Текст книги "Всегда тринадцать"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
Жанна не откликнулась. Казалось, все ее внимание обращено к цирковой афише. И даже вслух начала читать:
– Лузановы, молодежная эксцентрика. Торопов, жонглер. Столбовая, в мире крылатых. Кто это – крылатые?
– Думаю, птицы, – объяснил Никандров. – Слыхал, что некоторые из птиц очень восприимчивы к дрессировке.
Жанна, кивнув, продолжала:
– Вершинины, музыкальные эксцентрики. Буйнарович, силовой акт. Багреевы, воздушные гимнасты.
– Кстати, – перебил Никандров, – тебе бы этот номер полезно посмотреть. Хочешь пойти со мной на открытие?
На улице было темно, Жанна стояла вполоборота к фонарю, и все же Никандров заметил, как она нахмурилась.
– Да нет. Зачем мне? Не хочу!
– Странно ты рассуждаешь, – удивился Никандров. – Как это зачем? Чтобы испытать удовольствие, радость! Лично я очень уважаю цирковое искусство. Гордое оно. Иначе не скажешь – именно гордое. Лучше всяких слов убеждает, сколько совершенного, прекрасного заложено в твоем теле! Почему ты не хочешь.
– Не хочу! – повторила она. И вдруг добавила, набравшись решимости: – Хочешь знать: этот Сагайдачный. Этот, что повсюду на плакатах. Он мой отец!.
– Отец? Но ты никогда, ни разу.
– Верно. Не говорила. Не к чему говорить. Он с мамой расстался, когда я была еще маленькой.
– Ну а ты – ты-то сама к нему как относишься?
– Никак! Он для меня отвлеченное понятие!
– Постой! Но ведь отец же!
– Мало ли что. Был отцом, а теперь.
– Я бы так не мог, – сказал Никандров. – Возможно, потому, что рос сиротой, ласки родительской не видел. Эх, объявился бы у меня сейчас отец!
При этом, как показалось Жанне, взглянул на нее с укором. Подумала: «Надо бы досказать, объяснить, при каких обстоятельствах остались мы с мамой одни!» Но к этому рассказу не смогла себя принудить.
Остаток пути промолчали. Лишь у подъезда – обычно он здесь прощался с девушкой – Никандров спросил опять:
– Ну, а все же? Если я соглашусь писать рецензию. Может быть, все же пойдешь со мной в цирк?
– Нет, не пойду.
– Почему? Из-за матери?
– Да нет же. Как ты, Андрей, не понимаешь? Мне самой так спокойнее!
Глава четвертая
1
Утром, услыхав шум затормозившей у крыльца машины, Ефросинья Никитична догадалась, какой к ней пожаловал гость. Поспешила навстречу. Действительно, это был Казарин. И не один. За его спиной стояли два человечка. «Ахти мне! Никак, с ребятишками!» – подумала Ефросинья Никитична, и вовсе растерялась, когда, шагнув вперед, человечки учтиво поклонились ей и она увидела их лица – не по-детски серьезные, даже морщинистые.
– Помощники мои, – с улыбкой пояснил Казарин. – Прошу не беспокоиться. Жить они будут отдельно.
Продолжая улыбаться (только теперь Ефросинья Никитична приметила странность этой улыбки, как бы наброшенной поверх недвижимо холодного лица), Казарин прошел в приготовленную ему комнату.
– Как вам нравится мое жилище, Семен Гаврилович? А вам, Георгий Львович?
Лилипуты ответили не сразу. Семен Гаврилович (видимо, он был старшим) сперва окинул комнату острыми, чуть раскосыми глазками. Потом изрек снисходительно:
– Ничего. От цирка, правда, далековато. А так жить можно.
Георгий Львович тем временем вскарабкался на подоконник. «Ах ты, малыш!» – растроганно подумала Ефросинья Никитична, едва удержавшись от желания подсадить. Хорошо, что удержалась: «малышу» было за тридцать.
– Садик за окошком, – тоненько и мечтательно сообщил Георгий Львович. – Приятно, что садик. Воздух чистый, цветочки.
– Ну, значит, все в порядке, – подвел итог Казарин. – Что же касается отдаленности от цирка – она меня не смущает. Считаю даже плюсом. Возраст мой таков, что не следует избегать пешеходных прогулок. За дело, друзья!
Раскрыв большой, черной кожи, чемодан, с помощью лилипутов он стал вынимать и раскладывать вещи.
Ефросинья Никитична предложила поставить самовар.
– Благодарю вас. В поезде мы успели позавтракать. Да и в цирк спешить надо. Ну, а как вы поживаете, дорогая Ефросинья Никитична? Как самочувствие Нади? Как Жанна?
Обо всем этом Казарин расспрашивал таким заинтересованно-интимным тоном, точно был не жильцом, не пришлым человеком, а близким родственником. Ефросинья Никитична невольно поддалась такой иллюзии:
– У нас, Леонид Леонтьевич, все слава богу. Надюше скоро опять в поездку, а пока что в городе. И у Жанночки все хорошо, редкий день когда не забегает. Так что сами не сегодня-завтра увидите!
– Я буду очень рад, – заверил Казарин.
Спустя полчаса он вышел из дому. Впереди – чинной парой – лилипуты. Соседские мальчишки, и без того снедаемые любопытством (на окраинной этой улочке легковые машины появлялись редко), как привороженные двинулись вслед. Постепенно ребячья гурьба делалась все многолюднее.
На одном из перекрестков встретился броский плакат: рука в белоснежной перчатке на аспидно-черном фоне, папироса, зажатая между пальцев, и надпись, как бы возникающая из дымчатых табачных завитков: «Лео-Ле! Чудеса без чудес!» Чуть ниже, остроконечным почерком, вторая строка: «И все-таки чудеса!»
Остановившись перед своим плакатом, Казарин неторопливо достал портсигар, раскрыл его – блеснула замысловатая монограмма, – вынул папиросу, постучал ею по крышке, а затем.
В каждом городе, рекламно предваряя свой первый выход на манеж, Казарин прибегал к этому трюку и даже сопровождал его небольшой игровой сценкой.
Итак, вынув папиросу и постучав ею по крышке портсигара, он огляделся по сторонам, словно в поисках огня. Лилипуты поспешили на помощь: один достал спичечный коробок, другой чиркнул спичкой. Однако Казарин предпочел иной способ: наклонился к папиросе, нарисованной на плакате, и без малейшего усилия прикурил от нее. Мальчишки ахнули. Подарив им все такую же холодную улыбку, Казарин затянулся со вкусом – колечко в колечко, выпустил дым и неторопливо двинулся дальше.
Багаж Лео-Ле, прибывший еще накануне вечером, состоял из множества массивно сколоченных, надежно обитых железом ящиков (на каждом из них броско было обозначено имя иллюзиониста). Ассистенты уже приступили к распаковке. Семен Гаврилович и Георгий Львович, переоблачась в рабочие халатики, поспешили присоединиться к ним.
Наблюдая за тем, как из ящиков извлекаются всевозможные аппараты причудливого вида, Казарин снова подумал: «Да, сейчас для меня всего важнее обзавестись Хорошими ассистентами. Какой бы эффектной ни была аппаратура, она одна не может решить успех. Интересно, смогу ли уговорить Жанну?»
От этих мыслей его отвлек инспектор манежа Петряков:
– С приездом, Леонид Леонтьевич. Вовремя прибыли. Завтра с одиннадцати утра репетиция парада-пролога,
– Кто ставит?
– Специального режиссера нет, Сергей Сергеевич Сагайдачный согласился.
– Ах, вот как? Лучшего быть не может!
Озабоченно кивнув, Петряков устремился дальше по закулисному коридору, а Казарин направился в зрительный зал. Вошел – и сразу окунулся в предпремьерную горячку.
Казалось бы, у циркового артиста, по нескольку раз в году переезжающего из города в город, должно быть притуплено ощущение премьеры. Номер отрепетирован, выверен в каждом трюке, и аппаратура выверена: чего же еще? Но нет, артист есть артист, и каждый раз волнуется, точно ему впервые предстоит выйти с номером, и с замиранием сердца гадает: как-то встретит, как примет зритель?
Многолюдно было в зале. Многолюдно и шумно. Оркестр, с утра расположившийся в своей раковине, без устали разучивал партитуры номеров. Артисты репетировали под оркестр. Электрики то так, то этак пробовали свет, и он, разноцветно вспыхивая, слепил глаза. С манежа кричали: «Прекратите! Невозможно репетировать». Старший электрик сердито отвечал, высовываясь из осветительской будки: «Я что – для себя стараюсь?»
Дирижер стучал по пюпитру: «Внимание! Еще разок! Начали!» И снова пробы музыки, пробы света, прогон отдельных трюков и номеров.
Первым Казарина заметил Васютин. Он репетировал со своей неизменной Пулей – заставлял ее стоять у него на голове на задних лапках и при этом ободряюще приговаривал: «Ай, бравушки! Ай, умница!» У обоих – и у клоуна, и у собачки – глаза были ласковые, умиленные.
– Наше вам, Леонид Леонтьевич! – крикнул Васютин. – Только с поезда? Все ли в порядке?
– Не жалуюсь, Василий Васильевич. А у вас?
– Пока не скажу. Пока неизвестно, – озабоченно вздохнул Васютин (Пуля продолжала покорно стоять у него на голове). – Так сказать, в ожидании нахожусь. С часу на час жена должна разрешиться!
– А чего же тебе неизвестно, Васечка? – вмешалась в разговор дрессировщица птиц Столбовая. – Уж коли завел такую моду – дочку за дочкой, и на этот раз девчонку ожидай!
Васютин руками развел: мол, готов на все.
Взяв Казарина под руку, Столбовая отвела его в сторону:
– Слыхала, новый номер готовишь? (Со всеми без исключения она была на «ты»). Ну и правильно. От молодых отставать нам нельзя. Ишь сколько их!
Действительно, молодежь преобладала на манеже. Всего минуту назад под куполом закончили подвеску своего снаряда воздушные гимнасты Виктория и Геннадий Багреевы – в недавнем прошлом выпускники Циркового училища, уже успевшие стать лауреатами международного конкурса. Только спустились они по веревочной лестнице вниз, как сразу закипела на манеже репетиционная страда. На одной его стороне тренировались акробаты-прыгуны Федорченко: шестерка крепких, пружинисто-быстрых молодцов и с ними девушка – легкая как пушинка. На другой стороне манежа повторяли свои каскадные трюки молодые эксцентрики Ирина и Дмитрий Лузановы. А у форганга в это же время неутомимо крутил мячи жонглер Адриан Торопов.
– А ваши дела как, Варвара Степановна? – осведомился Казарин, окинув взглядом плотно заселенный манеж. – По-прежнему с птицами?
– Ас кем же еще! Сам увидишь, какие крылатые таланты воспитала!
Тут подошел Буйнарович. С такой силой руку тряхнул, что Казарин поморщился. С ним рядом – халатик поверх трико, балетные туфельки, продетые для сохранности в сандалии на деревянной подошве, – стояла Зина Пряхина, дожидалась, когда очередь дойдет до нее и дежурные униформисты натянут над манежем проволоку.
– Порядок, выходит! – прогудел Буйнарович. – Все артисты, выходит, на месте!
И опять, глуша все вокруг, заиграл оркестр. И опять электрики включили слепящие прожекторы.
Казарин вернулся за кулисы. Багаж его был уже распакован и перенесен в отдельную кладовую. Сбоку от форганга появилось авизо, составленное Петряковым, – очередность номеров в предстоящей программе. Первое отделение предстояло заканчивать Лео-Ле, второе целиком отведено было аттракциону Сагайдачного. «Так-то, уважаемый Сергей Сергеевич. Не хотелось, ох не хотелось вам этого, да ничего не попишешь: придется встретиться со мной в одной программе! Кстати, где же Аня?»
Казарин тут же отправился на розыски двоюродной сестры, но нигде не смог ее найти: ни в зале, ни за кулисами, ни в фойе. «Что ж, увидимся позднее. Пока что познакомлюсь с директором».
В кабинете у Костюченко находился Вершинин. Он и сейчас улыбался, но улыбка была горьковатой, с оттенком обиды:
– Ей-богу, товарищ директор, не могу понять. Лузановым – только-только пришли из училища – квартира со всеми удобствами, отсюда два шага, а нам. Не хочу хвалиться, но жена моя в свое время два курса музыкального училища окончила, Восьмого марта неоднократно в приказах отмечалась. Не говорю уже о том, что номер наш имеет высокохудожественное звучание. А что предоставили нам в смысле квартиры?
Таков был Вершинин. Вечно кому-нибудь завидовал, что-нибудь выканючивал. Костюченко, однако, этой его особенности не знал и потому проявил сочувствие:
– Я обязательно выясню, почему вас поселили в неудобной квартире. При первой же возможности исправим положение!
– Да уж, попрошу, – поджал губы Вершинин. – Конечно, Сергей Сергеевич Сагайдачный заступился бы за меня. Просто не хочется лишний раз беспокоить.
Наконец, заручившись директорским обещанием, Вершинин удалился. Казарин назвался и поспешил заверить, что со своей стороны никаких претензий не имеет.
– Спасибо и на том, – с облегчением вздохнул Костюченко. – А то, поверите ли, просто зарез. Да еще сюрпризы. В программу предполагался соло-эквилибрист, а вместо него неожиданно прислали семью Никольских. Большая разница – один человек или пятеро. Изволь в последний момент еще одну квартиру подыскать!
– Задача! – посочувствовал Казарин. – Накануне премьеры артисту нелегко, а директору подавно!
Он всегда умел находить общий язык с собеседником, безошибочно настраиваться на соответствующий тон, тем самым располагая к себе.
– Не берусь судить, насколько справедливы жилищные претензии Федора Ильича Вершинина. Предположим даже, что квартира и в самом деле попалась ему с изъянами. Стоит ли, однако, фиксировать на этом внимание?
– Правильно, – согласился Костюченко. – Хоть и недавно я в цирке, а успел заметить: для настоящего артиста интересы искусства превыше всего. Взять такой пример. Живет при нашем цирке старый один, можно сказать, старейший артист. Дряхлый, немощный, трудно даже представить, что был когда-то знаменитым жокеем. Так вот, стоит завести с ним разговор о манеже.
Услыхав имя этого старейшего жокея, Казарин изумленно воскликнул:
– Что вы говорите! Неужели жив еще? Он родственником мне приходится!
– Не только жив, но и обладает отличной памятью, живо интересуется всем, что происходит в цирке. По существу, в эту зиму был моим первым советчиком. Обязательно навестите. Как выйдете во двор – флигелек направо.
Распрощавшись с Костюченко, Казарин напрямик отправился к нежданно отыскавшемуся родичу. Вышел во двор. Конюх водил перед конюшней лошадь, и она, капризно выгибая точеную шею, тихонько пофыркивала. На пороге конюшни стоял Матвей Столетов – конный дрессировщик и наездник. На земле он был тяжеловат, коротконог, но зато в седле обретал удивительную статность и легкость.
– Но-но, не балуй! – прикрикнул он на лошадь, когда она рванула повод. И поинтересовался, здороваясь с Казариным: – К старику на поклон? Я тоже вчера захаживал.
Флигелек – небольшой, в два всего окна – ютился бок о бок с конюшней. Казарин постучал. И удивленно отступил на шаг, когда отворилась дверь.
Анна Сагайдачная стояла за порогом.
2
Николо Казарини и в самом деле был старейшим. Родители его – выходцы из Италии – еще в середине прошлого века начали свой путь по России: от ярмарки к ярмарке, от балагана к балагану. Дети пошли – два сына, дочь, за ними Николо. Постепенно детей приучали к цирковому делу, с четырех-пяти лет они наряду со взрослыми участвовали в представлениях, и в дальнейшем это позволило семейству Казарини обходиться без посторонней помощи, собственными силами заполнять программу. Дети росли, становились взрослыми и сами, найдя подруг, растили потомство. Цепким, выносливым оказалось семейство – сумело прижиться на новой родине.
Давно, очень давно появился на свет Николо. Успели окончить жизненный путь и братья, и сестра. И остался Николо единственным из того самого первого поколения, что когда-то народилось на русской земле.
С детства Казарин не раз слышал всевозможные притчи о старейшем своем родиче – невозможно дерзком и самостоятельном. Рассказывал о нем покойный отец, часто вспоминали и в семействе дяди. Как правило, рассказы эти заканчивались одинаково осуждающе: «Ай-ай! Такие ангажементы, такой успех повсюду имел, а ничего не накопил, не нажил!» Этого-то и не могли простить. Деньги в семействе Казарини почитались свято.
Затем, вступив в самостоятельную цирковую жизнь, Леонид Казарин сам повстречался однажды со своим удивительным предком. Встреча была недолгой, на перепутье, но в памяти Казарина сохранился ироничный голос: «Дай-ка поглядеть на тебя. В кого пошел? Родственников у меня хватает, да все не такие, каких бы хотел!» С тех пор Казарин больше не встречал Николо и был убежден, что жизнь древнейшего родича давно уже окончилась.
Сейчас, вслед за Анной войдя в комнату, Казарин услыхал слабый, дребезжащий голос:
– Кто там, Анюша? Кто пришел?
– Леонид пришел, дедушка, – отозвалась она с запинкой. – Леонид Леонтьевич!
– Ах, это он. Пускай войдет.
Старик сидел, вернее – полулежал в кресле. А за спиной у него вся стена была в афишах. С затрепанными краями, с лубочной резкостью красок – афиши свидетельствовали о тех давно прошедших временах, когда не только в России, но и в крупнейших европейских цирках гремело имя наездника-жокея, прима-жокея, экстра-жокея Николо Казарини.
Победно смотрел он с афиш: короткая куртка, расшитая позументом, лакированные полусапожки без каблука, ноги, обтянутые трико. В одной руке полосатая каскетка, в другой – тонкий хлыстик. Белозубая улыбка из-под нафабренных усиков. Ах, как полон был сил, как упоен был гибким своим телом этот молодой красавец!
Теперь же в кресле сидело существо, напоминающее не столько человека, сколько мумию, мощи, почти скелет. Пальцы рук как искривленные крючки. Омертвелая кость заострившихся колен. Череп без единого волоска, обтянутый истончившейся и побуревшей кожей.
– Подойди поближе, Леонид. Я уж подумал – навестить позабудешь.
– Что вы, дедушка. Только утром приехал сегодня и немедленно. Вы превосходно выглядите! Радостно убедиться!
Теперь старик поднял, наконец, веки. В разительном несоответствии с омертвело недвижимым телом оказались его глаза – большие, глубокие, неугасимо насмешливые.
– Вот, значит, как? Говоришь, превосходно выгляжу? Чего ж другого ждать от тебя? В иллюзиях, слыхал, преуспеваешь. Оно и видно. Иллюзионист!
– Что вы, дедушка! Я от чистого сердца!
– От чистого? Хорошо, если так! Садись поближе. И ты садись, Анюша.
– Я, дедушка, лучше пойду. Муж, верно, дожидается.
– Никуда не денется муж. Интересно мне поглядеть и на тебя, и на Леонида. На младших. А муж потерпит, никуда не денется.
Анна покорно присела. Украдкой взглянув на нее, Казарин убедился: красивая, по-прежнему красивая. И вспомнил прошлое.
Жизнь его в семействе дяди подошла к концу. Уезжал рано утром. Анна подстерегла момент, когда никого вблизи не было, и порывисто прильнула щекой к щеке.
– Дожидаться будешь? – спросил он и почувствовал, как вспыхнула ее щека. – Я вернусь и увезу тебя. Дождешься?
Она прижалась еще сильней.
Вернуться смог лишь через несколько лет. При первой же встрече напомнил про уговор, но Анна, коротко качнув головой, ответила, что выходит за Сагайдачного. Ответила деловито, сухо. И не было больше косы до пояса – ее сменила чинная прическа. И глаза стали какие-то холодные.
– Что с тобой, Аня? Переменилась сильно.
– Разве? Просто выросла, жизнь научилась различать.
– Скажи: научили!
Не захотела ответить.
Тогда, заставив себя улыбнуться, Казарин поздравил:
– Желаю самого доброго. Семейного счастья и кучу детей!
– Зачем так много? Я не жадная.
– Как видишь, не жаден и я!
Да, она сохранила красоту. Настолько, что Казарин, перестав таиться, устремил на нее откровенно восхищенный взгляд.
– Ты не обижайся, Аня, что так смотрю. Мне сейчас почудилось. Правда, дедушка, такой же точно Аня была и в юности?!
– Сыну моему скоро десять лет, – напомнила она.
– То сыну. Ему пускай десять, атебе…
– Мне тридцать четыре, – опять, на этот раз чуть резче, напомнила Анна.
Тогда, точно решив до времени обойти стороной какой-то острый угол, Казарин переменил разговор, снова обратился к старику:
– А вы как же, дедушка, сюда, в этот цирк, попали?
– А мне, Леонид, надоело находиться при родственниках на положении лишнего багажа. Всю жизнь избегал кому-нибудь в тягость быть. Теперь и подавно! Тут как раз мы в здешний цирк попали. Я с тогдашним директором и сговорился. Сильно он пил, директор тогдашний. Потому и смекнул, что на руку ему держать при цирке такого старичка, как я: и схорониться можно у него, и выпить без свидетелей. Вот так я и прижился. Ну, а ближе к осени надеюсь на юг перебраться. Хочется напоследок тепла. Там, на юге, сейчас для нас, цирковых стариков, дом отстраивают.
Долгая речь заметно утомила Николо. Он поник головой, прерывистым сделалось дыхание. И руки свесились, соскользнули с колен.
– Задремал, – шепнул Казарин, обернувшись к Анне. – Почему, сестричка, ты так со мной неприветлива?
Она лишь сдвинула брови. Она не подозревала, что такой трудной окажется встреча.
В чем Анна могла себя винить? Правда, не дождалась Леонида, нарушила уговор. Но разве он, этот уговор, не был сплошным ребячеством? Мало ли какие беспочвенные планы строятся в юности! В самом деле, что мог всерьез предложить ей Леонид Казарин? Да, он ей нравился. Но ведь он еще только-только становился на ноги. А тут Сагайдачный – сильный, уверенный, признанный артист. «Не прогадаешь!» – сказали родители. И Анна сделала выбор. Почему же так трудно сейчас разговаривать с Леонидом?
– Ну, а ты? – снова спросил Казарин. – Ты своей жизнью довольна?
– Я? Конечно!
– Другими словами, счастлива?
– Конечно! – все так же твердо, но на этот раз отведя глаза, повторила Анна. – А ты, Леонид? Как ты устроил свою жизнь?
– Видишь ли. Если говорить о работе – работаю много, добился немалого, перспективы основательные. Ну, а в остальном. Тут похвалиться, пожалуй, нечем. По-прежнему холостяк.
– Почему? Стоило бы тебе захотеть.
– Видишь ли. Мне не хочется. И ты прекрасно знаешь. – Анна сделала протестующе быстрое движение, но оно не остановило Казарина. – Да, да, ты прекрасно знаешь, откуда это началось! Сначала я хотел тебя. Хотел по-молодому, жадно, не сомневаясь, что право мое на тебя бесспорно. Ну, а затем, когда ты передумала, решила связать свою жизнь с Сагайдачным.
– Ты по-прежнему плохо к нему относишься?
– Нет, почему же? Видный артист, человек, с которым ты нашла свое счастье! Да, так вот. Ты сделалась женой Сагайдачного, и с этого момента единственным моим желанием осталось – знать, что тебе хорошо, что твоя семейная жизнь удачна. Что же касается моей, холостяцкой, – право, даже не стоит о ней говорить!
Так рассуждал, чуть впадая в декламацию, Казарин.
До нынешнего своего приезда в Горноуральск не так уж часто вспоминал он молодое увлечение. Но сейчас, опять увидя Анну, почувствовал себя актером, восстанавливающим в памяти некогда выигрышную роль.
– Спасибо, Леонид, – отозвалась Анна. – Теперь я вижу: ты остался мне другом. Разумеется, и я, и Сергей Сергеевич – мы тоже относимся к тебе по-родственному. А теперь пойдем. Дедушка пускай себе дремлет. А мы пойдем. Обоим нам пора.
Вышла из комнаты первой. За ней, стараясь неслышно ступать, прошел Казарин. В последний момент, уже на пороге, он подумал: «Как видно, Аня понятия не имеет, что здесь, в Горноуральске, находится первая семья Сагайдачного. Что ж, пока и мне заговаривать об этом не к чему!»
Дверь флигелька затворилась. Со стены во всей своей литографской яркости продолжал улыбаться прима-жокей, экстра-жокей. Он и улыбался, и взмахивал каскеткой, и, догоняя на курсе скачущую лошадь, совершал у нее на спине удивительные прыжки – курбеты, флик-фляки, сальто-мортале.
Впрочем, не только этот жокей глядел вслед Анне Сагайдачной и Леониду Казарину, пока они не скрылись за порогом. Смотрел им вслед и старик, полулежавший в кресле. Малейшей дремы не было в том испытующем, остром взгляде, каким проводил Николо Казарини своих потомков.
3
Сагайдачный режиссером не был. Но, как и всякий артист, проживший в цирке немалую жизнь, с течением лет он приобрел самые различные навыки, стал, что называется, мастером на все руки. Так и с прологами. Однажды режиссер, обещанный главком, не смог приехать. Сагайдачного упросили возглавить репетиции, и с непривычным этим делом он как будто справился: во всяком случае, в печати пролог возражений не встретил. С того времени в художественном отделе главка и запомнили, что на худой конец есть кому передоверить режиссуру.
На следующий день после приезда Сагайдачного Костюченко обратился к нему:
– На вас вся надежда, Сергей Сергеевич. Некому больше ставить пролог.
– Я в постановочных кадрах не числюсь.
– Понимаю, конечно. Но в Москве меня обнадежили.
Сперва Сагайдачный наотрез отказался. Костюченко продолжал уговаривать. «Экий настырный!» – подумал Сагайдачный и вынужден был, в конце концов, уступить.
– А как у вас насчет текста? Текст для пролога обеспечили?
– Да нет. Может быть, ограничимся парадом под соответствующую музыку?
Сагайдачный покачал головой, а немного позднее передал Костюченко отпечатанный на машинке стихотворный монолог.
– Почитайте. В прошлом сезоне ставил в Костроме.
Костюченко тут же прочел. Стихи прославляли победный ход советской жизни к высотам коммунистического труда, науки, техники и культуры. Финальные строки посвящены были артистам цирка: и они идут в едином боевом строю.
– Что ж, стихи справедливые, – сказал Костюченко. – Жаль, конечно, что местная тематика никак не отражена. У нас ведь в Горноуральске также немало трудовых славных дел.
– Поздно думать об этом, – оборвал Сагайдачный. – И так едва отрепетировать успеем!
Костюченко поспешил согласиться, что стихи и в таком виде подходят. Тут же вызвал Петрякова, и сообща договорились и о завтрашней репетиции, и о необходимом реквизите.
Все бы хорошо, да вот беда – все более напряженным и раздражительным становилось настроение Сагайдачного.
Вернувшись из цирка, застал Анну за домашними хлопотами. Как и всегда, она искусно изменила обстановку гостиничного номера – тут повесила коврик, там раскидала по дивану подушки.
– Правда, так лучше, Сережа?
– Охота тебе, – отмахнулся он. – Впрочем, вольному – воля.
– Нет, ты не прав. Совсем другое дело, если вокруг уютно.
Отношение Анны к жизни в гостиницах отличалось двойственностью. Ее тяготил коридорный шум, телефонные разговоры за стеной, особенно досаждающие в ночное время, да и вообще не радовала безлично-холодная обстановка. «Что за жизнь! – иногда восставала Анна. – Плитку и ту включай с оглядкой. Ни постирать спокойно, ни постряпать!» И в то же время не менее ревностно, чем сам Сагайдачный, она следила, чтобы обязательно был предоставлен номер в гостинице, – как-никак это было своего рода привилегией, установленной главком для артистов, имеющих звание или руководящих крупными аттракционными номерами.
– Ты, кажется, сильно устал, Сережа?
– Да нет. Завтра – вот когда предстоит запарка. С двух репетиций придется ставить пролог.
– Не мог отказаться?
– Мог бы, конечно. Но этот Костюченко до того пристал.
Оборвав на середине фразу, Сагайдачный шагнул на балкон. Внизу лежала площадь – просторная, в середине украшенная фонтаном, обрамленная ровным рядом молодых деревьев. Поток пешеходов, пересекавших площадь, был неустанным, густым. А дальше просматривалась широкая панорама города. Виднелись старые его кварталы – низкорослые, деревянные, давно успевшие потемнеть. Кварталы эти явно шли на убыль, все дальше оттеснялись новыми, горделиво-светлыми, поднявшимися за два последних десятилетия, когда, доселе тихий и неприметный, Горноуральск обрел свою громкую индустриальную славу – обнаружились богатейшие залегания руды. Город, хотя начало его истории относилось еще к давним петровским временам, сейчас больше чем когда-нибудь был в строительном размахе – от центра и до самых отдаленных сопок.
– Чем ты там любуешься? – спросила Анна, выглянув за балконный порог. – Пойдем-ка лучше обедать.
Вернулся в номер. Придирчивым взглядом окинул Гришу:
– Руки помыть не забыл?
Гриша вместо ответа мотнул головой.
– Это что еще за манера? Как разговариваешь? Сразу смекнув, что с отцом шутки плохи, Гриша поспешил принять покорный вид:
– У меня все в порядке, папа.
– То-то же!
Спустившись в ресторан, заняли столик у окна. Подошел официант, положил перед Сагайдачным карточку, но он, не захотев читать, передал ее Анне:
– Сама выбирай. Что хочешь. Я не голоден.
Когда же, сделав заказ, она участливо справилась – что с ним, не прихворнул ли, – Сагайдачный нетерпеливо, почти досадливо повел плечами:
– Да нет. Ничего со мной не происходит! – И переменил решительно разговор: – Послушай лучше, новость какая. Письмо получил я нынче от Николая Морева. Пишет, что по делам училища в главк заходил, видел Неслуховского, и тот проговорился, будто нас в зарубежную поездку прочат. В ближайшее время должен иностранный антрепренер прибыть, и тогда окончательно все решится. Что, хорошая новость?
– Разумеется, – согласилась Анна. – А еще что пишет Николай Григорьевич?
– Существенное, пожалуй, только это.
В действительности дело обстояло иначе. Потому и нахмурился вновь Сагайдачный, что сразу припомнил иные строки письма – те, о которых распространяться сейчас не хотел, но и позабыть которые не мог. Сильно задели его эти строки.
«Позволь добавить каплю дегтя, – писал Морев своим по-обычному четким и ровным почерком. – При последней нашей встрече ты все допытывался, почему я так смотрю на тебя. Не хотелось мне про то говорить, потому и промолчал. А после понял – с близким товарищем нельзя играть в молчанку, нельзя и одними приятными темами ограничиваться. Верно, Сережа, смотрел я на тебя внимательно. Пожалуй, даже настороженно. Почему? Понимаешь, штука какая. До чертиков часто стал ты прибегать к одним и тем же словечкам: я хочу, я желаю, я сам. Что и говорить: творческое «я» – фактор первостепенный. Заявка, в которую ты посвятил меня, лишний раз убеждает, сколько можешь ты еще сделать в нашем цирковом искусстве. И все-таки прислушайся к себе. «Я желаю», «я хочу»! Всегда ли при этом интересы искусства для тебя на первом плане? Не получается ли так, что персона твоя грозит заслонить как раз то, чему ты должен служить? Хуже нет, если мы становимся самодовольными! Я только спрашиваю. Ты сам прислушайся!»
Прочтя эти строки, Сагайдачный сперва усмехнулся: «Эх, Коля-Николай. Верен себе. Опять в философию ударился!» Но затем, внимательнее перечитав письмо, сжал обидчиво губы: «Хорош приятель. Ведь вот в чем обвиняет. А на каком таком основании, собственно?» Эта-то обида, стоило Сагайдачному вспомнить о письме, и дала себя знать. Одно к одному – многое с момента приезда в Горноуральск все сильнее раздражало, угнетало Сагайдачного.
Как ни старался забыть он недавнюю размолвку с женой, не так-то просто оказалось вернуться к прежним отношениям. Уже не раз Сагайдачный ловил себя на том, что с недоверчивостью приглядывается к Анне. А тут еще встреча с Казариным – на этот раз в горноуральских закулисных стенах. Так же, как и в Москве, Казарин был в высшей степени любезен, предупредителен. Всем своим видом он подтверждал полнейшую свою расположенность к Сагайдачному, а тому иное чудилось – не только двусмысленное, но и оскорбительное. И в улыбке иллюзиониста, и в его словах он угадывал одно и то же: «Можешь ни о чем не тревожиться. То, о чем сообщил я тебе в главке, останется между нами!» Вот это-то и выводило из себя Сагайдачного. Черт его знает дожил до чего. Еще не хватало быть в зависимости от фокусника!
