Текст книги "Всегда тринадцать"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
На небольшой эстраде в глубине ресторанного зала появилось концертное трио, скрипач взмахнул смычком. Неслышно приблизился официант, принес заказанное. Анна начала разливать по тарелкам суп. А Сагайдачный, все круче напрягаясь внутренне, поймал себя на таком ощущении, будто не в ресторане находится, а в какой-то западне. Хитрая западня! Внешне не увидишь, внешне все чин чином, а не отпускает, сдавила со всех сторон. «Ерунда! Все значительно проще. Еще один город, еще один цирк, и, верно, успех ждет нас здесь не меньший, чем всюду. Так что не к чему психологию разводить!»
Но вот тут-то, когда, казалось, усилием воли Сагайдачному почти удалось отрешиться от тягостных мыслей, – вдруг, заслоняя собой все остальное, снова возникло воспоминание о недавней встрече с Надеждой Зуевой. Полуподвальный, полутемный репетиционный зал, псы, зевающие на подставках, и женщина – с одутловатым лицом, по-нездоровому раздобревшая, некогда звавшаяся его женой. И эта женщина позволила себе издевательски крикнуть: «Нет больше у тебя дочери! Интересуешься Жанной? А ты ей не нужен. Не нуждается она в тебе!»
Отстранив тарелку, да так, что суп едва не выплеснулся, Сагайдачный обернулся к окну. Отсюда – отчетливо и приближенно – видна была вся площадь. И фонтан, переливчиво бьющий на ее середине. И по-прежнему беспрерывный поток пешеходов.
«Жанна, дочь, меня не желает знать? Да так ли это в действительности? С матерью говорить мне больше не о чем, но дочка. Могу в контору «Цирка на сцене» обратиться. Или, еще вернее, в адресный стол. Разузнаю адрес и нагряну: так, мол, и так, здравствуй, Жанна. Покажись, какой ты стала. Давай-ка познакомимся заново, потолкуем по душам!»
Все эти мысли, теснясь в голове Сагайдачного, хмурыми и быстрыми тенями отображались на его лице. Анна видела эти тени и понимала: что-то происходит с мужем. Но что же именно? Как разузнать, как понять?
Негромко напомнила:
– Сережа, ты бы поел.
– Не хочу, – кинул он, по-прежнему глядя за окно.
– Поешь хоть немного. А то остынет.
Не ответил. Через площадь все так же спешили пешеходы, и Сагайдачного вдруг поразила мысль: каждая из девушек, что сейчас идут по площади, – и эта вот, и та, и вон та – в голубой косынке и белых босоножках, и еще вот эта, что остановилась перед фонтаном, – каждая из них может оказаться Жанной, а он и не знает, которая именно. Вон их сколько! Как угадать?
Затем, на мгновение закрыв глаза, принудил себя перевести взгляд на Анну. Она смотрела вопросительно, встревоженно, и Сагайдачный сказал себе: «Хватит ходить вокруг да около. Самый момент объяснить Анне, что здесь, в Горноуральске, обнаружил дочь. Однако если прежде этому признанию мешало поведение Анны, то сейчас преграда была в другом. Теперь, после встречи с Зуевой, самому Сагайдачному невозможно было поступиться своим самолюбием, признать, какой оскорбительный получил он отпор, как вынужден был отступить, уйти ни с чем.
– Ты что-то хочешь сказать? – спросила Анна, как будто подталкивая к объяснению.
– Да нет. О чем же, собственно. Не о чем!
Опять наступила тягостная пауза. И вдруг ее нарушил Гриша (молчание за столом для него превратилось в пытку):
– Когда же возьмем напрокат машину?
– Ты что? – спросил Сагайдачный.
– Я про машину спрашиваю.
– Кушай, кушай! – остановила Анна. – За столом болтать не полагается!
Гриша про что-то еще собирался спросить, но осекся и даже голову в плечи вобрал. Никогда еще до сих пор не приходилось ему видеть на отцовском лице такую яростную гримасу.
4
С первого же горноуральского дня Василий Васильевич Васютин ждал прибавления семейства.
Ох, хотелось ему сына! Даже во сне одно и то же видел: будто выходит репетировать вместе с шустрым, краснощеким мальчишкой. И будто говорит ему: «Молодцом, сынуля!» – а остальные артисты, собравшись у манежа, поддакивают в один голос: «Ну и хлопец у тебя, Василий Васильевич! Не хлопец, а загляденье!»
Мало ли что виделось во сне. Наяву жена рожала дочь за дочерью. Женщина домовитая, заботливо опекающая мужа, она охотно порадовала бы его сыном. Так нет же. Сначала Римма, за ней Варюша, после Варюши – Катенька.
Лишь в самом укромном уголочке сердца продолжал Васютин хранить надежду. Опасаясь разгневать немилостивую судьбу, ни с кем надеждой этой не делился и, более того, втолковывал каждому для отвода глаз, что особое пристрастие питает к дочкам, именно к дочкам, и ничего другого для себя не желает. «Пускай еще одна появится. Мы с женой даже имя подобрали. Ираида! Афишное имя!»
В тот же день, когда приехали в Горноуральск, Васютин проводил жену в родильный дом, а сам закрутился почище белки в колесе: тут и домашние заботы, и предпремьерные приготовления. И ко всему этому ни на миг не отпускающая мысль: «Что-то ждет на этот раз? Ираида – имя, конечно, эффектное. Однако ведь и для мальчишки можно подобрать не хуже»!
Васютин был опытным коверным клоуном. Нельзя сказать, чтобы те шутки – или, как в цирке их называют, репризы, – какие разыгрывал он в паузах между номерами, всегда отличались оригинальностью и новизной. И все же, как правило, они находили у зрителя веселый отклик. Во внешнем своем облике Васютин почти ничего не сохранял от стародавнего «рыжего», разве что костюм чуть мешковатее, брови малость выше. Выходил и хитро подмигивал: знай, мол, наших! При этом зачастую появлялся не из-за кулис, как остальные артисты, а откуда-нибудь сверху, из последних рядов партера. Этакий чудаковатый и все же достоверно «свой» парень. В самом деле, в игре Васютина встречалось немало метко схваченных жизненных черточек.
Пользовалась успехом и собачка Пуля. Установить ее породу было бы немыслимо. Туловище, вытянутое, как у гусеницы, лапы колесом, шерсть ягнячья, в мелких колечках, и тряпичные, до полу, уши. Зато исполнительна, умна! Зрители заливались хохотом, когда, по рассеянности сунув собачью голову под мышку, Васютин оторопело нащупывал мохнатый хвост: «Ай-ай-ай! Что же теперь нам делать? Как же, Пулечка, дальше будешь жить без головы?» Собачка ни звуком не откликалась на эти сетования и только в самый последний момент, устремясь за кулисы, позволяла себе громко и задорно тявкнуть.
Отрепетировав, препоручив Пулю заботам старшей дочери, Васютин поспешил в родильный дом. Но опоздал. Дверь была на засове.
– Кто там стучится? – строго спросила дежурная няня. – Раньше надо было!
– Голубушка, роднушечка, дорогушечка! – с мольбой зачастил Васютин. – Никак не мог я раньше. Артист я, артист цирковой. Мне бы справочку только: как там – у моей жены?
Няня все так же сурово вздохнула, но затем, сменив гнев на милость, осведомилась, как звать роженицу, и ушла. Вернувшись вскоре, отворила дверь:
Так-так! Интересуетесь, значит? И какого же пола желателен вам младенчик?
– Все равно какого. На ваше усмотрение. На любой согласен, – забормотал перепуганный Васютин.
– Ой, врешь, мужик! – оборвала его няня. И вдруг лицо ее озарилось улыбкой. – С сыночком, папаша!
Васютин чуть не задушил няню в объятиях.
Затем, написав жене записку («Целую! Спасибо! Наша взяла!»), кинулся в цирк – поделиться с товарищами радостью. Но на полпути остановился, сообразив, что никого не застанет в поздний этот час. И повернул домой.
Дома дожидался гость: молодой человек, лет девятнадцати-двадцати. Белесый, такой предельной худобы, что тело его казалось состоящим из одних только острых углов.
– Евгений Жариков! – представился он. – Коротал пока что время с вашими симпатичными дочками. Конечно, Василий Васильевич, вы могли бы величать меня просто Женей. Однако с точки зрения фонетической. Прислушайтесь сами. Женя Жариков! Женя Жариков! Не правда ли, получается какое-то назойливое жужжание?!
– Ладно, Евгений так Евгений! – благодушно согласился Васютин. И обернулся к Римме: – Тащи на стол, дочурка, все, что есть в закромах! Будем пировать! В честь братика твоего!
Римма отозвалась восторженным визгом. Меньшие дочки – Варюша и Катенька – подхватили визг. Пуля разразилась заливистым лаем.
И вдруг поверх всего этого шума отчетливо раздался тоненький писк – такой тонюсенький и жалобный, будто и впрямь в комнату только что внесли новорожденного младенца. Изумленно оглядевшись, Васютин обнаружил, что этот писк издает ни кто другой, как Жариков.
Только что нескладно-угловатый, сейчас он был собран в малейшем своем движении. И такую выразительность обрели все его жесты, что Васютину показалось, будто юноша склоняется над конвертиком. Сначала младенец лишь тихонько пищал, потом заплакал громче, – потом разорался. Пришлось распеленать его, положить вниз животиком, присыпать. Очень точно, умело и бережно двигались руки Жарикова.
– Ишь ладненький какой, – шепнул он Васютину. – Теперь ваш черед. Принимайте, папочка!
Сказано это было с такой подкупающей убедительностью, что Васютин, поддавшись импровизации Жарикова, и в самом деле протянул руки. В ответ раздался смешок:
– Так как же – удался этюдик? Конечно, простенький, без особой выдумки. А все же полезный тренаж!
На этот раз Васютин испытал желание поближе приглядеться к своему нежданному гостю. Что верно, то верно: не отличался юноша красотой. Какая там красота! Васютин никогда еще, кажется, не встречал столь предельной, нечеловеческой белесости. Она дополнялась рыжеватой россыпью веснушек, но почему-то они, веснушки эти, занимали лишь одну сторону лица. Зато на другой была родинка, похожая на небольшую кляксу. А нос – и острый, и длинный, и большой. И рот ему под стать – из тех, что называются «до ушей». И все же юноша располагал к себе. Глаза его были пытливы и прямодушны, свидетельствовали о натуре веселой, открытой, живой.
– Ну, а теперь, Василий Васильевич, – возвестил Жариков, принимая солидную позу, – теперь, если с вашей стороны нет возражений, мы могли бы перейти к деловой, к производственной части разговора.
Жариков сообщил, что занимается в Цирковом училище, собирается стать коверным клоуном, а сюда, в Горноуральский цирк, прислан на летнюю практику.
– Не сомневаюсь, Василий Васильевич, мы сработаемся с вами. Во всяком случае, посягать на вашу творческую индивидуальность я ни в коем случае не собираюсь.
Разговор разговором, но и про еду не забывал великодушный юноша. Аппетит его был истинно волчьим. Все, что подкладывала Римма, уничтожалось мгновенно и без остатка.
– Итак, на чем же мы остановились? Ах да, на совместной работе. Впрочем, не лучше ли нам сначала обменяться суждениями по вопросам теоретического порядка. Хотелось бы мне знать – как относитесь вы, Василий Васильевич, к проблеме эксцентрического. Не кажется ли вам, что внутренний комедийный посыл.
Все увлеченнее становилась речь Жарикова. В ней мелькали ссылки на Чарли Чаплина и Марселя Марсо, на Жана Барро и знаменитого его классического предшественника Дюберо, на маски итальянской комедии дель-арте, на забористые шутки балаганных дедов-зазывал. Бог мой, какую необъятную эрудицию обнаруживал Евгений Жариков! Что только не вмещалось в юной его голове!
– Между прочим, не знаю, как вы, Василий Васильевич, а я совершенно убежден: эксцентрический алогизм, парадоксальный поворот образного начала – это необходимо для любого циркового номера. Все равно как закваска, как грибок для творческого брожения! Недавно один из моих друзей – акробат Анатолий Красовский. Правда, он старше меня, но это нисколько не мешает нашей дружбе! Так вот, недавно Анатолий представил в главк заявку на новый номер. Слов нет, интересная заявка. Так сказать, симфоническое, полнозвучное использование всех возможностей батудного прыжка. И все же лично я считаю: номеру еще недостает образного решения. Я так и сказал: «Подумай, Толя, об эксцентрическом аспекте. Без него твой номер может стать академически скучным!»
Васютин слушал и все растеряннее мигал глазами. Насчет теории был он слабоват и даже не все статьи в журнале «Советский цирк» дочитывал до конца. Наконец сказал примирительно:
– Очень интересно ты рассказываешь, Женечка. Все, что говоришь, – сущая правда. Я сам такого же мнения. Но не пора ли об отдыхе подумать? Завтра с утра общая репетиция в цирке!
– Что ж, предложение не лишено привлекательности, – согласился Жариков. – Тем более в поезде я не выспался: только успел возлечь на верхнюю полку, как посетила меня одна гениальная идея.
– Спать, давай-ка спать! – повторил поспешно Васютин, опасаясь, как бы снова не полилась пространная речь.
Постелив гостю на кушетке, так при этом нежно ему улыбнувшись, что невозможно было не откликнуться, Римма исчезла за ширмами. Пошушукалась с меньшими сестрами, и все утихло. Жариков снял пиджак, повесил его на спинку стула и потянулся:
– Значит, сын у вас? Что ж, вполне прогрессивное мероприятие. Слово-то какое, вслушайтесь. Сын-н-н! Металлом гудит!
Разделся, нырнул под простыню и мгновенно уснул.
5
Репетиция пролога была назначена на одиннадцать. Артисты стали собираться значительно раньше. Накануне премьеры никому не сидится дома, да и дел у каждого хватало. Одни наводили порядок в своих гардеробных, другие освежали и подкрашивали реквизит, а на манеже репетировали эквилибристы Павел и Лидия Никольские – те самые, что, приехав позднее других и к тому же неожиданно, ввергли Костюченко в озабоченность. Они репетировали под оркестр, но условно, опуская сложные трюки и лишь договариваясь с дирижером.
– Отсюда, как пойдем на копфштейн, дадите под сурдиночку. А отсюда, когда с лестницы спустимся, – форте. Договорились?
– Эка себя берегут, – насмешливо хмыкнул кто-то из молодых.
– А ты как думал. Закон сохранения энергии!
Чета Никольских была в изрядных летах. Он – лысоват, морщинист, с натруженно-жилистой шеей и блеклыми глазами под низким лбом. Она же отличалась тяжеловесностью, которую, несмотря на все ухищрения, уже невозможно было скрыть. Отсюда скованная поступь, замедленность движений.
В одиннадцать прозвенел звонок, и Никольским пришлось освободить манеж. Со всех сторон прихлынули артисты. Тут-то, пользуясь многолюдством, Васютин и обнародовал свою семейную новость. Ему захлопали, стали наперебой поздравлять, а Столбовая даже вспомнила о давней цирковой примете: чтобы сбор полным был, обязательно первый билет продавали мужчине.
– Теперь, конечно, времена другие, – рассудительно добавила Столбовая. – А все же правильно, Вася, что ты в канун премьеры мальчишкой расстарался. Дай поцелую тебя!
Не менее оживленно был встречен и Жариков.
– Женя, Женечка! – закричала молодежь. – Какими судьбами? Рассказывай про училище!
Чувствовалось, что для молодых артистов Жариков все еще является частицей недавней студенческой жизни. Ира Лузанова – та попросту на шее у него повисла. Прыгуны Федорченко – один за другим – дружески прихлопнули по плечу. И даже Багреевы, обычно державшие фасон (как-никак лауреаты!), – и они дружески пожали руку.
Звонок умолк, и на середину манежа вышел Сагайдачный:
– Внимание! Попрошу ко мне!
Двинулись нестройной толпой, на ходу переговариваясь, пересмеиваясь. Шум заставил Сагайдачного поморщиться. Он поднял руку, призывая к порядку. Потом спросил, повысив голос:
– Неужели так трудно соблюсти тишину?
Притихли. Еще раз укоризненно всех оглядев, Сагайдачный намеревался приступить к репетиции, но тут из-за кулис вышел Казарин, а перед ним – неизменной парой – Семен Гаврилович и Георгий Львович.
– Прошу извинить секундное запоздание, – распевно проговорил Казарин. – И я, и мои ассистенты в полном вашем распоряжении, Сергей Сергеевич. Скажите только, все ли мои помощники будут вам нужны?
Сагайдачный ответил: нет, не все. И показал глазами на лилипутов.
– В таком случае, друзья, не смею вас задерживать, – учтиво и даже церемонно поклонился Казарин своим помощникам.
Они удалились, а Сагайдачный едва удержался, чтобы снова не поморщиться: «Ох уж этот деятель! Только бы позы ему принимать»!
Совсем немного времени – лишь несколько минут – занимает пролог в цирковой программе. Зрителям, однако, он по душе и своей многокрасочностью, и праздничностью. Если же приложить творческую руку – пролог может стать впечатляющим и по заложенной в нем мысли.
– Внимание, товарищи! – повторил Сагайдачный с жестким нажимом. – У нас очень мало времени. Попрошу сосредоточиться. Итак. Построившись за форгангом, попарно идете до середины манежа. Затем образуете вдоль барьера два полукружья. Затем выступает чтец. Последняя фраза его монолога. Еще раз попрошу внимания! Каждому надо твердо запомнить эту фразу! Последняя фраза: «Тебе, Отчизна, наше мастерство!» – является для вас сигналом. Все разом высоко подымаете флажки и взмахиваете ими в такт музыке. Понятно? Кстати, где же флажки? Почему до сих пор флажки не розданы?
Петряков, приблизившись к барьеру, смущенно объяснил, что полотнища приколочены еще с вечера, но древки не успели просохнуть и краска липнет к ладоням.
– Здрасте-пожалуйста! – раздраженно оборвал Сагайдачный. – Это что же получается? На охоту ехать – собак кормить? Ничего не попишешь: придется пока что без флажков репетировать. Маэстро, вы готовы?
Оркестр заиграл знаменитый «Цирковой марш» Дунаевского, и тогда из-за кулис появились артисты. Дойдя до середины манежа, они разъединились на два полукружья, уступили место чтецу. Выучить монолог он не успел и потому читал по бумажке. В конце провозгласил:
– Тебе, Отчизна, наше мастерство!
Фразу эту должен был подхватить оркестр, но возникла какая-то заминка: дирижер постучал по пюпитру, и музыка оборвалась.
– В чем дело? Что там еще? – обернулся Сагайдачный к оркестровой раковине. – Ах вот, значит, как? Мало того, что флажки не просохли. Вдобавок ноты только-только розданы. Хороша репетиция! Не репетиция, а шаляй-валяй!
Анна – она стояла невдалеке от мужа – невольно прикрыла глаза: «Когда же, наконец, он придет в себя? Как будто подменили!» И еще раз прикрыла, встретившись с внимательным взглядом Казарина: «Все видит, все замечает. Хоть бы его тут не было!»
Повинуясь знаку Сагайдачного, артисты опять прошли за кулисы, опять построились и вышли на манеж, опять вступил чтец, и опять, едва прозвучало: «Тебе, Отчизна, наше мастерство!» – разнобой в оркестре, стук дирижерской палочки по пюпитру.
На этот раз лицо Сагайдачного исказилось.
– Послушайте, маэстро! – вскричал он. – Да-да, я к вам обращаюсь. Скажите откровенно: хоть на что-нибудь лабухи ваши способны?
Не только вызывающе – неприкрыто грубо прозвучала эта жаргонная кличка. Настолько грубо, что многих передернуло.
Заметно растерявшись, дирижер повторил, что нельзя винить оркестрантов: ноты едва успели расписать по инструментам, и мыслимо ли вот так – без единой репетиции, с листа.
– А что же можете другое предложить? – перебил Сагайдачный. – Премьеру перенести на неделю-другую? Или же новый состав оркестра подобрать? Ладно! Начнем сначала! Не моя вина, если в третий раз придется танцевать от печки!
На этот раз, к счастью, все обошлось благополучно, и Сагайдачный, впервые разгладив лоб, собрался было отпустить артистов. Помешал неожиданный шум: из оркестровой раковины на манеж устремился один из музыкантов.
– Кто вам позволил оскорбительный этот тон? – крикнул он Сагайдачному. – Кто вам позволил?
Это произошло неожиданно, и все вокруг замерли.
– Что такое? – переспросил, прищурясь, Сагайдачный. Казалось, он был и впрямь удивлен, но тут же черты лица сделались жесткими, напряженными. – В чем дело?
Что такое?
Музыкант – немолодой, сутулый, нервически сжавший кулаки – что-то еще намеревался сказать, но ничего не смог: мешала одышка.
– Ну и ну! – громко сказал Сагайдачный, как будто со всеми вокруг делясь своим несказанным удивлением. – Ишь чистоплюй какой выискался!
Артисты не откликнулись на эти слова. Они стояли не только молча, но и заметно насупясь. И даже Вершинин, обычно до безотказности услужливый по отношению к своему патрону, на этот раз предпочел стушеваться, схорониться подальше за спины товарищей.
– Ничего себе, занятная ситуация! – повысил Сагайдачный голос. – Мы все тут стараемся, без остатка силы вкладываем, а этот…
Фразу окончить не успел. Точно догадавшись, какого она может быть характера, белесый и остроносый юноша (прежде Сагайдачному не приходилось видеть Жарикова) быстро вышел вперед и заслонил собой музыканта. И остальная молодежь громко, негодующе зашумела.
Все это заняло считанные мгновения. Анна опять увидела Казарина и как он смотрит на происходящее – все равно как учтивый гость, старающийся сделать вид, что не замечает непорядок в том доме, куда приглашен. Повинуясь неодолимому порыву, Анна шагнула вперед. Она хотела остановить, удержать, образумить мужа. И Сагайдачный увидел ее, поднял руку – не то угрожающим, не то предостерегающим жестом. Снова взрыв голосов – взволнованных, протестующих, спорящих, возмущенных. И неожиданный своим спокойствием голос Костюченко (никто не заметил, когда директор появился в зале):
– Тихо, товарищи!
Примолкли. Костюченко прошел вперед.
– Вы, кажется, успели закончить репетицию? – осведомился он у Сагайдачного. – Если так, пусть товарищи артисты отдыхают, а мы с вами. Нам надо поговорить,
Сергей Сергеевич!
Они вдвоем покинули зал, прошли в директорский кабинет, и там, пригласив Сагайдачного сесть, Костюченко спросил его напрямик:
– Что произошло?
– Да ничего особенного.
– А все же?
– Ничего особенного, – повторил Сагайдачный. И чуть улыбнулся: – Стоит ли вам, товарищ директор, так близко к сердцу принимать? Если я взялся за пролог – уж как-нибудь, вас не утруждая, сам справлюсь!
При этом поднялся, давая понять, что говорить больше не о чем. Нет, Костюченко не согласился.
– Садитесь, – пригласил он снова, и на этот раз приглашение прозвучало с такой настойчивостью, что Сагайдачный не стал перечить.
– Слушаю вас, – сказал он, стараясь не выдать свое раздражение.
– Да нет, Сергей Сергеевич. Лучше мне вас послушать. Как вы считаете: почему артисты пришли в такое возбуждение?
– Ах, вот вы о чем. Пустяковый случай. Одного музыканта пришлось повоспитывать.
– Повоспитывать? – переспросил Костюченко. – Но разве грубое оскорбление подходит для воспитания?
Теперь Сагайдачный понял: как видно, директор был свидетелем того, что разыгралось на манеже. Ишь каков. Изображает тихоню, а сам норовит во все вокруг вмешиваться. Мало ему собственных дел.
– Я, конечно, понимаю, товарищ директор, – с усмешкой отозвался Сагайдачный. – В систему нашу вы пришли недавно, многое для вас в новинку. Потому и хочу посоветовать: не обращайте сугубого внимания. Такой уж в цирке у нас народ: пошумит, поволнуется, а затем, глядишь, как ни в чем не бывало. Снова все в порядке!
– Вы так думаете?
– Определенно. Вы, возможно, не все еще знаете.
– Действительно, не все мне еще известно, – согласился Костюченко. – И все же одно я знаю твердо. Знаю, что в цирке трудятся такие же советские люди, как и везде. И если это так. Завтра у вас на какой час назначена репетиция?
– Так же, как и нынче. Начнем в одиннадцать.
– Вот и хорошо, – кивнул Костюченко. – Небольшое отступление займет у вас совсем мало времени. Я думаю, вам лучше всего с этого и начать: объяснить товарищам, что нервы подвели, что сами сознаете недопустимость.
Сагайдачный как сидел, так вместе с креслом и отодвинулся от стола:
– Это вы что же предлагаете? Чтоб я извинения принес?
– Называйте как хотите. Вы сами должны понимать.
На этот раз Сагайдачный не только поднялся, но и смерил Костюченко откровенно вызывающим взглядом:
– Не надо смешить меня. Еще не родился тот человек, тот, понимаете, который…
– Сергей Сергеевич! Речь идет не о том человеке, а о вас, персонально о вас. Могу уточнить – о чести заслуженного советского артиста!
Обычно Сагайдачный умел собой владеть. Однако в тех редких случаях, когда утрачивал внутреннюю узду, ничто уже не могло его остановить. Так и сейчас. Не только пестро, но и красно сделалось у него перед глазами.
– Понятно, товарищ директор. Все понятно. Что ж, если точка зрения ваша такова. Все в вашей власти.
Сделайте милость – снимайте мой аттракцион с программы!
Они стояли друг против друга: разъяренный Сагайдачный и внешне ни в чем не утративший выдержки Костюченко.
– Значит, так, – проговорил он, будто не услыхав угрозы Сагайдачного. – Значит, завтрашняя ваша репетиция с одиннадцати утра. Не сомневаюсь, товарищи и выслушают вас, и поймут. Всего хорошего, Сергей Сергеевич. До завтра!
