Текст книги "Хозяин Зоны"

Автор книги: Александр Эсаулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Глава 25
Москва. Кремль. Июль 1938 г.

– Товарищ генерал, тут для наркома пакет.

– Пакет? Какой пакет? Откуда?

Писем от граждан на имя наркома обороны Ворошилова приходило каждый день не меньше мешка. Специально отобранные офицеры сортировали их по определенным признакам: поздравительные – в один ящик, благодарственные – в другой, с предложениями по улучшению Красной Армии – в третий. Служебная почта в этот поток не попадала, ею занималось совсем другое подразделение.

Капитан, зашедший в кабинет помощника наркома генерала Рафаила Хмельницкого, держал в руках вскрытый пакет, на его лице было написано недоумение, потому что за всю свою службу он не видел более странного пакета, чем тот, что поступил сегодня на имя всенародного любимца, первого красного маршала Климента Ворошилова.

– Вот, товарищ генерал… – Капитан положил на стол перед Хмельницким большие золотые наручные часы и белый нераспечатанный конверт. Хмельницкий перевернул часы и на корпусе прочитал гравировку: «Курсанту Тысевичу от наркома Ворошилова. 18.03.38».

– Интересно, – пробормотал генерал, – просить о чем-нибудь – сколько угодно, а вот чтобы дареные золотые часы возвращали – такое впервые. Ну и что же в письме?

– Товарищ генерал, я, признаться, не решился вскрыть. Нарком может быть недоволен. Не каждый день золотые часы возвращают.

– И правильно сделали, капитан. Конверт я сам вскрою, при Клименте Ефремовиче. Свободны, капитан.

– Есть, товарищ генерал. – Капитан, сделав уставной поворот, вышел из кабинета.

Хмельницкий задумчиво подкинул часы на ладони:

– Надо же… – снова пробормотал он и решительно поднял трубку телефона. – Климент Ефремович, можно к вам? Да нет… Тут одно интересное письмо пришло, хотелось бы, чтобы вы сами прочитали. Есть, товарищ маршал… Иду…

Хмельницкий положил в карман пакетик с часами, а примятый конверт расправил ладонью, положил в папку и пошел к наркому. Адъютант в приемной вытянулся в струнку и отдал честь: знали, Хмельницкий не любит, когда его не приветствуют, как положено. Кроме того, что Хмельницкий генерал, он еще и старый друг наркома, это тоже надо учитывать. Шепнет Ворошилову, и все! Может, что-нибудь хорошее, а может, совсем наоборот… В таком вопросе лучше уж перестараться…

– Разрешите, Климент Ефремович? Здравия желаю! Климент Ефремович, сегодня почтой пришел пакет, а в нем вот это… – Генерал положил перед Ворошиловым золотые часы, достал из папки конверт и положил рядом. – Прикажете вскрыть?

Ворошилов молча кивнул, а сам стал внимательно рассматривать часы.

– Тысевич… Тысевич… – бормотал он, уловив что-то знакомое в фамилии. – А-а!

Нарком вспомнил холодный мартовский день, когда был с инспекцией в Орловском бронетанковом училище и этот Тысевич снайперски попал в бочки, которые он велел поставить метрах в трехстах от танка. Но почему вернули часы? Такой хлопец славный, этот Тысевич…

Генерал протянул наркому белый листок.

Наркому обороны СССР, маршалу СССР товарищу Клименту Ефремовичу Ворошилову.

Товарищ маршал! Пишет Вам бывший курсант Орловского училища бронетанковых войск Петр Тысевич. Вы были у нас в училище в марте этого года. Товарищ маршал, вспомните, пожалуйста, как Вы подарили мне свои часы за снайперскую стрельбу из танка на танкодроме, когда я попал первым выстрелом в бочки. Я совсем не хвастаюсь, а просто хочу, чтобы Вы обязательно вспомнили. Так вот, товарищ маршал, меня из училища отчислили в апреле, через месяц после того как Вы подарили мне часы. Часы я не отдал, хотя бригкомиссар товарищ Бекасов и хотел их забрать, спасибо начальнику училища комбригу Акапяну, он защитил. Товарищ маршал, я уверен, что отца арестовали по ошибке, органы разберутся и его отпустят. Я люблю свою профессию, на мое обучение потрачены народные деньги. Отчислять меня нечестно, потому что отец не виноват, да и я тоже. Товарищ маршал! Когда меня отчисляли, комиссар хотел часы забрать, а я ему сказал, что верну их только товарищу наркому Ворошилову. Это письмо я отправлю с пакетом, куда и вложу подаренные Вами часы. Если я не достоин этой награды, то возвращаю ее Вам сам, добровольно. Товарищ маршал, разберитесь, пожалуйста, потому что я правда не виноват. И отец тоже.

Бывший курсант Орловского училища бронетанковых войск Тысевич.

– Вот тебе раз!.. – растерянно произнес маршал. – Его-то за что? Черт возьми наших комиссаров! Надо же меру знать!

Ворошилов раздраженно сунул письмо в карман. На двенадцать часов у Сталина было назначено совещание, и он собирался ехать к нему. Нарком давно хотел поговорить с ним о том, чтобы хоть немного ослабили репрессии в армии. «Так вычистим, что воевать некому будет… – думал он, сидя в машине. – Но, с другой стороны, у этого мальчишки взяли отца, пойдет ли он воевать после этого за страну? Может, и правильно, что его отчислили? Черт побери, как все запуталось… И все-таки надо Ежова немного одернуть! Много на себя берет, карлик кровавый…» [22]22
  Нарком НКВД СССР Ежов был очень маленького роста – 1,54 м.


[Закрыть]

Через двадцать минут Ворошилов входил в кабинет Сталина. Поздоровались. Ворошилов прошел к своему постоянному месту, неслышно ступая по густому ворсу ковровой дорожки. Он все еще колебался, говорить Сталину о странном пакете, который передал ему сегодня Хмельницкий, или разобраться в ситуации самому. «Нет, – в конце концов решил нарком, – вопрос касается не только этого курсанта. Проблема намного шире, речь идет о боеспособности армии, значит, говорить надо…»

В это время в кабинет зашли Молотов и Мехлис, поздоровались и направились к своим местам.

– Товарищ Сталин, я просил бы обсудить один вопрос, не входящий в повестку сегодняшнего совещания, – сказал Ворошилов.

Сталин, еще не севший за общий стол, разрывал папиросы и набивал табаком свою знаменитую трубку. Пальцы его на мгновение застыли – он не любил неожиданностей, – но потом продолжили свою работу.

– Говори. – Он поднес зажженную спичку к трубке и начал ее раскуривать.

– Сегодня я получил один очень интересный пакет. – Ворошилов положил на стол перед собой золотые часы и вскрытое письмо курсанта Тысевича. – В марте я проверял Орловское училище бронетанковых войск. Этот курсант, второкурсник, так стрелял из танковой пушки, что удивил даже меня. Без подделки, по-настоящему. Я сам указал цель, сам выбрал курсанта… Тогда я подарил ему вот эти часы. Снял с руки и подарил. Сегодня он вернул их мне. Вот его письмо, прочитать?

– Смотри, какой смелый! Читай…

Ворошилов прочитал письмо Тысевича. Молотов, внимательно выслушав, сказал то же самое, о чем полчаса назад думал Ворошилов, даже выразился почти теми же словами.

– Знаешь, Коба, я не говорю, что армию не надо чистить, но Ежов уж слишком много берет на себя! В атаку будут ходить не маршалы, а вот эти вчерашние курсанты. Что касается приказа в связи с польской разведкой, он был абсолютно правильным, но подобные случаи с отчислением – явный перегиб. Ты же знаешь, как у нас: заставь дурака Богу молиться, так он не только лоб расшибет, но и половицы проломит.

Молотов слегка заикался, но это не мешало ему выражать свою мысль точно и ясно. Мехлис молчал, ждал реакции Сталина.

– Допустим, Тысевича я своим приказом восстановлю, но отчисленных курсантов по стране тысячи! Это же сколько денег на ветер! Мы даем указания сокращать сроки учебы, а они еще и курсантов отчисляют… – Ворошилов намеренно упомянул о деньгах, зная, что, хотя Сталин и не жалеет ничего для армии, но деньгам счет ведет.

Сталин ничего не сказал. Он молча прошелся по дорожке, пыхнул трубкой и уселся за длинным столом. Мехлис проводил его задумчивым взглядом, но так ничего и не сказал.

– Хорошо. Приступим. Товарищ Молотов…

После возвращения в наркомат Ворошилов вызвал Хмельницкого.

– Рафаил, вот это, – сказал нарком, вытаскивая из кармана галифе часы и кладя их на стол, – вернуть Тысевичу перед строем всего училища. Комиссара, как его там…

– Бригкомиссар Бекасов, – услужливо подсказал Хмельницкий, который за это время успел навести все необходимые справки.

– Вот-вот, Бекасова – в шею, начальнику училища…

– Комбриг Акапян…

– Выговор. И еще… Надо бы поговорить с начальниками академий и училищ, чтобы не очень увлекались отчислением курсантов. К этому делу огульно подходить нельзя. Тут думать надо!

– Есть, товарищ нарком.

– Вот так вот…

В тот же день в Орловское бронетанковое училище спецсвязью был отправлен пакет с часами и запиской на личном бланке наркома Ворошилова:

Комбригу Акапяну. Курсанта Тысевича в училище восстановить, часы вернуть перед строем. Акапян, что ж ты такого курсанта не отстоял, мать твою?!

Предусмотрительный Хмельницкий вложил в пакет с запиской наркома нынешний адрес Тысевича. Немного подумав, он уже за своей подписью приготовил письмо райвоенкому г. Смелы.

С получением настоящего письма Вам надлежит разыскать и обеспечить отправку в г. Орел, училище бронетанковых войск, Тысевича Петра Николаевича, проживающего…

Письмо за подписью генерала Хмельницкого было немедленно отправлено спецсвязью в г. Смелу Черкасской области.

Хмельницкий прикинул, надо ли писать письмо самому курсанту, потом подумал, что и так слишком много чести для вчерашнего пацана, тем более что военком все организует. После этого письмо Тысевича, с пометкой Хмельницкого «восстановлен», было подшито в одну из бесчисленных папок, и через десять минут генерал, а тем более Ворошилов, о нем забыли, занятые многочисленными и гораздо более важными делами.

Сталин не забывал ничего, не забыл он и курсанта Тысевича. Оставшись один, он достал из зеленой пачки любимую «Герцеговину Флор», чиркнул спичкой и с наслаждением затянулся.

«Возможно, Ворошилов тут прав, – неспешно и, как всегда, основательно размышлял он. – Ежов свое отработал, более того, от бесконтрольной власти он полностью разложился: кокаинист, педераст и законченный алкоголик – об этом поступают сигналы со всех сторон. До поры до времени это было удобно: что взять с такого человека? Но… Пора его убирать, пора… Своим поведением он не только подает дурной пример, но и компрометирует центральную власть, а значит, лично меня… Ежов не видит разницы между вседозволенностью и необходимостью. Приструнить армию было необходимо, но то, что делается сейчас, – это полное самоуправство. Отчислять курсантов, особенно перед войной, которую я готовил столько лет, – просто глупость, если не сказать хуже, преступная глупость. Нет, Клим прав… Он правильно почуял… Ежов свое отработал…» [23]23
  В декабре 1938 года нарком НКВД СССР Н. И. Ежов был снят с должности, расстрелян 04.02.40.


[Закрыть]

Глава 26
Каменец-Подольский. Сентябрь 1938 г.

– Эй, Гурин! Секретчик [24]24
  Сотрудник секретного отдела.


[Закрыть]просил, чтобы ты зашел, почта тебе пришла.

– Спасибо, непременно… – ответил сержант, а сам подумал: «Ну вот, на кого-то опять списки пришли. Обычно Москва быстро отвечает, проходит не больше месяца, а тут что-то задержались. Запарка, очевидно…»

Гурин не спеша направился в секретную часть, где ему под роспись выдали листочки с дырочками от иголок, которыми прошивается секретная почта, и без особого интереса посмотрел на первый список: категория «1»…

«Ну, эти в расход, – подумал он. – А вот категория „2“… Сегодня их почти в два раза меньше. По категории „1“ – сто двенадцать человек, по категории „2“ – восемьдесят шесть. Ну-ну, повезло нынче. За категорию „1“ отвечает секретарь тройки УНКВД лейтенант Честнейший, это его головная боль. Надо только служебную записку составить на имя начальника третьего отдела Шухмана, а дальше пусть сами разбираются.

А этих, категории „2“, пособников да родственников, я уж как-нибудь сам. На машинке настучу».

В первое время, когда его только назначили на эту работу, Гурин брал документы, пришедшие из Москвы, с содроганием в душе, поскольку понимал, что строчка категории «2» – чья-то жизнь, категории «1» – чья-то смерть. Ему даже кошмары снились, мертвяки из могилы звали, а потом как-то свыкся. Лица, стоящие за документами, уходили, исчезали из памяти и переставали его тревожить. В конце концов, это не он нажимает на спусковой крючок и не он дает команду «фас!», а с самого верха, вот пусть и отвечают. Он честно делает свое дело. Ведь кондуктору положено высаживать безбилетных пассажиров? Положено! Высаживать безбилетную гражданку ночью на перрон, да еще с маленьким ребенком… Конечно, жалко! А что делать? Чего садилась, если знала, что денег на билет нет? Взяв на вооружение философию кондуктора, Гурин успокоился окончательно. Хочешь ехать в поезде, купи билет! Хочешь жить спокойно, люби товарища Сталина, вкалывай честно, не уклоняйся от линии партии, не общайся с кем не положено, и все будет в порядке.

Гурин сложил документы в папку, аккуратно завязал белые тесемки и пошел в свой кабинет. Там, разложив на столе полученные в секретной части бумаги, он начал писать служебную записку.

Начальнику УНКВД по Каменец-Подольской области майору Государственной Безопасности Жабреву. В соответствии с приказом №_____ от _____ прошу передать дела по списку категории «1», полученные из ГУГБ НКВД СССР 19.09.38 г. лейтенанту Честнейшему по принадлежности.

Сержант госбезопасности Гурин

Согласовано

Начальник 3 отдела УГБ УНКВД по Каменец-Подольской области

Старший лейтенант госбезопасности Шухман.

Заперев предварительно секретную почту в сейф и приобщив к служебной записке два листа с перечнем фамилий польских шпионов, отнесенных к категории «1», Гурин пошел к начальнику отдела.

Как и предвидел сержант, никаких осложнений не произошло, вся эта процедура была откатана и отполирована до блеска. Шухман, не читая список, – а чего его читать, только время тратить! – поставил свою визу, и Гурин тут же отнес список категории «1» обратно в секретку. После этого сотрудник секретного отдела вызвал Честнейшего.

Честнейший был из детского дома, где ему и дали столь необычную фамилию. А произошло это потому, что он, глядя в глаза воспитателям невинным и честным взглядом, повторяя, как заклинание, «честно» да «честно», врал напропалую. Из детдома Честнейший вышел с вполне сформировавшимся мировоззрением и был уверен в том, что надо не только выжить, но и уметь хорошо жить. Своей цели он подчинил все, да и в госбезопасность пошел только потому, что здесь платили намного больше, чем в любом другом месте. К тому же спецмагазины и прочие блага, а еще власть – как идешь, все, словно тараканы, по углам прячутся. А работа заключается только в том, что надо бумажки оформлять да иногда, когда запарка, участвовать в допросах. Так морду бить он еще в детдоме мастак был! Вот на машинке печатать – это настоящая морока! Пока нужную букву отыщешь, потом изойдешь.

Честнейший забрал список из секретки: сто двенадцать человек, черт возьми! Это ему сегодня до ночи сидеть! Вот подлюки! Вывели бы всех, из пулемета шарахнули – и нет никаких проблем. Не шпионьте, сукины дети! А тут еще на каждого бумагу оформляй…

У себя в кабинете Честнейший без промедления принялся за дело. Если не успеешь к сроку, начальник по головке не погладит! Переложив листки черной копиркой, он начал печатать протокол заседания особой тройки. Напечатать протокол – это полбеды, получилось две с половиной странички: слушали, перечень фамилий, постановили (всем одинаково). А вот выписки нужно было сделать на каждого отдельно! Уже где-то к полуночи, заложив в пишущую машинку очередной бланк, Честнейший продолжил стучать по клавишам.

СЕКРЕТНО

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА № 2

ЗАСЕДАНИЯ ОСОБОЙ ТРОЙКИ УНКВД ПО КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ ОТ 2 СЕНТЯБРЯ 1938 года.

СЛУШАЛИ

74. Тесевич Николай Григорьевич, 1885 года рождения, уроженец с. Боричева Петраковского р-на, БССР, житель г. Изяслава Каменец-Подольской обл., белорус, гражданин СССР. Обвиняется в том, что являлся ШПИОНОМ

ПОСТАНОВИЛИ

ТЕСЕВИЧА

Николая Григорьевича

РАССТРЕЛЯТЬ

Имущество, лично ему

принадлежащее,

КОНФИСКОВАТЬ

Уже сделав выписку, Честнейший заметил, что напечатал фамилию Тесевич вместо Тысевич.

– Вот зараза! – ругнулся он на неизвестного ему Тысевича. – И тут от вас покоя нет. Фамилии понапридумывали… Ладно, и так сойдет! Какая разница, под какой фамилией его к стенке поставят? Он допечатал внизу:

Верно: Секретарь тройки УНКВД Честнейший.

Потом взял синий карандаш и размашисто расписался.

Бумажка легла в аккуратную стопку других выписок. Утром в спецчасти их заверили круглой печатью. Стук этой печати очень сильно напоминал удары молотка, забивающего гвозди в гроб. В гроб, которого не было, ибо, если бы всех расстрелянных хоронили в гробах, то в Советском Союзе, наверное, не осталось бы леса…

Тысевич лежал на нарах, повернувшись лицом к стене. Последние пять месяцев были самыми тяжелыми в его жизни. Давила неизвестность, неволя, вонь… Правда, к вони он привык и уже не замечал ее. Его постоянно терзала тревога за семью. Что с ними? Там, в Шепетовской тюрьме, он видел, как сержант записал в протокол, что Петра отчислили из бронетанкового училища, значит, скорее всего, сын вернулся в Изяслав.

«Это хорошо… – думал Николай, – Наташа хоть не сама будет. Тяжело ей… И девочкам тяжело! Приняли ли Марусю в комсомол? Простите меня, дорогие… Простите… Георгий… Удалось ли ему закончить институт? До госэкзаменов оставалось всего два месяца! Всего два!»

Незаметно для себя Николай задремал, и в этой полудреме-полуяви он вдруг увидел, что какой-то человек с аккуратно подстриженной бородкой, в дореволюционном сюртуке и брюках в легкую полоску, заправленных в высокие хромовые сапоги, машет ему рукой.

– Николай! Иди! Иди сюда! Ну что же ты…

– Да это же дед! – мысленно ахнул Тысевич. – Он-то как сюда попал? Он же давно умер!

А дед продолжал звать его, призывно махая рукой, и улыбался в свою побитую сединой опрятную бородку.

– Все будет хорошо! Николай! Ну же…

– Тысевич! Тысевич! Проснись! Тебя вызывают…

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

СПРАВКА

Решением тройки УНКВД по Каменец-Подольской области от 20/09/1938 года по протоколу № 2 обвиняемый

Тысевич Николай Григорьевич приговорен к РАССТРЕЛУ.

ПРИГОВОР ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ

Начальник VII отделения УНКВД /Фролов/

Когда прозвучали выстрелы, эха не было, вороны не кричали. Да и выстрелы особо не грохали… Щелкнуло негромко в подвале, и Тысевич Николай Григорьевич перестал существовать.

Ночью из старого здания выехала крытая машина, набитая до отказа страшным грузом. Куда она отправилась, теряясь в ночной темноте, одному Богу известно…

Глава 27
Хмельницкая область, г. Изяслав. Январь 1959 г.

– Надежда Николаевна, опять в колхоз?

Надежда Тысевич тяжело вздохнула. Опять. Опять ехать попутками, мерзнуть, идти в сапогах по сугробам… А что поделаешь? Такая работа… Январь – начало работ по подготовке к севу. Рачительные хозяева начинают подготовку заранее, чтобы к апрелю все было полностью готово. Для нее, инженера райсельхозтехники, январь-февраль – самое что ни на есть начало.

Холод Надежда переносила очень плохо. Памятной зимой 1938–1939 года, когда они с Марусей и мамой зимовали в избушке на курьих ножках, Надя заболела плевритом. Как они выжили без теплой одежды, без дров, одному Богу известно. Дров купить было не на что, печку топили чем придется. То, что получала Маруся в «раборатории» и мать на ватной фабрике, хватало только на то, чтобы не умереть с голоду. Немножко выручали переводы от Георгия, которого после окончания института распределили в Дмитровку Черниговской области. Да много ли он мог прислать, если сам снимал комнату, а зарплата у учителей известно какая… Но все-таки это была ощутимая помощь.

Петьку восстановили в бронетанковом училище. В августе 1938 года к ним ни с того ни с сего вдруг прикатили из райвоенкомата. Петьку заставили собраться в срочном порядке и, не дав проститься ни с Марусей, ни с мамой, которые были на работе, увезли на вокзал. Там его посадили на поезд, вручив проездные документы до Орла и снабдив на дорогу деньгами, половину из которых Петька тут же передал младшей сестре, провожавшей его. Только на вокзале Петька признался младшенькой, что написал письмо маршалу Ворошилову и теперь, наверное, его восстановили в училище. Может, маршал приказал и с делом отца разобраться? Раз восстановили сына, то, может, и батю отпустят?

Маруся только ахнула вечером, когда узнала обо всем, а мать и вовсе расплакалась, понимая, что без Петькиной зарплаты надеяться можно разве что на чудо.

Наденька постоянно кашляла и буквально сгорала от высокой температуры. Бабка Супрунка зашла как-то к постояльцам, пощупала горячий лоб девочки, покачала головой и авторитетно заявила:

– Не жилец она… Помрет… Ты, Наталья, лучше за старшей приглядывай, может, вдвоем и выдюжите.

Но Наденька не умерла. Видно, крепок оказался детский организм, устоял перед болезнью, только с тех пор она плохо переносила холод и у нее постоянно болели почки.

В сентябре 1939 года часть Польши освободили от белополяков, как писали газеты, и воссоединили ее с Украиной. Изяслав перестал быть пограничной зоной, визы на проживание во всей Каменец-Подольской области отменили.

Узнав об этом, мать не стала медлить ни одного дня. Она словно очнулась от зимней спячки. Ей казалось, что если семья вернется в Изяслав, в свой дом, то все станет по-прежнему, а Николая обязательно освободят. Конечно, ей не сообщили, что муж расстрелян, и уведомление о том, что он получил десять лет без права переписки, дарило надежду на его возвращение в 1948 году. Ожидая своего Колю, она мечтала, что они заживут, как прежде, и представляла, как он обрадуется, узнав, что Георгий окончил пединститут, а Петьку восстановили в бронетанковом училище. К тому времени сын уже будет офицером! И главное, где же их Коля будет искать, как не в собственном доме?

В последний вечер они долго сидели у Малошинских, потому что в избушке на курьих ножках всем разместиться было просто негде. Пришла Дуся с сыном. Маруся собрала все деньги, что были на хозяйстве, тщательно распределила их и выкроила несколько рублей на бутылку самогонки. Малошинский тоже выставил бутылку бурячихи, мутно-желтой и крепкой, как спирт. Веселья никакого не получилось, да и отчего веселиться? Ехали вроде как к себе домой, а на самом деле снова в неизвестность. В том, что дом не пустует, Наталья не сомневалась, и как они будут снова вселяться, даже не представляла, однако в одном была уверена: за свое гнездо будет бороться до смерти!

Но о том, что произошло на родном подворье, она даже помыслить не могла. Когда после двухдневной дороги, езды в переполненных общих вагонах, мучительных пересадок и стояния в очередях они наконец вечером зашли в свой двор, на крыльцо вышел тот самый… Наталья не знала его воинского звания, но это был тот самый энкавэдист, который проводил у них обыск. Первой его узнала Маруся, и то только потому, что запомнила, как он, посмотрев на нее, швырнул библиотечную книгу «Война и мир».

– Мама, это же тот!!! Тот, который папу увел!!! – крикнула дочь и, как разъяренная кошка, прыгнула к Гребенкину, норовя вцепиться ему в лицо.

Сержант легко отмахнулся от девушки и правой рукой выхватил пистолет.

– Вы кто такие? Сумасшедшие?

Наталья опустила на землю узлы с одеждой и, освободившись от ноши, демонстративно потянулась.

– Это ты кто такой? – выйдя вперед, спросила она. – Я – хозяйка этого дома, Наталья Тысевич! – с гордостью произнесла она свою фамилию, наверное, впервые за все эти полтора ужасных года.

Маруся оторопело смотрела на мать, такой она ее вообще никогда не видела: спокойная, уверенная в себе, властная, словно ей был подчинен весь этот проклятый НКВД, в том числе и прыщавый сержант…

– Пошел вон из моего дома! – Наталья отодвинула Гребенкина, как будто тот был посторонним предметом, и прошла в дом.

Сержант остолбенел от неожиданности. Чего-чего, а возвращения прежних хозяев, да еще таких наглых, он никак не ожидал. Наконец, придя в себя, Гребенкин заорал:

– Вот сука!.. – Он метнулся за Натальей, но уже опоздал. В доме раздался сначала вопль, потом визг, звук бьющейся посуды, грохот падающей мебели и яростные крики.

– Это мама сука?! – закричала Маруся и тоже поспешила в дом.

Молоденькая жена сержанта никак не могла взять в толк, почему к ним в дом ворвались две злобные фурии и начали крошить все подряд, бить посуду и переворачивать мебель. Пока Венька пытался унять разбушевавшуюся Наталью, за дело взялась Маруся, а вслед за старшей сестрой и младшая Надя, подхваченная общей жаждой разрушения. Из распоротых подушек полетели перья, в кухне собралась лужа из пролитого Надей ведра, в которой плавали остатки борща из сшибленной с печки кастрюли. Рассвирепевших женщин Венька смог унять, только пальнув из пистолета в потолок. На головы посыпалась побелка, а в потолке образовалась небольшая дырка.

– Тихо, я сказал! Постреляю, как куропаток! Еще раз спрашиваю, кто такие?

Наталья, которая видела в Гребенкине источник всех своих бедствий, не сводила с него гневного взгляда, словно хотела прожечь его насквозь.

– Не помнишь, значит? Ты кого тут арестовывал в апреле прошлого года? А?

– А «Войну и мир» помнишь? – добавила Маруся.

– Какую войну и мир? – не понял Гребенкин.

– Толстую, из библиотеки! Это наш дом!

– Наш! – подтвердила звонким голосом Наденька.

– Эй… Эй, – наконец поняла, в чем дело, жена сержанта, – вы жили в этом доме? Так мы тут ни при чем! Нам его государство дало! Он теперь не ваш, а государственный, а государство дало его нам.

– Может, его государство строило? Бревна таскало, надрывая пуп?

Видя, как у Натальи снова засверкали глаза, Венька просто сдрейфил, подумав, что только скандала ему и не хватало. В последние месяцы в НКВД многих арестовали за нарушение соцзаконности. Как раньше пропадали простые граждане, так нынче пропадали сотрудники НКВД, поэтому он решил не скандалить. Примирительно выставив вперед руки, Венька произнес:

– Хорошо, хорошо, конечно, дом строили вы, но мы ведь тоже не виноваты, что его выделили именно нам? Сегодня переночуем вместе, а завтра что-нибудь придумаем. Пойду к начальнику, попрошу дать другое жилье.

– Вень, зачем нам другое? Пусть выметаются отсюда, это наш дом!

– Помолчи, Катька… Коль не соображаешь, так мужа слушай…

Ночью произошло то, о чем Надежда и Маруся до сих пор вспоминали с содроганием. Тихо разбудив обеих дочек, Наталья вывела их из дома, облила двери керосином и подперла палкой. Первой пришла в себя Маруся.

– Мам, ты что?! – звенящим шепотом спросила она.

– Сожгу гада… – прошипела Наталья, нервно обшаривая карманы в поисках коробка спичек.

– Да ты что? Это же смертоубийство! А жить где будем?

Кое-как уговорив мать, Маруся поставила на место керосинку и утащила Наталью обратно в спальню. Утром Гребенкин вышел на крыльцо и, потянув носом, спросил:

– Как будто керосином пованивает?

– Это я ночью до ветру ходила, нечаянно керосинку опрокинула, – угрюмо произнесла Маруся.

– Осторожнее надо, так и до пожара недалеко…

«Ой, как недалеко, – зло усмехнувшись, подумала Маруся, – ты даже не представляешь, как недалеко…»

Венька с женой прожили в доме Тысевичей еще две недели. Если бы Наталья оставалась такой же, как и в первый вечер, то добром бы их совместное житье не кончилось. Но она словно израсходовала в ту памятную ночь все свои жизненные силы и снова стала вялой, безразличной и слезливой. А с Венькой и его женой вопрос решился просто: его отправили на Волынь, в Луцк, освобожденный и воссоединенный с Советской Украиной, где сержанту предстояло искать новых польских шпионов, хотя прежней Польши уже не было. Советский Союз и фашистская Германия раздербанили ее пополам.

А потом была война, оккупация, похоронки на Петьку и Жорку, и слезы, слезы, слезы… Все мужики из рода Тысевичей сгинули, пропали в кровавом водовороте тридцатых и сороковых.

Давно вернулись и жили в своем доме Малошинские. Пока они воевали за свой дом, жили, конечно, у Тысевичей. Возвращение их в родные стены отпраздновали скромно. Уже изрядно захмелев, Федор вдруг сказал:

– Слышь, Наталья, говорят, сейчас дела пересматривают, бывших репрессированных реабир… реабил… Ну, в общем, оправдывают. Может, вы за Николая-то Григорьевича тоже напишете?

На следующий день, обсудив эту новость на семейном совете, они решили написать заявление. Утром Наталья, принарядившись, посмотрелась в зеркало. Она давно этого не делала, утратив к себе всякий интерес, но сейчас, назло всем, хотела выглядеть красиво. Она шла восстанавливать справедливость! Это праздник, а значит, и выглядеть нужно празднично. Вместе с матерью в прокуратуру пошла и Маруся. Там их приняли хорошо, но все равно смелость Натальи, как только она перешагнула порог этого учреждения, куда-то испарилась. Она вздрагивала от любого шороха, отшатывалась от каждого одетого в форму человека, и если бы не Маруся, то точно сбежала бы домой. Однако дочь была непоколебима.

Сотрудник прокуратуры внимательно выслушал их, дал бумагу, ручку и велел писать заявление.

– А как? – в один голос спросили мать и дочь.

– Боже мой, – проворчал мужчина, и от этих слов, вернее, от интонации, с какой они были сказаны, Наталья тут же дернулась, чтобы уйти. Но Маруся снова удержала мать, сжав ее руку, и не отпускала до тех пор, пока та не успокоилась.

Областному прокурору Хмельницкой области Жены репрессированного Тысевич Натальи Ивановны, проживающей в г. Изяславе Хмельницкой области по ул. Кулишовка…

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мой муж, Тысевич Николай Григорьевич, 1885 рождения, Изяславским отделом МВД был подвергнут репрессии. На мой запрос в 1938 году мне было сообщено, что он осужден и выслан без права переписки на 10 лет. В ноябре 1958 года мне было устно сообщено сотрудником Изяславского райотдела милиции, что мой муж 27 марта 1940 года умер. Прошу рассмотреть его дело и снять с него судимость. Проситель

Тысевич Н. И.

Дознание по этому факту открыли, провели, как водится, расследование, и в конце мая Наталья получила на руки документ.

СПРАВКА

Дана по обвинению Тысевича Николая Григорьевича, 1885 года рождения, арестованного 17 апреля 1938 года, до ареста работал счетоводом колхоза «4-й завершающий» в г. Изяслав. Дело гр-на Тысевича Н. Г. пересмотрено военным трибуналом Прикарпатского военного округа 7 мая 1959 года. Постановление от 20 сентября 1938 года в отношении Тысевича Н. Г. отменено и дело о нем производством прекращено за отсутствием состава преступления.

Гр-н Тысевич Н. Г. по указанному выше делу реабилитирован посмертно.

ЗАМ. ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВОЕННОГО ТРИБУНАЛА ПРИКАРПАТСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ

А. ВОИЦКИЙ

К справке была приложена записка:

«Если вами не получено свидетельство о смерти мужа, то по этому вопросу можете обратиться в Управление КГБ Хмельницкой области».

Маруся написала заявление, но ехать в Хмельницкий не захотела, да и времени не было. Заявление отправили почтой.