Текст книги "Всегда тринадцать"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Глава третья
1
Теперь, когда позади остались заботы, связанные с открытием сезона, настало время исполнить то обещание, что дано было комсомольцам города, – специально для них отработать представление.
Разговор об этом зашел сперва на партийной группе, и Костюченко высказал пожелание, чтобы в представлении принял участие весь коллектив.
– Правильно, – поддержал Столетов. – За нами, коммунистами, дело не станет. Что же касается остальных, Важно, чтобы молодежь пример показала!
Порешили на том, что директор побеседует с молодыми артистами, а организационную сторону возьмет на себя Адриан Торопов: не только мячи ему крутить.
– Ладно, – согласился жонглер. – Я сам понимаю: дальше нельзя откладывать!
Когда на следующий день молодые собрались в директорском кабинете, сразу сделалось и оживленно и тесно. Еще бы: одних только прыгунов Федорченко семеро, да еще Лузановых двое, Багреевых двое, Торопов, Жариков.
– Ого, целая армия! – улыбнулся Костюченко. – С такой армией не то что программу – гору сдвинуть можно!
Затем рассказал, как в весеннюю пору безотказно трудились горноуральские комсомольцы на субботниках, какую помощь оказали ремонтным делам цирка.
– Ну, а долг, товарищи, платежом красен. Обещал я комсомольцам, что цирк пригласит их на специальное – шефское, что ли, – представление. Заслужили! Если нет возражений, в наш ближайший выходной это представление и дадим!
– В выходной? – переспросил Геннадий Багреев. И даже удивленно оглядел товарищей: – А собственно, почему в выходной? Насколько мне известно, кодексом об охране труда этот день предназначен для законного отдыха. Разве не так?
– Верно. Именно так, – подтвердил Торопов, обменявшись с Костюченко коротким взглядом. – Какой же другой предлагаешь день?
Багреев сидел в кресле напротив Костюченко: поза была небрежной, на руке поблескивал перстень. Еще раз оглядев находившихся в кабинете, он слегка откашлялся:
– Да нет же, товарищи. Видимо, я недостаточно ясно высказался. Слов нет, комсомол достоин благодарности. Двух мнений на этот счет быть не может. Весь вопрос, в какой конкретной форме выразить благодарность. Я бы лично предложил письмо. Коллективное письмо с опубликованием в местной печати: так, мол, и так – сердечно признательны, крепко жмем трудовые руки!
– Ну, а с обещанным представлением как быть? – опять спросил Торопов.
Багреев в третий раз огляделся. Взгляд его говорил! «Право, смешно! Неужели и сейчас не ясно?»
– Пожалуйста. Готов и по этому вопросу высказаться. Не надо путать два понятия. Благодарность – это одно, а работа. Между прочим, Александр Афанасьевич, я затрудняюсь вас понять. Как директор, вы рекламу разворачиваете, стремитесь полный сбор обеспечить. И тут же предлагаете. Давайте называть вещи своими именами. Что такое шефское представление? Это же представление даровое. Вот и подумайте сами – можно ли подрубать тот сук, на котором сидим?
И смысл этих слов, и надменность поучающего голоса – все это покоробило Костюченко. Но он не стал торопиться с ответом, полагая, что это сделают сами молодые артисты. Они, однако, не спешили. Невнятный шумок, пробежав по кабинету, тут же стих.
– Продолжим разговор, – кивнул Костюченко. – Хотелось бы знать, что по этому поводу другие думают?
Опять молчание. Не очень плотное, но затяжное.
– А чего ж тут особенно думать, – подал голос Жариков. – Молчание, как известно, знак согласия. Предлагаю не задерживаться дальше. Лучше обсудим программу представления.
– Да погоди ты, – неожиданно приподнялся один из прыгунов Федорченко, дюжий парень, обычно не отличавшийся красноречием. Он и сейчас начал с заметной натугой: – Считаю, что подумать надо. В самом деле, погода располагающая. В выходной за город хорошо податься!
Действительно, дни продолжали стоять жаркие, прокаленные солнцем, манящие за город – к свежей листве, на берег реки. Кое-кто даже мечтательно зажмурился.
Первым опомнился Тихон Федорченко.
– Факт, что хорошо на речке, – сказал он, обратясь к своему партнеру. – Но ты ведь слыхал: здешнему комсомолу обещание дано!
– Не я давал! – послышался голос Багреева.
Федорченко будто его и не услышал. Он опять, на этот раз настойчивее, спросил партнера:
– Так как же быть с тем словом, что дано? Как ты тут ни крути – свинство получится, если не сдержим слово!
– Выбирай выражения, – обиделся Багреев. – На каком, спрашивается, основании.
Шум взметнувшихся голосов заглушил окончание фразы: видно, прямые слова Федорченко задели каждого. Однако Костюченко еще не мог уловить, в чью сторону склоняются молодые.
– Свинство так и называется – свинством! – отчетливо произнес Федорченко и всем корпусом повернулся к Багрееву: – Я, Геннадий, так считаю: вещи надо своими именами называть!
Багреев вскочил. Он намеревался дать отпор, но его энергичным жестом остановил Торопов:
– Постой, постой! Мы тебя уже вдоволь послушали! Теперь за нами слово! Значит, ты обиделся? А ведь если вдуматься – не тебе на нас, а нам на тебя нужно быть в обиде! – Замолк на мгновение, окинул гимнаста прищуренным взглядом: – Ишь какой ты рассудительный! Все припомнил: и кодекс трудовой, и кассовые интересы. Об одном забыл – о совести!
– Правильно! – воскликнула Ира Лузанова. – Я тоже так считаю. Как можно от представления отказаться? Для нас старались, условия создали, а мы. – И крикнула мужу: – Почему ты молчишь, Дима? Разве можно в таком деле молчать?
Громче прежнего смешались голоса. Геннадий еще пытался сохранять независимую позу, что-то еще бубнил его сторонник, но на этот раз Костюченко отчетливо уловил – переломилось настроение.
– Совесть ты забыл! – громко и сердито повторил Торопов. – Ту, с которой мы все годы в училище прожили. Какую обещали, окончив учебу, на всю жизнь сохранить! Разве можно нам жить по другому счету? Эх ты! Тошно с тобой говорить!
– А ты с ним и не говори, – вмешалась Зоя Крышкина. С тех пор как пошли на лад ее репетиции с Тихоном Федорченко, она стала куда смелее. – И в самом деле, давайте программу лучше составим!
Начали с программы. Потом перешли к прологу. Не подготовить ли в подарок комсомольцам собственный свой молодежный пролог? Тем более есть, кому заняться этим: Дмитрий Лузанов еще в училище сочинял пролог для выпускной программы.
– Соглашайся, Дима. Я тебе помогу. У меня есть кое-какие соображения! – вскричал Жариков. – Кстати, кроме пролога можно еще подарки творческие сделать. Зоя Крышкина вместе с Федорченко новый трюк подготовила. Можно вполне показать!
– Рано еще, – отозвался Тихон.
– Ничуть не рано! Смелость города берет! Молодые дерзать должны! Уважаемый товарищ директор! Прошу включить в программу шефского представления также мой сольный номер. Можете не беспокоиться: уже выступал с ним. Ирочка, ты же смотрела меня зимой?
– Верно, – подтвердила Лузанова. – Мне номер понравился!
Что оставалось добавить Костюченко? Дождавшись тишины, он сказал:
– Очень рад, товарищи, что мы обо всем договорились. Предложения ваши мне по душе. И молодежный пролог, и показ новых трюков, новой работы – что может быть лучше. Конечно же, шефское представление должно быть жизнерадостным, задорным, молодым! Что касается того сука, на котором мы сидим. (По кабинету пробежал смешок.) Думаю, нам и впредь не придется опасаться дурных сборов. Сами видите, с какой охотой посещает нас зритель.
Последним кабинет покинул Геннадий Багреев. Убедившись, что все ушли и свидетелей не осталось, он негромко обратился к Костюченко:
– Вы не подумайте, Александр Афанасьевич, что я против. Ребята не совсем точно меня поняли. Разумеется, мы с Викторией тоже выступим.
2
Узнав, что молодой коверный предлагает в программу свой сольный номер, Петряков покачал головой:
– Я бы, Александр Афанасьевич, сначала на воскресном утреннике поглядел.
– Товарищи говорят, что Жариков уже выступал, и с успехом. Как же не поддержать инициативу?
– Я, Александр Афанасьевич, никогда против молодых не шел, – с достоинством возразил Петряков. – И против Жарикова ничего не имею. Тем более в репризах с Васютиным он вполне на месте. Однако одно дело опытному артисту подыгрывать, а другое. Как хотите, а я поспешности не люблю. Считаю, что начинающему полагается быть куда скромней!
Действительно, цирковая жизнь Евгения Жарикова была недолгой. Она началась в тот день, когда, собрав дворовых ребят, Женька Жариков – самый среди них непоседливый – предложил готовить цирковое представление. Ребята согласились. Истово тренируясь, ходили в синяках и ссадинах. Но до премьеры дело не дошло: возникли другие увлечения, и труппа распалась. А вот Жариков цирку не изменил. Он по-прежнему вертелся вокруг да около, завязывал с артистами знакомства, готов был исполнить любое их поручение, только бы лишний раз проникнуть в закулисный манящий мир. Год спустя записался одновременно в два акробатических кружка – при районном Доме культуры и при Дворце пионеров. Здесь и услыхал впервые о Цирковом училище. Еще через год поступил в него.
В приемной комиссии голоса разделились. Кое-кого смутила внешность Жарикова: жердь, на голове солома, а нос-то – нос похлеще, чем у Буратино. Других, напротив, подкупило это. «Позвольте, – возражали они. – Где сказано, что на манеже место одним красавчикам? Все данные к тому, чтобы пробовал себя в эксцентрике. К тому же подготовлен неплохо!» И Жариков начал студенческую жизнь.
Пожилая артистка, преподававшая в училище, как-то заметила в перерыве между занятиями остроносого, лихо жонглирующего юношу (не беда, что булавы часто у него валились!) и спросила:
– На каком ты курсе? Смотри-ка, новенький, а подаешь надежды. Отец кто?
– Повар.
– Комический повар, жонглер, – понимающе кивнула артистка.
Спустя некоторое время, забыв свой беглый разговор, она опять приметила юношу, на этот раз выжимающего стойку.
– Пряменько держишься. Верно, из цирковой семьи. Мама кто?
– Портниха.
– Ага! В самом цирке или в постановочной студии? Привыкшая к стародавним временам, когда цирковое искусство из поколения в поколение произрастало внутри семьи, артистка мысли не допускала, что родители Жарикова могут быть далеки от цирка. Между тем это было именно так: отец работал руководящим поваром в диетической столовой, мать – в ателье, в отделе дамского конфекциона. Первым в семье начинал цирковую дорогу Евгений Жариков.
Занимался он упорно. Домой приходил лишь к вечеру. Жадно набрасывался на еду, а затем мгновенно засыпал.
Глядя на спящего сына, мать обеспокоенно гадала: «Что-то получится из Женечки? Дело-то выбрал несолидное!» И совсем всполошилась, узнав, что сын решил стать клоуном.
– Господи, господи, еще чего придумал. У других сыновья как сыновья. Один только ты.
– Я стану, мама, клоуном. Дивная профессия! – горделиво подтвердил Жариков. – Я стану полпредом самого звонкого и заливистого смеха. Клянусь стать первым среди коверных!
Разумеется, Петрякову не было известно об этой клятве. Он знал одно: из циркового училища прислали практиканта, и этот практикант мнит себя законченным артистом, домогается самостоятельного места в программе. Такая прыть была инспектору не по душе.
В тот же день, повстречавшись на репетиции с Васютиным, Петряков отвел его в сторону:
– Хоть бы вы, Василий Васильевич, повлияли на юношу. Уж очень прыток.
Васютин в ответ смущенно кашлянул. Он до сих пор колебался в своем отношении к Жарикову.
Начинающий коверный изрядно его утомлял своей неугомонностью. Не было, кажется, минуты, чтобы в голове Жарикова не возникали новые замыслы, о чем он и спешил незамедлительно сообщить. При этом, не довольствуясь словами, тут же изображал, разыгрывал в лицах, а затем осведомлялся: «Правда, смешно? Правда, здорово смешно?» И еще одно огорчало Васютина: иногда он подмечал весьма критические взгляды юноши. Жариков точно с трудом удерживался от того, чтобы не воскликнуть: «До чего же скучны ваши штучки-дрючки!» И вместе с тем, хотя присутствие Жарикова усложняло ему жизнь, Василий Васильевич не мог не признать, что молодой коверный обладает способностями. Это подтвердилось первым же выходом на манеж. Основная роль по-прежнему осталась за Васютиным, но и Жариков погоды не испортил: держался он непринужденно, подыгрывал тактично, а в двух-трех местах даже сорвал хлопки. И еще обладал он хорошими качествами: неистощимой жизнерадостностью и подкупающим прямодушием. Особенно быстро к нему привязывались дети. Меньшие дочки Васютина с ликующим визгом протягивали ручонки, а старшая, Римма, признавалась: «Мне, папа, тоскливо, если долго не вижу Женечку!» Даже Васютина-мать отдавала ему должное. Стоило Жарикову склониться над орущим конвертиком, как-то по-особому причмокнуть – младенец тотчас умолкал.
– Видите ли, Григорий Савельевич, – сказал Васютин, ласково глядя на Петрякова. – Молодо-зелено. Чай, и мы с вами были когда-то такими же. Пускай себе крылышки пробует!
Тот номер, что Жариков предложил для шефского представления, и в самом деле несколько раз успешно показывался и в самом училище, и на отчетных вечерах в клубах творческой интеллигенции. Больше того, педагог, руководивший работой Жарикова, аттестовал его на педагогическом совете как в высшей степени одаренного ученика.
Кто-то из членов совета возразил, что, мол, показ на специфической, так сказать, «внутренней» аудитории еще не дает оснований для окончательных суждений.
– Пусть так. И все же я очень рассчитываю на Жарикова, – повторил руководитель.
Узнав (точнее, подслушав) этот разговор, юноша почувствовал себя на седьмом небе. Даже ходить стал какой-то особой надменно-журавлиной походкой.
«Ишь заносится Женька!» – посмеивались товарищи. И все-таки они по-прежнему относились к Жарикову любовно. Верно, что скромности маловато и прихвастнуть горазд. Зато душа парень, никому не откажет в помощи. Надо ли лонжу подержать, подстраховать при прыжках с трамплина или предметы подать жонглеру – тут как тут Женя, в лепешку готов расшибиться для друзей.
Вечером, вернувшись из цирка и дождавшись, когда уснули сожители (поселили его в одной комнате с парнями из группы Федорченко), Жариков сел за письмо:
«Здравствуй, мамочка! Наконец-то выдалась свободная минута, и я могу рассказать тебе о своих успехах».
К матери он относился с нежностью. Есть ли еще у кого такая мать? Поворчит, посетует, а начнешь делиться с ней своими планами на будущее – сразу доверчивой становится: честное слово, прямо как девочка. С момента приезда в Горноуральск Жариков впервые писал матери, и потому, естественно, ему хотелось поразить ее воображение.
«Значит, так. По порядку. Коверный в здешнем цирке средненький. Программа в целом неплохая, но недостает ей изюминки, магнита. Именно потому некоторые из молодых артистов, знавших меня еще по училищу, посоветовали директору включить в программу мой номер – тот, что я еще зимой подготовил. Директор, разумеется, ногами-руками схватился за это предложение. Пригласил меня к себе в кабинет, стал упрашивать. Мог ли я отказаться? И вот результат: всюду по городу афиши с моим именем. Если бы ты видела, мамочка. Охотно прислал бы тебе афишу, но она такого размера, что никак не засунуть в конверт! Через несколько дней состоится мой первый самостоятельный выход. Не волнуйся: я убежден в успехе. Он постучит мне в дверь, и я отзовусь: войди! Любящий тебя сын Евгений».
Последние строчки письма особенно понравились Жарикову, он даже перечел их шепотом. Затем опустил свое послание в конверт и блаженно вздохнул.
3
Если в первые горноуральские дни Сагайдачный относился к Казарину настороженно, со скрытой подозрительностью – в дальнейшем эта предвзятость начала ослабевать. Разумеется, смениться симпатией она не могла. Слишком разными были характеры, слишком многое разделяло артистов. И все же – спасибо хоть на том! – Сагайдачный должен был признать, что, вопреки всем ожиданиям, Казарин ведет себя ненавязчиво, на дружбу не напрашивается, осмотрительно держится в стороне.
– Что-то редко вижу твоего родственничка. Все пропадает где-то, – однажды с усмешкой сказал Сагайдачный Анне.
– Насколько знаю, Леонид сейчас сильно занят, – ответила она. – Аппаратуру к новому номеру готовит.
Ответила равнодушно, незаинтересованно. Тот разговор, что произошел во флигельке Николо Казарини, оставил в ее душе неприятный осадок. Анна тоже хотела, чтобы Казарин держался подальше. Особенно теперь, когда с таким трудом восстановлено было семейное согласие.
– Пускай себе хоть номер, хоть аттракцион готовит. Только бы не досаждал, – подвел итог Сагайдачный.
Но именно в эти дни и случилась у него непредвиденная встреча с Казариным.
Уступая желанию Анны, считавшей, что надо оказывать внимание старейшему родственнику, Сагайдачный (сам он большого желания не испытывал) отправился навестить Николо Казарини, постучался во флигелек и чуть не отступил, обнаружив еще одного гостя.
– Что же остановились, Сергей Сергеевич? – приподнялся навстречу Казарин. – Дедушка будет рад. Входите.
И Сагайдачному не осталось ничего другого, как присоединиться.
Неторопливо смотрел Николо Казарини на своих гостей: до чего же разные! Видимо, Аня не ошиблась, введя Сагайдачного в круг семейства. Сильный, крепкий. Удачно выбрала и мужа для себя, и отца своему ребенку. Старое семейство нуждается в новых, полнокровных побегах. А вот Леонид – в нем отчетливо видны черты, присущие мужчинам из рода Казарини: изворотливость движений, вкрадчивость интонаций, жадный блеск глубоко запавших глаз.
Впрочем, продолжая приглядываться к Леониду Казарину, старик обнаружил и нечто иное, прежде не замечавшееся. В этот свой приход, как бы ни старался он вести себя непринужденно, Казарин являл не только вкрадчивость, но и обеспокоенность, не только изворотливую подвижность жестов, но и скрытую за ней жаркую, с трудом удерживаемую порывистость. Что могло означать все это?
Разглядывая обоих мужчин, Николо Казарини не мог не подумать об Анне. Не мог, потому что вспомнил тот разговор, что произошел недавно здесь, во флигельке. Анна, Анна! Вот кто запечатлел в себе самые отстоявшиеся черты семейства: рассудительность, выдержку, трезвый расчет и даже красоту под стать всегдашнему расчету – резкую, определенную во всем. Кто же по духу своему ближе к Анне – этот гонщик или этот иллюзионист? Старик затруднился бы ответить.
Через полчаса, сказав все то, что в этих случаях принято говорить («Молодцом! Цвет лица превосходный! Выглядите свежо!»), Сагайдачный и Казарин покинули флигелек.
– Да-а! – вздохнул Казарин. – Сильно сдает наш предок. Прямо-таки на глазах сдает!
– Старость не радость, – в тон ему отозвался Сагайдачный.
Тут бы им и расстаться, но что-то подспудное помешало этому. Продолжая разговаривать, вместе вышли на площадь перед цирком.
– Что ты скажешь! – зажмурился Казарин. – До того расщедрилось солнце, хоть караул кричи!
Сагайдачный согласился: как есть все перепутала природа. В Южноморске работали – дождями холодными поливало. Сюда перебрались – хоть блины выпекай на асфальте.
– Одно спасение – номер в гостинице с душем. А вы, Леонид Леонтьевич, как устроились? Удобно?
– Вполне, – заверил Казарин. – Правда, в стороне от цирка. Зато тишина, покой. Домик уютный, комната окнами в сад. Да и улица – одно название что улица: насквозь травой проросла.
Оттого ли, что завязавшийся разговор носил безопасно-нейтральный характер, или же подействовало ленивое благодушие солнечного утра, Сагайдачный впервые почувствовал себя способным хотя бы на некоторое время отключиться от всегдашней неприязни к Казарину.
– Рад за вас, – кивнул он. – Сам, однако, предпочитаю гостиничную обстановку. Не по душе мне зависимость от квартирных хозяек.
– Что вы, Сергей Сергеевич! Хозяйка у меня такая, что лучше не сыскать. Внимательная, заботливая, к самовару семейному приглашает. Я ведь не то, что вы. Семьей не богат.
Умышленно ли сказаны были последние слова? Выражение лица Казарина сохраняло приветливость, ласковость, но Сагайдачному вдруг почудилось нечто высматривающее в его взоре. Насторожился. Нет, по-прежнему безмятежно улыбался Казарин:
– Возвращаюсь домой и сажусь чаевничать. А затем постель и окно, раскрытое в сад. Сирень отцвела, но все равно аромат листвы вливается в комнату. При такой погоде каждый лишний шаг в тягость. А то бы пригласил вас, Сергей Сергеевич, полюбоваться моей обителью.
Зачем говорилось все это? Возможно, Казарин впервые увидел в Сагайдачном не только соучастника по цирковой программе, не только соперника в прошлом, но и отца – отца Жанны, девушки, которая привлекала его все сильней.
– Разумеется, Сергей Сергеевич, дело не в самоваре. Другое важно: чувствую себя не случайным жильцом, а, если угодно, чуть ли не родственным человеком. Забыл сказать: к хозяйке часто наведывается племянница. Красивая девушка. Живая. Испытать ей с детства пришлось немало трудного.
– Почему так?
– Мать тому виной. Больная, неуравновешенная.
Это становилось похоже на игру. Угадает или не угадает? Бывают такие игры – опасные, рискованные, но начав – не остановиться. Нет, не угадал!
– А девушка интересная. Я не только о внешности. Самостоятельный, рано сложившийся характер. Целеустремленный характер. Между прочим, спортом увлекается.
В глазах Казарина Сагайдачный на этот раз мог бы уловить нечто выжидательное, но, отвлекшись мыслями, ничего не заметил. Бывает непроизвольное стечение мыслей. Девушка в том доме, где поселился Казарин. Девушки, пересекающие площадь перед гостиницей. Девушки, одна из которых может быть Жанной. Достаточно оказалось произнести про себя имя дочери, как тотчас все мысли обратились к ней. Жанна! Все это время он старался о ней забыть, вычеркнуть навсегда из памяти. А вот сейчас. Нет, не нужно! Пусть так и будет, как приказал себе!
– Интересная, говорите, девушка? – переспросил Сагайдачный и повел головой, точно отстраняясь от чего-то. – Но если это так. Если она нравится вам.
– Что вы! Из ранга женихов я вышел!
– Почему же? Никогда не поздно!
На этот раз лицо Казарина переменилось. Улыбка сбежала, обозначились и смятение и порывистость.
– Значит, вы допускаете – начал Казарин и не закончил фразу.
Точно в сердце удар. Сейчас только понял с такой очевидностью, с такой предельной неотвратимостью. Нужна ему Жанна! Не может без нее! И не в номере иллюзионном, не ассистенткой. Вся нужна! Всей своей молодостью! Вся как есть! Понял, что жить не сможет дальше без этой девушки.
– Спасибо, Сергей Сергеевич! – с внезапной хрипотой ответил Казарин. Он попробовал вернуть улыбку и не сразу смог: сопротивлялось побледневшее лицо. —
Спасибо. Подумаю о вашем совете. Но с одним условием.
«Что с ним?» – удивленно смотрел Сагайдачный. Он видел бледность, покрывшую щеки, и то, как в глазах Казарина вдруг смягчился обычно неестественный, словно наигранный блеск.
– С одним условием, Сергей Сергеевич. Если бы в жизни моей, в моей одинокой жизни произошли бы перемены. Обещайте быть гостем почетным на пиру.
– Охотно. И я, и Анна Петровна.
Они пожали друг другу руки. Теперь-то можно было наконец расстаться. Но, задержав в своей ладони сухие, вздрагивающие пальцы Казарина, Сагайдачный спросил вдруг:
– Кстати. Вам больше не доводилось встречаться с Надеждой Викторовной?
Казарин услыхал и обмер: «Доигрался!» Но лишь на мгновение поддавшись растерянности, заставил себя восстановить улыбку:
– Да нет. Горноуральск ведь город многолюдный. Значит, и вы не встречались, Сергей Сергеевич? Что ж, пожалуй, это и к лучшему. Не такое уж веселое занятие – обращаться к прошлому!
И они расстались, в разные стороны направясь через площадь.
4
В тот же день, сразу после разговора в директорском кабинете, молодежь обратилась к остальным артистам. Отказа ни у кого не встретила. Правда, Павел Назарович Никольский сперва нахмурился:
– Слыхала, Лида? Как выступать для комсомола – выходит, мы хороши. А вот в газете здешней доброго словца для нас не нашлось.
И все же согласился. И Вершинин тоже. Этот даже руками всплеснул:
– Неужто сомневались? Я такой: со всеми в ногу, куда все – туда и я!
Теперь-то, обеспечив полную программу, молодые артисты смогли без помех сосредоточиться на своем прологе.
Сначала собирались за пределами цирка: то у Лузановых, то у Федорченко или Торопова. Первый вариант сценария набросал Дмитрий Лузанов, а затем столько внесли всяческих поправок и добавлений, что сценарий в полном смысле слова сделался произведением коллективным. Жариков и тут был громче всех. Обрадованный тем, что заявка его не отклонена, он без умолку предлагал, советовал, придумывал, импровизировал. И до того всех утомил, что даже кроткая Ира Лузанова не вытерпела: «Ты бы, Женечка, хоть каплю себя поберег!»
И вот, наконец, с утра зайдя к Костюченко, Торопов пригласил его на репетицию:
– Посоветоваться хотим, Александр Афанасьевич. Будто и получается, да ведь со стороны виднее.
– Со стороны? – переспросил Костюченко. – За приглашение спасибо. Приду обязательно. Но с одной поправкой: никак не со стороны!
Репетиция молодежного пролога началась во второй половине дня. Солнечный свет, ярко врываясь в подкупольные оконца, печатался на стенах резкими бликами, и, в контрасте с ними, манеж казался потемневшим, чуть ли не черноземным.
Зрителей собралось немного – Костюченко, Петряков, партгрупорг, дежурные униформисты: им предстояло после репетиции заправить манеж к представлению. И еще в одном из верхних рядов (Костюченко не сразу его приметил) приютился Петр Ефимович Князьков. «Не слишком ли назойливым становится бывший директор»? – подумал Костюченко. Но отогнал эту мысль: пускай себе сидит, не выводить же за руку.
Пролог, подготовленный молодыми артистами, назывался: «О тех, кто мешает нам жить!»
– Нам, идущим в коммунизм, мешают они, – начал Дмитрий Лузанов (в дальнейший текст монолога удачно были вмонтированы стихотворные строки Маяковского). – Вот они, мешающие нам жить!
И тут же развернулся пестрый парад-алле всевозможных болтунов, очковтирателей, тунеядцев, стиляг и стиляжек, любителей выпивки. Каждый из этих персонажей обрисован был метко, выразительно и к тому же острыми средствами циркового искусства.
Торопов, например (он изображал очковтирателя), суетливо жонглировал объемистыми, а на поверку дутыми «делами». Иру Лузанову выносили в виде нелепой куклы – маменькиной дочки, до того избалованной, что на собственных ногах стоять не может. Жариков, того хлеще, выезжал в детском мальпосте: сущий младенец, да только тянется не к соске – к сорокаградусной чекушке. За ним Багреевы – наряженные с крикливой претензией, отплясывающие стиляжный танец. И наконец, финал пролога: выбежав стремительным натиском, каскадом прыжков, захватывающим весь манеж, группа Федорченко обращает в бегство пакостную накипь.
Отыграв пролог, молодые артисты собрались вокруг Костюченко.
– Вы нас не щадите, товарищ директор, – ободряюще сказал Торопов. – Обижаться не станем. Кстати, и сами еще не всем довольны.
– Вот как? – заинтересовался Костюченко. – В таком случае – первое слово за вами. Расскажите-ка, что еще намерены предпринять?
Собирались послушать, а пришлось самим начинать. Однако постепенно разговорились, и даже очень оживленно – не потому ли, что Костюченко оказался внимательным слушателем: во все вникал, исподволь направлял разговор. Затем, когда молодые, сами того не заметив, по косточкам разобрали свой пролог, он кивнул:
– Понятно. Теперь и наш черед.
Он сказал «наш» и сперва дал высказаться партгрупоргу, затем Петрякову.
– Ну, а ваше мнение, Александр Афанасьевич? – не вытерпел наконец Торопов.
– Скажу. Обязательно скажу. С той оценкой, которую до меня высказывали, вполне согласен. Тоже считаю, что пролог звучит современно, прицельно. И разыгран сочно. Однако же не всякая сочность способствует ясности. – Прервав свои слова, Костюченко оглядел молодых и задержал взгляд на Багреевых. – Вот, скажем, этот самый, будь он неладен, стиляжный танец. Очень здорово вы его отплясываете. Я бы больше сказал – со смаком!
– Разве это плохо? – настороженно отозвался Геннадий.
– Да нет, танцуете, повторяю, здорово. Один лишь у меня вопрос: какую при этом цель перед собой ставите?
– Какая же может быть особенная цель? Показываем то, что наблюдали на танцплощадках.
– Верно. Танцуете похоже, – согласился Костюченко. – Но ведь искусство способно на неизмеримо большее, чем одно только повторение. Тем оно и прекрасно, что умеет обобщать, выявлять самое характерное. Что в данном случае важнее – сфотографировать явление или же высмеять, осудить? Я к тому об этом – кажется мне, что вы еще не определили точно собственную свою позицию.
Загорелся спор. Не все согласились с подобной оценкой: мол, у циркового искусства свои границы, своя специфика.
– Нет, тут уж вы меня извините, – перебил Костюченко. Он продолжал улыбаться, и голос не повысил, но в тоне разом возникла твердость: – Лично я одну только знаю специфику: специфику советского нашего искусства – всегда и во всем мысль пробуждать, мысль нести! Кстати говоря, ваш пролог лишний раз доказывает это!
Условились еще раз собраться, посмотреть пролог в доработанном виде.
Оставшись вдвоем с Петряковым, Костюченко сказал:
– На следующую репетицию, думаю, полезно будет пригласить и секретаря нашей парторганизации. А то он тоже любит на специфику ссылаться: я, мол, кинодеятель, ваши цирковые премудрости не могу постигнуть.
– Верно, – согласился Петряков. – Пускай поближе присмотрится. В нашем деле, Александр Афанасьевич, специфика одна: работай красиво, докажи, что все тебе на манеже подвластно!
Вторая репетиция прошла еще удачнее, чем первая. Костюченко от души поздравил молодых артистов, а секретарь сказал:
– Гляди-ка, какую занятную форму избрали. Прямо-таки комсомольский глазастый патруль! А что, Александр Афанасьевич, если вам и для дальнейших представлений этот пролог оставить? Как-то он живее, действеннее, чем тот, что на открытии сезона давали.
– Посмотрим, подумаем, – коротко отозвался Костюченко.
Разговор происходил в опустевшем зале и, казалось, свидетелей не имел.
Однако час спустя, подкараулив идущего в цирк Станишевского, Петр Ефимович Князьков очень точно передал ему суть разговора.
– Что из этого следует? – не сразу сообразил Станишевский.
– Эх, Филипп Оскарович! А еще голова. Не догадываешься? Ведь если молодежный пролог в программе удержится – значит, побоку тот, что Сагайдачный поставил? Так ведь?
Скосив глаза, Станишевский помолчал, прикинул.
– Возможно. Вполне возможно, – сказал он затем. – Это уж верно: самолюбив Сергей Сергеевич, не любит, чтобы отодвигали. Вполне возможно, что обозлится!
