Текст книги "Хозяин Зоны"

Автор книги: Александр Эсаулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Глава 15
г. Орел, училище бронетанковых войск. Апрель 1938 г.

Комбриг Акапян сидел в своем кабинете. С утра день начался, как обычно, и настроение у него было обычное: ни хорошее, ни плохое, а просто рабочее. Около одиннадцати позвонил комиссар и сказал, что есть разговор. Настроение у начальника училища сразу упало – ничего хорошего такой звонок не предвещал.

– Забирай арестованного, стажер. В камеру его, пусть думает, что дальше говорить будет…

В последние годы комиссар все больше и больше напоминал ему черного ворона, который приносит только плохие новости. Акапян знал Бекасова еще с Гражданской. Куда девался лихой боец Первой Конной, ни хрена не боявшийся? Он вспомнил, как Петька, тогда еще никакой не бригкомиссар, а простой пулеметчик, при обороне одного сибирского городка разругался с командиром полка из-за навязанной ему позиции в предстоящем бою.

В те дни они ждали атаки белых, которую решено было встретить яростным пулеметным огнем, а потом ударить штыковой атакой. Данные разведки свидетельствовали о том, что белые, подобравшись к лощине, где занимал позицию их полк, готовят наступление. Все это было очень похоже на правду, больно уж удобной была та лощина. И план контратаки складывался: в штыки с горки, с разгону! Это удар такой силы! А если еще на выходе из лощины поставить пару пулеметов, то ни один белый гад из такой ловушки не вырвется.

Петька же уперся, утверждая, что только самоубийца может атаковать по лощине, которая при двух пулеметах сверху превращалась в огненную ловушку, из которой вряд ли кому-нибудь удастся выбраться.

– Белые не идиоты! – орал он на командира полка. – Они сучьи дети, но не идиоты! Какого хрена они полезут в лощину? Это же чистой воды самоубийство! Они ударят по флангу и нас самих в эту лощину сбросят, а там изрубят в капусту из тех же пулеметов!

– Бекасов! Во-первых, я командир полка и мне отвечать за исход боя, а во-вторых, есть данные разведки!

– По хрену мне твоя ответственность! Какой с нее толк, если мы завтра здесь все поляжем ни за понюшку табаку? Тут их надо ждать! – Он указал грязным от пулеметной смазки пальцем в сторону пригорка, покрытого редколесьем. – Мы их тут не ждем, здесь они и ударят!

Командир полка настоял на своем, пригрозив Петьке за ослушание расстрелом перед строем, но Петька на эту угрозу наплевал и ночью самовольно, на свой страх и риск перенес-таки позицию, чтобы встретить белых именно в том редколесье, на которое он днем показывал комполка.

И быть бы ему, как и обещал командир, расстрелянным перед строем, если бы утром белые внезапно не начали атаку именно из этого проклятого редколесья, ударив по флангу полка. Даже подумать страшно, что было бы, не задержи их Петька минут на десять, пока остальные пулеметные расчеты, да и пехота тоже, не перебежали на новые позиции. Честно говоря, там и позиций-то никаких не было, голый луг. Полк понес большие потери, но атаку белых отбили и городок не сдали. За этот бой Петька получил в награду именной маузер, новые сапоги и шикарные галифе красного цвета. Вот такой он был, нынешний бригкомиссар Петр Бекасов!

Но сейчас все стало по-другому. Бекасов погрузнел, куда-то делась его бесшабашная смелость и желание отстаивать свое мнение, все чаще он отдавал предпочтение бумажной работе, что было менее хлопотно, чем отвечать на вопросы курсантов. А что? Ляпнешь, не подумавши, – и поминай, как звали. По нынешним временам это запросто, это тебе не вольница Гражданской… Стареть стал Петр Николаевич, а старость, она жизнь любит, покой ей дороже всего. К тому же в последние годы в стране происходит что-то странное, а это и опасно, и к покою не располагает. Трудно понять, чем следует гордиться, а что надо запрятать так, чтобы и сам не нашел, даже под пытками. Сколько уже самых высоких головушек полетело? Сегодня нарком, а завтра от тебя даже имени не останется! Тут уж надо быть осторожным и бдительным. Поэтому, получив сегодня по линии особого отдела сообщение о том, что отец курсанта Тысевича арестован, Бекасов немедленно позвонил Акапяну.

Он зашел в кабинет к комбригу с кожаной папкой в левой руке. Акапян громко говорил по телефону. Он указал бригкомиссару на стул, а сам еще с минуту ругался, громко сопел, а потом раздраженно бросил трубку на аппарат и сказал:

– Хоть ты подключись, комиссар! Снова требуют сократить время обучения курсантов. Быстрее, быстрее! А пацанам в бой идти! Им лишний день обучения может жизнь спасти!

– Я, Сурен Степанович, так считаю: наверху знают, что делают! И если нам сказали, что к 1939 году надо выпустить два курса, значит, надо выпустить два курса!

– Так ты уже знаешь?

– Сегодня звонили оттуда… – Комиссар неопределенно ткнул пальцем вверх.

– И ты по этому вопросу ко мне? – чувствуя неожиданное облегчение, спросил Акапян.

– Нет, Сурен Степанович, не по этому.

«Ворон, ворон… – с тоской вдруг подумал Акапян, – кого же на этот раз ты забрать хочешь?» А вслух спросил тусклым голосом, уже зная ответ:

– Тогда по какому?

– Пришло спецсообщение по линии особого отдела.

– С начала года – восьмое. Кто?

– Тысевич.

– Кто?!!

– Тысевич.

Акопян на мгновение застыл. После наркомовской проверки в марте Тысевич стал образцом для подражания: води танк, как курсант Тысевич, стреляй, как курсант Тысевич! Чуть ли не наматывай портянки, как курсант Тысевич! Черт возьми, такой хороший хлопец! Отмеченный самим Ворошиловым!

– Надо отчислять, Сурен Степанович.

– Отчислять… Отчислять… Селезнева надо отчислять! Так не дал же а, комиссар?

– Опять, Сурен Степанович? Селезнев настоящего пролетарского происхождения, отчислять его – политическая ошибка!

– Селезнев – будущий командир танка. Ты бы доверил ему свою жизнь, пошел бы к нему водителем, а?

Комиссар предпочел промолчать. Комбриг не стал развивать эту тему, сказав только:

– А к Тысевичу я бы пошел! Слушай, а нельзя как-нибудь… В виде исключения? Отличный же курсант, черт возьми!

– Сурен Степанович… Товарищ комбриг! Это уже будет не политическая ошибка, а намеренное искривление линии партии. Вы понимаете, чем это может закончиться лично для вас?

Акапян знал. Завтра же Бекасов, этот сучий потрох, настрочит политдонесение о том, что курсанта Тысевича, сына врага народа, не отчислили из училища и доверяют ему грозное оружие, которое он может повернуть против рабоче-крестьянской власти, а то и что-нибудь похуже: например, угнать танк из Орла в Москву и организовать покушение на вождей! Ума и фантазии хватит… Комбриг с острой неприязнью посмотрел на комиссара, но тот выдержал его взгляд и, сохраняя невозмутимое выражение лица, сказал:

– Так я вызову Тысевича.

– Знаешь, ты уж сам ему как-то скажи… У меня язык не повернется. Ничего не понимаю! Зачем отчислять из училища курсанта-отличника?! Кому это нужно?!

– Брось, комбриг! Все ты понимаешь! Его отец – враг народа! Он арестован. Ты уверен, что при первом же удобном случае Тысевич не отомстит? Против кого он повернет пушку? Хорошо, если против меня или тебя, а если представится случай и он выступит против… – Комиссар многозначительно посмотрел в потолок. – Кто тогда отвечать будет, что врага не отчислили?

Тысевич бежал в штаб. Несколько минут назад в класс заглянул посыльный, сообщив, что курсанта Тысевича вызывает бригкомиссар. К таким вызовам Петр уже привык. После того как он отличился при наркомовской проверке, его вызывали в штаб уже не раз, причем по самым различным поводам: то корреспонденты приедут, то от имени курсантов надо обращение подписать, то фотографы навалятся… Оказывается, знаменитостью быть не только приятно, но и хлопотно. Что на этот раз? Козырнув часовому у знамени, Тысевич быстрым шагом дошел до знакомой двери и постучал.

– Товарищ бригкомиссар! Курсант Тысевич по вашему приказанию явился.

Бекасов оторвал взгляд от листа бумаги, лежащего на столе, и строго посмотрел на курсанта.

– Тысевич, ты давно получал письмо из дома?

– Что? – растерялся Петр, не ожидавший такого вопроса.

– Как давно ты получал письмо из дома?

– Недели две назад… А что?

– И что там писали?

– Да все нормально. Отец работает, мать по хозяйству, брат учится, а Маруську должны в комсомол…

– Тысевич, ваш отец арестован.

– Что? Кто арестован?

– Ваш отец арестован как враг народа.

– Это… Это… Это ошибка! Это непременно ошибка! Это не может быть правдой! Какой же он враг народа? Отец? Глупости!

– Выбирайте выражения, Тысевич! По-вашему, наши органы могут делать глупости? Тысевич, вы отчислены из училища. В финчасти готовят документы, завтра вы должны отбыть к месту жительства.

– Я? Отбыть?..

Как теперь жить? Как смотреть в лицо тем, с кем два года ел из одного котелка, спал бок о бок в одной казарме? Сын врага народа… Отчислен из училища… Как он вернется домой? Что скажет родителям? Ах да… Отцу он уже ничего не скажет… Он, Петр Тысевич, еще вчера самый знаменитый в училище курсант! Золотые часы от наркома!

Петр машинально нащупал часы на запястье. Комиссар заметил этот жест.

– Часы сдайте, отчисленный из училища сын врага народа не имеет права носить часы с такой надписью.

– Не отдам.

– То есть как? – опешил комиссар.

– Часы мне вручил нарком Ворошилов, лично! Лично ему и отдам.

– Да ты, щенок…

Открылась дверь, и в кабинет вошел Акапян. По взгляду комбрига было понятно, что он слышал перепалку комиссара и курсанта.

– Тысевич, выйди в коридор.

– Есть!

– Ты что, комиссар, совсем уже не человек? Часы-то зачем у парня отбираешь?

Бекасов недобро прищурился.

– А ты подумал о том, что может произойти, если он где-нибудь эти часы покажет? Враг народа с личными часами наркома на руке! Как он может эти часы использовать, а?

– Время узнавать! – рявкнул, не сдержавшись, комбриг. – Твою мать, Петька! Что с тобой случилось? Ты же раньше другим был!

– И время другое было! Тогда лучшим оратором был пулемет, а с ним я умел договариваться! А сейчас все решает вот это! – Комиссар потряс в воздухе листком с сообщением из особого отдела. – Понял ты это, Сурен?

– Часы ему оставь.

– Ладно. – Комиссар повернулся к двери: – Тысевич!

В кабинет зашел бледный Тысевич. Он с надеждой посмотрел на начальника училища.

– Тысевич, часы можешь оставить себе, все остальное – без изменений. Выполняйте.

– Слушаюсь, товарищ комбриг, – упавшим голосом произнес курсант.

– Иди и помни, что жизнь на этом не кончается.

Из штаба возвращался совсем не тот Тысевич, который двадцать минут назад спешил к комиссару. У него словно вырос горб, плечи поникли, и шел он, как слепой, из-за чего едва не столкнулся с командиром батальона.

– Курсант Тысевич, что с вами? – спросил тот.

– Ничего. Просто я… Меня… Просто я уже не курсант.

– Не понял, это как?

– Меня отчислили.

– Тебя?! За что?!

– Как сына… Как сына… – он не смог выговорить эти три слова, тяжелые, словно черные неподъемные камни – сын врага народа. Но командир батальона все понял и тут же поспешил прочь.

Известие о том, что Тысевича, того самого, который после наркомовской проверки в марте стал непререкаемым авторитетом среди курсантов по вождению танка и стрельбе, отчислили из училища как сына врага народа, распространилось мгновенно. Если кто и сочувствовал ему, то высказываться по этому поводу вслух боялся: своя рубашка, как известно… Те, кто завидовал его внезапной славе, злорадствовали: одни – скрывая свои чувства, другие – не стесняясь, бросали ему в лицо самые глупые обвинения, лишь бы только унизить, а самим выделиться как непримиримым борцам за чистоту курсантских рядов и – все может быть! – заработать на этом благосклонное отношение самого бригкомиссара.

А у Тысевича в голове все перепуталось. Вначале, после того как комиссар сказал ему об аресте отца, он вообще потерял способность думать, ему только хотелось доказать, что это глупость, неправда, ужасная ошибка. Потом, спустя какое-то время, он засомневался: а вдруг отец на самом деле где-то оступился, кто-то шантажом или другим способом заставил его стать предателем? Но эти мысли Петр Тысевич, устыдившись, тут же отбросил: как он мог вообще подумать такое об отце?

Последнюю ночь в училище Тысевич спал плохо. Еще утром все было так замечательно, а вечером хоть в петлю лезь – все сторонились его, как чумного, и даже те, кто вначале злорадствовал и норовил сказать какую-нибудь гадость, чтобы уколоть побольнее, к вечеру обходили стороной. Если кто и сочувствовал ему, то делал это молча, выражая свою поддержку взглядом. Один только Колька Батищев, улучив минутку, когда они были вдвоем в туалете, слегка хлопнул его по плечу и сказал:

– Держись, Петька! Мы верим, что это ошибка. Разберутся – выпустят, и ты вернешься…

В этот момент в туалет кто-то зашел, и Тысевич даже не успел сказать «спасибо» за эти скупые дружеские слова, единственные, которые он услышал за весь день. Он с благодарностью посмотрел на Батищева и кивнул ему.

Утром, получив на руки документы, Петр покинул училище и уехал в Киев, чтобы оттуда, пересев на другой поезд, отправиться в Шепетовку.

Глава 16
Каменец-Подольская область, г. Изяслав. Апрель 1938 г.

Лейтенант Коробко был недоволен. Он только что вернулся из Шепетовки, где получил нагоняй от своего непосредственного начальника:

– Тебе что было сказано в марте? Грехмана тряхнул? Почему нет?

– Товарищ капитан, он же у вас, в Шепетовке, сидит!

– Ты, лейтенант, не указывай мне! Сидит у нас, а числится за тобой, понял? Так что тряси его как хочешь, а остальные фамилии добудь!

– Да у меня же в Изяславе куча дел! Ими-то когда заниматься?

– Это меня не касается! И вот что я тебе скажу: слишком ты умный стал, болтаешь много, вместо того чтобы работу делать!

– Есть, товарищ капитан госбезопасности!

– Вот так-то лучше! Неделя сроку тебе на раскрутку этого Грехмана, понял? А то поедешь участковым в Клембовку, там сейчас как раз вакансия вырисовывается.

Лейтенант выскочил из кабинета как ошпаренный.

Этого еще не хватало! Черт, как он мог забыть про этого Грехмана? Тут же, не откладывая дело в долгий ящик, Коробко поехал на склады лесхоззага, приспособленные под тюрьму, и вызвал на допрос Грехмана. Попросив у коллег несколько листочков бумаги, он вытащил из кармана автоматическую ручку, купленную им при случае в Каменец-Подольском. Очень удобная штука, надо признать, и пишет хорошо, и чернильницы не требуется.

Когда Грехмана завели в кабинет, лейтенант его не узнал и уже хотел сказать, что конвоир ошибся и привел на допрос совсем не того, кого нужно. Согбенный, белый как лунь, хмурый старик с трясущимися руками… Молчаливый, безразличный ко всему, в том числе и к своей судьбе, а этого лейтенант боялся больше всего: из таких никаких показаний даже волшебными палками не вышибешь. Какой же это Грехман? Но, как оказалось, это был он.

– Садитесь, Грехман.

– Шутите, гражданин лейтенант?

– То есть? – не понял Коробко.

– Я и так уже сижу. Куда вы еще хотите меня посадить?

– Вот теперь я вижу прежнего Грехмана.

– Я даже не тень того Грехмана, я уже не знаю, кто я. Наверное, я просто вчерашний день…

– Грехман, на последнем допросе вы назвали девять фамилий. Но по оперативным сведениям имена некоторых сообщников вы утаили. Я хотел бы услышать от вас полное и откровенное признание, то есть имена тех, кого вы еще не называли. На суде зачтется ваше сотрудничество со следствием. Слушаю вас…

Лейтенант зачиркал ручкой, оформляя протокол допроса. Затем, подбирая нужные слова, чтобы вопрос звучал официально, он записал его и только после этого поднял глаза на арестованного. Грехман, казалось, даже не слышал его вопроса. Он сидел, закрыв глаза, и качался на табурете – вперед-назад, вперед-назад… Его губы беззвучно шевелились.

– Грехман, вы слышали, что я вас спросил?

В ответ – молчание.

– Вот скотина! – пробормотал лейтенант, внимательно присмотревшись к арестанту. Он понял, что допрашивать Грехмана бессмысленно, в таком состоянии тот ничего не скажет. Коробко снова зачиркал ручкой, приостановился на мгновение, задумчиво посмотрел на Грехмана и продолжил составлять протокол допроса. Написав строчек десять, он пододвинул лист безучастному Грехману, который отрешенно смотрел в одну точку.

– Значит, вы отказываетесь от дачи показаний? Грехман молча кивнул.

– Да или нет? – переспросил лейтенант.

– Отказываюсь.

– Подпишитесь. – Он вставил авторучку в пальцы арестованного.

Грехман, не читая, подписался внизу листка.

– Свободен. Конвой! Отвести арестованного в камеру. Лейтенант еще раз пробежал глазами протокол, подписанный Грехманом. Фальшивка? Ну и хрен с ней, все равно Грехман никогда ее не увидит! А завтра-послезавтра его отправят в областную тюрьму, в Каменец-Подольский.

Дополнительные показания обвиняемого Грехмана Вениамина Самуиловича

от 15 апреля 1938 года.

Вопрос: Кого еще вы завербовали в вашу шпионскую сеть, кроме ранее указанных лиц?

Ответ: Когда я работал в горсовете начальником снабжения, я завербовал председателя горсовета Гончара Леонтия Васильевича, его секретаршу Кожушко Валентину, отчества не знаю, и продавщицу из кооперации Ганну, фамилии не знаю. Они сообщали мне данные о настроениях населения, нехватке товаров и выполняли другие задания по к/р и а/с деятельности.

Грехман.

«Вот так, – подумал лейтенант, – сегодня неискренен в малом, завтра Родину продашь. Значит, примем чисто предупредительные меры».

Спрятав листок в папку, лейтенант заторопился в Изяслав.

Сегодня надо было успеть сделать целую бездну работы.

* * *

Петр Тысевич шел по родной Кулишовке. Он вернулся домой. Сколько раз, учась в Орле, он представлял себе, как приедет в отпуск!

После первого курса отпуска никто не получил. Вначале были летние лагеря, а потом – естественно, добровольно – все курсанты отправились на помощь строителям, возводившим цеха большого завода. Осенью начался учебный год, и Петьке так и не удалось пофорсить в курсантской форме в родном Изяславе. А как хотелось! Особенно перед одной особой, имя которой он даже мысленно не произносил, стеснялся. А сейчас? Он с отвращением посмотрел на свой цивильный потрепанный костюм, который ему выдали в училище взамен отобранной формы. Костюм, наверное, принадлежал какому-то салаге, поступившему в училище в прошлом году, и лежал где-то в каптерке, превратившись в приют для мышей, пока не пригодился! Нет, не так Петька мечтал вернуться в Изяслав!

Вдали показался родной дом. Как там мать, сестры? И главное, что же с отцом? Он даже не заметил, как перешел почти на бег. Калитка была открыта, дверь в хату тоже.

– Кто дома? Эй!

– Петька! – заверещала Наденька и с разбегу бросилась брату на шею.

– Сынок! Сынок… – Наталья обняла сына, прижавшись к его груди. Господи, если бы кто знал, как она была рада, что приехал сын, мужчина, на которого можно переложить тяжесть их непростой жизни. – Петя, ты в отпуск?

– А где Маруся?

– В школе, на комсомольском собрании. Так ты в отпуск?

– Приняли, значит, в комсомол. Молодец, сестричка! А как у тебя дела, сорока? – Петр обнял Наденьку за плечи. – Как четверть закончила?

Сестренка что-то стрекотала по свои школьные дела, а Петр в это время встретился взглядом с матерью. По ее печальному, отстраненному, неимоверно уставшему выражению лица он понял, что мать обо всем догадалась. Она не стала расспрашивать его об училище, и он был рад этому: зачем лишняя боль там, где и без того болит?

* * *

– На этом повестка дня нашего комсомольского собрания исчерпана. – Секретарь бюро комсомольской организации школы, преподаватель истории Сара Борисовна Штейман, еще раз пробежалась глазами по перечню вопросов, написанных на листке. Каждый рассмотренный вопрос она отмечала галочкой, двенадцать вопросов – двенадцать галочек. Все, что было запланировано, обсудили быстро, по-деловому, активность комсомольцев высокая, словом, все хорошо.

– Есть у кого-либо замечания, дополнения? Если нет, то я хотела бы внести предложение.

Комсомольцы, которые зашевелились и зашумели, почувствовав конец собрания, снова притихли. Оказывается, это еще не конец утомительного сидения. А Сара Борисовна, поправив непослушную черную прядь, продолжила:

– Я предлагаю обсудить поведение Маруси Тысевич. Известно, что ее отца арестовали как врага народа. Мария Тысевич, вместе того чтобы осудить действия отца, как и подобает настоящей советской комсомолке, проявила беспринципность и жалость к врагу советской власти. Она не отказалась от него, как должен был сделать настоящий комсомолец, а наоборот, была замечена в сквере, возле здания НКВД, где рыдала по отцу на виду у всех. Я спрашиваю вас: разве так должна была поступить настоящая советская комсомолка? Разве она должна была плакать по врагу народа, пусть даже он и ее отец? Вношу предложение: обсудить поведение комсомолки Тысевич и исключить ее из наших рядов. Прошу высказываться.

Зал затих. Прошла минута, две. Стояла такая тишина, что, казалось, было слышно, как колотится сердце Маруси Тысевич, которой собираются искалечить жизнь. Исключение из комсомола за сочувствие врагам народа – несмываемое клеймо до самой смерти!

Маруся спрятала лицо в ладони, испытывая бессилие, стыд и ненависть, которую она почувствовала к давно знакомой ей Саре Борисовне. Что плохого она сделала этой учительнице? Зачем она опозорила ее перед всей комсомольской организацией? Да и позор ли это? Произошла ужасная ошибка! Ее отец ни в чем не виноват, это какое-то недоразумение!

Как-то незаметно вокруг Маруси образовалась пустота. Те, кто сидел справа и слева, слегка отодвинулись, потеснив соседей. То же самое сделали ребята, сидевшие сзади и спереди.

– Желающих высказаться нет? Очень хорошо, значит, и так все понятно! Предлагаю исключить Тысевич из рядов ВЛКСМ как не оправдавшую высокое звание комсомолки и за сочувствие врагам советской власти.

– Минуточку! – словно гром среди ясного неба, прозвучал спокойный голос. Со своего места поднялся Савелий Павлович Коростий, тоже преподаватель истории. Невысокого роста, ладно скроенный, со стрижкой ежиком, Коростий удивленно развел руками: – А может, тут все совсем наоборот?

– То есть как? – не поняла Сара Борисовна. – Что значит наоборот?

– А может, – Коростий сделал многозначительную паузу, – она вовсе не за отцом плакала, может, она от стыда рыдала, что у нее такой вот отец? Ведь так, Маруся? – Он неожиданно обернулся к Тысевич, взглянув на нее как-то по-особому, слегка приподняв правую бровь. Такое выражение лица бывало, когда учитель добивался от ученика правильного ответа, подталкивая его наводящим вопросом. – Я прав?

Маруся не нашла в себе сил что-то ответить, только схватилась за этот спасательный круг и чуть заметно кивнула, но Коростий уже не смотрел на нее. Энергично жестикулируя, он громко говорил о принципиальности советских комсомольцев, их любви к Родине и еще что-то, отвлекая внимание Сары Борисовны и всех остальных от несчастной Маруси и давая девочке возможность прийти в себя.

– Поэтому я считаю, что никакого вопроса тут нет. Сара Борисовна, закрывайте собрание, и так засиделись сегодня.

– А… – хотела что-то сказать Штейман, но комсомольцы уже зашумели, начали вставать, брать портфели и, не слушая секретаря комсомольской организации, потянулись к выходу. Через несколько минут в зале остались только Штейман и Коростий.

– Савелий, зачем ты это сделал? Ты понимаешь, что сорвал политическое мероприятие?

– Сара, ты считаешь, что расправа над пятнадцатилетней девчонкой – это политическое мероприятие?

– Тысевич – дочь врага народа! Как она может быть комсомолкой?

– А что, уже был суд и ее отца объявили врагом народа?

– Его арестовали, а органы не ошибаются!

– Разве ты забыла, как сам товарищ Сталин учил, что сын за отца не отвечает?

– Савелий, я буду вынуждена сообщить о твоем поведении в парторганизацию.

– Докладывай! Но даже после этого слова товарища Сталина не изменятся.

И они разошлись, сделавшись с этой минуты непримиримыми врагами.

Маруся бежала по дорожке, затем по хлипкому мостику через Понорку, маленькую речушку, впадающую в Горынь. Быстрее, быстрее, подальше от этого позора! Домой, чтобы хоть там спрятаться от этой пустоты, которая образовалась вокруг нее после ареста отца!

Правда, последний месяц дома стало жить невыносимо: мама целый день сидит, уставившись незрячими глазами в стенку или в окно, и молчит… Страшно так молчит, словно сошла с ума, или безостановочно рыдает, причем никакие уговоры не действуют на нее, а ведь жить-то надо! Надо ходить за коровой и доить ее три раза в день, дать сена, воды согреть, да и самим нужно что-то есть, но никакие увещевания не помогают. Марусе пришлось большую часть хозяйственных хлопот взять на себя. Надька еще не осознавала, какая страшная беда обрушилась на их семью, хотя из школы иногда приходила зареванная, чего раньше никогда не случалось. Тем не менее, дома все равно было легче, чем в школе, потому что тут все свои, у всех одно горе и в этом горе все равны: и мама, и Надька, и она, Маруся.

Первое, что увидела Маруся, переступив порог, – чужие ботинки и пиджак, висевший на вешалке.

– Петька! – даже не поняла, а почувствовала она. – Петька!!!

Тут же в кухоньку из комнаты вышел Петр:

– Сестренка! Маруська! Ну, ты совсем невеста уже!

– Петечка… Как нам здесь плохо, братик… Ты в отпуске?

– Нет, Маруся. Меня отчислили…

– Как?! Ты плохо учился? – удивилась Маруся.

– Я? – встрепенулся Петр. – На, смотри!

Он сорвал с руки золотые часы и протянул сестре, еще раз порадовавшись, что отстоял подарок наркома перед комиссаром.

«Курсанту Тысевичу от наркома Ворошилова», – прочитала Маруся.

– Ничего себе… – поразилась она, – неужели от самого Ворошилова?

– От самого Ворошилова. Сам с руки снял и мне отдал.

– Ври больше! Откуда же он знал твою фамилию?

– На следующий день после проверки начальник училища специально человека посылал, чтобы гравировку сделать. А наградил меня нарком за отличное вождение танка и меткую стрельбу, так что учился я отлично.

– Это из-за папы, да? – вдруг погрустнела Маруся.

– Это из-за нашей несчастной жизни, – сказала мать, до этого безучастно слушавшая разговор об отличной Петькиной учебе.

– Мама, ты не переживай, все у нас наладится… И папу отпустят, вот разберутся и отпустят! Петька, что же ты сейчас делать собираешься?

– Как что? Работать пойду! Оформлю паспорт и пойду…