Текст книги "Всегда тринадцать"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Глава третья
1
В канун молодежного праздника на стадионе проводилась последняя сборная репетиция.
Жанна отправилась на нее прямо с завода, окончив смену. Приехала на полчаса раньше, но не огорчилась.
– Давай загорать, – предложила она подружке.
Взобрались на самую верхнюю скамью трибуны. Скинув сарафанчики, прикрыв носы бумажками, расположились рядом. Выдержки, однако, хватило ненадолго. Приподнявшись на локте, Жанна огляделась. Солнце уже опустилось низко, лучи его стали рыжеватыми, тени удлиненными. А на трибунах вокруг все оживленнее шумела молодежь.
Опять растянувшись на скамье, Жанна устремила взгляд в небо, в чуть меркнущую, но очень чистую голубизну. В ней виднелось одно-единственное облако.
– Гляди, – сказала Жанна подружке. – Прямо-таки шествует!
– Ты про кого?
– Про облако.
– Да не может шествовать облако. Ноги, что ли, у него?
– Эх ты! Никакой фантазии! А я бы хотела вскарабкаться на облако. С него далеко все видно!
– А тебе-то зачем?
Переменив положение, чтобы равномернее лег загар, подружка блаженно вздохнула, а Жанна, прихлопнув ее ладонью между лопаток, кинулась вниз: сбежала по всем сорока ступенькам трибуны, перепрыгнула гаревую дорожку, опоясывавшую поле стадиона, и с размаху упала в траву.
Свисток раздался над головой.
– В чем дело? – осведомилась Жанна.
Сторож ответил, что тут лежать нельзя.
– А почему?
– Очень просто, – пояснил сторож. – Трава высеянная, специально для футбольных игр предназначенная. Так что, если каждый начнет себе в охотку прохлаждаться.
– Благодарю. Все понятно, – кивнула Жанна. Поднялась с достоинством и вернулась наверх, на трибуну, где продолжала загорать подружка. – Хватит тебе. А то, как яйцо, облупишься.
– Да нет. Не такое к вечеру солнце. А ты бы угомонилась. Можно подумать, в тебе заводной механизм!
Жанна только хмыкнула. Может быть, и так. Она и в самом деле чувствовала себя заведенной: ей было весело, хорошо. И опять, оглядевшись вокруг, приметила одинокое облако. Оно успело добраться до стадиона и в этот момент пересекало его легкой тенью.
– Скатертью дорога! – крикнула Жанна вслед. – Между прочим, и мне с трапеции далеко видно!
Трапеция, на которой Жанне предстояло выступить, была совсем другой, чем та, что висела в садике Ефросиньи Никитичны. Доставленная из спортзала, подвешенная к стреле строительного крана, нынешняя трапеция высоко раскачивалась над платформой мощного грузовика. Всю неделю Жанна тренировалась, имея всего двух зрителей: Никандрова и шофера машины. «Смотрю на вас – геройская вы девушка!» – с чувством объяснился шофер. Никандров, как и всегда, был скуп на похвалы. И все же сказал: «Спокоен за тебя. Верю, все будет хорошо. Между прочим, завтра и у меня последняя репетиция на аэродроме».
Жанна вспомнила этот разговор, и разом к сердцу прилило жаркое. Даже стеснило дыхание. А потом ей припомнились и другие встречи – с каждым разом более затяжные, откровенные. И та, недавняя, в грозовую ночь, когда, тесно прильнув друг к другу, стояли в садике и капало с каждой ветки, с каждого листика, а им обоим все равно было хорошо. «Казарин слышал наш разговор. Ну и пусть. Разве от этого что-нибудь меняется?»
– Ты чего примолкла? – справилась подружка, удивленная внезапной молчаливостью Жанны. – То как заводная, то как привороженная. Нет в тебе середины!
– Откуда ей быть? – тихонько рассмеялась Жанна. – Не видишь разве? Я и верно привороженная. Представить даже не можешь себе, до чего привороженная!
К этому времени молодежь начала проявлять нетерпение. Стоило стрелкам часов над главным входом приблизиться к шести, как принялись скандировать хором: «На-чи-най! На-чи-най!»
– И верно. Чего томить, – заметила подружка. Поднявшись, она натянула сарафанчик и вдруг толкнула Жанну в бок: – Гляди, Никандров твой идет. До чего же точный: минута в минуту.
И Жанна снова бросилась вниз, навстречу.
Возможно, многие заметили эту сцену. Стройный молодой мужчина, весь в белом, остановился и приветственно поднял руку. А к нему спешила девушка – такая же стройная, легкая, в каждом движении исполненная радости.
– Здравствуй, – сказал Никандров. – Давно здесь?
– С полчаса. Позагорать успела, – ответила Жанна, а глаза ее, сразу сделавшись бездонно синими, досказали: «Как я тебя ждала! Каждую минуту ждала!»
– На-чи-най! На-чи-най! – все так же требовательно скандировала молодежь.
Тогда над центральной ложей оживился наконец динамик: он защелкал, загудел, потом откашлялся, обрел человеческий внятный голос, и голос этот дал команду выйти на поле, собраться перед ложей. Мигом хлынули со всех сторон, и тогда распорядитель в ложе – он-то и говорил в микрофон – сообщил порядок нынешней репетиции:
– Прошу обратить внимание на четкость построений и переходов. Чтобы никаких задержек! Чтобы завтра не краснеть!
И сразу марш. Заменяя оркестр, в последний раз гремела радиола. Все было условно (спортивные упражнения в этот раз не исполнялись). Все было проникнуто ожиданием завтрашнего, настоящего. Марш, марш, марш! Марш молодых горноуральцев!
На середину стадиона поочередно выходили гимнасты, тяжелоатлеты, бегуны, прыгуны – представители всех видов спорта. Выходили и, сделав несколько движений, откланивались.
– Жанна Сагайдачная! – громко вызвал все тот же голос, настолько громко, что нельзя было не услышать. И все же подружке пришлось подтолкнуть Жанну: в последний миг девушка оробела.
После конца репетиции вместе с Никандровым она покинула стадион. Солнце к этому времени успело скрыться за городскими крышами, и все меньше оставалось в воздухе багряного золота.
– Автобусом или трамваем? – справился Никандров.
Жанна предложила идти пешком.
– Чувствуешь, как посвежело? Приятно будет идти!
Прошли десяток шагов, и Жанна упрекнула:
– Что же ты молчишь, Андрей? Как у тебя прошла репетиция?
Он ответил, что все бы ладно, да ветер оказался сильным: форменную болтанку пришлось одолевать, особенно когда вертолет пошел в вираж.
– Подумать только! – удивилась Жанна. – А мне казалось: до чего же там вверху спокойно, тихо! – Она оглядела потемневшее небо (только узкая каемка золотилась над горизонтом) и встряхнула головой: – Пускай ветер! Ты же сильный, смелый! Ты справишься! Улыбнись!
– По заказу не умею.
– Для меня. Мне нравится, как ты улыбаешься.
– Придумаешь тоже. Артист из меня плохой.
И все же подчинился, улыбнулся. Очень ясной была улыбка. Но недолгой. Пропала тотчас.
– Ну вот, – огорчилась Жанна. – Ты о чем задумался?
– Да так.
– Это не ответ. Ну, признайся: о чем сейчас думаешь?
Никандров промолчал. Он не был уверен, что Жанне нужно знать об этом. «Еще разволнуется, узнав, что отец ее придет на праздник. Еще на выступлении отразится. Лучше, чтобы позже узнала!»
В этот день, зайдя в цирк, чтобы окончательно договориться о дне разбора программы, Никандров познакомился с Сагайдачным. Сам захотел познакомиться, поближе приглядеться к отцу Жанны. Разговор был недолгим, но дружелюбным. Больше того, Сагайдачный высказал признательность за рецензию: «Видимо, вы были правы, называя вступительную сценку необязательным привеском. Дважды попробовал без нее – выразительнее получается!» Прощаясь, Никандров пригласил Сагайдачного на молодежный праздник. Про Жанну ничего не сказал и лишь добавил, что также занят в программе праздника – на кольцах под вертолетом. «Вот как? – заинтересованно отозвался Сагайдачный. – Постараюсь прийти. Я ведь сам немало поработал в воздушной гимнастике!»
– Неужели мы так и будем всю дорогу молчать? – обиженно спросила Жанна. – Мне так не терпелось скорее быть с тобой. А что получается? В секреты какие-то играешь!
– Да нет же. Просто устал к концу дня.
– Только это? Не верю!
А вечер подступал все плотнее, ближе. Свет зажегся в домовых окнах, в магазинных витринах. И фонари вдоль улиц зажгли свои цепочки.
– Иногда, Андрюша, мне вдруг становится беспокойно, – призналась Жанна. – Тебе не приходило в голову, что все у нас с тобой слишком ладно?
– То есть?
– А вот так. Встретились, полюбили, объяснились. И никаких сомнений, никаких препятствий. В книгах-то ведь не так: там всегда с переживаниями тяжкими.
– Нет уж, – решительно возразил Никандров. – Оглядываться на книги не станем.
Совсем стемнело. Вечерняя тьма, сгустившись, пролегла между фонарями, разорвала их светлую цепочку. Воспользовавшись этим, Никандров привлек к себе Жанну.
«Оглядываться на книги не станем!» – хотел он повторить, но не успел: девушка прикрыла ему губы жарким поцелуем.
2
В этот же вечер Александр Афанасьевич Костюченко справлял наконец день своего рождения – тот, что совпал с открытием циркового сезона и потому был отложен до более удобного случая.
– Предлагаю такой регламент, – сказал Костюченко жене. – До антракта я побуду в цирке, а затем.
– Нет уж! – воспротивилась она решительно. – И так выходных почти не знаешь. Один-единственный вечер обойдутся без тебя!
– Это-то все так. Однако сердце у меня неспокойно, когда Станишевский без присмотра. Уж такой он «деятель» – глаз да глаз за ним!
Жена уступить не захотела, и Костюченко вынужден был подчиниться.
Обычно день своего рождения он праздновал в тесном семейном кругу. Теперь же Ольга Кирилловна сказала:
– Мне просто неудобно перед Фирсовыми. До сих пор у них не побывали. Давай хоть к себе пригласим.
– Но почему же только Фирсовых? Толчинские узнают – обида будет. Да и не одни Толчинские.
Словом, прощай уютный семейный праздник. Составили список гостей, и получился он изрядным.
Гости стали собираться к восьми часам вечера. Многие из них были товарищами Костюченко по армейскому времени. Кое-кто за это время тоже перешел в запас, начал новую жизнь на партийной или хозяйственной работе.
– И все-таки ты всех переплюнул, Александр Афанасьевич, – шутливо сказал Фирсов. – Ишь какое директорское кресло отхватил на правах командира части.
– Бывшего командира, – поправил Костюченко.
– Ну, это как сказать. Под твоей командой и сейчас немалое подразделение: акробаты, гимнасты, клоуны, разные звери-хищники.
– Хищников пока что нет. Всего несколько лошадей да говорящие попугаи.
Вошла Ольга Кирилловна и объявила:
– Гости дорогие, пожалуйте к столу.
Одновременно садились за стол и в детской. Нине, студентке, там делать было нечего, – она помогала матери хлопотать по хозяйству. А Владик принимал своих гостей отдельно: нескольких школьных товарищей (девчонок не признавал) и Гришу Сагайдачного.
Странно сложились отношения между Владиком и Гришей: будто и дружеские, но часто близкие к ссоре. «Как ты так можешь? – возмущался Владик. – Только о себе и заботишься. Точно один на свете». – «Эх ты, чистюля! – хмыкал Гриша в ответ. – Лучше, чтобы другие обскакали тебя?» Назревала ссора, но вскоре, успокоившись, мальчики опять разыскивали друг друга. Несмотря ни на что, существовало взаимное притяжение. Потому-то Владик и спросил, когда родители разрешили ему собрать своих гостей: «А если Гришу Сагайдачного приглашу? Можно?» – «Конечно, – ответил Костюченко. – Только ты сам. Твой приятель – тебе и приглашать!»
А вот Сагайдачный, узнав от сына об этом приглашении, не сразу дал согласие. И даже сперва нахмурился: «Тебе-то что там делать?» – «Но ведь я дружу с Владиком!» – «Мало ли что! Не он – отец справляет свой день!»
После того столкновения, что произошло между Сагайдачным и Костюченко в канун открытия сезона, будто ничто в дальнейшем не осложняло их отношений. Но лишь до того момента, когда, повстречав Сагайдачного (назавтра после отъезда московских гостей), Костюченко спросил его:
– Как смотрите, Сергей Сергеевич, если и впредь будем начинать программу молодежным прологом?
– А меня зачем про это спрашиваете?
– Посоветоваться хочу. Чтобы никакой обиды не было. Тогда, когда вы текст своего пролога показали мне, – я сразу обратил ваше внимание на то, что недостает ему конкретности. А вот молодежный пролог в этом отношении прицельнее. Не так ли?
– Действуйте, как считаете лучше, – уклонился Сагайдачный от ответа. – Вы директор – вам и решать!
Однако почувствовал обиду, и она продолжала изнутри покалывать.
– Папа! – напомнил о себе Гриша. – Ну разреши мне сходить в гости!
– Ладно. Но чтобы назад не позднее одиннадцати. А перед уходом мне покажешься. Сын Сагайдачного замарахой не должен идти!
Разговор этот произошел за два дня до субботнего вечера. Когда же вечер наступил и Гриша, принарядившись и причесавшись, пришел в цирк показаться отцу, Сагайдачный оглядел его внимательно и кивнул:
– Порядок! Можешь отправляться!
Однако в самый последний момент (Гриша был уже на пороге) приметил, как странно топорщится спереди пиджачок на сыне.
– А ну-ка, возвращайся! Что это у тебя припрятано?
– Да так. Ничего особенного. Передать просили.
– Кто просил? Кому передать?
Гриша прикусил язык, но было поздно. Пришлось ему рассказать о том, как накануне в цирке похвалился, что приглашен на день рождения директора, и как Федор Ильич Вершинин уговорил взять с собой пакет.
– Уж так он меня просил, что я не смог отказаться, папа. Только ты не выдавай меня. Федор Ильич велел, чтобы никто не знал. Объяснил, что это сюрприз. Чтобы я отнес и положил тихонько куда-нибудь в угол.
– Та-ак! – сказал Сагайдачный, внимательно выслушав сына. – Давай-ка пакет. Пойдешь без него.
– А что я скажу Вершинину?
– Ничего не говори. Надо будет, сам с ним поговорю.
Сперва Сагайдачный почувствовал лишь досаду: «Экий прыткий, оказывается, Федор Ильич! Сына моего приспособил себе в посыльные!» Но затем, взвесив задумчиво на руке пакет, спросил себя: нет ли тут какого-нибудь подвоха? Моральные качества Вершинина Сагайдачный особо высоко не ценил, а тут еще припомнил, как злобно сверкнули его глаза, когда зашел разговор о рецензии и об отношении к ней директора.
– Иди, иди, Гриша. А насчет пакета можешь не думать. Забота не твоя!
Праздничный ужин был в разгаре. Все шумнее становилось за столом, тосты следовали без перерыва, и наконец настал момент для ответного хозяйского слова. Поднявшись, Костюченко призвал к тишине, постучав по краю бокала:
– Друзья дорогие! Весь нынешний год крепко держали меня цирковые дела – возможности малейшей не было до вас добраться! В чем и каюсь! А также прошу амнистировать!
– Э, нет! Ты штраф сперва уплати! – вскричал подполковник Фирсов. – Ты сперва отчитайся, что успел за это время?
– Что успел? – развел руками Костюченко. – Да не так уж много. Здание отремонтировал, артистам постарался благоприятные условия создать. А вообще-то сперва как в потемках бродил. Только теперь начинаю понимать.
– Вот про это и расскажи!
– А не скучно ли покажется?
– Про цирк всегда интересно!
– Цирк! Ах, цирк! – поспешила вставить восторженная супруга Фирсова. – Это же все равно как сказка! Прекрасная, удивительная сказка!
– Нет, это прежде всего труд, – ответил Костюченко. – Да еще какой! Я уж не говорю о переездах, о вечной походной жизни. И о том не говорю, что артисту приходится работать в самых различных условиях: встречаются еще и тесные, и холодные цирковые здания, и с брезентовым куполом, по которому, заливая, хлещет дождь. Подумайте о другом. Цирк – что режим. Строгий, строжайший, без которого не может быть здоровья. А ведь цирковое искусство тем и прекрасно, что является искусством здоровых. Цирк – это постоянный тренаж: ни дня без него. И вечный поиск, вечная работа не только тела, но и мысли, отыскивающей все новые возможности, новые комбинации в самых разнообразных жанрах. И еще об одном подумайте, друзья. Что имеет в своем распоряжении цирковой артист? Обнаженную площадку, со всех сторон окруженную зрителями, минимум аппаратуры да собственное тело. А ведь вот, поди же, изумляет своим искусством, приводит в восторг!
Речь Костюченко вовсе не походила на тост, и Ольга Кирилловна начала обеспокоенно поглядывать на гостей: не заскучали бы. Нет, равнодушных лиц не заметила. Костюченко перевел дыхание и предложил:
– Прошу выпить за отсутствующих, за тех моих новых товарищей, что сейчас находятся на цирковом манеже и потому не имеют возможности разделить нашу добрую компанию!
– Охотно! От всей души! Ура! – раздались возгласы. При этом кто-то из гостей высказал сожаление: мол, заочный характер у этого тоста.
– Не совсем, – улыбнулся Костюченко: он увидел стоящих в дверях Владика и Гришу, остальные ребята теснились за ними. – Прошу знакомиться. Правда, пока еще не артист. Но, не сомневаюсь, обязательно им станет! – И Костюченко, шагнув к Грише, взял его за руку и подвел к столу. – Сын Сергея Сергеевича Сагайдачного!
Бокалы со всех сторон потянулись к Грише, Ольга Кирилловна налила ему лимонада, и мальчик, ничуть не растерявшись, поклонился Костюченко:
– Сто лет вам жить и столько же директорствовать!
Гости рассмеялись, захлопали; только Владик поморщился: не по душе пришлась ему эта находчивость. Если бы Гриша не был сейчас на положении гостя – Владик обязательно бы его отчитал.
В цирке близилось к концу второе отделение программы. Переполненный зал с неизменным волнением следил за ревущими, взмывающими все выше петлями гонщиков. А в тесной комнатенке администратора шел негромкий разговор. Здесь находились Станишевский и заглянувший к нему Князьков.
– Идут, идут дела! – ободряюще кивал Станишевский.
– В какую, однако, сторону? – покосился Князьков мутным взором.
– В надлежащую!
– Ой ли?
– Не сомневайтесь, Петр Ефимович!
Князьков помолчал, поглядел на администратора. Затем вздохнул:
– Дай-то бог! А уж я тебя, Филипп Оскарович, не обижу. Гляжу, тесно ты в цирке живешь. Толковому человеку такое ли обиталище требуется? Дай срок. Ежели все в порядке будет – ужо отгрохаю тебе кабинет!
3
Настал воскресный день, и Сагайдачный вспомнил обещание, что дал Никандрову, – посетить молодежный праздник.
Для цирка воскресный день самый что ни на есть рабочий: с утра два представления, затем вечером третье. Артистам даже отлучиться некогда: тут же в цирке – кто у себя в гардеробной, кто на дворе – и отдыхают, и перекусывают. Короткая пауза – и снова в зале шумно, снова впущен зритель.
И все же Сагайдачный решил выбраться на молодежный праздник. Понравился ему Никандров своим спокойствием, уравновешенностью. Каков, интересно, в работе? Тем более под вертолетом. Нешуточное дело! Да и рассеяться хотелось. Последний разговор с Анной привел к взаимному напряжению, и оно ощущалось почти физически.
И все же спросил жену, не соберется ли на стадион.
– Нет, Сережа. Иди один. После мне расскажешь.
– Ладно. Схожу!
Работая во втором отделении программы, Сагайдачный имел возможность отлучиться из цирка на некоторое время. Сразу после утренника переоделся и направился к выходу. Здесь и повстречался с Вершининым.
– А-а, Сергей Сергеевич! Куда собрались?
С того дня, как Сагайдачный исключил из своего аттракциона комедийное вступление, Вершинин явно стал сбиваться с благодушно-слащавого тона: то проскальзывали раздраженные нотки, то холодноватые, иногда даже едкие. А тут опять заулыбался, видимо решив не рисковать до конца, не портить окончательно отношения.
Сагайдачный ответил, что идет на стадион:
– Такая уж выдалась полоса. Праздник на праздник. Вчера у директора нашего, нынче у здешней молодежи.
Сказал он об этом будто и шутливо, но с умыслом: как-то отзовется Вершинин. Тот изобразил недоумение:
– Какой такой праздник у директора?
– Разве не знаете? День рождения.
– Первый раз слышу!
Ответ насторожил Сагайдачного: тем более он заметил, как в глазах Вершинина промелькнуло что-то недоброе. Потому и решил промолчать насчет того пакета, что отобрал у Гриши: «Ладно, подожду, погляжу, что разыграется дальше!»
Спустя полчаса Сагайдачный входил под широкую арку стадиона. До начала праздника оставались считанные минуты, свободных мест в помине не было. Так бы и пришлось стоять в проходе, но повезло: встретился один из комсомольских активистов и, сразу узнав артиста, повлек за собой в ложу.
– Скорее, скорее! Слышите – уже фанфары, сигнал к началу!
Переливчатые и звонкие, звучали фанфары над притихшими, до краев переполненными трибунами. И пока не замер их чистый голос, надо хоть вкратце рассказать, в честь какого события ежегодно справляет свой праздник горноуральская молодежь.
История дел человеческих знает разное: не только удивительные предвидения, но и досаднейшие просчеты. Зоркими, многоопытными были Василий Татищев и Валим Генин, посланные на Урал велением Петра Первого. А ведь не разгадали грядущую горноуральскую славу. Более того, одно из доверенных лиц Татищева, посетив котловину, окруженную сосновыми сопками, проведя несколько дней в сельце, что приютилось в этой котловине, оставило запись: «Месту сему быть пусту, понеже недра его не таят сколь-нибудь приметного».
Не только восемнадцатый, но и девятнадцатый век в суждение это перемен не внес. Правда, возле сельца, издавна промышлявшего пожогом угля, отстроился небольшой железорудный завод. Сельцо оживилось, но ненадолго: спустя недолгие годы стало донышко в руднике проглядывать, и погасли одна за другой заводские печи. Вот так-то и тянулась дальше горноуральская безыстория. Превратившись в лучшие свои дни в заводскую слободку, век спустя сельцо положило начало заштатному городишке, и все тут. Дальше ни на шаг – вплоть до нашего времени, до самых сороковых годов.
В эти годы, суровые военные годы, когда страна должна была взять на вооружение все природные ресурсы, геологическая экспедиция Академии наук и обнаружила в горноуральской котловине доселе неизвестные залегания руды. Такие щедрые залегания, что они могли бы показаться сказочными, кабы не подтверждались точной разведкой. Отсюда и не менее сказочное по своим темпам и размаху возникновение нового индустриального центра.
Война еще не подошла к концу, еще огрызался недобитый враг, еще цеплялся когтями за берег Одера, а к подножию сосновых сопок уже прибыл первый молодежный эшелон. Знамя ЦК комсомола развевалось над эшелоном. День выдался ненастный: не по-июльски студеный ветер обрушился на молодежь. Тут же, возле паровоза, собравшись на митинг, решили немедленно приступить к работе. Энергопоезд запаздывал, разожгли костры, и при их зыбком свете трудились до полуночи. В честь этого дня – не такого уж давнего, но первой вехой вошедшего в новую летопись города – молодежь Горноуральска и установила свой традиционный праздник. И не может быть для него лучшего места, чем стадион: отсюда, с высоты трибун, открывается панорама города. И до чего же она широка, далека. Он и сейчас весь в движении, в строительной неугомонности – многосоттысячный город горняков, металлургов, машиностроителей.
Умолкли фанфары. Краткое приветственное слово секретаря горкома комсомола. Затем команда:
– Вынести знамя комсомольской славы!
И вот оно показалось из-под арки – небольшое, скромное, точно все еще хранящее на своем полотнище следы паровозного дыма. Поднявшись как один, стадион встретил знамя бурными рукоплесканиями. Небольшой интервал – и вот уже на гаревой дорожке знаменосцы сегодняшней молодежи, участники нынешнего праздника.
Все подвижно, мгновенно, неповторимо: стройность и гибкость юных тел, шелк знамен над ними, его переливы иотсветы – от нежно-лазурного до огненного, пылающего в лучах закатного солнца. И даже облака, плывущие над стадионом, – даже они казались сейчас по-особенному, по-праздничному нарядными.
В рядах одной из колонн маршировала Жанна. Ей было и страшно и весело. Нет, еще и радостно. Несколько минут назад Никандров отыскал ее и улыбнулся одними глазами – так, как любила Жанна. «Не сомневаюсь в тебе, – будто сказал он. – Желаю большой удачи!» И Жанна почувствовала, как отступает страх.
Ах, если бы мог Сагайдачный распознать свою дочь среди тех, кто шел и шел мимо центральной трибуны.
Но в том и беда: память его сохранила немногое – лишь крохотную девчурку, от горшка два вершка.
Последняя колонна покинула поле. Оно, однако, не опустело. Условный сигнал – и сотни спортсменов, выбежав со всех сторон, построившись в шахматном порядке, приступили к упражнениям с обручами и булавами, флажками и лентами. Многоцветная клумба, возникшая из переплетенных тел, вдруг преобразилась в тугой бутон, он распустился, рассыпал свои лепестки, и каждый лепесток стал девичьим хороводом. Когда же хороводы, извиваясь и кружась, сошлись на середине поля – точно взметнулся ярчайший костер.
Массовые упражнения сменились сольными. И теперь, отвлекшись от тяжких раздумий (недавний разговор с женой продолжал бередить память), Сагайдачный не мог не обратить внимания на отличную работу спортсменов: «Совсем неплохо! Крепкий материал!» Так уж был устроен у него глаз: все оценивать профессионально.
Тут же вспомнил о Никандрове: когда его выступление?
Наклонился к соседу, державшему на коленях программку, и вдруг, не успев пробежать ее глазами, так громко и отчетливо услыхал, что даже сперва не поверил, подумал, что ослышался:
– Упражнения на трапеции. Спортивный клуб «Машиностроитель». Жанна Сагайдачная!
Разом все внутри напряглось, остановилось, замерло. Подался вперед, к самому барьеру ложи. И увидел девушку в гимнастическом светлом костюме: она шла навстречу строительному крану, к трапеции, висящей на его стреле.
Почти теряясь на фоне огромного травянистого овала, со всех сторон окруженная многоголовыми скатами трибун, девушка казалась не только юной, но и по-особенному тонкой, хрупкой. Но лишь до момента, когда схватилась за трапецию.
Сколько дней готовилась Жанна к этим недолгим минутам выступления. Готовилась, тренировалась, делилась своим волнением и с Никандровым, и с «внештатными инструкторами», меньшими помощниками Казарина. И даже минуту назад ее обуревало и жгучее и холодящее волнение. Но вот схватилась за перекладину, раскачалась, с маху сделала оборот, перешла на бланш. Волнение сменилось удивительным спокойствием: будто малейшая клеточка тела уяснила свою задачу и приготовилась беспрекословно ее исполнить, а воздух вокруг стал не только податливым, но и соучаствующим, поддерживающим, корректирующим.
– Хороша! – проговорил кто-то за спиной Сагайдачного (в ложе находились работники городского комитета физкультуры и спорта). – Отлично тренирует
Никандров своих учеников!
Второй перебил:
– А тело. Ишь как в упор идет. Литое тело!
В разговоре этом не было и оттенка какой-либо вольности, но Сагайдачный поморщился: он ни с кем сейчас не хотел делить только что обретенную дочь.
А на противоположной трибуне, по ту сторону поля, за Жанной следила Зуева, и тоже глаз не могла оторвать, и, по мере того как усложнялись упражнения и громче прокатывались аплодисменты, ловила себя на странном ощущении: точно не дочь, а сама она – Надежда, Надя, Надюша Зуева, только-только вступившая в свои восемнадцать лет, вчера лишь впервые увидевшая Сагайдачного, – царит сейчас на трапеции. И до того всеобъемлющей сделалась эта иллюзия, что Зуева торжествующе рассмеялась, когда окончилось выступление дочери, – с ней вместе разделила успех.
Спустившись вниз со стрелы, снова затерявшись среди живой громады стадиона, Жанна исчезла под аркой, а ей на смену уже бежали акробаты: у каждого на груди, на майке, эмблема «Трудовых резервов».
Дальнейшего Сагайдачный не видел. Поспешно встав, он покинул ложу, спустился вниз и с помощью дежурного милиционера отыскал служебный подъезд.
«Вот уж не ждал, что сегодня встречусь! – думалось ему. – Наконец-то!»
По обе стороны длинный коридор прорезали застекленные двери. Это были кулисы стадиона: виднелись шкафчики для одежды, умывальники, сверкающие фаянсом, кафельные перегородки душевых кабин. Тут и одевались и переодевались, отсюда спешили на поле, сюда возвращались – разгоряченные, еще не остывшие после спортивной лихорадки.
Никем не остановленный, да, пожалуй, и не замеченный – слишком заняты были все вокруг, – Сагайдачный прошел в конец коридора. Здесь дверь была распахнута, и в ней, обеими руками схватясь за косяк, стояла Жанна.
Она стояла все в том же облегающем тело гимнастическом костюме. Стояла закинув голову, вся устремленная к небу над стадионом: там ревуще висел вертолет, радужно кружились его стрекозиные лопасти, а фигура гимнаста, совершавшего под вертолетом выкруты на кольцах, походила на заводную игрушку. Когда же гимнаст исполнил труднейшую фигуру, именуемую «крестом», и вертолет пошел на снижение, и земля подступила к вытянутым носкам, – гимнаст, уже не игрушка, а сильный, собранный в каждом движении, приземлился с такой точностью, что даже не пошатнулся. «Молодец!»– зачарованно воскликнула Жанна. Сагайдачный догадался, что это Никандров, и на миг его внимание как бы раздвоилось. Но лишь на миг.
– Здравствуй! – сказал он громко.
Вздрогнув, она обернулась. Увидела коренастого мужчину, его протянутые руки, зовущие глаза.
Сагайдачный одолел – именно одолел, потому что все в нем разом отяжелело, – два последних шага:
– Ну, что же ты, Жанна? Здравствуй, дочка!
4
От горшка два вершка, нос пуговкой, кудряшки кольчиками – вот какой сохранилась она в памяти. Помнил еще, как, принимая из материнских рук, нарочно, в шутку таращил глаза: «Сейчас я тебя ам! Ам-ам!» А потом – Жанне было уже два годика – позволял карабкаться по ноге; девочка срывалась, но не плакала и, сдвинув упрямо бровенки, снова пыталась добраться до отцовского колена. «Глянь-ка, Надя, – говорил он жене. – Мал-мала, а уже тренируется!»
Лишь это помнил Сагайдачный. Сколько бы ни силился – нечего было больше вспомнить. Вскоре расстался с Надей, из виду потерял, интересами новой семьи заполнилась жизнь.
От горшка два вершка! Сейчас перед ним стояла взрослая, пышущая здоровьем девушка. Глаза ее только что были синими, а теперь потемнели не то от неожиданности, не то от испуга. И дыхание сделалось прерывистым, часто-часто вздымало молодую грудь. Всю, без помех, с ног до головы, мог Сагайдачный разглядеть стоявшую перед ним девушку. Но видел только эти глаза.
– Что же ты, дочка? Здравствуй!
Теперь она ответила. Теперь ее потемневшие глаза дохнули холодом:
– Ну, здравствуйте!
– Черт знает, как глупо все сложилось, – сказал Сагайдачный, словно не заметив внутреннего этого отпора. – В первый же день. Да какое там: в первый же час, как приехал, отправился тебя разыскивать. Не моя вина, если не удалось!
– Ну конечно. Ну ясно, – согласилась Жанна, и на этот раз сквозь сдержанность проступила такая очевидная ирония, что немыслимо было дальше притворяться глухим.
– Зачем ты так отвечаешь, дочка? Если у нас – то есть у матери твоей и у меня – когда-то расклеилась жизнь. К тебе-то ведь разлад наш не относится!
– Ну разумеется, – снова согласилась Жанна (с каждым разом все насмешливее звучала эта частичка «ну»). – Значит, приехав, решили повидаться? Ну что ж, спасибо за внимание!
