Текст книги "Всегда тринадцать"

Автор книги: Александр Бартэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Сайгадачный обещал посмотреть.

Расставшись с женой и сыном («Задержусь. Без меня обедайте»), он пришел к себе в гардеробную. Минуты не прошло, как, тихонько постучав, заглянул Князьков:

– Разрешите? Надеюсь, Сергей Сергеевич, по старым временам меня помните? А уж я-то такого большого артиста, как вы, всегда и почитал и почитаю. Вам одному душу могу открыть!

– Чем теперь занимаетесь? – перебил Сагайдачный.

– В том-то и беда. Пока что еще не нашел себе приложения. На последние, так сказать, сбережения существую.

Слова звучали жалостливо и, возможно, могли бы вызвать сочувствие, но облик Князькова тому мешал: припухлые глаза, обвислые, в лиловатых прожилках, Щеки.

– Ладно, открывайте душу, – сказал Сагайдачный.

Однако Князьков не сразу перешел к своим делам.

Сначала он выразил восхищение аттракционом Сагайдачного, затем посетовал, что в газетной рецензии аттракциону уделено недостаточное место.

– Какой же, спрашивается, был резон об остальных номерах писать, ежели они не больше как гарнир, ежели «Спираль отважных» в центре программы! И вообще начудачил рецензент: крупнейшему аттракциону один-единственный абзац, да и то с оговоркой по поводу вступительной сцены. Наивно, право! Нашел кому советы давать!

Сагайдачный промолчал. Ему самому не слишком понравилась рецензия – в других городах он привык читать куда более пространные, хвалебные. Однако и соглашаться с Князьковым не захотел.

– Вот так-то, Сергей Сергеевич! – продолжил тот. – Хочу одного: чтобы знали вы о моей постоянной преданности. Для циркового директора что всего важнее? Артиста обласкать настоящего, все условия ему создать! Правда, ныне оказался за бортом. Но если бы.

Снаружи, в коридоре, послышался голос Федорченко:

– Сергей Сергеевич! Вы здесь? Мы готовы!

– Извините, – сказал Сагайдачный, отворив дверь и пропуская перед собой Князькова. – Вижу, что полезен вам быть не смогу!

Федорченко и Крышкину застал на середине манежа. Сбоку, у барьера, дожидался Жариков: его попросили держать лонжу.

– Начинайте, – кивнул Сагайдачный, усаживаясь в первом ряду.

В одних трусах, играя тугой, превосходно вылепленной мускулатурой, Федорченко взялся за перш, отвесно приподнял его, вставил нижним концом в специальную лунку на кожаном поясе. Потом, отфиксировав, подал Зое знак.

Поднявшись партнеру на плечи, руками и ногами обхватив металлический стержень, она вскарабкалась наверх, на такую тесную площадку, что, казалось, не только прыгнуть – повернуться на ней немыслимо.

– Внимание! – приглушенно предупредил Федорченко.

Зоя заняла исходное положение.

– Ап!

Оторвавшись толчком, Зоя скрутила заднее сальто, но назад, на площадку, вернуться не смогла – тому помешала какая-то неуловимо малая, но решающая неточность. Скользнув ногами по краю площадки, девушка беспомощно повисла на лонже.

– Ничего! Лиха беда начало! – ободряюще крикнул Жариков. Короткими движениями рук перебирая веревку, он опустил Зою на манеж. Она там и осталась стоять, где коснулась носками опилок.

– Видели, Сергей Сергеевич? – спросил Федорченко. – Из десяти попыток в шести-семи такая мазня.

Сагайдачный предложил повторить.

И на этот раз получилось не намного успешнее. Правда, скрутив сальто-мортале, Зоя на миг оперлась ногами в край площадки, но тут же (опять неуловимый промах) неотвратимо с ней разъединилась.

Теперь даже Жариков примолк, а Зоя, вернувшись на манеж, застыла в какой-то сиротливо-зябкой позе.

– Который раз незадача! – с необычной резкостью проговорил Федорченко и опустил со вздохом перш на обивку барьера. – Я, Сергей Сергеевич, не из тех, кто легко отступает. Однако иногда начинаю думать: может, на непосильное замахнулись? Может, каши мало съели?

Зоя и тут не проронила ни слова.

– Слыхала, как партнер рассуждает? – обернулся к ней Сагайдачный. – Тоже так считаешь?

Только что, мгновение назад, всей душой переживая огорчение Тихона, Зоя готова была всю вину принять на себя: «Это я, как видно, непутевая! По-колбасному прыгаю!» Теперь же возразила запальчиво, взмахом ресниц отогнав близкие слезинки:

– Нет, я не согласна! Как же так можно? И в главке нам поверили, и тетя Сима, можно сказать, благословила. Нельзя отступать!

Тихон посмотрел смущенно:

– Я ведь только так.

– Все равно! Даже в мыслях нельзя!

Неторопливо поднявшись, Сагайдачный перешагнул барьер.

– Ты, брат, не финти, – строго оглядел он Федорченко. – Думаешь, я не вижу? В своей выносливости – вот ты в чем усомнился. А без нее, без выносливости, дня не прожить на манеже! Ты, брат, запомни: хоть десять, хоть сто раз ушибся – подымись, крякни, разотри ушибленное да еще улыбнуться себя заставь. И опять начинай. Ты же не хлюпик какой-нибудь. Артист советского цирка!

Глянцевитый от непросохшего пота, виновато склонив голову, стоял Федорченко.

– Так как же? – отрывисто, выждав паузу, спросил Сагайдачный. – В бессилии распишемся или же ошибку станем искать?

Федорченко, расправив плечи, намеревался снова взяться за перш, но Сагайдачный остановил его:

– Знаешь, в чем ошибка? Пассивно держишь перш. Соблюдать равновесие – штука не такая уж хитрая. Ты должен помочь Зое! – И тут же, скинув пиджак, сам подняв перш, показал, что требуется. – Она в прыжок, и ты с ней вровень спружинь. Понимаешь? Это все равно как в оркестре, где инструменты звучат едино. Спружинь, чуть подтолкнись – тогда и ей легче станет. Давай-ка еще разок!

Нельзя сказать, чтобы при третьей попытке все обошлось гладко. В конце концов опять потребовалась помощь Жарикова. И все же Зоя на этот раз пришла не на край, а на середину площадки и, больше того, удержалась на ней две-три секунды. Спустилась вниз и рассмеялась:

– Как же ты об этом позабыл, Тиша! Ведь сам обращал внимание, какая особая согласованность междунижним и верхним требуется!

Сагайдачный собрался уходить.

– Спасибо вам, Сергей Сергеевич, – сказал Федорченко. – Теперь-то понятно, в каком направлении действовать. И ведь вот что любопытно: не такой уж сложной, выходит, была загвоздка!

– Ты с этим, Тихон, не раз столкнешься, – усмехнулся Сагайдачный. – В нашем деле подчас это и есть самое сложное – до простейшей сути добраться!

5

Уж если грянет жара на Урале – пощады не жди. Хоть она и кратковременна, да зато щедра до одури. Вот такая и навалилась на Горноуральск.

Не то что дождя – облачка не стало в блеклом, словно выгоревшем небе. Стрелка барометра намертво прилипла к отметке «великая сушь». Уличный асфальт, став податливым как воск, легко впечатывал шаги прохожих. Ни ставни, ни занавеси – ничто не могло спасти от зноя. А вот цирк по-прежнему работал с аншлагами.

Славен зритель, способный среди банной духоты просидеть два отделения программы. И не просто просидеть, а живо на все откликаясь, громко выражая свои чувства. Сердобольные билетерши, настежь отворив все двери, тщетно пытались создать в зале хоть подобие сквозняка. Мошкара, обычно роившаяся вокруг цирковых огней, и та пропала, испепелилась. А зрителю хоть бы что. Сидит наслаждается, грызет эскимо. Чем не богатырский зритель?!

Под стать ему и артисты. Труднее трудного приходилось им. Аппаратура, накалившись за день, жгла ладони. Палящий воздух тормозил дыхание. В голове одна мечта: скорее оказаться под душем. И все же, как ни одолевала жарища, из вечера в вечер программа исполнялась без малейших пропусков, ни один из артистов не позволял себе сократить работу.

Леониду Леонтьевичу Казарину было не легче, чем другим. Он так же и выступал, и репетировал, и к тому же частенько должен был наведываться на завод, где выполнялся заказ на его иллюзионную аппаратуру. Завод находился в другом конце города: изволь-ка добираться в автобусной духоте, а затем еще с четверть часа припекать себе голову на дороге, лишенной тени. И все-таки Казарин сохранял расположение духа не только бодрое, но и приподнятое. Немаловажную роль играли в этом встречи с Жанной.

– Нет, вы только послушайте! – говорил он, заглядывая девушке в глаза. – Я хочу, чтобы вы лучше представили себе жизнь циркового артиста. Разумеется, в ней есть трудности. И все-таки она увлекательна, эта жизнь. Пусть трудности, но они окупаются вечной сменой впечатлений, тем, что в лицо артисту постоянно дует встречный ветер, а каждый поворот дороги обещает новое, еще не изведанное!

Так декламировал Казарин при каждой новой встрече (Семену Гавриловичу и Георгию Львовичу пришлось потесниться). Не только декламировал, но и рассказывал любопытные истории:

– Случилось это во время поездки по Сибири. В ту пору я еще работал в передвижном цирке. Послушайте, какая занятная история приключилась! Получаем направление в новый, только-только появившийся на картах город. Едем день, другой. Ночью поезд останавливается посреди тайги. Естественно, и не думаем покидать вагон, а нас торопят: мол, приехали. Позвольте, но где же город? Отвечают: это и есть город. Выходим, начинает рассветать, и обнаруживаем, что в обычном смысле слова никакого города нет. Одни лишь котлованы, кое-где фундаменты будущих зданий, бараки, скопище палаток.

Слушайте дальше! Еще проходит год. Опять посылают нас в этот же город. Подъезжаем, и будто мираж: море огней, высоченные здания, уличное оживление. Мираж, и только. Разумеется, мы и на этот раз не спешим из вагона: прекрасно помним, как выглядел палаточный город. А нас приглашают выйти на перрон. Трудно даже представить себе, какие перемены произошли в течение всего одного года. Мы были одинаково и поражены и восхищены. Вот она, наша советская явь! Этим и счастлив цирковой артист: всегда в пути – он свидетель бурного роста, удивительных преобразований, всего, что рождается, набирает силу, становится гордостью нашей жизни!

О многом рассказывал Казарин. О поездках, о встречах, о том большом труде, что лежит в основе циркового искусства.

– Не думайте, Жанна, что только на заводе упорно трудятся люди. Побывали бы утром в цирке. Никто без дела не сидит. Каждый старается отшлифовать свой номер, обогатить его новыми трюками, в наилучшем виде предстать перед зрителем. Послушайте, я расскажу вам еще одну историю! На этот раз о том, как бесконечна требовательность артиста к себе самому, к своим партнерам!

И девушка слушала. Казалось, она перестала сторониться Казарина. Придя на площадку посреди садика, он терпеливо ждал того момента, когда Жанна спрыгнет с трапеции, и настойчиво овладевал ее вниманием. Жанна не только слушала – иногда переспрашивала, интересовалась деталями, и это радовало Казарина: значит, не напрасно его красноречие, значит, колеблется или уже поколеблено предубеждение девушки. Не сводя с Жанны лихорадочного взора, Казарин говорил себе: «Да, именно такая нужна мне ассистентка. Синева девичьих глаз, стройность, гибкость движений. Это все должно украсить мой номер!»

И опять, с новой силой красноречия, иногда даже разыгрывая, в лицах изображая свои истории, начинал Казарин будоражить девичью фантазию. Ефросинья Никитична – и та, иногда выбираясь в садик, не без удовольствия прислушивалась. При этом всплескивала пухлыми ручками:

– До чего ж интересно! Заслушаться можно! Мы тут тихонько себе живем, понятия не имеем, какие истории случаются!

– Что вы, что вы, Ефросинья Никитична! – возражал, улыбаясь, Казарин. – Уж так ли тихонько живете? Сами, правда, не часто покидаете уютный свой домик. Но Жанна. Сколько в ее жизни молодого, яркого. Завод, комсомол, спорт. А захочет – вся наша огромная страна перед ней!

Только раз, оставшись наедине с Ефросиньей Никитичной, позволил себе спросить:

– Не подумайте, что меня побуждает любопытство. С каждым днем я чувствую себя все более близким вашему семейству. Сергей Сергеевич Сагайдачный – он не наведывался к вам или к Надежде Викторовне?

– Да что вы, Леонид Леонтьевич! Зачем ему?

– Ну, как же. Могло возникнуть желание повидаться с бывшей женой и тем более с дочерью,

– Нет, – сказала Ефросинья Никитична. – Надюша на порог не пустила бы. Хоть и несчастная она, но гордая, принципиальная. А Жанночка так с детства воспитана, что и подавно не захочет видеть!

Казарин лишь наклонил голову. Вполне устраивал его такой ответ.

Изготовление новой иллюзионной аппаратуры близилось к концу. Снабженная тайными пружинами и клапанами, сложной системой отражательных зеркал, аппаратура эта имела настолько причудливый вид, что мастера, трудившиеся над ней (были они из числа старейших заводских умельцев), сами озадаченно скребли в затылке: «Ишь ты, чего отгрохали! Право слово, будто не нашенская, а марсианская техника!» Определение пришлось по душе Казарину. Он даже представил себе такую картину: возле аппаратуры стоит Жанна – в звездном плаще, сквозь который рисуется молодое тело, в светящейся диадеме на гордо вскинутой голове. Аэлита, сошедшая на планету Земля!

Однажды, на обратном пути с завода, Казарин повстречался на улице с артистом Рузаевым.

– Позвольте! Узнаю! – воскликнул маститый артист и не без аффектации протянул обе руки. – Тогда, в день открытия циркового сезона, я был объектом ваших иллюзионных шуток. А теперь мне хотелось бы потолковать с вами, поделиться некоторыми мыслями. Дело в том, что меня всегда влекла к себе цирковая арена. Правда, я ушел в театр, в драму. Но как зритель, постоянный зритель, по-прежнему предан цирку.

Доверительно взяв Казарина под руку, Рузаев окинул его дружеским взглядом:

– Итак, на чем же мы остановились? Такое пекло, что мысли мешаются. Ах да, на моей привязанности к цирку. Именно она, привязанность эта, побуждает меня посоветовать вам. Вы не обидитесь, если я выскажу некоторые, так сказать, критические замечания?

– Напротив. Буду благодарен.

– Ну, так вот. Буду вполне откровенен с вами, дорогой Леонид Леонтьевич. Иллюзионный ваш номер смотрел с интересом: обставлен эффектно, трюками владеете безупречно. И все же, уже на обратном пути из цирка, поймал я себя на ощущении. – Прервав фразу, тряхнув седеющей гривой волос, Рузаев еще ближе наклонился к Казарину: – Возможно, это лишь субъективное ощущение. И все же прошу прислушаться. Убеждены ли вы, Леонид Леонтьевич, что манера, в которой сейчас подаете свой номер, – что такая манера способна расположить зрителей?

– Мне кажется, номер проходит с успехом.

– Конечно, конечно. Я сам рукоплескал. И все же, дорогой мой друг, призадумайтесь. Мне почудился элемент не то злорадства, не то издевки.

– Издевки? Но разве те игровые моменты, которые я ввожу в номер.

– Конечно, конечно! – опять вскричал Рузаев. – Весьма занятные моменты. Я сам был польщен, когда у себя на коленях обнаружил белых мышей. И все-таки призадумайтесь. Есть два понятия: колдун и волшебник. Разве не видите разницы между ними? Колдун всегда коварен, он против людей, все делает им во вред. Иное дело волшебник. Он же миляга, добряк, только и помышляет о том, чтобы каждому сделать приятное, каждого одарить чудесным. Понимаете, в чем тут разница? Вот я и посоветовал бы вам сделаться.

– Добрым волшебником? – с недоверчивой улыбкой спросил Казарин. – Для детских утренников, возможно, это подходит, но для вечернего, взрослого зрителя.

– Неправда! Неправда же! – так громко вскричал Рузаев, что прохожие даже оглянулись. – Добрый волшебник одинаково нужен всем. В каждом человеке сохраняется нечто от детства. Растет человек, мужает, старится и уже не помнит те сказки, что слышал в детстве. Но разве не сладко заново их услышать? Прошу, умоляю, голубчик: подумайте хорошенько. Добрый волшебник! Честное слово, я бы так и анонсировал в афишах: «Сегодня и ежедневно выступает добрый волшебник по имени Лео-Ле!»

Попрощались возле цирка. Здесь, как и всюду в городе, солнце нещадно калило асфальт, и его горьковатый запах стелился над площадью.

«Добрый волшебник?!» – повторил про себя Казарин. Собирался пренебрежительно усмехнуться, но в тот же момент невзначай представил себе Жанну: не Аэлитой, а именно помощницей такого волшебника, и будто сама всех вокруг одаривает синевой сияющих глаз, нежной и ясной улыбкой.

Из циркового подъезда вышли Семен Гаврилович и Георгий Львович. Шагали деловито, нога в ногу, и Казарин, догадавшись, куда они спешат, поймал себя на острой зависти. Едва удержался, чтобы не окликнуть, не воротить.

«Добрый волшебник?! Что ж, согласился бы в конце концов и на это. Только бы Жанна перестала противиться. Только бы перестала. При этом условии готов даже добрым стать!»

Вот что понаделала уральская жара. Уж коли грянет – не жди пощады.

6

Вернувшись в город, Зуева поспешила домой. И удачно: застала Жанну.

– Доченька! Здравствуй, родная! Ну, как ты?

Присматриваясь к матери, слушая торопливо-ласковые ее слова, Жанна думала: «Переменилась». И верно – Зуева осунулась. Зато живее стал взгляд, в движениях больше уверенности, определенности.

– Так как у вас, Жанночка? Как тут у вас?

Зуева допытывалась с такой настойчивой заинтересованностью, что Жанна невольно поддалась, начала рассказывать свои новости. И заводские: перевели на новый станок – модель усовершенствованная, кое в чем приходится переучиваться, сначала трудно давалось, а теперь понемногу пошло на лад. И спортивные: недолго остается до молодежного праздника, буквально на днях начнутся репетиции на самом стадионе. Еще немного, и про Никандрова рассказала бы. Конечно, не все: как расскажешь о том, что жарко приливает к сердцу.

И опять, не дослушав, перебила Зуева:

– Так как же тут у вас? Никто не приходил ко мне? Может, письмо какое-нибудь или записка?

– Да нет, мама. Не было ничего такого, – ответила Жанна и смолкла обиженно: поняла, что мать думает лишь о своем.

Вскоре, даже не распаковав чемодана, Зуева собралась уходить:

– Я ненадолго, доченька. Не скучай. Совсем забыла про одно неотложное дело!

Не было никакого дела. Выйдя из дому, напрямик отправилась к сестре: «Как знать. Возможно, у Фрузы письмо. Вполне возможно. Казарин-то ведь остановился у Фрузы. Может быть, при его посредстве».

Городская вечерняя темень была прокаленной. Все окна настежь, за каждым – чужая жизнь. Все быстрее шагала Зуева, точно ища прибежища.

Постучалась в окраинный домик. Даже не успев обнять сестру, спросила все с той же настойчивостью:

– А у тебя что? У тебя что нового?

– А что ж у меня может быть, Надюша? – отозвалась Ефросинья Никитична. – Гляжу, помолодела будто. Ишь зарумянилась!

– Никто меня не спрашивал?

– Не припомню.

– Письма не оставляли?

– Да нет. Или ждешь от кого?

Вот когда все оборвалось. Последние дни жила ожиданием, с каждым часом становилось оно напряженнее. А тут оборвалось.

– Устала я, сестра, – глухо проговорила Зуева.

– Отдохнуть тебе нужно. Сколько дней провела на колесах! – засуетилась Ефросинья Никитична. – Приляг, Надюша. Домой не отпущу. С Жанночкой повидаться успела? Ну и ладно. Полежишь, передохнешь, а там и Леонид Леонтьевич из цирка воротится. Справлялся о тебе часто. Внимательный человек!

– Надя! Наконец-то! Привет вам пламенный! – воскликнул Казарин, остановясь на пороге. – А мы заждались. Да-да, не только Ефросинья Никитична и Жанна, но и я. Довольны ли поездкой?

– А чего быть особенно довольной? Усталость одна! – опережая сестру, ответила Ефросинья Никитична. – Ну да ничего. Теперь и отдохнуть спокойно можно. Пожалуйте с нами за стол, Леонид Леонтьевич. Самовар уже кипит.

– Самовар? – переспросил он с деланным недоумением. – Неужели же после длительной дороги одним самоваром ограничиться?

Исчезнув на миг, вернулся с бутылкой коньяка. Водрузил посреди стола, всеми пятью звездочками к Зуевой.

– Зачем вино принесли? – улучив момент, недовольно шепнула Ефросинья Никитична. – Я же знаки вам делала. Предостерегала.

– Разве? Не заметил. Всего одна бутылка!

– Сестре и глотка достаточно. Будто не помните!

Казарин виновато вздохнул. Однако стоило сесть за стол, заулыбался, налил рюмки, и ту, что стояла против Зуевой, особенно полно, вровень с краями. И точно звала, приманивала к себе золотистая эта рюмка: «Наклонись, отхлебни, а потом и залпом опрокинешь!»

– Что же, Надя, медлите? Как говорится, по коням!

Она потянулась к рюмке, но по пути задержала руку.

– Без задержки! По коням! – ободряюще повторил Казарин.

И тогда, переменясь в лице (теперь кровинки в нем не было), разом осипнув, упрямо мотнув головой, Зуева сказала:

– Не стану я.

– Но почему? Одну-единственную. В честь возвращения!

Зуева еще раз качнула головой, а Ефросинья Никитична, хотя, как правило, избегала резкостей, не удержалась:

– Вот уж не ждала от вас, Леонид Леонтьевич. Чего уговариваете? Да унесите вы ее – бутылку распроклятую!

Казарин осекся, недоуменно приподнял плечи и все же не стал перечить – отнес назад.

Когда вернулся, в чашках уже дымился чай, тоненько пел самовар, варенье красовалось в вазочках.

– Правильно, Ефросинья Никитична. Конечно же так лучше, – умиленно признал Казарин. – Ох, уж эта привычка: встречи, проводы – всё к рюмке тянемся. А вообще-то я до вина не особенный охотник. Если вам не жалко – каждого варенья испробую!

Казалось, мир был восстановлен. Стараясь не замечать упорного молчания Зуевой, Казарин стал рассказывать о цирковых делах. О том, как привел на завод помощников-лилипутов и как они, ловко скрывшись внутри одного из аппаратов, ввергли в полнейшее изумление мастеров. О том, как досаждает в цирке жара: даже Буйнарович, хотя, как силовой жонглер, он и соблюдает строгий режим, выпил нынче в присест три бутылки лимонада.

Непринужденно, весело рассказывал Казарин: можно было подумать – лишь затем, чтобы вернуть себе расположение Ефросиньи Никитичны. Но при этом не забывал время от времени посматривать в сторону Зуевой. Она внимательно слушала, и все большее напряжение читалось в ее лице.

Когда же поднялись из-за стола, она сказала:

– Чего тебе, Фруза, томиться. Шла бы отдыхать. Я малость посижу с Леонидом Леонтьевичем.

Смекнув, что от нее требуется, Ефросинья Никитична задерживаться не стала – собрала со стола и ушла, пожелав покойной ночи. Зуева и Казарин остались один на один.

– Как он? – совсем негромко, глядя в сторону, спросила Зуева.

– То есть кто? Не понимаю, Надя.

– Ты все понимаешь! – отрезала она сердито (прежде в трезвом состоянии никогда не переходила на «ты»). – Я про Сергея. Я про Сергея Сергеевича спрашиваю!

– Ах, вот вы о чем! Могу ответить. Правда, мы не очень близки, но, по моим наблюдениям, все нормально у Сагайдачного. Он ведь человек основательный, любит

во всем иметь ажур – ив цирковых делах, и в семейных.

Зуева ни словом, ни движением не откликнулась на это, и все же Казарин заметил, как дрогнуло, почти исказилось ее лицо.

– Смею вас заверить, Надя, я не принадлежу к завистникам. И все же, приглядываясь иной раз к Сергею Сергеевичу, невольно думаю: до чего же несправедлива судьба. Одного готова всем одарить, все поднести на золотом подносе. Зато другому…

И опять посмотрел на Зуеву. Она сидела, стиснув руки. Потом, разомкнув, поднесла к лицу, пальцами провела по щекам.

«Еще минута-другая, и взмолится, чтобы вернул бутылку!»– подумал Казарин. Нет, и теперь безмолвной осталась Зуева.

Тогда, решив, что дальше не следует медлить, он пододвинулся:

– Уж коли мы с вами, Надя, на положении трезвенников. Коли так – давайте поговорим серьезно! Помните, что вы сказали мне при первой нашей встрече? Сказали, что обладаете богатством. Вы так и выразились: «Дочка – вот мое богатство!»

– Верно. И что же?

– Вы и в самом деле богаты, Надя. Вопрос лишь в том, насколько разумно распоряжаетесь своим богатством. Если угодно, уточню. Правильно ли, что Жанна – при ее способностях, при выигрышной внешности – день-деньской у заводского станка?

– Сама захотела.

– Знаю. Знаю и то, что господь бог не обидел вашу дочь характером. Приказать ей нельзя. Но если бы мы сообща. Ах, Надя! До чего же ярко помнитесь вы мне под куполом. Не было артиста, который не отдавал бы вам должного. Ну, а про то, что в зале творилось, и говорить не приходится. Легкость, изящество, безупречность каждого движения. Недаром, расставшись с вами, Сагайдачный вскоре отошел от воздушной работы. Где было ему отыскать такую же, как вы, партнершу! Ну, а Жанна – она, конечно, лишь начинает спортивный свой путь. Но уже добилась немалого. Я смотрел ее недавно на трапеции. Скажу откровенно: иногда с трудом различал: то ли Жанна Сагайдачная передо мной, то ли Надежда. Вы можете гордиться, Надя: дочь обещает быть достойной вас!

Увлеченно лилась речь Казарина, и все же он ощущал – еще не сломлена, не преодолена настороженность Зуевой.

– Послушайте, Надя. Я запомнил и то, как вы сказали. Сказали, что не сомневаетесь: рано или поздно Сагайдачный захочет повидать свою дочь и тогда-то убедится – ушла она навек. И от отца ушла, и от цирка! Извините, Надя: лично я поступил бы иначе!

В ответ она кинула такой внезапно обострившийся взгляд, что Казарин понял – на этот раз каждое слово надо рассчитать, хорошенько взвесить.

– Да, Сергей Сергеевич удачлив, более чем удачлив. Но разве вы не имеете возможности, Надя, противопоставить ему свое? Не где-нибудь на стороне, у станка, на заводе, а в самом цирке? Он крест поставил на вас как на артистке. Так пусть же снова появится под куполом прекрасная воздушная гимнастка. Пусть опять рукоплещет зал Сагайдачной, пусть вызывает ее восторженно. Вы понимаете, о чем я говорю? Пусть Жанна подымется под купол как ваше утверждение, превосходство, конечная победа! Я одинок, бездетен, все сделаю, чтобы обеспечить цирковую будущность Жанны. Для начала, пока не освоится с новой обстановкой, сможет работать в моем номере. Ассистенткой, помощницей. А затем. Скажите, Надя, вы согласны?

Руку протянул, но Зуева не заметила. И так была она сейчас прикована к каким-то подспудным, трудным мыслям, что Казарин не посмел вторично спросить.

О чем же размышляла Зуева? Об отце своей дочери, о бывшем своем муже? Или о своей жизни – со всеми горестями, неудачами, срывами, ошибками? Или о той жгучей потребности, какую испытала совсем недавно, в последние дни поездки, – потребности заново себя обрести.

– О чем вы, Надя? – спросил наконец Казарин. – Вам не следует терзаться прошлым. У Жанны все впереди!