Текст книги "Всегда тринадцать"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)
Простым рабочим парнем пришел Сагайдачный в цирк. Начал с заводского физкультурного кружка, а достиг вот чего – стал артистом, имя которого повсюду произносят с уважением. Даже в труднейшие годы Отечественной войны, когда распались многие номера, – Сагайдачный сумел сохранить не только аппаратуру, но и отличную артистическую форму. И не потому, что где-нибудь в тылу пережидал. Напротив, с первой же цирковой бригадой отбыл на фронт, выступал на передовой, иногда под обстрелами, бомбежками. И здесь, на фронте, продолжала сопутствовать удача: царапины малой не получил. А после, когда воротилось мирное время, снова с головой ушел в работу: один за другим создал несколько оригинальных номеров, занял достойное место в первом цирковом ряду, по праву удостоился звания заслуженного артиста. Так как же было не надеяться, что судьба и на этот раз – тем более в такой малости, как домовая жеребьевка, – пойдет навстречу, поможет вытянуть желаемый билетик?!
Квартиры второго этажа были уже отделаны внутри, стояли на просушке. Войдя в одну из них, Сагайдачный осмотрел комнаты и кухню, ванную. Вышел затем на балкон и залюбовался кварталами новых домов, их просторной, полной света планировкой.
«Ишь красотища какая! Довольна останешься, Аня!» – подумалось ему. И тут же остановил себя: «Верно, что и квартира хороша и все вокруг. Но ведь жить-то будем здесь всего какой-нибудь месяц-полтора в году, лишь в отпускное время. Ладно, пока не буду разочаровывать Аню. Пускай себе тешится!»
Ближе к вечеру – только начало смеркаться – заявился к Мореву:
– Принимай, брат. Ехал к тебе сейчас и размышлял: дожили мы до чего. Партнерами были когда-то, цирковую жизнь делили поровну, а теперь я к тебе, точно визитер официальный, иду. Ничего, явление временное. Скоро пропишусь в столице, и тогда.
Как это часто бывает в приятельских отношениях, Морев и Сагайдачный во многом, и не только внешне, отличались друг от друга. Недаром в молодые годы Сагайдачный подтрунивал: «Эх, Коля-Николаша! Все-то тебя на рассуждения, на философию тянет. Ну прямо интеллигент!» Позднее жизнь и самого Сагайдачного принудила о многом призадуматься. Перестал он подсмеиваться над товарищем. И все же разность сохранилась. Сказалась она и в том, что несколько лет назад Морев решился покинуть манеж, уйти на педагогическую работу в Цирковое училище.
Шага этого Сагайдачный никак не мог себе объяснить. Куда годится? Несмотря на свои сорок пять, он чувствовал себя по-прежнему полным силы, энергии. А ведь Морев моложе. Правда, на репетиции сорвался, связки на ноге повредил. Но разве это достаточный резон? Трудно стало в эквилибристике – другой выбирай себе жанр. Какой угодно, но так, чтобы не сходить с манежа.
Об этом же Сагайдачный завел разговор и теперь. Увидя битком набитый книжный шкаф, воскликнул:
– Ого, брат, сколько литературы набрал! Самоучители, словари. Можно подумать, к длительной зарубежной поездке готовишься!
– Да нет, – серьезно ответил Морев. – Затеял я написать учебник по эквилибристике, а для иностранных источников знание языка требуется. Ничего не поделаешь! Приходится наверстывать!
– Учебник? – хмыкнул Сагайдачный. – Ты не подумай, Коля, что я против. И все же скажу откровенно: по сей день непонятно мне, как мог ты с манежем, с цирком расстаться?
– Ошибаешься. Не расстался я.
– Понимаю. Учеников растишь, опыт передаешь. Опять же этот учебник. Нет, лично мне этого было бы мало. Сам знаешь, я никогда не отказываюсь проконсультировать, подсказать. Но чтобы самому с манежа уйти – дудки. Хочу еще и так и этак силы свои собственные к нему приложить, трюки новые освоить. И чтобы меня, персонально меня приветствовал зритель. Иначе не хочу!
При последних словах Сагайдачный накрепко сжал увесистый, крупный кулак. А затем, видимо решив, что одного этого доказательства мало, подошел к обеденному столу, схватил его за ножку и поднял высоко, да так, что ничто не шевельнулось, не сдвинулось – ни тарелки с закуской, ни бутылка вина с окружавшими ее фужерами.
– Ишь ты! – уважительно произнес Морев. – Самому Роману Буйнаровичу под стать!
Сагайдачный лишь улыбнулся уголками губ. Продолжая удерживать стол на весу, он пружинисто присел, опять поднялся, откинулся всем корпусом назад. Лишь затем вернул стол на место.
– Говоришь, с Буйнаровичем тягаться могу? Тот битюг, конечно, гору сдвинуть может. Но и у меня кое-какие силенки, как видишь, остались. Согласен?
Он спросил об этом, потому что вдруг различил во взгляде Морева нечто странное: не только одобрение, но и припрятанный за ним ироничный прищур.
– Ну, а коли согласен – чего так смотришь?
Морев вместо ответа подтолкнул его к столу:
– Давай-ка, Сережа. Верно, проголодался за день. Уж ты извини, что у меня по-холостяцки, без разносолов. Я очень порадовался, когда узнал, что тебя пригласили участвовать в обсуждении заявки Красовского. А то как же. Давно мы с тобой вот так не сидели – друг против дружки.
И все-таки разговор этот не был еще настоящим. Сагайдачный ответил, что тоже рад, что со всеми московскими делами покончил и может потому весь вечер провести за дружеской беседой. И все-таки разговору еще недоставало плотности, он только-только еще завязывался.
– Что же ты про семейство свое молчишь? – спросил затем Морев.
– А что тут говорить? Ажур!
– Жена как?
– Без перемен. Хозяйка добрая, мать заботливая. Ну и партнерша, конечно.
Нет, пустотелым, прерывистым был еще разговор. Лишь тогда наметился в нем перелом, когда вернулись к утренним делам – к заявке Красовского, к тому постановочному замыслу, который с ходу набросал Порцероб.
– Ох и любит Игнатий Ричардович звонкую фразу, – покачал головой Сагайдачный. – Шуму много, а на поверку…
Морев согласился: есть такой грешок за Порцеробом. А все же в большинстве своих работ добивается хороших результатов. Что ни говори, тренаж космонавта – решение оригинальное.
– Кто ж спорит, – отозвался Сагайдачный: ему вдруг расхотелось говорить о Порцеробе. Помолчал, намазал маслом кусок хлеба. Затем отодвинул и хлеб, и тарелку от себя. – Ты послушай лучше, Николай. Ни с кем еще не делился. У меня, понимаешь, тоже замысел один возник.
Если бы Сагайдачного спросить, откуда берут начало многие его замыслы, – вероятно, он затруднился бы ответить. Поначалу они возникали не только бессвязно, но и будто сами по себе, даже безотносительно к тому, что требовалось для собственной работы на манеже. Затем, по мере того как трюки прояснялись и складывались в комбинации, Сагайдачный получал возможность отобрать полезное. И опять продумывал, взвешивал. Что же касается остального, попутного – охотно отдавал молодым. Он никогда не боялся оскудения своих замыслов и каждый раз, продумав все до малейших деталей, испытывал такое чувство, будто держал на ладони орешек. Вот теперь-то и можно раскусить, достать зерно, приступить к репетиционной работе.
– Снабди-ка меня, Николай, листом бумаги. Сейчас я тебе изобразить попытаюсь.
С первых же движений его руки Морев догадался: уже не раз вычерчивалась эта схема.
Наконец, отведя от бумаги руку и сам отодвинувшись, Сагайдачный искоса поглядел на приятеля: понял ли.
Морев, тоже взявшись за перо, быстро нанес пунктирную линию. В одном месте перо задержалось, замерло. Сагайдачный понял, о чем идет речь, кивнул и дополнил чертеж несколькими разъяснительными штрихами. На этот раз Морев согласился, удовлетворенно кивнул.
Тесно сблизившись, плечом к плечу, товарищи продолжали свой разговор без единого слова, и даже взглянуть друг на друга не торопились. Бумага, чертеж, быстрые движения то одного, то другого пера. Но вот это-то и был настоящий разговор. Настоящий и долгожданный. И продолжался он вплоть до того момента, когда наконец Морев подал голос:
– Должно получиться, Сережа! Придумал здорово!
– Ты так считаешь? – шумно, не тая прорвавшейся радости, спросил Сагайдачный. И рассмеялся торжествующе: – Знаешь, какое название дам? «Воздушные катапульты»! Ты не смотри, что кое в чем еще недоработано, недотянуто, голову на отсечение: такой отгрохаю аттракцион – некоторые от зависти задохнутся. Уж это определенно. Слово даю!
И снова во взгляде Морева мелькнула ирония.
– Чего так смотришь? Или сомневаешься?
– Почему же, Сережа. Настойчивости тебе не занимать.
– А если так. Ты, друг, не крути. Объясни честь честью, почему так смотришь на меня?
– Уж и поглядеть нельзя, – шутливо отмахнулся Морев. – Вернемся-ка лучше к твоему замыслу. Должно получиться!
– А иначе как же! – вскричал Сагайдачный. – Мне «Спирали отважных» надолго хватит, половины цирков еще не объездил. Однако не терплю, чтобы в закромах было пусто. На то и нынешний день, чтобы к завтрашнему готовиться!
Опять приятели начали рассчитывать, уточнять, вносить поправки и дополнения. Забыты были закуски, не допито вино, и не один лист бумаги испещрили всяческие наброски, Наконец, оторвавшись, Сагайдачный заметил, как темно стало в доме напротив: все до единого уже погасли там окна.
– Засиделся. Самое время в путь. Самолет не станет дожидаться.
Обнялись на прощанье. Шагнув на лестничную площадку, Сагайдачный сказал с укором:
– Между прочим, Коля, мог бы ты чаще мне писать. С меня пример не бери: не очень-то я умею на бумаге разглагольствовать. Ну, а ты – другое дело. Пишешь складно, учебник даже составляешь. Пиши мне на Горноуральский цирк. Из Южноморска должен был я в Сочи перебраться. Но тут одна история неожиданно приключилась. Как-нибудь в другой раз расскажу.
Морев обещал, что напишет. И тогда, еще раз крепко пожав руку товарища, Сагайдачный устремился вниз, исчез за поворотом лестницы.
5
Автобус, идущий на Шереметьево, начал свой рейс посреди ночных огней. Но уже на полпути рассвет и догнал и опередил автобус, все кругом перекрашивая в синюю, затем голубую, наконец розовеющую краску. Гасли огни, занималась заря, в 5.15 самолет лег на курс Москва – Южноморск.
Соседнее с Сагайдачным кресло занимала молодая мамаша. Как только самолет оторвался от земли, она с головой ушла в хлопоты: распеленала младенца, перепеленала и что-то – воркующе, цокающе – выговаривала ему на своем особенном материнском языке. Младенец в ответ пускал пузыри, топырил пальчики, и это приводило мамашу в такой неописуемый восторг, что она даже несколько раз обернулась к Сагайдачному, словно вопрошая, приходилось ли ему когда-нибудь еще видеть такого исключительного ребенка.
– Кто же это у вас? – отозвался наконец Сагайдачный. – Сын, наследник?
– Ой, что вы! Доченька! Я так и загадала – доченьку!
Тихонько напевая что-то нежное, мать начала укачивать младенца, а Сагайдачному припомнилась Жанна. Когда-то и она лежала вот так – в конвертике. Сагайдачный брал на руки конвертик, а Надежда обеспокоенно повторяла: «Только ты не урони. Слышишь, не урони!»
Самолет продолжал свой рейс. Он летел над землей, омытой недавними паводками, дымящейся в лучах восходящего солнца. По временам белые взгорья облаков начисто загораживали землю, потом расходились, и она опять открывалась глубоко внизу.
Сагайдачный любил самолет. Ему нравилось сливаться с мерным гулом моторов, ощущать себя как бы неразрывной частицей могучей машины. Каждый раз он охотно и заново отдавался этому ощущению. А вот сейчас – впервые, пожалуй, – обнаружил какую-то отключенность.
«Казарин сказал, что Надежда по-прежнему работает с собаками. Надежда Зуева и ее четвероногие друзья. Неужели все те же собаки? Быть не может. Те давно, верно, пали».
Подумал о собаках, а вспомнил жизнь, начало своей жизни с Надеждой Зуевой.
Все началось с Волги. Яблоневые сады тянулись от крутого берега до самой базарной площади. На площади цирк – деревянный барабан, покрытый брезентовым куполом. Вокруг мальчишки, жадно льнущие к каждой щели. Сагайдачный им покровительствовал: давно ли сам был таким же вихрастым. Здесь, в этом летнем цирке, он и повстречал воздушную гимнастку Надю Зуеву.
Сначала молча присутствовал на ее репетициях. Садился подальше, на самые крайние скамьи, и глаз не отводил. Однажды, набравшись храбрости, вызвался подстраховать – подержать лонжу. Когда же Надя, отрепетировав, спустилась к манежу – не позволил ей спрыгнуть с веревочной лестницы. Бережно принял в сильные руки, подержал мгновение на весу, а затем поставил перед собой, вглядываясь, точно в чудо.
В том году яблони цвели особенно обильно. Надя, Надюша Зуева была совсем молода. В свадебный день она украсила волосы веткой, усеянной бело-розовыми бутонами.
Вместе прожили десять лет. Переезды и переезды. Где не побывали только, какую работу цирковую не перепробовали. Сначала выступали каждый со своим отдельным номером, затем подготовили парный: воздушную рамку с эффектным финальным штрабатом – прыжком-обрывом из-под купола. Номер имел успех, и по циркам пошла хорошая молва: «Сагайдачные? Как же! Работают классно!»
И опять переезды и переезды – от манежа к манежу, от программы к программе. Жанна родилась в Иркутске, от груди отняла мать в Воронеже, первый зубик прорезался в Астрахани, «мама» – сказала в Туле, «папа» – в Вологде. В Ярославле несчастье: одна из тех веревок, что при штрабате закреплялись на ногах у Нади, оборвалась. Перекос вызвал рывок и удар о барьер. Надю вынесли с манежа без сознания.
С этого момента все пошло под откос. Больничная койка, озабоченные врачи, угрожающие скачки температуры. Когда же Надя смогла, наконец, покинуть больницу и прийти в цирк – не узнать было Сагайдачному жену.
Давно ли, первой подымаясь на рамку, стоя на тонком ее стержне, Надя с улыбкой ждала Сагайдачного, а затем, повинуясь короткому возгласу «Ап!» – руки в руки, – бесстрашно кидалась вниз. Она ни в чем как партнер не уступала Сагайдачному.
Теперь же ее было не узнать. Манеж увидела – вздрогнула. Притронулась к веревочной лестнице – содрогнулась. Так и осталась стоять внизу. Ни в этот день, ни в следующие не смогла заставить себя подняться под купол. «Кураж потеряла!» – определили товарищи.
О том, что дальше было, лучше не вспоминать. Оборвалось что-то на сердце у Сагайдачного. «Да ты потерпи, – уговаривали его товарищи. – Авось и вернет себе Надя форму. Не такая, чтобы с круга сойти!» Но в том-то и дело: не умел Сагайдачный ждать, все в своей жизни решал без промедления. А тут еще приметил: и раз, и два дохнуло спиртным от Нади. Вразумил ее кто-то, как приглушить если не самый страх, то хоть подавленность этим страхом. Разумеется, не следовало Сагайдачному спешить. Мог бы урезонить жену, отвадить от вина. А он озлился, вскипел: «Вижу, Надя, у нас с тобой не получится дальше!»
Она об одном попросила, перед тем как уйти: «Дочку мне оставь». А затем, когда Сагайдачный спросил, что собирается дальше делать, ответила нерешительно: «Собачками советуют заняться. Как раз на примете есть». Помог купить собак. Больше того, реквизитом помог обзавестись. Сам проследил за подготовкой номера. Потом разъехались, и вскоре Зуева исчезла. Человек не иголка, и, конечно же, кабы Сагайдачный проявил настойчивость – отыскал бы бывшую жену. Но мысли его заняты были другим. Спустя недолгое время он встретился с Анной.
Вот какие протянулись воспоминания, стоило подумать о собаках.
«Как сказал Казарин? К рюмке, мол, пристрастилась излишне. Но ведь в Горноуральске не только Надежда: там и Жанна, дочь. Восемнадцать лет, невеста!»
Так думал Сагайдачный или, вернее, так пытался себя заставить думать. Дескать, Зуева ни причем, исключительно ради дочери пошел на уступку в главке. А ведь на самом деле это было не так, и Сагайдачный сознавал, что именно мысль о первой жене изменила его решение. Да, в правдивости того, что сообщил Казарин, сомневаться не приходилось. Уже тогда, в дни разрыва, Надежда тянулась к вину. И все-таки, сколько бы раз Сагайдачный ни напоминал себе об этом, Зуева виделась ему сейчас по-прежнему легкой, нежной, смелой, молодой, такой и только такой, какой была она в первую пору любви. Уж не рассчитывал ли Сагайдачный на чудо, на то, что, приехав в Горноуральск, и впрямь обнаружит, что время повернуло вспять?
Самолет приближался к югу. Здесь лежали поля, уже подернутые дружными всходами, вот-вот готовые густо зазеленеть. Лишь на близких подступах к Южноморску опять возникла гряда мрачных туч – злобно и плотно они наступали со стороны моря. Самолет начал снижаться, из-под его крыла показалась посадочная полоса, здание аэровокзала, мокрый привокзальный асфальт. Шум моторов оборвался. Подкатили трап. И кто-то, первым выходя из дверцы самолета, досадливо крякнул: «Будто и не уезжали. Все так же льет!»
Анна ждала у ограды. Увидя мужа, приветственно взмахнула рукой.
– Зачем ты? – пожурил он, здороваясь. – Я и не рассчитывал. Тем более в такую рань.
– Ничего страшного. Мне и без того нужно было вставать, кормить Гришу завтраком.
Собственной машины у Сагайдачных не было: чтобы скорее рассчитаться с жилкооперативом, избегали тратить лишнее. Но там, где имелись прокатные пункты, обязательно брали на время «Победу» или «Волгу». Сагайдачный – пусть это даже грозило ему неприятным объяснением с автоинспекцией – любил водить машину с ветерком. Анна не так. Она была водителем ровным и осмотрительным, ни при каких обстоятельствах не шла на риск.
Она и сейчас (Сагайдачный расположился рядом) повела машину с неторопливой плавностью и даже включила рычаг – «дворника», когда переднее, ветровое стекло застлало дождем.
– Вот еще! – проворчал Сагайдачный. – Шоссе как стрела. Я бы с закрытыми глазами!
Анна в ответ лишь улыбнулась. Затем откинула капюшон дождевой накидки, и Сагайдачный смог без помех увидеть жену.
Не только привлекательность, но и красоту сохранила Анна. Но красота эта была особого рода: бывает такая – очевидная, неоспоримая и вместе с тем чуть раздражающая своей излишней остротой – ни оттенков мягких, ни полутонов. Такими были жгуче-черные глаза – слишком черные, угольно-черные. Толстая коса обвивала голову наподобие шлема, и этот шлем был до того тяжел, что оттягивал голову. И тело было таким же – безупречно стройным, гибким, моложавым – и все же созданным будто не для нежности и ласки, а лишь для одного спортивного тренажа.
– Дай-ка я теперь поведу, – потянулся Сагайдачный к баранке.
Анна не пустила:
– Товарищ пассажир, прошу сохранять спокойствие!
Вскоре, достигнув центра города, остановилась перед гостиницей.
– Благодарю, товарищ сверхосторожный водитель! – съязвил Сагайдачный, выходя из машины.
В подъезде столкнулся с сыном: на курносом лице озабоченность, под мышкой учебники и тетради, перевязанные резиновой лентой. «Не иначе в цирке раздобыл резину!» – ласково подумал Сагайдачный. И провел ладонью по рыжеватым вихрам:
– Трясешься, Григорий? Нынче у тебя какой экзамен – письменный, устный?
– Да ну его. Письменный. По арифметике, – ответил Гриша. Он попытался изобразить независимость, но она не получалась.
– А ты не тушуйся. Уж коли зовешься Сагайдачным – держись как кремень!
Подошла Анна: успела поставить машину во двор. Оглядела сына, пригладила воротничок рубашки и подтолкнула к дверям: «Иди, не задерживайся. Вечно ты в самый последний момент!»
Когда же поднялись в номер, ласково обняла мужа:
– А теперь рассказывай. Удачно съездил?
– А как же! Именно так и оказалось, как предполагал. Принял участие в обсуждении одной заявки. Не где-нибудь – в кабинете самого хозяина. После он мне даже персональную благодарность выразил. Ну, а вечером успел навестить Колю Морева. Между прочим, та заявка, что обсуждалась, Красовскому, воспитаннику его, принадлежит.
– А на стройку дома съездить успел? – перебила Анна. – Как там дела?
– Дела хороши. Скоро можно будет о прописке думать.
– Жду не дождусь!
Восклицание было естественным, но чем-то оно задело, царапнуло Сагайдачного, и он слегка нахмурился. Анна заметила это и переменила разговор: – Значит, все в полном порядке у тебя?
– Конечно. Все или, во всяком случае, почти все. Да нет, ничего особенного. Я лишь в том смысле, что отсюда двинемся не в Сочи, а в Горноуральск.
– С ума сойти! – сказала Анна. Полуотвернулась и повторила: – С ума сойти!
– Преувеличиваешь. Я сам, как знаешь, не слишком покладист. Но в данном случае.
Он намеревался объяснить ту причину, что побудила его пойти на уступку. Анна, однако, не дала продолжить:
– С ума сойти! Думаешь, я из-за Урала? Совсем не потому. Из-за тебя! Неужели не понимаешь? Дай только повод за кулисами – сразу слух распустят: перестали, мол, в главке считаться с Сагайдачным, с общей меркой стали к нему подходить.
– Да не спеши ты, послушай лучше, – попытался Сагайдачный остановить жену.
Она продолжала, не обращая внимания:
– Пускай даже это вздорный слух, самый вздорный. Все равно нельзя давать повод.
– Глупости, Аня, – отмахнулся Сагайдачный и так поморщился, словно горько сделалось во рту. – С чего ты это все взяла? И вообще, сколько можно?!
Она не ответила. Она продолжала стоять все в той же и раздраженной, и отчужденной позе. Сагайдачный понял, что момент упущен и что сейчас он больше не способен к откровенному разговору.
– В цирк пойду. Неохота завтракать.
– Как хочешь. Я думала, мы вместе.
– Да нет. Лучше сейчас пойду.
А еще через четверть часа, войдя в закулисный коридор цирка, Сагайдачный всей грудью вдохнул острый и терпкий воздух.
Невдалеке от форганга стояли гоночные машины: их рамы отливали багровым лаком, спицы колес сверкали в белых эмалевых ободьях. Тут же, выверяя моторы, возился ассистент-механик.
Присоединившись к нему, Сагайдачный разом забыл обо всем, не относящемся к работе, аттракциону, предстоящему выступлению.
