Текст книги "Приключения Джона Дэвиса"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Разумеется, все эти признаки не могли ускользнуть от моего внимания, ведь еще в Вильямс-Хаузе (не помню, упоминал ли я об этом) я много занимался врачебным искусством, помогая матушке и доктору. Под их руководством я получил достаточные сведения о лекарствах и хирургии, чтобы рискнуть порекомендовать то или иное средство, сделать кровопускание, вправить руку или перевязать рану.

Врача на борту не было, был лишь, как принято, ящик с медикаментами, так что мне пришлось призвать на память все свои познания. Не питая особых надежд на исцеление, я взялся лечить бедного Апостоли, что не составляло особого труда, ибо этот вид заболеваний хорошо известен современной науке и лечение в основном состоит в следовании строгому режиму. Задав больному несколько вопросов о его ощущениях и о том, что ему было предписано ранее, я назначил диету из некрепких бульонов и овощей и велел закутать горло фланелью, предупредив, что, если стеснение в груди не пройдет, я сделаю ему легкое отвлекающее кровопускание. Бедный Апостоли, не сомневавшийся в моих врачебных талантах так же, как и в моей мореходной выучке, печально улыбнулся и пообещал полностью довериться мне.

Не выразить словами, какое огромное счастье в моем состоянии духа я испытал, встретив юную, бесхитростную душу. Апостоли рассказывал мне о своей сестре, прекрасной, по его словам, словно ангел, о матери, любившей его всем сердцем – он был единственным сыном, – и, наконец, о родине, порабощенной гнусным деспотизмом турок. Я же поведал ему о Вильямс-Хаузе и его обитателях, об отце и матери, о Томе и о том старике-докторе, чьи благотворные уроки я теперь применял спустя десять лет, на расстоянии восьмисот льё от дома. Исповедь облегчила боль изгнания, на которое я был обречен, и несколько утишила угрызения совести, неизбежно возникающие после любой смерти в сердце того, кто был ее виновником, сколь справедливой бы ни казалась кара.

Так мы провели весь день, время от времени прогуливаясь по кораблю; веял слабый ветерок, по обоим бортам скользили берега. Вечером мы подошли к острову Кало-Лимно, стоявшему, будто часовой, у входа в залив Муданья. Апостоли поднялся на палубу посмотреть на заходящее за горы Румелии солнце, но спустилась ночь, и я настоял, чтобы он удалился в каюту. Он повиновался с простотой ребенка. Я уложил его в гамак, сел подле и, не позволяя ему говорить, принялся, чтобы развлечь его, рассказывать о различных приключениях моей жизни. Когда я дошел до истории спасенной мною Василики, бедный юноша со слезами бросился мне на шею. Он еще горячее стал убеждать меня остановиться у них в Смирне; он мечтал, как из Смирны мы вместе поедем на Хиос через Теос, город Анакреонта, через гостеприимные Клазомены, где Симонид благодаря своим стихам был столь тепло встречен после кораблекрушения, и, наконец, через Эритрию – родину сивиллы Эритреи, возвестившей падение Трои, и пророчицы Афинанды, предсказавшей победы Александра Македонского.

Обсуждая эти проекты, мы прободрствовали часть ночи. Как и Апостоли, я забывал, что мы строим свои планы на песке; я уже видел себя путешествующим по античной Греции вместе с ученым чичероне, которого случай или, вернее, Провидение поставило на моем пути. Внезапно я почувствовал, как его рука стала влажной, пульс забился учащенно и прерывисто, словно маятник, когда часы спешат и их скрытая и неисправимая поломка сокращает время. Мне стало ясно, что длительное пребывание без сна опасно для моего больного; я возвратился в свою каюту, оставив его более счастливым, чем был я. Не подозревая о тяжести своего состояния, погруженный в сладкие грезы, он уснул.

На рассвете я поднялся на палубу, и вскоре Апостоли присоединился ко мне. Он провел вполне сносную ночь, хотя и сильно потел; на сердце у него было легко, и он несколько успокоился. За ночь мы прошли довольно большое расстояние и находились теперь у входа в пролив, отделяющий Мраморный остров, древний Проконесс, от полуострова Артаки, древнего Кизика. Апостоли уже посещал два эти места и знал их историю, как, впрочем, и историю всей страны. Проконесс носил когда-то имя Небрис, или Детеныш Лани, ибо, как детеныш, он любил резвиться недалеко от матери; оттуда поставлялся прекрасный мрамор Кизика, столь высоко ценимый античными скульпторами. Это он и дал название окружающему его морю – Мраморное. Кизик же был когда-то островом, но узкий пролив, отделявший его от материка, сегодня стал сушей. Именно отсюда Анахарсис отправился в путь на свою родину, в страну скифов. Тогда в Кизике высился великолепный храм из полированного мрамора, позднее разрушенный землетрясением. Его сохранившиеся колонны удостоились чести быть перевезенными в Византий и украсить город, который Константин перед тем сделал столицей мира.

Часть города с его уцелевшими по сей день руинами, лежащими у подножия горы Арктон, соединялась в те времена с материком двумя мостами: один, сотворенный природой, носил имя Панорм, другой же, построенный людьми, назывался Хит. После морской битвы, когда афиняне одержали победу над спартанцами, город оказался во власти победителя. Из лаконичного письма побежденных к эфорам Алкивиад узнал об отчаянном положении своих недругов:

«Цвет армии погиб; Миндар убит; оставшееся войско умирает от голода; мы не знаем, что нам делать и что станется с нами».

Трудно поверить, сколько очарования таили в себе эти забытые мною подробности, ведь в своем невежестве я никак не относил их к тем местам, мимо которых мы проезжали. И рассказывал об этой исторической земле сын древнего народа, умершего, после того как пустил на ветер свою науку, свое искусство, свою поэзию, которые достались, как бесценное наследство, остальному миру. Апостоли гордился прошлым своей страны и верил в ее будущее; подобно своим древним соотечественницам-сивиллам, он читал в книге судьбы грядущее возрождение своей прекрасной Арголиды. Апостоли в самом деле был уроженец Навплии, и, хотя уже два поколения его семьи жили в Малой Азии, он, как и юный грек Вергилия, перед смертью вспомнивший свой Аргос, сохранил в душе если не воспоминания, то, по крайней мере, любовь к родине.

Для него здесь все было подлинным, и любой самый давний миф наполнялся реальностью. Пролив, к которому мы плыли, не был для него ни Дарданеллами, ни проливом Святого Георгия. Он был Геллеспонтом – могилой дочери Афаманта (вместе с Фриксом она бежала от преследований своей мачехи Ино на златорунном баране, окутанная облаком, и упала в море, испугавшись шума волн). Лампсак, хотя от былого великолепия в нем осталось едва около двухсот домов, разбросанных среди руин, и знаменитые виноградники, которые Ксеркс подарил Фемистоклу, стал по мановению волшебной палочки воображения юного грека знаменитым городом, где обожествляли чудовищного сына Венеры и Юпитера; город был бы разрушен Александром Македонским, если б не хитроумное вмешательство его учителя Анаксимена. После Лампсака шли Сест и Абидос, вдвойне прославившиеся – любовью Леандра и высокомерием Ксеркса. Все оживало в словах юноши, все – до исчезнувшего с карт Дардана, подарившего свое имя проливу, над которым он царил во времена, когда Митридат и Сулла сошлись в нем для переговоров о мире.

Всего за полтора дня мы покрыли расстояние между Мраморным островом и косой, где расположен Новый замок Азии, и, подгоняемые течением, вошли в Эгейское море в тот самый час, когда последние лучи солнца окрасили в розовый цвет снежные вершины горы Ида. Но пахнул холодный ветер Фракии, и, несмотря на то что нам открывалось прекрасное зрелище, я заставил Апостоли вернуться в каюту, дав слово вскоре присоединиться к нему. Весь день он страдал от удушья, и я решил вечером сделать ему кровопускание. Сдержав обещание, я пришел к нему, и он, полный доверия, не просто протянул мне руку для пожатия, но горячо обнял меня. То ли воспоминания о родине разожгли ему кровь, то ли от разговоров у него разболелась грудь, но в этот вечер скулы его пылали, а глаза лихорадочно блестели. Ни минуты не медля, призвав на память все свои познания в хирургии и в лекарствах, я крепко перевязал ему руку и, как опытный врач, провел процедуру со всей предосторожностью. Ожидания мои оправдались, результат сказался незамедлительно: когда Апостоли лишился трех-четырех унций крови, он задышал свободнее и у него прошел озноб. Вскоре, ослабевший от потери крови, хотя она и была незначительной, он закрыл глаза и погрузился в сон. Я послушал его тихое и ровное дыхание и, уверенный, что он проведет спокойную ночь, вышел из каюты подышать вечерним воздухом.

В дверях мне встретился вахтенный матрос, посланный старшим рулевым попросить il signor inglese[19]19
  Английский синьор.


[Закрыть] подняться на палубу.

XXI

Старший рулевой – он исполнял на судне также обязанности боцмана – по рождению был сицилийцем и происходил из деревни Делла Паче, расположенной близ Мессины. Когда мы отплывали из Халкедонского порта, я имел случай убедиться в его мужестве и хладнокровии, он же, увидев, как я отвел от корабля опасность, в которую его вверг капитан, пришел поздравить меня, что и сделал с искренностью старого моряка. С тех пор всякий раз, встречаясь на трапах или на палубе, мы неизменно обменивались парой слов и сделались добрыми приятелями.

Он сидел на рострах, опершись о борт, и держал в руках ночную подзорную трубу. Зна́ком подозвав меня, он протянул ее мне.

– Извините за беспокойство, ваша милость, но хотелось бы узнать, что вы думаете вон о той белой точке на северо-северо-западе, которая напоминает мне одну посудину, вышедшую на закате из-за мыса Коси́но. Что-то она мне подозрительна. По моему разумению, она или идет тем же курсом, что и мы, или преследует нас, а в этом случае, признаюсь, я предпочел бы подчиняться вам, а не капитану.

– Разве на борту нет старшего помощника? – спросил я.

– Да есть, вернее, был, но он заболел в Скутари, и его, на беду, пришлось там оставить; говорю «на беду», потому что он так же хорошо знал свое дело, как капитан плохо знает свое, а коли случится то, чего я боюсь, его мнение стоило бы многого. Конечно, – продолжал рулевой, – если ваша милость пожелает поделиться своими мыслями, мы ничего не потеряем, даже наоборот.

– Вы оказываете мне слишком много чести, боцман, – ответил я смеясь. – Впрочем, это пустяки, я охотно выскажу свои соображения.

Направив подзорную трубу в указанном направлении, в ярком свете луны, озарявшей море, я, как и старший рулевой, узнал греческую фелуку, несущуюся к нам на всех парусах; она была почти в трех милях и, казалось, настигала нас; в эту минуту ее, судя по всему, стало видно невооруженным глазом, ибо сигнальщик, дежуривший на грот-марса-рее, закричал:

– Парус!

– Конечно, парус, – пробормотал рулевой, – ты думаешь, мы спим или ослепли; да, это парус, и хотелось бы мне оказаться на двадцать льё южнее, в сторону Митилини.

– Однако, боцман, – заметил я, – будьте внимательны: может быть, это напарник того судна.

– Да, да, вполне возможно, – согласился он, – эти пираты, разрази их Господь, из породы шакалов и порой рыскают стаями.

Затем он крикнул сигнальщику:

– Эй, там, наверху, с какой стороны этот парус?

– На северо-северо-западе, прямо с подветренной стороны, – ответил матрос.

– Это хорошо, – сказал я старшему рулевому, – если нам придется удирать или поиграть с пушкой, мы будем иметь дело с одним. А сейчас, я думаю, пора будить капитана.

– К сожалению, да, – ответил старший рулевой. – По мне, лучше бы на его месте были вы, и все прошло бы, пока он спит. А не добавить ли нам холщовых лоскутков к тем, что мы уже несем?

– Думаю, это не помешает, – ответил я. – И, думаю, капитан приказал бы то же самое, кроме того, – я снова посмотрел в подзорную трубу, – нельзя терять время: они настигнут нас с минуты на минуту. Пошлите человека разбудить капитана и прикажите остальным матросам быть наготове. Вам знакомо место, где мы находимся?

– Как Мессина, ваша милость; от Тенедоса до Лериго я могу с закрытыми глазами вести судно.

– Как «Прекрасная левантинка» носит паруса?

– Как испанка свою мантилью, ваша милость; вы можете распустить их до бом-брамселей, и кокетка никогда не скажет: «Хватит!»

– Это уже кое-что, – вполголоса сказал я.

– Да, да, кое-что, – ответил рулевой. – Но этого мало.

– Вы думаете, фелука выиграет в скорости?

– Будь это обычная фелука, я бы не поклялся. «Прекрасная левантинка» – добрый парусник, но по бортам судна, что идет за нами, я вроде бы заметил какую-то пену, довольно подозрительную.

– И что вы думаете?

– А то, что у него помимо крыльев есть еще и лапы. Вот в чем его преимущество перед нами.

– Ах, вот оно что, – прошептал я, понимая и разделяя опасения рулевого, – меня больше не удивляет, что она идет таким ходом.

Я снова посмотрел в подзорную трубу: фелука подошла еще ближе и была, казалось, не более чем в двух милях от нас, что и позволило мне как следует рассмотреть ее.

– Клянусь честью! – воскликнул я мгновение спустя, – вы правы, боцман, я начинаю различать движение весел; нельзя терять ни минуты. Ну-ка за дело! Готовы?

– Да! – откликнулись матросы.

– Спустить грот и фок и распустить фор-брамсель!

– Кто отдает приказы на моем корабле? – неожиданно раздался голос капитана, появившегося на палубе в то время, как матросы выполняли команду.

– Тот, кто бодрствует, пока вы спите, сударь, – ответил я. – И кто передает вам командование, надеясь, что, хотя нам угрожает не меньшая опасность, чем в первый раз, вы выберетесь из нее лучше.

Передав подзорную трубу рулевому, я уселся на крамбол у правого борта.

– Что случилось? – с беспокойством спросил капитан.

– А то, что нас преследует греческое пиратское судно, – ответил рулевой, – но, если вы считаете, что из-за этого не стоило вас будить, можете спать дальше, капитан.

– Что вы говорите?! – с ужасом воскликнул бедняга.

– Ничего такого, в чем вы не смогли бы немедленно убедиться воочию, – ответил рулевой и протянул ему подзорную трубу; капитан взял ее и, приложив к глазам, поспешно направил в указанную точку.

– Вы считаете, что это пиратское судно?

– Хотел бы быть уверенным так в спасении собственной души, что меня бы успокоило, когда я буду переходить из нашего мира в другой.

– Что же делать? – спросил капитан.

– Хотите меня послушать, капитан?

– Говори.

– Вы, стало быть, хотите знать, что нужно делать?

– Да.

– Так вот, советую вам спросить об этом того английского синьора, что сидит там, на крамболе у правого борта, будто ему ни до чего нет дела.

– Сударь, – подходя, обратился ко мне капитан, – окажите любезность, скажите, что бы вы сделали на моем месте?

– Я разбудил бы всех матросов, что спят, и созвал бы на совет пассажиров.

– Все на палубу! – закричал капитан голосом, которому страх придал такую силу, что ее можно было принять за решимость.

Так как старшего помощника, кто повторил бы приказ капитана, на корабле не было, свободных от вахты матросов созвал на помощь их товарищам боцман. Как я уже говорил, это были славные моряки; они тут же вскочили со своих гамаков и полуголые выбежали на палубу; капитан вопросительно посмотрел на меня.

– Вы знаете, сколько ваше судно может нести парусов, – сказал я ему, – стало быть, и действуйте. Ведь видно, что фелука нас настигает.

– Распустить лиселя фока, грот-марселя и фор-марселя! – приказал он, затем, повернувшись в мою сторону, пока матросы выполняли приказ, заметил: – Я думаю, это все, на что мы можем пойти, ибо, сударь, стеньга гнется, как прут.

– У вас есть запасные мачты?

– Да, конечно, сударь, но поломанная мачта введет судовладельцев в большой расход.

– И вы пытаетесь избежать его ценою захвата всего корабля? Прекрасные расчеты, сударь! Я поздравляю ваших судовладельцев с тем, что они выбрали капитаном своего корабля такого бережливого человека!

– Кроме того, – продолжал он, поняв, что сказал глупость, – «Прекрасная левантинка», как только ее перегрузят, всегда дает течь.

– У вас есть насосы?

– Да, сударь.

– Тогда добавьте фор-брамсель к уже поставленным парусам, и мы посмотрим позже, нужно ли будет добавить лиселя.

Капитан несколько растерялся от того, как я обращаюсь с его судном, но тем временем на палубе стали появляться пассажиры.

Пробужденные от первого сна, подозревая, что лишь важное дело могло нарушить их покой, они поднимались к нам, и на их лицах читалось такое комичное волнение, что при других обстоятельствах их вид вызвал бы у меня смех. Среди пассажиров был и мой бедный Апостоли; увидев меня, он подошел ко мне.

– Что случилось? – грустно улыбаясь, спросил он своим тихим голосом. – Благодаря вам я впервые за два последних месяца хорошо спал, и вот меня безжалостно разбудили.

– А случилось, то, мой дорогой Апостоли, – отвечал я, – что мы бежим наперегонки с потомками ваших предков и что если ноги нас подведут, то придется хорошо поработать руками.

– Нас преследует пиратское судно?

– Вы угадали и, повернувшись в эту сторону, сможете увидеть неприятеля.

– Так и есть, – заметил Апостоли, – а мы не можем усилить парусность?

– Можно, – ответил я, – натянуть еще несколько лоскутов, но мы мало что выиграем.

– Неважно, – возразил Апостоли, – нужно испробовать все, а если они все же настигнут нас, будем драться.

– Мой бедный друг, – ответил я ему, – это говорит ваша душа, а тело ваше слишком слабо. Впрочем, уверены ли вы, что капитан расположен драться?

– Мы его заставим! – воскликнул Апостоли. – Настоящий капитан здесь – вы; это вы, Джон, уже однажды спасли корабль, и вы еще раз спасете нас.

Я покачал головой, как человек, не питающий больших надежд.

– Подождите, – сказал Апостоли и устремился к группе пассажиров, которым капитан объяснял наше положение.

– Господа! – обратился он к ним, напрягая свой слабый голос и прокладывая себе путь, чтобы оказаться в центре собравшихся. – Господа, в наших обстоятельствах необходимо срочно принять быстрое и верное решение. В этот час все поставлено на карту: наша жизнь, наша свобода, наше состояние – все зависит от верного или неверного приказа, от хорошего или плохого управления кораблем. Я заклинаю капитана сказать нам по чести, справится ли он с доверенной ему миссией, берет ли на себя ответственность за то, что произойдет?

Капитан пробормотал несколько бессвязных слов.

– Но, – возразил кто-то из пассажиров, – вы же хорошо знаете, что старший помощник заболел в Скутари и капитану одному приходится вести корабль.

– У вас короткая память, Гаэтано, – возразил Апостоли, – вы, кажется, забыли о том, кто однажды, не говоря лишних слов, вытащил нас из беды. Сейчас над нами нависла не меньшая угроза и единственным истинным капитаном должен стать тот, у кого больше знаний и больше мужества. Мужество есть у всех нас, но знания есть только у одного.

И, произнеся эти слова, он указал на меня.

– Да, да, – закричали пассажиры, – пусть английский офицер станет нашим капитаном!

– Господа, – ответил я, вставая, – поскольку речь идет не просто о вежливости или ложно понятом старшинстве, но о нашей жизни и смерти, я принимаю ваше предложение. Хочу объяснить, каковы мои намерения.

– Говорите! – последовал единодушный отклик.

– Я собираюсь мчаться сколь возможно быстро и, благодаря легкости корабля, увести его в какой-нибудь порт на Скиросе или Митилини до того, как фелука нагонит нас.

– Очень хорошо! – закричали все.

– Если же пираты настигнут корабль, я вас предупреждаю, что буду биться до последнего и скорее взорву судно и погибну вместе с вами, чем сдамся.

– Раз уж надо умереть, – воскликнул Апостоли, – то лучше умереть сражаясь, чем быть повешенным или вышвырнутым в море!

– Мы будем держаться до конца! – закричала команда. – Выдайте нам оружие!

– Тихо! – приказал я. – Решение принимаете не вы, а те, кому принадлежит груз на корабле. Вы слышали, что я сказал, господа; я даю вам пять минут, подумайте.

Я сел; пассажиры принялись совещаться между собой, и через пять минут во главе с Апостоли они подошли ко мне.

– Брат, – сказал мне грек, – ты единодушно поставлен нами во главе; начиная с этой минуты наша жизнь, наши руки, наше состояние доверены тебе. Располагай ими.

– А я, – сказал капитан, приблизясь в свою очередь, – предлагаю вам себя в качестве помощника и берусь, если удостоюсь, передавать ваши приказания; если же нет, то дайте мне работу последнего матроса.

– Браво! – воскликнули пассажиры и команда. – Ура английскому офицеру! Ура капитану!

– Хорошо, господа, согласен, – ответил я, протягивая руку капитану, – а теперь тихо!

Все мгновенно смолкли, ожидая моих распоряжений.

– Боцман, – обратился я к старшему рулевому (как мы уже говорили, он был на корабле и тем и другим), – справьтесь по компасу и скажите, на каком расстоянии от этих мерзавцев мы находимся, я хочу знать, совпадают ли ваши данные с моими.

Он сделал требуемый расчет.

– Они в двух милях от нас, ни больше ни меньше.

– Верно, – согласился я, – а теперь посмотрим, что умеет делать «Прекрасная левантинка» в час опасности. Внимание! Ставьте фор-бом-брамсель, грот-бом-брамсель и грот-трюмсель, разверните крюйс-марсель и бом-кливер, и пусть каждый клочок паруса наполнится ветром!

Команда повиновалась быстро и точно, она сознавала, как важно неукоснительно выполнить мои распоряжения. «Прекрасной левантинке» предстояло приложить последнее усилие, и, если благодаря дополнительным парусам она не оставит позади фелуку, нам придется готовиться к бою. Казалось, сам корабль, словно живое существо, понял, какая над ним нависла угроза, и, почувствовав поддержку только что поставленных парусов, накренился по ветру; на другом борту блеснули, выступая над поверхностью моря, медные полосы обшивки. Он помчался, рассекая носом воду, и брызги пены полетели на палубу.

Доверившись опыту рулевого, я принялся рассматривать в подзорную трубу фелуку; на ней тоже были подняты все паруса, и по бурлению воды у бортов можно было догадаться, что ее гребцы отнюдь не бездельники.

Хотя все наши пассажиры находились на палубе, стояла такая тишина, что был слышен скрип мачт; казалось, они предупреждали меня, что я неосторожно перегрузил их; но я заранее решил отметать все возражения на этот счет, ибо единственный шанс выиграть эту партию состоял в том, чтобы поставить на карту все. Мы провели около часа в таком тревожном состоянии (хотя ничего за это время не случилось), когда я снова велел боцману определить курс по компасу. Он приступил к делу, а я, переведя взгляд на фелуку, вдруг заметил, что дистанция между нами, похоже, увеличилась.

– Святая Розалия! – воскликнул боцман. – Мы отрываемся, сударь, и это так же верно, как то, что у меня есть душа и я надеюсь на ее спасение; мы оставляем ее позади.

– И насколько? – спросил я, облегченно вздохнув.

– Да ненамного, – боцман помолчал минуту, затем, проверив расчеты, добавил: – Ненамного, где-то на четверть мили.

– И это вы называете ненамного! – возразил я. – Четверть мили за час! Клянусь святым Георгием, уж очень вы требовательны, старина, да я был бы рад и половине этого! Господа, – продолжал я, обратившись к пассажирам, – теперь вы можете идти и спать спокойно и завтра проснетесь вне досягаемости пиратов, если только…

– Если только?.. – повторил Апостоли.

– Если только чего-нибудь не случится, например не стихнет ветер за час или два перед восходом солнца.

– А тогда? – спросил кто-то из пассажиров.

– А тогда, – ответил я, – нечего и думать о том, чтобы спастись бегством: придется драться; впрочем, до четырех утра вам нечего бояться. Идите и спокойно ждите.

Пассажиры ушли; Апостоли хотел было остаться, но я настоял, чтобы он спустился в каюту; пережитое волнение, естественно, сказалось на состоянии юноши: хотя он сам этого не замечал, его пожирала лихорадка. После небольшого препирательства он подчинился как послушный ребенок; этим всегда кончалось любое сопротивление его нежной души, хранящей все очарование юности, хотя и стремительно шагающей к смерти.

– Теперь, сударь, – сказал я капитану, когда мы остались одни, – можно отослать половину команды на отдых; если ветер не переменится, вести корабль сможет и ребенок, если же ветер стихнет, нам понадобятся все руки, и лучше всего отдохнувшие.

– Свободные от вахты – вниз! – скомандовал капитан.

Спустя пять минут остались только вахтенные.

Словно морская ласточка, «Прекрасная левантинка» продолжала лететь по волнам; дул один из тех легких бризов, какого желал бы любой капитан, чтобы похвастаться перед своей возлюбленной умением управлять кораблем. Фелука же за полчаса отстала еще на четверть мили. Очевидно, если до конца следующего дня погода не переменится, мы сумеем укрыться в одном из портов Архипелага.

Как видите, я быстро поднялся по ступеням военной иерархии – от гардемарина сразу до капитана. И такова уж человеческая природа: забыв, что это стремительное продвижение свершилось на борту скромного торгового судна и что продолжаться ему ровно столько, сколько продлится сама опасность, я преисполнился гордости своим положением. Временное исполнение обязанностей я принял всерьез, и это прогнало грустные мысли, отягощавшие мой ум. Я задавался вопросом, почему бы мне не завести свой собственный корабль или простую яхту, чтобы путешествовать для собственного удовольствия, или трехмачтовое торговое судно, чтобы вести коммерцию с Индией или Новым Светом.

Этим я удовлетворил бы свою жажду деятельности – извечную лихорадку юности – и забыл бы об изгнании, к которому сам себя добровольно приговорил. Затем, поскольку мы находились в состоянии войны с Францией, быть может, мне представился бы случай отличиться и заслужить помилование за преступление, совершенное в нарушение правил воинского устава; тогда я вернулся бы на английский флот с добытым в сражениях званием и, следуя по стопам отца, стал бы новым Хоу или Нельсоном. Воображение – это нечто удивительное и магическое, оно воздвигает мост над невозможностью и, пробужденное, способно заблудиться в волшебных, невиданных даже во сне садах.

Какое-то время эти грезы баюкали меня, а затем, так как пробило уже два часа ночи и мы продолжали выигрывать расстояние, я передал управление рулевому, приказал боцману вести наблюдение и, закутавшись в плащ, прилег на лафет фальконета.

Не знаю, сколько времени я проспал крепким сном, свойственным моему возрасту, когда мне послышался чей-то оклик; я никак не мог проснуться, и кто-то тронул меня за плечо; мгновенно открыв глаза, я увидел перед собой боцмана.

– Что нового? – воскликнул я, вспомнив свой приказ разбудить меня, только если случится что-нибудь неожиданное.

– Случилось то, что вы и предвидели: ветер упал и мы стоим.

Известие было удручающее, но тем более нельзя было терять время перед лицом опасности. Я сбросил плащ и, решив сам осмотреть небо, обхватил ванты фок-мачты и взобрался на фор-бом-брам-рей; на высоте ощущалось дуновение воздуха, но его едва хватало, чтобы наполнить самые верхние паруса и развернуть наш флаг. Я обратил взгляд к фелуке, она больше не казалась белой точкой на горизонте; ясно, там как раз надеялись на безветренность, которой мы страшились, и продолжали, не замедляя хода, преследовать нас на веслах. Однако между нами все же лежало около трех льё.

Я осмотрел горизонт; мы находились недалеко от мыса Баба, древнего Lectum Promontorium[20]20
  Мыс Лектон (лат.).


[Закрыть]; к востоку-юго-востоку от нас показался Митилини, горы которого я четко различал, и Скирос – колыбель Ахилла и могила Тесея, но первый из них лежал в семи льё от нашего корабля, а второй – приблизительно в десяти. Продлись ветер еще часа три, мы были бы спасены, но до меня доносились лишь его последние дуновения.

Не желая ни в чем себя упрекнуть, я спустился на палубу и приказал убрать все нижние паруса, оставив только фор-марсель, грот-марсель, крюйс-марсель, грот-брамсель, фор-брамсель и лиселя. «Прекрасная левантинка» на мгновение вздохнула, освободившись от груды холстов, и, как скользящая по волнам нимфа, окутавшая голову шарфом, еще с пол-льё вдыхала последние струи воздуха. Потом она остановилась, печально свесив паруса вдоль мачт; наступил штиль.

Тогда я приказал взять все паруса, за исключением грот-марселя и бом-кливера, на снасти, чтобы в случае необходимости их можно было поднять, и на вопрос боцмана, какие будут распоряжения, сказал:

– Разбудить юнгу с барабаном, пусть играет сигнал к бою.