Текст книги "Всегда тринадцать"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
В тот день, как и сейчас, вышагивая улицу за улицей, лилипуты вдруг столкнулись с дворовой собакой. Огромная, злая, она обычно была на привязи, а тут недосмотрели, как видно. Несчастье казалось неминуемым. Собака угрожающе зарычала, вздыбила шерсть и оскалила клыки.
Но нет, Семен Гаврилович ничуть не растерялся. Шагнув вперед, навстречу собаке, он крикнул, притопнув ножкой:
– Ни с места! Куш!
Столь же отважно, наподобие шпаги выставив тросточку, повел себя и Георгий Львович. Собака оторопело попятилась, а затем, завиляв хвостом, опустилась на все четыре лапы. Мог ли этот случай не поразить мальчишек?!
Куда же направлялись помощники Лео-Ле? В домик Ефросиньи Никитичны, знакомый им еще со дня приезда. Точнее, не в самый домик, а в сад, расположенный позади.
– До чего же нынче воздух душистый, – пропел Георгий Львович, как только миновали садовую калитку.
Действительно, в саду было хорошо. Здесь росли скромные яблоньки, несколько ягодных кустов, рябина у забора. Всего уютнее выглядела площадка, обсаженная плотными кустами сирени. В центре площадки возвышались два столба с перекладиной, и на ней тихонько покачивалась трапеция.
– Первыми пришли, – заметил Семен Гаврилович. Сверился со своими точнейшими карманными часами и добавил: —Мы-то вовремя пришли.
– И я! Я тоже здесь! – послышалось в ответ.
Кусты раздвинулись, пропуская Жанну.
– Здравствуйте! – весело воскликнула она. – Какие же вы аккуратные! Значит, как и в прошлые разы, все замечайте и критикуйте строго. Никаких поблажек!
Стянув через голову сарафанчик, она осталась в гимнастическом костюме. И туфли скинула. Легко ступая по траве, шагнула к трапеции.
Знакомство было не только недавним, но и неожиданным. Произошло оно в тот день, когда, отработав на заводе утреннюю смену, Жанна собралась домой. Подружки, задержав ее, начали делиться впечатлениями о цирковой премьере. Затем возле проходной повстречалась с Никандровым, и он также стал рассказывать про цирк. Оборвав рассказ на полуслове, Жанна сердито попрощалась. «Что ж это такое? – подумала она. – Шагу нельзя ступить, чтобы о цирке не заговаривали. А тут еще Андрей. Как он не понимает, что мне неприятно!» Настроение сделалось дурным, и Жанна поняла, что исправить его можно только тренировкой. Вспомнила трапецию, подвешенную в садике у тети, и решила: «Поеду! Там тихо, никто не станет мешать».
Однако стоило Жанне исполнить первую серию упражнений, она вдруг обнаружила зрителей. Сидя рядом на садовой скамье – ноги не доставали до земли, – два человечка очень внимательно смотрели на девушку.
– Вы откуда? – оторопело спросила она.
И, услыхав, что из цирка, сперва нахмурилась: «Убиться можно! Опять этот цирк!»
– Напрасно огорчаетесь, девушка, – сказал Георгий Львович, по-своему истолковав недовольство Жанны. – Правда, мы не имеем непосредственного отношения к воздушной гимнастике. Однако повидали в цирке многое, можем сравнивать. Техникой вы владеете. И балансики удаются вам, и обрывы.
– Швунг-трапе! – внушительно объяснил Семен Гаврилович. – Швунгами действительно владеете!
С этого и началось знакомство. Почувствовав искреннюю расположенность лилипутов, Жанна разговорилась с ними, посвятила их в свое предстоящее выступление на стадионе. Когда же они высказали некоторые дельные замечания, предложила, повеселев:
– Так в чем же дело! У меня в спортивном клубе постоянный руководитель. Но одно не мешает другому. Хотите, я буду считать вас своими внештатными тренерами? Хотите?
Они польщено согласились. В этом было немало взаимной игры. День за днем занимаясь под присмотром Никандрова, Жанна, разумеется, ни в каком другом наставнике не нуждалась. Да и лилипуты сразу заметили, как уверенно действует девушка на трапеции. Что ж, если это и была игра, то ласковая, душевная. Видя, с какой сердечностью тянутся к ней маленькие артисты, Жанна испытала потребность ответить им тем же.
Как и в предыдущие дни, Семен Гаврилович и Георгий Львович расположились на скамье, а Жанна, схватясь за трапецию, раскачалась на ней, гибко прочертила воздух. Затем последовал ряд обрывов – на обоих подколенных сгибах, потом – попеременно – на одном, на пятках. Жанна работала очень отчетливо, очень чисто, и Георгий Львович даже зажмурился от удовольствия. И Семен Гаврилович разгладил лоб.
Наконец Жанна спрыгнула с трапеции. Вновь облачась в сарафанчик, воскликнула:
– Как же я раньше не заметила? Какие вы сегодня красивые, нарядные!
В отношении похвал лилипуты были крайне щепетильны, терпеть не могли какой-либо снисходительности. Но голос девушки прозвучал так искренне, что невозможно было обидеться.
Ну что вы, Жанночка! Мы такие же, как всегда! – польщено ответил Георгий Львович. – Вы лучше нам о себе расскажите. Не первый день уже знакомы. Хочется больше о вас узнать. Кто папа, кто мама?
– Отец кто у меня? – чуть пугливо переспросила Жанна. – А зачем это, к чему?
От дальнейших расспросов избавило неожиданное появление Казарина. Раздвинув кусты и все еще обеими руками держась за ветви, он проговорил с горячим чувством:
– Здравствуйте, Жанна. Наконец-то!
Она лишь кивнула в ответ. Казарин, выпустив ветви из рук, шагнул вперед и огляделся.
– Да тут превосходно. Я и не подозревал, что в двух шагах от моего жилья. Вижу, опередили меня ассистенты!
При этих словах, сохраняя на лице улыбку, Казарин обернулся к лилипутам и незаметно сделал условный знак – тот, каким обычно он пользовался на манеже, желая отослать от себя помощников.
– Мы пойдем. Нам пора, – покорно приподнялся Георгий Львович.
Семен Гаврилович не сразу последовал за ним. Лицо его отразило внутреннюю борьбу. И все же, не находя поддержки у приятеля, тоже встал.
– Уж вы их извините, Жанна. Время к вечеру, к представлению, – пояснил Казарин.
– До завтра, – попрощалась она. И добавила, проводив лилипутов ласковым взглядом: – Они у вас хорошие! Очень хорошие!
– Да что вы! Впрочем, мы все неплохие! – отозвался Казарин. – Садитесь, Жанна. Верно, Ефросинья Никитична передавала вам, как не терпелось мне встретиться с вами. Садитесь же!
Возвращаясь в цирк, лилипуты чувствовали себя удрученно. Им нравилось, что они одни имеют доступ в садик, что их одних допускает Жанна к своей тренировке, что встречи с этой ласковой девушкой стали их сокровенной тайной. И вдруг вторжение, больше того – изгнание. К тому же бесцеремонный знак.
– Ладно, – проговорил наконец Семен Гаврилович. – Не будем огорчаться. Да и ждать недолго. Завтра снова встретимся.
5
Казарин и в самом деле не раз допытывался у Ефросиньи Никитичны, почему не заходит Жанна. Старушка словоохотливо объясняла, что, мол, сейчас племянница сильно занята, а потому и не может зайти. На самом деле Жанна, как и прежде, навещала тетку, но в те часы, когда Казарин находился в цирке. «А ну его!» – сердито отмахивалась Жанна.
И вот, совершенно случайно, Казарин обнаружил девушку. Счастливая случайность!
Издалека все кажется легче, проще. В Москве, строя планы, Казарин не сомневался, что ему удастся уговорить Жанну. Молодость тянется к новому, неизведанному. Где, как не в цирке, утолить эту жажду? Так представлялось ему еще недавно, а сейчас, приглядываясь к девушке, понял: не так-то все просто.
– Боже мой! Какая замкнутость, какая суровость! – воскликнул Казарин. – Неужели я до сих пор не заслужил прощения? Вспомните, Жанна: я сам признал свою вину. Сам предложил вам рубить мою грешную голову.
Жанна в ответ плечами повела. Она смотрела прямо перед собой и будто даже не вслушивалась в слова Казарина.
– Не будем злопамятны, – продолжал он. – На этот раз я приложу все силы, чтобы не огорчать вас. Самое горячее мое желание – быть полезным вам и вашей маме. Скоро ли Надежда Викторовна должна вернуться из поездки?
– На будущей неделе.
– Вот как? Значит, у нас есть еще время. Время, чтобы и поговорить, и договориться.
– Договориться?
– Жанна, Жанна! – с мягкой укоризной покачал Казарин головой. – У меня такое впечатление, будто любое мое слово вызывает у вас подозрительность, даже опаску. Но почему? Если я и хочу договориться с вами, то лишь об одном – что сделать, что предпринять, чтобы Надежда Викторовна чувствовала себя лучше. Только об этом! Кстати, ваша тетя показала мне заводскую газету. Ваша бригада, оказывается, вышла на первое место. От души поздравляю!
Жанна сказала:
– Спасибо, – но по-прежнему смотрела мимо, и в этом нежелании встретиться глазами Казарин почувствовал больше чем упрямство.
Он перевел дыхание, продолжая наблюдать за девушкой. Свободная, независимая поза. Ровное дыхание молодой упругой груди. Колени – бронзовые от загара. А вот глаза – выражение глаз по-прежнему не удавалось уловить.
– Вернемся, Жанна, к прошлому нашему разговору. На улице, когда мы вместе шли к трамваю. Вы сказали тогда, что очень жалеете маму. Но разве дело в одной только жалости? Надо не только жалеть, но и помочь. Вы меня понимаете?
На этот раз она обернулась:
– Нет, не понимаю.
– Хорошо. Постараюсь объяснить. Мне кажется, что сейчас самое важное – добиться перелома в душевном состоянии Надежды Викторовны. Любая мысль о цирке возбуждает в ней предубеждение, ожесточает ее. В таком постоянном напряжении жить трудно, мучительно. Знаю, Жанна: вы также относитесь к цирку враждебно. Понимаю, вы наслушались материнских рассказов. Но можно ли принимать на веру все то, что рассказывает травмированный человек?
– На веру? – переспросила Жанна, повысив голос. – Разве цирк не искалечил маму? Сперва искалечил, потом отбросил!
И опять, плавным движением руки остановив девушку, Казарин произнес с укоризной:
– Жанна, Жанна! Вы говорите – цирк, а ведь должны были бы назвать лишь имя человека, одного человека – того, кто во многом повинен перед вашей мамой.
Человек, но не цирк! Впрочем, на эту тему я не вправе дальше распространяться. Пусть будет по-вашему. Будем говорить лишь о цирке. Что всерьез вы знаете о нем? Ничего или почти ничего. Так как же вы можете.
На этот раз Жанна слушала, не отводя и не пряча глаз. Синева их стала не только глубокой, но и потемнела. Сердитое, резкое обозначилось в этой синеве.
– Что же должна я делать? Восхищаться цирком? Мама в нем здоровья лишилась, вся жизнь ее пошла под откос из-за цирка, а я. Вы это хотите мне посоветовать?
– Нет, не это.
– Что же тогда?
– Наиболее разумное, – сказал Казарин. – Вы сами должны познакомиться с цирком, сами к нему приглядеться поближе. Не сомневаюсь, тогда перестанете поддакивать маме. Напротив, поможете одолеть все то предвзятое, болезненное, что преследует ее. Теперь вы меня понимаете, Жанна?
И так как она не откликнулась, даже не шевельнулась, Казарин решил испытать еще одно средство.
– Смотрите, Жанна! – проговорил он отрывистым тоном, словно в единый миг от всего отстранясь – от разговора, от увещеваний. – Сюда смотрите!
Возле скамьи рос сиреневый куст – пышный, плотный, густо-зеленый. Настолько плотный, что лишь двум-трем солнечным лучам удавалось пробиться сквозь его листву.
– Смотрите, Жанна! – с возрастающей повелительностью повторил Казарин, и лицо его, удлиненное залысинами, обрело не только отрешенность, но и вдохновение. – Смотрите сюда!
Он приблизил руку к одному из лучиков. Словно желая испытать на ощупь, провел ладонью по золотистой его каемке. Нет, не подошел, не понравился этот луч. Взялся за соседний. Одной рукой схватясь, другой произвел округлый пасс. Видел бы старый манипулятор, когда-то преподавший Казарину первые уроки, каких успехов добился его ученик.
Округлый пасс – и сразу, будто бы зародившись в солнечном луче, между тонких пальцев Казарина возникла монета: возникла, сверкнула, упала к ногам Жанны. Еще такой же пасс, и еще, и еще. И с каждым из них золотая монета. И все эти монеты падали к ногам Жанны. Так близко падали и подкатывались, что она инстинктивно подобрала ноги.
Пчела, перелетая с цветка на цветок, опустилась на край монеты, царапнула ее мохнатыми лапками. Обманулась пчела. Дальше полетела с сердитым жужжанием.
Все еще падали монеты. Наконец скатилась последняя.
– Все! – проговорил Казарин, разжимая ладонь.
Он не обольщался по поводу этого не такого уж сложного фокуса. Если же прибег к нему, то больше рассчитывая на неожиданность, внезапность.
– Не сердитесь, Жанна, что я вовлек вас в маленькое представление. Зачем сделал это? Чтобы вы соприкоснулись с одним из тех «чудес», какие я везу из города в город, из цирка в цирк. Видели бы вы, с каким увлечением зрительный зал принимает мои чудеса». Хвалиться не стану. Сам еще не всем доволен в своей работе. Но в скором времени получу и освою новую аппаратуру. И уж тогда. Впрочем, Жанна, вряд ли вам интересно все это. Вы нашли свое место на заводе. Превосходное место. Не будь я артистом – сам пошел бы к станку. Мне всегда по душе тонкая и точная, совершенная работа.
Жанна смотрела и слушала. Сдвинув брови, она старалась понять – кто же он, этот человек с мягким, вкрадчивым голосом, с такими же мягкими и в то же время рассчитанными движениями, с этим странным, переменчивым блеском глубоко запавших глаз.
– Хватит! – воскликнул Казарин, возвращаясь к обычному тону. – Я и так слишком злоупотребил вашим вниманием! Значит, вы успели познакомиться с моими помощниками? Они не хуже, чем я, могут ввести вас в курс самых удивительных «чудес». И все же имеется чудо без кавычек, истинное чудо. Знаете какое? Само искусство! Почему вы нахмурились, Жанна? Ах, как хотелось бы мне выступить перед вами, для вас! Видеть вас в зале!
– Нет, не нужно этого, – проговорила она быстро. Казарин покорно наклонил голову:
– Все зависит от вас. Неволить не могу.
Солнце, клонясь к закату, длинными тенями пересекло площадку. Налетал ветерок, и тогда трапеция слегка покачивалась, и тень ее, также став удлиненной, уходила в глубь садика, далеко за кусты.
– Жанночка! Ты где запропастилась? – донесся голос Ефросиньи Никитичны. – Иди-ка чайку попить.
– Идите, – ласково разрешил Казарин. – А я посижу немного. Мне очень радостно, Жанна, что на этот раз мы поняли друг друга. Идите!
Девушка ушла, и он подвел итог: «Да, не так-то все легко и просто. А все же беседа прошла не без пользы. Жанна призадумалась, заинтересовалась. Пока, для первого раза, достаточно!»
6
А на дорогах, отдаленных от Горноуральска, дальше трясся некогда голубой автобус. Трясся, выматывая на ухабах душу. И все-таки цирковая молодежная бригада могла быть довольна поездкой: маршрут и график ни разу не поломались, зритель повсюду принимал хорошо, и на кассовые сборы не приходилось сетовать. Только Зуева – одна из всей бригады – по-прежнему угрюмо отмалчивалась.
Иногда молодые начинали даже ворчать: «Будто с мертвяком вместе едем!» При этом укоризненно поглядывали на Никиту Прошина: придумал тоже – перевоспитать такую, как Зуева. «Погодите, ребята. Дайте человеку пообвыкнуть!» – продолжал уговаривать Прошин. Однако все менее уверенно. Видя, как неподатлива Зуева, как упорно она отгораживается от всех, комсомольский вожак и сам начинал сомневаться.
В один из последних дней поездки пришлось задержаться у речной переправы: какая-то неисправность случилась с паромом. Молодежь откровенно обрадовалась задержке: одни побежали купаться, другие вольготно растянулись в тени прибрежных кустов.
День стоял жаркий, но близость воды умеряла зной. Не очень широкая, но полноводная река в своей середине дробила отражения облаков, а ближе к берегу мерцала мелкой и подвижной солнечной рябью. Иногда всплескивала рыба или возникали быстрые водовороты. Затем опять все стихало, сглаживалось, и даже тонкие палочки камыша переставали клониться друг к другу. Только солнце и мерное движение воды.
Кто-то предложил: «Споем?», но на этот раз охотников не нашлось. Все были в состоянии разморенности, ленивой неподвижности. Так продолжалось и четверть часа, и полчаса, а затем. На то и молодежь. «Споем?» – послышалось снова и теперь не встретило возражений. Когда же песня замерла над рекой, Никита Прошин решил поговорить о том, что накопилось за время поездки: созывать специальное производственное совещание ему не хотелось.
– Смотрел я, Георгий, вчера тебя из зала, – начал Прошин, оборотясь к тому артисту, что выступал в программе комиком. – На первый взгляд, как будто имеешь успех. В паузах тебе и громко хлопают, и хохочут. А вот я усомнился – настоящий ли это успех?
Комик приподнялся на локте и обиженно возразил – чего же еще, если зритель доволен.
– Доволен? Это как еще сказать, – протянул Прошин. – Смеются-то смеются, но при этом приговаривают: «Ишь придурок!» В самом деле, кого ты изображаешь?
Погорелого барина какого-то. Сам-то как понимаешь свой образ?
Завязался общий разговор. Одни поддержали комсомольского вожака, другие, наоборот, приняли сторону комика: цирк это цирк, и не к чему тут мудрить в отношении образа. Да и не во всяком номере имеется возможность создавать его. Трюк, сильный трюк – вот что на первом месте.
Прошин и тут не согласился. При этом напомнил об аттракционе Сагайдачного:
– Уж, кажется, целиком построен на трюках. Да еще на каких. На сильнейших. Но разве образ отсутствует? Разве мы не видим человека, повелевающего техникой?
Разве не чувствуем к нему все возрастающую симпатию? Наш человек! Уверенный в победе, преданный жизни! Не знаю, как вы, а я отчетливо увидел это.
С Прошиным согласились. И тут же по-другому повернули вопрос. Что и говорить, Сагайдачный крупного плана артист. Но нельзя же подходить с одинаковыми требованиями и к аттракциону, и к рядовому номеру. У аттракциона и масштаб, и оформление богатое. А номер чем располагает? Вот, скажем, Поля Грохотова. Становится на пьедестал и исполняет пластический этюд. Несколько минут длится номер. Какой же тут возможно создать образ?
Прошин хотел ответить, но неожиданно вмешалась сама Грохотова.
– Ишь как просто у вас получается! – вскочила она и сердито оглядела товарищей. – Выходит, если в моем распоряжении один только пьедестал – думать могу лишь о шпагатах и богенах? Вовсе не так! Хотите знать, я даже историю жизненную себе придумала!
– Кому нужна твоя история?
– Мне нужна. Постойте, погодите. Не только мне!
– Прежде чем выйти на сцену, я воображаю, будто буквально во всем у меня удача. Понимаете? За что ни возьмусь – все получается. А потому и настроение превосходное. Это разве не образ? Меня потому и принимает зал: видит, как каждая клеточка в теле у меня поет! Я даже имя особенное себе придумала!
– Ух ты! Даже имя! Какое же?
– Так вот и скажу. Красивое!
Начались догадки: Розина, Эльвира, Изольда, Элеонора.
– Да ну вас! – отмахнулась Грохотова. – Я серьезно говорю, а вы, Считаю, что Никита Прошин совершенно прав. Всегда, в любом номере, нужен продуманный образ!
Голоса вокруг зашумели снова. И только Зуева – она сидела тут же, у самой воды, – продолжала сохранять безучастность. Грохотова заметила это и крикнула:
– Тише! Я не все еще сказала! – Гоше, поскольку он ведущий комик у нас, надо, конечно, призадуматься. Но и не только ему. Кое-кто среди нас вообще забывает про свою ответственность.
– О ком ты, Поля? Кого имеешь в виду?
– Кого? Будто не знаете! Вот мы сейчас спорим, переживаем за свое искусство, а Надежда Викторовна даже не слышит нас. Да-да, Надежда Викторовна, я про вас говорю. Невмоготу мне больше молчать. Разве так должны работать ваши псины?
– Собачки, – деликатно поправил Прошин.
– Извиняюсь. Пускай собачки. Разве они с полной отдачей работают? Халтурно работают, небрежно. А почему? Потому что видят вашу безучастность!
Зуева сидела полуоборотясь к воде. Там, на реке, было тихо, и только камышинки иногда клонились под набегающим ветерком. И Пупсик сладко дремал, прикорнув у ног хозяйки.
– Молчите? – с горьким вызовом спросила Грохотова. – Который день уже молчите! Не понимаю, как можно так жить?!
И тогда, с усилием шевельнувшись, с не меньшим усилием разомкнув губы, Зуева вдруг отозвалась;
– Слышу, Поля. Может быть, ты и права.
Вскоре подошел паром. Водитель автобуса просигналил сбор. Ушел назад тихий берег, за ним ушла и река, и опять, торопясь к месту очередного выступления, покатил автобус горноуральского «Цирка на сцене».
Поздно вечером, когда программа была отработана, и зрители разошлись, и артисты отправились на ночлег в Дом приезжего, – Зуева задержалась на улице. Спать не хотелось. Взяв Пупсика на поводок, неторопливо двинулась она по деревянным мосткам поселковой, уже уснувшей улочки.
Месяц, выйдя из-за сопки, все вокруг залил чистым, прозрачным светом. Посвежело, и Пупсик – донельзя избалованный, чувствительный к малейшим колебаниям температуры – начал зябко дрожать, затем повизгивать.
– Сейчас, сейчас, – сказала ему Зуева. – Ты потерпи немного. Дай мне только сообразить.
Эта мысль приходила к ней все настойчивее. Мысль о том, что вернется в Горноуральск, а там ждет ее записка или письмо от Сергея Сагайдачного. Не может быть, чтобы не захотел он снова встретиться, по-другому встретиться.
Пупсик опять взвизгнул, напоминая о своей персоне.
– Сейчас, сейчас, – повторила Зуева. – Дай только мне сообразить.
И опять подступила мысль о том, что ожидает ее в Горноуральске. «Прочту письмо, а потом и встретимся. Дурного вспоминать не станем. И все-таки я скажу Сергею. Скажу ему: неужели ты мог забыть, как мы под куполом вместе, рядом работали? Как я к тебе приходила руки в руки и верила твоим рукам, и ты не сомневался во мне. Ведь было же это? Так неужели я и в самом деле конченая? Неправда! Дай срок».
Вот о чем думала Зуева. Взяв Пупсика на руки, прижала его к себе и начала порывисто, часто целовать. А на небе, обещая назавтра хорошую погоду, все выше поднимался месяц и разгорались уральские крупные звезды: что ни звезда – чистейшей воды хрусталь.
