить, а потом в своих воспоминаниях подчеркнул этот факт: «Ким в это время жил почти рядом с пресс-центром на Зубовском бульваре вдвоем, выходит, что со второй красавицей-женой, которую звали Любовь»[434]434
См. Приложение 18.
[Закрыть]. Как писатель, он только один раз намекнул на свою прежнюю любовь в повести «По прочтении сжечь»: любимую женщину лейтенанта Уайта, с которым у Кима явно есть что-то общее, зовут Марико, что напоминает варианты имени Цын: Мариам, Марианна, Мэри. «Марико искоса посмотрела на Уайта. – Сейчас угадаю. Вы молодой ученый, преподаватель истории японской литературы в университете, специалист-ориенталист. Да? – Вы почти угадали. Я изучаю Японию…»
Старший сын – Аттик, был жив, прошел войну на Севере и был награжден медалью «За оборону Заполярья». После войны стал успешным инженером и, как взрослый человек, нормально общался с отцом, часто бывал у него дома. «Он был очень мастеровитый, – рассказывал тот же японский журналист. – У меня был французский велосипед с маленькими колесами. Помню, как он пришел к нам домой и принес шину для моего велосипеда, переделанную из шины для большого колеса советского велосипеда. Еще он научил меня играть в шахматы».
Большинство воспоминаний японцев о квартире Кима относятся ко времени после 1956 года, когда и японцев в Москве, после восстановления дипломатических отношений, стало больше, и атмосфера после развенчания культа Сталина легче, и сам Ким – досягаемее. Неясно, где он жил после 1947-го и до 1958 года – возможно, у жены. В 1958 году ему, как преподавателю Института восточных языков при МГУ, выделили отдельную квартиру, но по тем меркам на окраине Москвы – в Филях. Место семье не понравилось, квартиру удалось поменять. Его новым адресом стал Зубовский бульвар, дом 16/20, квартира 128. Огромный П-образный серый дом, развернутый двором к Садовому кольцу, был перестроен к 1980 году, когда рядом началось строительство пресс-центра Олимпиады-80 (сейчас это журналистский центр, занимаемый последовательно АПН, РИА «Новости», ИА «Россия сегодня»). По иронии судьбы при перестройке дома снесли именно то крыло, в котором жил Роман Николаевич – квартиры 128 в нем больше нет. «Вот уж неделю как здесь… Пресловутая неоновая вакханалия не так уж страшна. Небоскребы производят не столь величественное, сколь монструозное впечатление, – писал Ким в открытке Адаму Галису, вернувшись с прогулки по Нью-Йорку в свой номер в 28-этажном Governor Clinton Hotel на знаменитой Седьмой авеню во время поездки советских писателей в Америку. – Скучаю по своей Зубовской…»[435]435
РГАЛИ. Ф. 2826. Оп. 1. 9. Л. 2.
[Закрыть]
Едва освободившись, Ким искал возможность существования и нашел в переводах (не случайно он и вышедшую на свободу Окада Ёсико устраивал в редакцию «Иностранной литературы», куда ходили Хидзиката и Носака), в преподавании японского языка и в лекциях. Иногда его поездки выглядели странно. Весной 1961 года, например, он прочел в городе Орле десять лекций[436]436
Там же.
[Закрыть]. Кому? О чем? Неизвестно.
Сохранилось свидетельство о посещении им Ленинграда в начале 1950-х годов. Тогда он побывал на защите кандидатской диссертации по филологии Раисы Карлиной. Тема – «Роман Фтабатэя “Плывущее облако” и романы Гончарова и Тургенева». Фтабатэй (Футабатэй Симэй) – популярнейший японский писатель конца XIX – начала XX века, мастерски описывавший чувства человека и его природу. Ничего криминального, но… произошел скандал. Вспоминает бывший тогда молодым ученым Юрий Львович Кроль: «…против диссертации Раисы Петровны выступил писатель Роман Ким, автор известной в те годы “Тетради, найденной в Сунчоне”; он объявил Фтабатэя японским шпионом, работавшим против России… спасли диссертацию усилия Конрада, а также появление заметки о ней в японской коммунистической газете: заметка (или рецензия?) была написана в очень положительном духе и изображала Фтабатэя страстным и совершенно бескорыстным любителем русской словесности»[437]437
Кроль Ю. Л. Раиса Григорьевна Карлина (1910–1968) // Восток. 1998. № 5. С. 142.
[Закрыть]. Возможно, это произошло зимой 1955-го. Тогда у Романа Николаевича состоялся творческий вечер с читателями в Ленинграде. Правда, читатели были необычные. 15 февраля 1955 года он встречался с личным составом Ленинградского управления КГБ СССР. Об этом говорит автограф, оставленный им на экземпляре его старой книжки – «Три дома напротив, соседних два». Настолько старой, что на 17-й странице, как и положено, сохранился библиотечный штамп: «Библиотека клуба УНКВД ЛО. Инв. № 2026».
В том же 1955 году в Москву впервые после двадцатилетнего отсутствия приехал Отакэ Хирокити – в качестве директора книготорговой компании «Наука», специализирующейся на советской литературе. Фирму удалось снова открыть в сентябре 1952 года. Хотя дипломатические отношения между СССР и Японией еще не были восстановлены после войны в полном объеме, как и 30 лет назад, Отакэ приехал заранее. Маруяма Macao говорил, что они встретились с Кимом после долгой разлуки, как два старых, самых лучших друга. По иронии судьбы оба за это время успели посидеть в тюрьме. Ким – в советской, как «японский шпион», Отакэ – в японской, как «советский шпион»[438]438
Маруяма Macao. Мои воспоминания об Отакэ Хирокити // Токио: Наука, 1972. Сентябрь. № 2.
[Закрыть].
В следующем, 1956 году произошли два важных события, которые почти окончательно вернули Романа Николаевича в его привычный, насыщенный событиями и встречами ритм жизни. В октябре в Москве состоялось подписание Совместной декларации между СССР и Японией, возвращавшей сторонам статус-кво дипломатических отношений, прекращавшей состояние войны и открывавшей путь для послевоенного сотрудничества абсолютно во всех областях жизни. Это был грандиозный политический прорыв. В Москве в полную силу заработало японское посольство, появились представительства коммерческих фирм и средств массовой информации, потек, пока еще тонкий, но быстро набирающий силу ручеек японской культуры. В советскую столицу начали приезжать японские русисты. Многие из них работали здесь до войны и помнили Романа Кима, а он помнил их – во всех качествах. С некоторыми – как с Кимура Хироси – познакомился впервые и потом поддерживал отношения всю жизнь. Тогда же, по свидетельству Маруяма Macao, Кима пригласили перевести важнейшее интервью: главный редактор газеты «Асахи» Хироока Томо встречался с первым секретарем советской коммунистической партии Никитой Хрущевым. Так неожиданно Роман Ким стал еще и переводчиком на встречах на высшем уровне[439]439
Там же.
[Закрыть].
XX съезд партии состоялся еще в феврале 1956 года. Постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий» было опубликовано 2 июля. Развенчание сталинизма дало старт гигантской волне пересмотра уголовных дел сотен тысяч необоснованно репрессированных людей. Основные результаты были получены уже в 1956–1958 годах. Почти все знакомые Кима: Борис Пильняк, Артур Артузов, Глеб Бокий, Василий Ощепков, Трофим Юркевич, Николай Мацокин и многие другие были реабилитированы – посмертно. Если за других хлопотали родственники, то Роман Николаевич в июле 1958 года сам пришел в Главную военную прокуратуру и написал заявление с просьбой о своей реабилитации.
Новое следствие было серьезным. В КГБ собрали все архивные материалы, нашли выживших свидетелей. На допросы были вызваны Валентина Гирбусова (призналась, что оклеветала бывшего шефа и на самом деле он не принуждал ее к сожительству), Василий Пудин, Александр Гузовский, Павел Калнин, другие чекисты, знавшие Кима по совместной службе на Лубянке. Все они высказались о нем как о безвинной жертве репрессий, назвали его честным и ценным сотрудником, а что касается «бытовой статьи», то им не было ничего известно о «злоупотреблениях» бывшего коллеги. 2 февраля 1959 года военный трибунал Московского военного округа рассмотрел полученный месяцем ранее протест Главной военной прокуратуры по делу Кима и принял решение: «Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 17 ноября 1945 года в отношении Кима Романа Николаевича отменить и дело о нем прекратить за отсутствием состава преступления». Кима полностью реабилитировали. Но это был еще не конец его борьбы за свои права.
Получив справку о реабилитации, Роман Николаевич отправился по знакомому до боли (во всех смыслах) адресу и передал письмо на имя председателя КГБ при Совете министров СССР. Через пять месяцев ему пришел заказной пакет с ответом: «Во изменение формулировки приказа НКВД СССР № 1138 от 8 июля 1937 года старшего лейтенанта госбезопасности КИМА Романа Николаевича, бывшего сотрудника особых поручений 3-го отдела ГУГБ НКВД СССР, считать уволенным из органов госбезопасности по выслуге установленных сроков обязательной военной службы в отставку. Период со 2 апреля 1937 года по 29 декабря 1945 года засчитать КИМУ P. Н. в стаж службы в органах госбезопасности… 5 июня 1959 года»[440]440
См. Приложение 8.
[Закрыть]. Дополнительно прилагался адрес для обращения за получением денежного довольствия офицера госбезопасности за восемь лет заключения.
Пока Ким ждал реабилитации, в его жизни произошел один из самых странных случаев. Роман Николаевич получил официальное приглашение на мероприятия, посвященные столетию университета Кэйо. Празднования продолжались весь ноябрь 1958 года, и как оказалось, Кин Кирю не только не был забыт в Кэйо, но, наоборот, в университете прекрасно знали его нынешнее положение, имя и адрес. Его ждали в Токио, но он… не поехал. Позже он объяснил это тем, что был в Европе – отличный предлог для любящих путешествия и не знающих границ японцев. В 1958 году Ким действительно был в командировке, но не в Европе, а в Эфиопии. К сожалению, неизвестно, совпали по срокам поездка в Африку от Союза писателей и празднования в Токио или нет. Но даже если и совпали, отказ Кима выглядит очень странно. Безусловно, в душе он очень хотел снова побывать на своей второй родине – об этом свидетельствует его приветственный адрес «Комитету-44», общественной организации выпускников школы Ётися 1944 года эпохи Мэйдзи (1911). Кимура Хироси, которому Ким передал это письмо, говорил, что в нем «до боли чувствовалась тоска по родной Японии, с которой он расстался 45 лет назад (то есть в 1913 году, эти сведения противоречат сразу всем анкетам, которые Ким заполнял в России в течение этих сорока пяти лет. – А. К.). Нет, можно даже сказать, что это было горячее любовное письмо его второй родине – Японии». Ким назвал Японию страной, где провел детство, страной, где впервые учил алфавит и счет, страной, где его «впервые повлекло к литературному труду». В конце советский писатель резюмировал: «С точки зрения воспитания я наполовину русский и наполовину японец». Как ни крути, трудно поверить, что, наполненный такими чувствами любви ко второй родине, Роман Николаевич не смог из-за занятости поехать на мероприятие, где неизбежно должен был встретить многих своих однокашников по школе и колледжу. Променял на командировку в Эфиопию, результат от которой обещал быть весьма эфемерным, поездку в Токио, где мог наверняка получить не менее интересные, чем в Африке, новые знания и впечатления, расширить круг новых, необычных знакомств, насладиться атмосферой любимого города, купить только что вышедшие книги, журналы – можно в это поверить, хотя и сложно. Японоведы в это не поверят никогда, а Роман Николаевич был японоведом. Есть, правда, и такая версия: Ким не поехал в Японию именно потому, что как раз мог встретить там всех этих людей, а они могли его там… не узнать. Ведь загадочная история попадания Кима в Ётися и не менее загадочное его оттуда исчезновение так пока и не имеют объяснения. Версия дерзкая, но и отвергнуть ее мы пока не в силах.
Существует и другое объяснение. В престижном журнале «Бунгэй сюндзю» (том самом, где позже будет опубликована биография Кима работы Кимура Хироси) за май 1960 года появилась большая статья известного левого писателя Японии Мацумото Сэйтё под названием «Тайна Растворова». В ней воспроизводились детали побега из советского посольства в Токио в конце января 1954 года советского разведчика подполковника Юрия Растворова, последовавшей за этим его пресс-конференции в Америке и делался их глубокий и обширный анализ. В частности, отдельная глава была посвящена сходству и различию в делах Растворова и Зорге. Если бы обычный советский читатель в 1960 году мог прочесть эту статью, опубликованную в самом обычном японском журнале, сенсации 1964 года, когда имя Зорге было «открыто» в Советском Союзе, не состоялось бы: мы уже знали бы об этом человеке так же много, как знали о нем на Западе. Что же касается дела Растворова, то о нем до сих пор почти ничего не известно нашим соотечественникам, за исключением тех, кого оно интересует профессионально. Статья из «Бунгэй сюндзю» была важна как раз для специалистов, и есть основания полагать, что для Романа Кима в том числе.
Перевод статьи на русский язык, сохранившийся в архиве полковника КГБ А., не является секретным, да и сам журнал в Японии находился в открытой продаже и имелся в советских библиотеках.
Естественно, в статье много японских названий. У них крайне необычная транслитерация на русский язык. Мягкие слоги, в том числе с шипящими, записаны не через «ио», «чо» или «тё», а через «ьо». Например, не «иттёмэ», как принято в современной официальной транслитерации, не «ичоме», как воспринимается на слух, а «иттьомэ». Такая транслитерация не встречается, пожалуй, ни у кого из японоведов, кроме одного человека – Романа Кима. Его «Три дома напротив, соседних два» наполнены примерами именно такой непривычной транслитерации, где даже «Токио» – «Токьо». Это уже стиль, это – почерк, и это почерк Романа Кима.
Но не только это роднит эти пожелтевшие от времени листы дела Кима и дела Растворова между собой. Последняя, 37-я страница перевода подписана: «Перевел “МАРТЭН”».
Нет никаких оснований предполагать, что псевдонимом бывшего оперативного переводчика Кима в 1960 году мог воспользоваться какой-то другой переводчик – такой практики в специальных службах не существует. Только в фильмах о Джеймсе Бонде номера мифических агентов с «лицензией на убийство» передавались от одного агента другому. В жизни у каждого – свой номер, свой оперативный псевдоним, своя агентурная кличка. А если так, то получается, что по крайней мере в 1960 году бывший агент ГПУ – ОГПУ, а ныне внештатный сотрудник КГБ по кличке Мартэн продолжал работать?
Это объяснило бы многие вещи. Например, то, что Роман Николаевич долгое время жил в специальной гостинице «Люкс» на улице Горького, не имея в тот период работы, а значит, средств для оплаты жилья. Или то, как ему удалось стать членом Союза писателей СССР, не имея в активе ни одной изданной книги, кроме брошюры «Три дома напротив, соседних два», а еще выступать на специализированных заседаниях секции союза, не являясь пока его членом. Но самое главное, это объясняет то, каким образом еще нереабилитированный вчерашний заключенный спокойно разъезжал по всему капиталистическому миру в то самое время, когда другим «сидельцам» с похожей судьбой въезд даже в родную столицу был «заказан». И, наконец, это дало бы нам возможность понять, почему Роман Николаевич не поехал в Токио, хотя вполне мог бы себе это позволить.
Юрий Растворов в годы войны учился в спецгруппе разведки НКВД, предназначенной для работы в Японии. Учился в Москве, и кто-то преподавал ему там японский язык. В 1945 году Растворов был направлен в спецгруппу, занимавшуюся вербовкой агентов для советской разведки. Если в это время еще сидевший формально в тюрьме Ким работал в этой же группе, а всё говорит нам именно об этом, они могли быть, должны были быть знакомы. Растворов планировал побег, установив контакт с ЦРУ. Уйдя из советского посольства, он был вывезен американцами в США, где выдал всех сотрудников советской разведки и всех агентов-японцев – всех, кого только знал. Доподлинно неизвестно, сколько именно людей назвал Растворов – этой теме в значительной мере и посвящена статья Мацумото, но не исключено, что среди сотрудников советской госбезопасности, известных ему лично, предатель мог назвать и Мартэна – Романа Николаевича Кима. В таком случае вопрос с отказом Кима поехать в Японию решается легко и просто: он подозревал, что Растворов мог его выдать, и не мог ехать туда, где рисковал оказаться снова в комнате для допросов. Киму в такой неприятной ситуации оставалось только вежливо отнекиваться от приглашений, ссылаясь на занятость, и еще больше погружаться в творческую и общественную жизнь советских беллетристов.
У этой версии есть и слабая сторона: в 1960 году США и Япония уже были связаны Договором о безопасности, и американские спецслужбы чувствовали себя на островах как дома. Все показания Растворов давал именно американской разведке, а уж ЦРУ решало, чем можно поделиться с японской полицией (собственной разведслужбы у Японии в то время еще не существовало), и Роман Николаевич прекрасно об этом знал, и даже в статье этой болезненной для японцев теме уделено значительное внимание. Но всего год спустя, в 1961-м, Ким совершенно спокойно поедет в США в составе делегации Союза писателей СССР. Это странно: в Японию ехать он побоялся, а в Америку – нет? Нет ответа. Кроме того, перевод статьи Мацумото – несекретный. «Если бы Роман Николаевич дал подписку и работал бы в послевоенные годы как внештатный сотрудник КГБ, – считает полковник Б., – он мог бы пользоваться своим псевдонимом, но – только в секретной переписке. Тут явно иной случай. Желание подписаться под несекретной бумагой псевдонимом, который когда-то принадлежал агенту, можно объяснить бравадой, если угодно, старческим мальчишеством, попыткой напомнить о себе, о своих заслугах молодежи, сидящей теперь на его месте». Но испугаться показаний Растворова Ким-Мартэн мог на самом деле, и не важно, был он внештатным сотрудником КГБ или не был[441]441
Из беседы с автором.
[Закрыть].
Помимо собственно писательской работы Роман Николаевич всё чаще выступал в роли признанного мэтра советской приключенческой литературы. Иногда, как в случае с защитой Карлиной в Ленинграде, выступая с разгромными речами и разоблачениями, иногда наоборот – поддерживая молодую «писательскую поросль». К братьям Стругацким, только еще мечтавшим войти в литературу, Ким отнесся дружески-покровительственно. Знакомство началось с Аркадия, служившего военным переводчиком японского языка в системе КГБ на Дальнем Востоке. Они впервые встретились в 1958 году, когда Ким взялся «пробивать» в издательстве «Советский писатель» альманах «Приключения и фантастика». Приключенческий раздел, естественно, Роман Николаевич брал на себя, а о любви к фантастике заявил тогда никому не известный бывший офицер. После встречи с Кимом Аркадий Стругацкий возбужденно писал Борису – младшему брату: «Ким говорит, что, если это нам удастся – мы прочно войдем в эту литературу… будем неделю работать как проклятые…»[442]442
Просветов И. В. Указ. соч. С. 212.
[Закрыть] Братья подготовили по просьбе Кима две повести: «Страна Багровых туч» и «Извне». С альманахом в результате так и не сложилось, но книги вышли отдельными изданиями. В декабре 1960 года Ким стал одним из поручителей при приеме Стругацких в Союз писателей СССР. Правда, не получилось так легко, как с ним самим: молодых фантастов приняли только в феврале 1964-го. Радостную весть тоже принес братьям Ким: он сам позвонил Аркадию и сообщил, что Стругацкие «прошли девятью голосами при пяти воздержавшихся». Аркадий, в свою очередь, был высокого мнения о Киме как о литераторе. «Ким: заграница ведет в фантастике широчайшее антисоветское и антикоммунистическое наступление. Привел несколько примеров, причем рассказывал с большим вкусом и азартом, как мог бы лакомка рассказывать о китайской кухне. Заявил, что наша фантастика, если не считать Лагина и Томана, не очень-то, – писал Аркадий Стругацкий в марте 1963 года, будучи приглашен на заседание секции приключений и фантастики СП СССР, а через год повторял: —…я рад за Кима. Да и то сказать, он да Лагин – лучшие памфлетисты, никуда не денешься»[443]443
Там же.
[Закрыть].
