Текст книги "Всегда тринадцать"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Глава пятая
1
В тех случаях, когда ему становилось особенно трудно, Костюченко спрашивал себя: «Так как же, полковник?» Он испытывал потребность внутренне подтянуться, ощутить ту полную душевную выправку, к какой его приучила армия.
«Так как же, полковник? – спросил он себя и на этот раз (дверь за Сагайдачным с шумом захлопнулась). – Как поступишь, если упрется?»
Об этом продолжал размышлять и вернувшись домой. Лег раньше обычного, сославшись на приступ головной боли: она и в самом деле была близка. Лежал не смыкая глаз и продолжал себя допытывать: «Что тогда предпримешь?»
В том, что он напрямик объяснился с Сагайдачным, Костюченко ничуть не раскаивался. Потакать грубости, распущенности? Пройти мимо того, что может скверно повлиять на коллектив, и прежде всего на артистическую молодежь? Нет, разговор был необходим, нельзя было уйти от него. Но, как видно, нрав у Сагайдачного не из легких. Что, если и впрямь заартачится?
Самое, казалось бы, простое – выговор вынести в приказе. Но Костюченко не хотелось таким приказом начинать сезон. Да и вообще – разве дело в том, чтобы выговор записать. Куда важнее, чтобы Сагайдачный сам понял, как некрасив, недопустим его поступок.
Рядом спала жена. Стараясь не потревожить ее, Костюченко лежал неподвижно, и от этой вынужденной скованности становилось еще хуже.
Или, может быть, обратиться в партийную организацию? Неважно, что Сагайдачный беспартийный. Пусть прислушается к голосу коммунистов. Собственной партийной организации Горноуральский цирк не имел: рассудив, что нет смысла ее создавать, поскольку сезон цирка ограничен лишь летними месяцами, городской комитет принял решение – прикрепить коммунистов цирка к парторганизации соседнего кинотеатра. Конечно, можно было бы осудить поведение Сагайдачного на партийной группе. Тем более теперь, когда на ее учет стали Столетов, Торопов, Петряков. Нет, и эту мысль отверг Костюченко. Ему не хотелось, чтобы с конфликтного дела начиналась жизнь партгруппы.
Лишь под утро уснул, и недолгим, некрепким был сон. Проснулся от голоса жены: она уже поднялась, говорила по телефону в соседней комнате.
– Спасибо за приглашение. Обязательно зайду. Всего вернее, одна. Дети в отъезде, Александр Афанасьевич очень занят. Вы же знаете, какой он безотказный. Потому-то на плечи ему всегда и взваливают самое трудное, неблагодарное!
Костюченко невесело усмехнулся. Вот, значит, как! Он и раньше подозревал, хотя прямого разговора с женой на этот счет не было, что она по сей день не примирилась с его директорством, а потому и старается каждому внушить, будто оно, цирковое директорство это, не более как вынужденный шаг, чуть ли не жертва с его стороны.
Поднявшись с постели, нарочно громко кашлянул. Жена услыхала и поспешила закончить разговор.
Сразу после завтрака собрался уходить.
– К обеду, Саша, ждать?
– Пожалуй, Оля, не приду. День-то ведь сегодня какой: открытие сезона! Давай условимся так: перекушу в закулисном буфете, а за тобой зайду ближе к вечеру.
– Как знаешь, Саша. Вообще, если тебе трудно.
– Ну что ты, что ты! И доставлю, и на почетное место посажу. Какая же без тебя, без директорши, премьера!
Обо всем этом Костюченко говорил улыбчиво, шутливо, но, выйдя из дому, разом отбросил улыбку; начинавшийся день сулил немало забот.
Возле дверей своего кабинета обнаружил целую толпу ожидающих: тут был и бухгалтер с документами на подпись, и кое-кто из служащих, и артисты. Однако всех опередила рослая, плечистая девица.
– На работу берете? – решительно спросила она, вплотную подступив к Костюченко.
– Смотря на какую.
– На ту, про которую объявление вывесили. В униформисты.
Станишевский – вслед за девицей он вошел в кабинет – даже присвистнул:
– Да что вы, голубушка! Униформисты нам действительно требуются. Но вы. Это же, поймите, мужицкая работа. Для нее физическая сила требуется.
– А я не слабая, – сердито сверкнула глазами девушка. – Откуда взяли, что я слабая?
Станишевский предпочел отступить, а Костюченко, внося умиротворение, предложил посетительнице наведаться попозднее, дня через два-три. Она покинула кабинет, еще раз смерив администратора суровым взглядом.
– Ну и ну! – развел руками Филипп Оскарович. – Это же уму непостижимо, какой только народ вокруг цирка не бродит. Девицу эту я в последние дни часто примечал. Думал, кому-нибудь из артистов в поклонницы записалась. А она, оказывается, вот на что замахивается. Чудеса!
Вскоре раздался звонок, сзывающий артистов на репетицию, и Костюченко, доверив Станишевскому оставшиеся вопросы, направился в зрительный зал.
Как и накануне, Сагайдачный начал репетицию минута в минуту. Скользнув взглядом по рядам партера, он заметил Костюченко, но отвел глаза и даже отвернулся.
– Готовы, товарищи? И вы, маэстро? Начинаем!
Не в пример вчерашнему, нынешняя – вторая и последняя – репетиция шла вполне успешно: все переходы исполнялись четко, чтец успел разучить монолог, оркестр вступал вовремя. Иным было и настроение артистов – ровным, без какой-либо нервозности.
Убедившись в этом, Костюченко испытал колебание. «Может быть, крест поставить на вчерашнем? Ведь при моем объяснении с Сагайдачным свидетелей не было. Пускай останется между нами!»
Заманчивой была такая мысль. Но тут же Костюченко оборвал себя: «Постой! А не потому ли ты так рассуждаешь, чтобы под благовидным предлогом уклониться от неприятного, директорскую свою жизнь облегчить?»
– Кончим, товарищи, – обратился Сагайдачный к артистам. – Думаю, пролог получится. Разумеется, с той поправкой, что мы располагали самым ограниченным временем!
При последних словах он снова кинул взгляд в сторону Костюченко, и хотя коротким, мгновенным был этот взгляд – Костюченко сразу догадался, что вчерашний разговор с глазу на глаз не забыт Сагайдачным, что на протяжении всей репетиции помнил он о том разговоре и вовсе не так сейчас уверен внутренне, как старается показать.
– Кончим на этом, товарищи! – повторил Сагайдачный. И тут же увидел: Поднялся директор цирка, направился к манежу.
Момент был коротким, но острым. От внимания артистов не могло ускользнуть, как непримиримо скрестились взгляды Костюченко и Сагайдачного.
– Повремените, товарищи, – сказал Костюченко. Перешагнув барьер, он ощутил под ногами непривычную опилочную мягкость и остановился. – Товарищи оркестранты, и вас прошу спуститься!
Вскоре все собрались. И с интересом ждали дальнейшего: не так уж часто можно увидеть, чтобы директор цирка стоял посреди манежа.
– Хочу, товарищи, вернуться ко вчерашнему, начал Костюченко. – Возможно, кто-нибудь спросит, есть ли в том нужда? Нынешняя репетиция прошла гладко, без задержек, а потому, мол, и не к чему вспоминать про то, что позади осталось. Нет, не могу согласиться с этим. Всегда, при любых обстоятельствах надо нам соблюдать в своем доме человеческое достоинство, товарищами быть друг другу. Цирк – он ведь дом наш родной. Разве не так?
Отдельные голоса поддержали Костюченко, но не очень дружно – скорее удивленно или выжидающе.
– Ну, а если так – нельзя не вернуться к тому прискорбному инциденту, что произошел на вчерашней репетиции. Не знаю, как Сергей Сергеевич, а лично я, – Костюченко хотел добавить: «Как директор, как руководитель, я несу ответственность за все, что происходит в стенах цирка, и потому прошу принять мои извинения!» Но этих слов ему произнести не пришлось.
Неожиданно возле себя он увидел тяжело шагнувшего Сагайдачного. Шагнул, стал рядом с Костюченко. С шумом выдохнул воздух:
– Вот что, товарищи. Коли на то пошло, уж лучше я скажу. Я вчера погорячился, мне и в ответе быть. Сознаю, что по-дурному, неправильно себя повел. Не взыщите. Прошу прощения!
Эти несколько отрывистых фраз, как видно, дались ему нелегко. На лбу даже выступили капельки пота. Голову наклонил, точно желая скрыть дрогнувшее лицо. Не было артиста, который бы не ощутил усилия, сделанного Сагайдачным.
Так же, как и вчера, артисты стояли молча, но иное сейчас таилось в этом молчании. Вчера, накипев, оно разразилось взрывом негодования. Теперь никто не спешил подать голос. Когда же Вершинин попробовал, протиснувшись вперед, с наигранным смешком ободрить Сагайдачного: «Эка невидаль, Сергей Сергеевич! С кем не бывает!»– на него сердито зашикали, а Торопов даже плечом отстранил. Спрятав голову в студенистые плечи, Вершинин ошарашенно нырнул назад.
– Ну, а теперь, товарищи, и по домам пора, – улыбнулся Костюченко. – Отдохните как следует. Так, чтобы вечером быть в полной форме.
Вполголоса переговариваясь, украдкой озираясь на Сагайдачного (он продолжал неподвижно стоять), артисты начали расходиться. С ними вместе покинул зал и Костюченко.
Одна только Анна осталась возле Сагайдачного. Заглянув ему в лицо, поняла: не видит он ничего, далеко ушел куда-то мыслями.
Прошла минута, две или три, прежде чем Сагайдачный нарушил молчание.
– И с этим кончено, – жестко сказал он. – И с этим тоже!
– О чем ты, Сережа? С чем кончено? Перевел взгляд на жену. Тяжелым был взгляд.
– С чем кончено, Сережа?
– Со всем, что может помешать работе, – разъяснил он с угрожающей нотой. – Теперь-то я вплотную начну. Слышишь? Теперь-то и займусь новым аттракционом!
2
Едва начало смеркаться, как и перед зданием цирка, и на его фасаде вспыхнули многоцветные огни. Небо тускнело, покоряясь вечеру, и блеск огней возносился все выше, становился все заметнее. В излучении яркого света цирк обрел особую, ни с чем не сравнимую приманчивость. Разумеется, в первую очередь для детворы: еще засветло собралась она у запертых цирковых дверей.
Детвора безбилетная, но вездесущая, способная проникнуть в любую щелку, перехитрить самую зоркую билетершу. Детвора, не только успевшая наизусть затвердить сверху донизу всю цирковую афишу, но и безошибочно называющая каждого из проходящих мимо артистов. По-особому гордо чувствовали себя те ребята, что оказались соседями по дому с кем-либо из артистов. Слава безбилетным, но преданным цирку мальчишкам и девчонкам! Может ли цирк обойтись без них?!
Несколько позже оживление перекинулось к окошечкам билетной кассы. Казалось бы, какой смысл топтаться у этих окошечек, если еще за два дня до того над ними повисло неумолимое: «Билеты проданы!» Но нет, глухие к этому предупреждению, перед кассой собрались фаталисты (вернее, оптимисты). Каждый из них уповал на счастливый поворот судьбы: вдруг в последний момент расщедрится касса хотя бы входным билетом. Им тоже слава – стойко несущим вахту у запертого окошечка!
Вторую половину дня Костюченко безвыходно провел в цирке. И до того одолевали его всяческие неотложные дела, что в конце концов принужден был сконфуженно позвонить жене:
– Понимаешь, Оля. Честное слово, никак мне не выбраться! Слезно прошу: приходи одна. Я дам команду, чтобы тебя встретили на контроле!
Вечер сгущался все плотнее. Все отчетливее по окну кабинета пробегали цветные отблески. Совсем уже недолго оставалось до открытия сезона.
Негромкий стук привлек внимание Костюченко:
– Войдите!
Вошел оркестрант – тот самый, что столкнулся вчера с Сагайдачным.
– Извините, что беспокою, Александр Афанасьевич. Я лишь сказать хотел. Лишь признательность выразить, что защитить пожелали.
Неуверенно сделав два шага вперед, оркестрант повторил, что сердечно благодарен. Но вместе с тем, если разобраться.
– Не понимаю! В чем разобраться?
– Мы ведь и в самом деле на положении этих самых лабухов! – со вздохом признал оркестрант. – Кто мы такие в цирке? Временные. Осень наступит, и дела нет до нас!
– Странная постановка вопроса, – возразил Костюченко. – Разве ваше достоинство определяется тем, в каком штате и сколько времени вы работаете? Согласиться не могу!
Оркестрант, еще раз вздохнув, исчез за дверьми. «Экая чушь! – произнес про себя, поглядев ему вслед, Костюченко. И все же от этого разговора сохранил неприятный осадок. – Так ли я ответил? Убедительно ли, по существу ли?»
Следующим в кабинете появился Петряков.
Сам в прошлом цирковой артист, инспектор при случае охотно вспоминал: «Когда я работал акробаты!» (Почему-то именно так и говорил: акробаты). Цирковой народ ему симпатизировал. Петряков был работником опытным и толковым. И человеком был душевным, умел к каждому внимательно подойти.
– Как дела за кулисами, Григорий Савельевич?
– Нормально, Александр Афанасьевич. Вот только бы Багреевы не подвели.
С молодыми воздушными гимнастами, вопреки обычной своей покладистости, Петряков находился в неустанной борьбе. В периферийных цирках надзор за техникой безопасности, как правило, возлагается на инспектора манежа. Номер, с каким выступали Багреевы, требовал страховки, но Багреевы упорно ею пренебрегали и вызывающе заявляли, что не намерены «висеть на веревочке». Потребовались долгие уговоры, чтобы заставить их пользоваться лонжей. Однако и сейчас Петряков не был уверен, что гимнасты сдержат слово.
– Давеча, Александр Афанасьевич, прихожу на репетицию. А они, как видно, не ждали меня. Случись что, мне отвечать!
– Если хоть раз еще позволят себе самовольство – пишите на мое имя рапорт, – распорядился Костюченко. – И предупредите, чтобы не ждали поблажки. Еще что у вас?
Петряков доложил, что Васютин согласен выступать в дальнейшем вместе с Жариковым. Но сперва им надо срепетироваться, и потому на первых представлениях Васютин будет в паузах выходить один.
На том и кончили разговор. Уже в дверях Петряков напомнил Костюченко, чтобы после представления не забыл пройти за кулисы – поздравить артистов.
– Конечно, приду! Кстати, Григорий Савельевич, как вы считаете: чем вызвано вчерашнее поведение Сагайдачного?
– Видите ли, Александр Афанасьевич, – ответил, подумав, Петряков. – Мне и в прошлые годы приходилось работать в одних программах с Сергеем Сергеевичем. Артист основательный, работник дельный. Что же касается срыва. Оправдывать не собираюсь. Грубый, некрасивый срыв!
– Но чем же он вызван? Неужели только тем, что оркестр.
– Думаю, какие-то привходящие обстоятельства повлияли. Ну, и, конечно, избаловался малость, лишнее о себе возомнил. И такое у нас случается. Тем ценнее, что в чувство привели!
Вечерняя темень за окнами кабинета сгустилась вовсе. Теперь-то и настало раздолье цирковым огням. Горят огни, сверкают, переливаются. И уже не детвора идет им навстречу, не страждущие безбилетные охотники. Законный зритель приближается к цирку. Тот, что загодя запасся билетом и потому идет не спеша, в полном сознании своего достоинства, и даже чуть свысока поглядывает на всех вокруг. Попробуйте обратиться к такому зрителю: нет ли лишнего билетика. Он смерит вас несказанно удивленным взглядом. Он неприступно подымет плечи: «То есть как? Откуда быть такому билетику?» Однако гордыня эта показная. На самом деле законный, билетом обеспеченный зритель полон благодушия, сладостного предвкушения. И даже если пришел он слишком рано и двери циркового подъезда еще заперты – зритель не станет возмущаться. Займет позицию под фонарем и разгладит у себя на ладони заветный билетик.
А тут и первый звонок. И разом, точно по команде, распахиваются все двери. И в каждой билетерша – принаряженная, в кителе со светлым кантом, с эмблемой Союзгосцирка над грудным кармашком. Добро пожаловать в цирк!
Шел зритель – все гуще, многолюднее, напористее. А возле входа нес дежурство милиционер. Молоденький, строгий, полный сознания своей ответственности. «Спокойнее, граждане! Не создавайте, граждане!» – по многу раз приговаривал милиционер. И вдруг умолк, пораженно обнаружив, как чудодейственно при свете цирковых огней меняют цвет белоснежные его перчатки. Секунду назад были белоснежными – и вдруг обратились в зеленые, потом оранжевые, голубые, розовые. «Спокойнее, граждане!» – намеревался повторить милиционер и не смог: всем существом ушел в созерцание своих растопыренных перчаточных пальцев.
Теперь, когда начался пуск в зал, Костюченко отправился к Станишевскому: его кабинет находился бок о бок с кассой и тоже имел наружное окошечко. Надо же случиться такому стечению обстоятельств: именно в этот момент администратор развернул бойкую торговлю входными билетами.
– Что за билеты у вас, Филипп Оскарович?
– Билеты? Какие билеты? – смешался тот. – Ах, вы относительно этих?
Ни о чем не расспрашивая больше, Костюченко придвинул к себе билетную книжку и обнаружил – не зарегистрирована. Распорядился немедленно прекратить продажу.
– Как вам угодно, как угодно, – поспешил согласиться Станишевский. – Я ведь не для себя – исключительно для пользы дела. Так сказать, учитывая возможность непредвиденных расходов.
– Ладно. Позднее мы с вами поговорим и об этих расходах, и о пользе дела, – строго пообещал Костюченко.
Сейчас действительно невозможен был разговор. В окошечко администратора неустанно стучали, барабанили. Казалось, повремени еще момент – выломают, в щепы разнесут заслонку окошечка.
Станишевский отодвинул ее, и разом ворвались голоса:
– Товарищ администратор, почему дите при мне не пропускают? Мало ли что усики – форменное дите! Прошу не отказать: находясь здесь проездом, испытываю желание культурно провести вечер!
– А мы, товарищ дорогой, с колхоза на курсы сюда посланы. Чай, для тружеников полей найдется местечко?
Костюченко, хотя его и возмутило поведение Станишевского, не мог не признать дипломатических его способностей. Какие только перемены не являло подвижное лицо администратора: то улыбающееся, то каменеющее, то приветливое, то непроницаемо-отсутствующее. При этом, прибегая к условному знаку, в случае надобности он призывал к себе на подмогу старшую билетершу, поручал ей особо важных гостей.
– Из типографии, афиши нам печатают! – вполголоса комментировал Станишевский. – И тут не откажешь: зимой со стройматериалами выручили! А, Вениамин Семенович! Пропуск ваш на контроле! Олифой располагает, нужный человек!
Опять возникла старшая билетерша. Наклонясь к Костюченко, сообщила, что пришла жена, находится в зале.
– И еще пришел сотрудник из газеты. Новый какой-то.
– Слышите, Александр Афанасьевич, – забеспокоился Станишевский. – Вам бы побеседовать!
– А собственно, о чем?
– То есть как? Странный вопрос! Никогда не вредно расположить заранее. Если угодно – в антракте к вам в кабинет приглашу. Можно ситро подготовить, вазочку с пирожными!
– Да нет, – чуть брезгливо оборвал Костюченко. – Пускай уж всем этим буфет торгует.
Станишевский кинул обиженный взгляд, а в следующее мгновение опять, на этот раз еще сильнее, взволновался: билетерша доложила, что только что приехал Тропинин, секретарь горкома.
– Бог мой, а мы и не встретили! Идите, идите скорей, Александр Афанасьевич! Прямо в ложу идите, поприветствуйте! Я один тут справлюсь!
Не так-то просто оказалось добраться до ложи. В последние минуты перед началом вестибюль до отказа был заполнен торопящимися зрителями. Лишь исправно поработав локтями, Костюченко смог наконец пробиться к дверям ложи.
Тропинин стоял лицом к залу. Рослый, крупный – он, казалось, не мог приноровиться к тесным пределам директорской ложи. Услыхав шаги, обернулся:
– А-а, директор уважаемый! Привет! С боевым крещением поздравить? Или рано?
– Пожалуй, еще рановато, Павел Захарович, – ответил Костюченко.
И зимой, и в весеннюю пору он несколько раз бывал у Тропинина, докладывал о ходе ремонтных работ, о результате своих поездок в главк и каждый раз убеждался – секретарь горкома находит время следить за делами цирка. Но о том, как живется и дышится самому Костюченко в новом его обличье, – об этом до сих пор не заходила речь.
– Что ж, можно и повременить с поздравлениями, – улыбнулся Тропинин. Прислушался к тому, как за барьером ложи шумит переполненный зал, и опять обратился к Костюченко: – Ну, а настроение какое? Не клянете, что толкнул на цирковое поприще? Я ведь, признаться, не собирался к вам нынче на открытие. В субботний вечер и дома хорошо. А потом передумал, решил поглядеть, как дела у крестника. Так как же, Александр Афанасьевич, идут дела?
– Идут, – кивнул Костюченко. И объяснил после короткой паузы: – Дела такие, что на ходу приходится постигать цирковую науку. И не одно только приятное при этом испытывать. А все же интересно мне. Честное слово, интересно!
Считанные минуты отделяли зрительный зал от начала представления. Переполненный – яблоку негде упасть – зал гудел от нетерпения. То высокие, то протяжно-низкие звуки настраиваемых инструментов вплетались в этот гул. Манеж – с парадным ковром на середине, с узором цветных опилок вдоль барьера – был еще неподвижен, безлюден, но все чаще и настойчивее к нему приковывались взоры зрителей.
– Садитесь-ка рядом, – пригласил Тропинин. – Ну, а в цирке самом каковы дела? Ни в чем не испытываете нужды?
Костюченко ответил, что пожаловаться не на что. Правда, с фуражом затирало, но сейчас и с этим справились: тем более конюшня небольшая, несколько всего хвостов.
– Хвостов?
– Ну да. Если по-цирковому говорить.
Третий, последний звонок оборвал беседу. При этом прозвенел с такой особой бойкостью, точно каждого предупреждал: «Начинаем! Сейчас начинаем»!
– Самое время, – согласился Тропинин.
Ему пришлось на миг зажмуриться: луч прожектора, устремясь к манежу, ослепительно скользнул по ложе.
3
И вот они выходят на манеж – нарядные, пружинисто-легкие, на тугом носке. Парад-пролог! Идут артисты цирка!
Разойдясь в обе стороны от середины манежа, они оборачиваются к залу лицом. Они стоят у самого барьера, в такой непосредственной близости от зрителей, что можно все разглядеть – и грубовато-броский грим, и подбинтованное, ушибленное на репетиции колено, и даже застежки костюма. Все без утайки, все на виду. Однако полоса барьера как была, так и остается полосой пограничной. За ней, за этой полосой, простирается волшебный мир. Мир, в котором все одинаково молоды (сколько бы им ни было только что за кулисами!), одинаково прекрасны (выйдя из-за кулис, мгновенно сделались такими!). Мир, в котором обнаженные тела вызывают ощущение целомудренной строгости, и, напротив, вдруг смущенно начинаешь смотреть на собственное тело: какое же оно неповоротливое, понапрасну скованное всяческими одеждами. Мир, в котором малейшая блестка сияет драгоценным камнем, а свет прожекторов, со всех сторон скрестившихся над манежем, заставляет одновременно и жмуриться, и жадно раскрывать глаза.
Чтец на середине манежа. «Тебе, Отчизна, наше мастерство!»– звучит последняя фраза монолога. Взметнулись флажки. Снова марш. Приветствуя зал, артисты возвращаются за кулисы.
Им на смену Петряков. Полно, он ли это? Только что озабоченно наводил порядок за кулисами, и было ему за пятьдесят, лысоватый лоб прикрывала искусная накладка, и к тому же прихрамывал: как на грех, обострилось отложение солей. Ничего подобного: моложавый и статный инспектор, энергичным шагом проследовав мимо униформистов, объявляет не только громким, но и почти металлическим голосом:
– Первую программу сезона открывают Ирина и Дмитрий Лузановы!
С этого и началось представление. Вихрастый юноша в полосатой майке и девушка с потешной косичкой штопором выбежали, догоняя мяч. Сценка так и называлась: «Игра с мячом». Акробатические трюки, исполнявшиеся по ходу сценки, не были особо сложными (давно ли Лузановы вышли из стен училища!), и все же номер подкупал стремительным темпом прыжков, перекатов, комических падений. «Молодцы, ребята!» – крикнул кто-то. Зал согласился, дружно захлопал.
Без малого две тысячи мест в зрительном зале Горноуральского цирка. Без малого две тысячи лиц обращены к манежу, и каждое точно светлое зеркальце, попеременно отражающее и одобрение, и удивление, и радость, и восторг.
Только убежали Лузановы – появился Васютин со своей невероятной Пулей.
Петряков (здороваясь с коверным). Что это у вас на голове, Василий Васильевич?
Васютин (жеманясь). Ах, какой вы недогадливый! Это же меховая шляпка моднейшего фасона!
Пуля при этих словах прыгала с головы коверного, и он устремлялся за ней:
– Держи! Лови! Шляпа убежала!
Только зритель успел отхохотаться – на манеж вышла Варвара Степановна Столбовая. По утрам в цирке видели ее пожилой, седовласой, в самом затрапезном виде. Не то сейчас. Величественной королевой прошла вперед Столбовая: парик рыжеватого отлива, фигурный гребень в высокой прическе, платье-кринолин из затканной золотом парчи. Почтительно поклонился Петряков артистке.
Вышла и подняла руки, унизанные браслетами. Со всех сторон начали слетаться птицы: попугаи – самых жгучих тропических окрасок, голуби – дымчатые, розоватые, нежной голубизны. Исполняя волю своей повелительницы, птицы ходили по жердочке, качались на миниатюрных качелях, стреляли из такой же игрушечной пушечки. Некоторые из попугаев к тому же разговаривали, и вполне отчетливо. В финале общая птичья карусель.
И снова Васютин. На этот раз он усаживался посреди манежа.
Петряков (очень строго). Извольте, Василий Васильевич, освободить манеж.
Васютин. Не могу! Не мешайте! Я высиживаю птенчика!
Петряков. Что за глупости! Сейчас же уходите!
Он подымал коверного за шиворот. Тогда и впрямь все видели большое яйцо. Оно распадалось – и из него выскакивала все та же Пуля и мчалась за кулисы под хохот зала и вопли Васютина.
Третьим в программе стоял жонглер Адриан Торопов. В костюме легчайшего шелка, сам легкий в малейшем движении, он выбегал, и разом взлетали мячи над его головой. Их было много – и самых маленьких, теннисного размера, и больших, настолько больших, что едва умещались в широко распахнутых руках. Каждый из этих мячей казался заколдованным, привороженным, безотказно связанным с жонглером. Могли ли догадаться зрители, как стосковался молодой артист по своим мячам. Только окончил училище – подошел срок службы в армии. Лишь недавно вернулся Торопов на манеж.
Был среди зрителей один, с особым вниманием следивший за каждым движением жонглера. Этим зрителем был Игорь Валентинович Рузаев – маститый артист городского драмтеатра, неизменный посетитель цирковых премьер.
«Оно великолепно, искусство цирка, – размышлял Рузаев. – Оно покоряет безупречной собранностью, отрицанием малейшей приблизительности. Да и откуда ей быть? В цирке невозможно что-либо делать вполсилы, вполдыхания. Если бы и мы, в театре у себя, всегда так умели!»
Невдалеке от Рузаева сидел Никандров и тоже радостно следил за темповым, сложным по трюкам выступлением Торопова. Иное почувствовал он, когда появились эквилибристы Лидия и Павел Никольские.
Праздничный свет прожекторов, блеск нарядных костюмов, эффектный вид лестницы, сверкающей никелированными перекладинами, – все это внешне шло на пользу номеру. Однако в основе своей выиграть от этого он не мог.
Трюки, исполнявшиеся Никольскими, были сложны. Но вот беда: в номере начисто отсутствовала та легкость, то изящество, что превращает труд в искусство, дает возможность наслаждаться чистым результатом мастерства. Если зрители и проводили Никольских аплодисментами, то не столько обрадованные их работой, сколько тем, что она благополучно завершилась и позади осталась тягостная напряженность. Против этого номера Никандров на полях программки поставил вопросительный знак.
Еще одна категория зрителей находилась в зале: «свои», то есть родственники артистов или же сами артисты, уже отработавшие на манеже и потому имеющие возможность поглядеть выступление своих товарищей. Этим зрителям разрешалось стоять в боковых дверях, позади пожарника.
Здесь стояла Римма Васютина с одной из своих сестренок (вторую оставила на попечение квартирной хозяйки). С ней рядом Гриша Сагайдачный. Не в пример недавнему, он вел себя миролюбиво, ни разу за весь вечер не задел Римму. Тут же находились дети Никольских: двенадцатилетний Алик и Вавочка – совсем уже барышня, перешла в последний класс. С ними вместе программу смотрела бабка Прасковья Васильевна, мать Лидии Никольской. Однако всех внимательнее за происходящим на манеже следил Евгений Жариков. Зная, что вскоре и ему предстоит участвовать в представлении, он старался ничего не упустить и с особым пристрастием следил за Васютиным. Как видно, не все его репризы приходились по вкусу Жарикову: иногда он раздраженно ерошил свои соломенные вихры.
– Лауреаты международного конкурса! Виктория и Геннадий Багреевы! – возвестил Петряков.
Первой под купол поднялась Виктория – по отвесно спущенному канату, подтягиваясь на руках. За ней Геннадий. «Ну, а теперь как? Неужто позволят себе самовольство?»– обеспокоенно подумал Петряков. Нет, гимнасты уговор не нарушили. Наклонясь над перекладиной рамки, Виктория улыбчиво оглядела зал, лежавший глубоко внизу, а Геннадий тем "временем незаметно пристегнул к ее пояску предохранительный тросик. Затем, запрокинувшись вниз головой, опершись ногами в край рамки, он крикнул: «Ап!» – и Виктория послушно скользнула, оторвалась от рамки, руки в руки – совершила размах, в мгновенном сальто разъединилась с партнером и тут же, опять придя в его сильные, точные руки, взметнулась назад на перекладину.
Красив был номер. Стройные тела гимнастов казались невесомыми, трюки исполнялись не только в отличном темпе, но и с той куражностью, что особенно подкупает зрителей. Любовался номером и Никандров. При этом вдруг поймал себя на том, будто видится ему под куполом Жанна. Будто это она стоит в голубоватой, высвеченной прожекторами высоте, готовясь совершить очередной головокружительный трюк.
Превосходно работали Багреевы. Один за другим следовали и ординарные, и двойные обрывы, сальто-мортале – все разнообразие воздушной работы. И вот, наконец, отстегнув от пояса тросик, Виктория заняла позицию для финального штрабата, Геннадий закрепил у нее на лодыжках хитроумно свернутые веревки, Виктория кинулась вниз головой, и веревки, распускаясь до отказа, в считанных метрах от поверхности манежа прервали прыжок.
Зал восторженно встретил этот трюк. И только на самой задней скамье, словно с трудом удерживаясь от вопля, немолодая женщина судорожно зажала ладонью рот. «Что с вами? Плохо вам?» – участливо наклонился сосед. Надежда Зуева лишь качнула головой.
Вниз спустились Багреевы. Зал встретил их овацией, и долго она не могла иссякнуть. «Подумаешь! – пренебрежительно усмехнулся Вершинин (вместе с женой он стоял у форганга, дожидаясь выхода). – Смешно! Чего они там беснуются? Чистенький номерок, не больше!» Жена ни возражать, ни поддакивать не стала – она давно пришла к выводу, что лучше не связываться с супругом. Наконец зал отпустил Багреевых; накинув поверх трико халаты, они направились к себе в гардеробную, и тогда, как по команде изобразив улыбку, Вершинины шагнули в светлую прорезь приоткрывшегося занавеса.
