Текст книги "Всегда тринадцать"

Автор книги: Александр Бартэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

«Видимо, самое время вернуться к тому разговору. Уговорить, настоять!» В чем именно настоять – Казарин не мог бы ответить внятно. Но и оставаться в бездействии не мог. Быстро одевшись, отправился к Зуевой.

– Надя, отворите. Это я.

Отворила. Но при этом так задержала свой взгляд, что Казарин догадался: сразу приметила его состояние и то, как пожелтело, осунулось его лицо.

– Не обращайте внимания, Надя. Из-за этой грозы уснуть не мог долго. С утра побаливала голова. А вот сейчас мимо шел и надумал: дай-ка проведаю Надежду

Викторовну. Как живет? Нет ли в чем нужды?

Оживленно потирая руки, стараясь удержать на лице улыбку, Казарин прошелся по комнате:

– Хорошо у вас, Надя. Все прибрано, уютно. Вижу, Жанна помогает по дому. Разумеется, похвально. И вместе с тем как не подумать, что такая девушка – разносторонне способная девушка! – достойна лучшей доли. Вы не забыли, Надя, наш прошлый разговор?

Зуева (она сидела по другую сторону стола, занимавшего середину комнаты) утвердительно наклонила голову. Однако этим и ограничилась. Она сидела недвижно, и только пальцы быстро-быстро перебирали бахрому скатерти.

– Я потому напоминаю, – настойчиво продолжал Казарин, – потому, что не за горами перемена здешней цирковой программы. Предстоит переезд в другую точку. Жанна вполне могла бы отправиться вместе со мной – в числе моих ассистентов. Самое время решать!

Он говорил, всем тоном, всеми интонациями стараясь выразить энергию, уверенность, больше того – апломб. Но, как никогда, все это было внешним, наигранным, лишь маскирующим внутреннюю поколебленность.

– Отвечайте же, Надя! Времени у нас в обрез!

Теперь она отозвалась наконец:

– Видите ли, Леонид Леонтьевич. Наш разговор я помню. После я многое передумала. Вы понимаете, что самого большого счастья хотела бы Жанне. Самого большого, надежного! Обо мне говорить не приходится. Уж коли так сложились мои отношения с Сергеем Сергеевичем – так и быть тому, видно. Ничего уж тут не поправишь. Но Жанночка. Справедливо ли отлучать ее от отца? Ей-то с ним враждовать зачем? Между прочим, когда Сергей Сергеевич приходил ко мне.

– Постойте, Надя. Разве он к вам приходил?

Она опять наклонила голову, а руки, перебиравшие бахрому, замерли, оцепенели.

– Ну да, один только раз и пришел. В первый же день, когда сюда приехал. Плохо мы с ним повстречались. Так плохо, что вспомнить тяжко. И все же я заметила: с большим интересом расспрашивал о Жанне. Видно, тянется к дочери!

– Так-так! – проговорил Казарин, и лицо его отразило быструю смену встревоженных мыслей. – Почему же вы раньше ничего не говорили мне об этой встрече?

Она подняла глаза. Так посмотрела, что Казарину стало не по себе. Выстраданное увиделось ему в ее долгом взгляде.

– А почему же, Леонид Леонтьевич, должна я вам рассказывать? Не обо всем вслух расскажешь. Да и не к чему!

– Вы меня не поняли, – поспешил он поправиться. – Не думайте, что я страдаю праздным любопытством. Это ваша личная жизнь, и я не имею права. Одного только не забывайте, Надя: у Сагайдачного своя семья, вторая семья!

– Жанна взрослая. Той семье она не помеха. Уж если захочет Жанна менять свою жизнь – пусть не кто-нибудь со стороны, а отец родной поможет ей в том. Артист-то ведь он настоящий, многое можно у него почерпнуть.

И это тоже было неожиданно. Совсем по-другому говорила сейчас Зуева о бывшем своем муже, чем недавно, – без злобы, без злорадного и мстительного чувства.

– Спасибо, Надя, за откровенность. Я очень внимательно выслушал вас. И все же, простите, не понимаю. Действительно, Сергей Сергеевич – артист признанный, по всей цирковой периферии известностью пользуется. Никаких дурных чувств к нему не питаю. Но стоит мне вспомнить, при каких обстоятельствах он вас покинул, да что покинул – безжалостно бросил!

– Это только меня касается. Его и меня, – решительно ответила Зуева. Настолько решительно, что Казарин понял – окончен разговор и нечего к нему добавить.

– Прощайте, Надя. Вижу, что и в самом деле не могу быть полезен. Всего вам доброго. Прощайте!

Вышел. Спускаясь по лестнице, подумал: «Только бы ни с кем не встретиться!» Сохранять улыбку на лице дольше не мог.

До самого прихода Жанны (она пришла чуть позднее) Зуева оставалась в неподвижности.

– Здравствуй, мамочка. Ты что так сидишь? Дай поцелую, – вбежала Жанна. – Погода нынче – лучше не придумать. Свежо, приятно, дышится легко. А ночью-то, ночью что делалось. Я потому и задержалась у тети Фрузы. А ты как? Почему молчишь?

Стремительно двигаясь по комнате, ни на миг не умолкая, Жанна всем существом излучала счастье. И оно коснулось Зуевой, заставило ее невольно улыбнуться:

– Подумать можно, Жанночка, будто ты сто тысяч выиграла!

– А на что мне, мама, деньги? Мне и так хорошо!

– И на заводе хорошо?

– И на заводе, и вообще!

Обняв мать, Жанна закружила ее по комнате, приговаривая звонко:

– Вообще! Вообще! Вообще!

Затем остановилась, прижалась вплотную и сказала шепотом:

– Знаешь что. Больше пока ничего не скажу. А только мне сейчас по-особенному хорошо. Мне очень хорошо!

И Зуева на этот раз спрашивать ни о чем не стала – поняла, что не надо, нельзя.

Огрубелая и спившаяся, истасканная тем ремеслом, какое заменило ей искусство, она и сама испытывала сейчас нечто новое – если не радость, то пробудившееся самолюбие.

Пить по-прежнему не хотелось. С того самого раза, как отказалась от рюмки, налитой Казариным.

3

На следующий день после того, как он познакомился с Гришей Сагайдачным, Владик снова отправился в цирк. Подойдя, увидел легковую машину. Из нее выглядывал Гриша.

– Мама, мама! – закричал он. – Это же Владик. Я тебе о нем рассказывал. Можно, чтобы и он поехал с нами?

Женщина, сидевшая за рулем, кивнула, и Гриша, отворив дверцу, потянул к себе за руку Владика.

– Машина хорошая. Только не наша, – поспешил он объяснить. – Ничего, папа обещает, что скоро у нас будет собственная. Правда, это ведь лучше, когда собственная?

Владик пожал плечами. Своя, чужая – какая разница. Главное, чтобы марка была испытанная, мотор выносливый, сильный.

Как и всегда, Анна вела машину неторопливо, ровно, в точности следуя дорожным знакам. С ней рядом сидел Казарин. Присутствие его, казалось, также было случайным, непреднамеренным. Увидел машину, выезжавшую со двора, и попросил:

– Прихвати и меня, сестрица. Давно мечтаю о загородной прогулке.

Мгновение поколебавшись, Анна согласилась:

– Только мы ненадолго!

Городские улицы сменились пригородной дорогой. Благодушно откинувшись, напевая что-то под нос, Казарин не спешил нарушить молчание. И все же Анна догадывалась, что он не просто так, прогулки ради, захотел прокатиться. Она и сама не без тайной мысли уступила уговорам сына: тяжко было на душе, хотелось хоть немного рассеяться, отвлечься.

Наконец Казарин обернулся к Анне:

– Вспомнилась мне сейчас почему-то первая наша встреча – во флигельке, у дедушки Николо. Помнишь, он еще задремал, а мы продолжали тихонько беседовать.

Анна – руки ее не отрывались от баранки – лишь кивнула.

– Да-да, хорошо мы тогда с тобой побеседовали, – продолжал Казарин. – Я еще интересовался – всем ли довольна в нынешней своей жизни. А ты ответила. Помнишь, Аня, что ты ответила?

Тут какая-то живность – не то коза, не то теленок – обнаружилась посреди дороги. Анне пришлось включить сигнал, и он прозвучал сердито, отрывисто.

– Экая глупая тварь! – посочувствовал Казарин. – Можешь ничего не говорить. И без того превосходно помню. Ты ответила, что всем как есть довольна. Впрочем, я и не представлял себе иначе. Что может быть выше чувства материнства. Сын у тебя и впрямь удался!

Обернувшись назад, Казарин ласково поглядел на Гришу; какая-то доля этого взгляда перепала и Владику.

– Я не только счастливая мать, – чуть глухо отозвалась Анна. – Вся моя жизнь с Сергеем Сергеевичем.

– Ну конечно же, – поспешил согласиться Казарин. С большой готовностью согласился, но при этом отвернул лицо – как бы затем, чтобы смахнуть с плеча дорожную пылинку. – Между прочим, ты чудесно ведешь машину. Мне по душе именно такой ровный ход. Интересно, а как Сергей Сергеевич водит? У него ведь натура темпераментная, ни в чем себя сдерживать не любит, не умеет!

И снова, искоса взглянув на Казарина, Анна подумала: «К чему все эти расспросы?» У нее возникло ощущение, будто Казарин и так и этак, заходя то с одной стороны, то с другой, старается найти, нащупать самую уязвимую точку. «Напрасно стараешься! Я настороже, и врасплох меня не застанешь!» – ответил короткий, но прямой взгляд Анны. Казарин, видимо, понял это. Примолк.

Давно позади остались городские строения. Коренастые рыжие сосны с двух сторон подступили к обочине. Дорога бежала прямая, укатанная.

– Глядите, речка впереди! – воскликнул Казарин, снова обернувшись к мальчикам. – Жалость какая, что нет у нас удочек или какой другой рыболовной снасти. Чует сердце, в речке этой должен водиться хариус, а возможно, и форель.

– Мама, мама! – т ут же закричал Гриша. – Давай остановимся. Здесь хорошо!

Анна возражать не стала. Развернув машину, она отъехала в сторону от дороги – к извилистому речному берегу. Здесь росла высокая сочная трава, и колеса мягко зашуршали в ней.

– Владик, за мной! – скомандовал Гриша, выпрыгивая из машины. – Мама, мы к воде!

– Далеко не уходите, – предупредила Анна. – Скоро нам возвращаться. Я даже не успела предупредить папу.

– Ладно! Не беспокойся, мама!

Мальчики побежали вниз по крутой тропинке, и Анна осталась вдвоем с Казариным.

– Детство! Золотая, беззаботная пора! – мечтательно вздохнул он, глядя вслед взапуски бегущим мальчикам. – Кстати, Аня. Неужели ты ставишь Сергея Сергеевича в известность о каждом своем шаге? Ну, ладно. Предположим. А сам-то он как? Тоже во всем перед тобой отчитывается?

С первой же минуты этой прогулки, даже раньше, чем она началась, Казарин решил не миловать Анну.

Если все так скверно складывается и, несмотря на все усилия и старания, Жанна остается недосягаемой. Если, подстрекаемая матерью – именно такое сложилось у Казарина впечатление, – она намеревается восстановить отношения с отцом. Если с ней, с Жанной, рядом появился какой-то избранник. Что ж, насильно мил не будешь. Но уж и не обессудьте. Пусть одинаково всем, а не только мне одному будет худо!

Идя рядом с Анной по обрывистой кромке берега, Казарин со стороны мог показаться благодушным, исполненным самых добрых побуждений. Откуда было Анне знать, какая злоба – все более густая и нестерпимая – обуревает сейчас ее спутника.

«Добрый волшебник! – думал Казарин (мысли его следовали одна за другой короткими, резкими толчками). – Добрый! Как бы не так! Хватит с меня! И так он повсюду поперек моей дороги, этот Сагайдачный! Анну когда-то себе присвоил, теперь и Жанну норовит прибрать к рукам. Нет уж! Хватит! Слово теперь за мной!»

Внизу журчала вода. Речка была неглубокой, с частыми каменными перекатами. Прыгая по камням, то тут, то там выступавшим из пенистой воды, мальчики чувствовали себя привольно, весело. Вскоре обнаружили запруду, и ее зеркальная поверхность отразила их возбужденные лица.

– А ведь нам и в самом деле надо дружить, – с чувством сказал Гриша. – Отцы-то у нас какие! – И пояснил деловито: – Твой – хозяином в цирке, а мой. Ого! Без моего программа не программа!

– Ну конечно, – ответил Владик. – Я не против, чтобы дружить.

Но при этом испытал какую-то неловкость. И вспомнил недавний пионерский лагерь: там все дружили запросто, сами по себе, не ссылаясь на отцов. Никому не приходило в голову хвалиться своими отцами.

Журчала вода. Отражалось небо в запруде. Откуда ни возьмись, выплыла стайка мальков: хвостики прозрачные, стрельчатые, гибкие. Заставив мальков потесниться, мальчики ступили в воду, и она щекотливо подобралась к закатанным выше колен штанам.

– Ты только тихо, – шепотом предупредил Гриша. – Как бы мама не заметила. Она всегда строжится, если я забираюсь в воду.

Нет, материнского окрика на этот раз не раздалось. Слишком прикована была Анна к тому разговору, что наконец-то развязал Казарин.

– Прости, Аня, если причиню тебе неприятное. Расчета или корысти не преследую. Тем более во мне до сих пор живо то чувство, которое когда-то. (Анна резко отстранилась.) Ну-ну, ни слова об этом. Я лишь хотел подчеркнуть, что – независимо ни от чего – я продолжаю питать к тебе преданное чувство. Оно-то и заставляет меня.

Разговор был завязан, но ясным еще не был.

– Продолжай, Леонид, – не вытерпела Анна. – О чем ты?

– Изволь, – со вздохом подчинился он. – Аня, Аня! Неужели ты и в самом деле воображаешь, что Сергей Сергеевич во всем откровенен с тобой?

– Это так! Я это знаю! – ответила Анна. И опять в ее решительном ответе Казарин расслышал предупреждение: «Берегись! К моей жизни с Сагайдачным доступа нет никому!»

– Не подумай, что мне легко начать об этом, – вздохнул Казарин. – Нелегко, но должен.

Она кивнула:

– Говори!

– Видишь ли, иногда бывают такие стечения обстоятельств. Словом, как оказалось, здесь, в Горноуральске, и уже не первый год, живет Надежда Викторовна Зуева. Да, совершенно верно: первая супруга Сергея Сергеевича. А с нею дочь.

– Ну и что же? – спросила Анна (она заставила себя не отвернуться).

– Все. Собственно, все. Такое уж стечение обстоятельств. Я бы, разумеется, мог не сообщать тебе об этом. Но Сергей Сергеевич. В какой-то мере можно его понять. Он вновь заинтересовался первой своей семьей. Встречался с Надей Зуевой. Вполне вероятно, что и теперь встречается. Только об этом и хотел предупредить тебя!

– Ну и что же? – опять спросила Анна, голос ее оставался ровным, но изнутри проглянула напряженность. – Что еще ты хочешь сказать?

– Что еще? По-моему, и так все ясно. Я считал себя обязанным как родственник. Впрочем, сестрица, не принимай близко к сердцу. Правда, Надежда Викторовна еще не стара, и встреча с Сергеем Сергеевичем несомненно пошла ей на пользу: посвежела, приободрилась. Но все равно с тобой никакого сравнения. Да и вообще не думаю, чтобы имелась реальная опасность. Скорее всего, обойдется. Тем более недалек уже день, когда покинете Горноуральск. Ну, а если хочешь быть вполне уверена. Береженого бог бережет. Почему бы тебе не остановить мужа, не наложить запрет на эти встречи?

– Запрет? Ошибаешься, Леонид, – сказала Анна, и брови ее сошлись в одну неприступную черту. – Не такой у меня муж, чтобы ему разрешать или запрещать. И напрасно думаешь, что я не знаю об этих встречах. Знаю. Дурного ничего не вижу. Так что напрасно ты.

В первый момент Казарин оторопел: «Неужели и в самом деле Сагайдачный с ней делился? Быть не может. Ишь как вся напряглась: брови сдвинула, боится, чтобы не дрогнули!»

И все же понял, что дальнейший разговор небезопасен:

– Если так, сестрица. Тогда и говорить больше не о чем. Лишний раз могу поздравить тебя с полным семейным счастьем! Уф, прямо камень с плеч!

И, рассмеявшись, зажмурившись от яркого солнца, первый крикнул плескавшимся внизу мальчикам:

– Наверх, ребятки! Наверх! Истекло ваше время!

На обратном пути Анна с неизменной ровностью вела машину, но, продолжая приглядываться исподтишка, Казарин видел, что это стоит ей немалых усилий.

«Что поделаешь! Такова уж жизнь. Всем поровну неприятного. Не мне одному!»

Въехали в город, и здесь, задолго до цирка, Казарин попросил остановиться:

– Хочу совместить приятное с полезным, наведаться на завод. Он тут, неподалеку. Как-то поживает новая моя аппаратура? Спасибо, Аня, за прогулку. Ты и в самом деле чудесно ведешь машину. Спасибо и вам за компанию, мальчики.

А в цирке, только успела Анна въехать во двор, навстречу поспешил Сагайдачный:

– Наконец-то! Нашла время кататься. Антрепренер иностранный приехал. Помнишь, о нем еще Морев в своем письме предупреждал. А с ним, с антрепренером, Порцероб. Собираются сегодня же смотреть программу. Я думаю, будет лучше, если мы выступим в новых костюмах. Не откладывай, сейчас же примерь свой костюм.

Позади недолгая прогулка. И не легче стало – еще тяжелее. И Анна стоит перед зеркалом в гардеробной. Примеряет костюм, всего несколько дней назад полученный из пошивочной мастерской главка.

Красивый костюм – отделанный атласом, по канту крупная переливчатая блестка. Сам по себе костюм отличался строгостью, но кант, повторяя изгибы стройного тела, вызывал ощущение скрытой и оттого волнующей обнаженности.

Неторопливо, придирчиво оглядела себя Анна в зеркале. Точно целью задалась – во что бы то ни стало найти, обнаружить хоть какой-нибудь изъян. Найти не смогла. Тело сохраняло и гибкость и упругость. Все так же молодо сверкали глаза.

Вошел Сагайдачный.

– Погляди, Сережа, – обратилась к нему Анна. – Как находишь? Как будто все нормально?

Он посмотрел и кивнул:

– Вполне. Удачный костюм. И, главное, для работы удобный.

Только это и увидел.

4

Встретив Дезерта и Порцероба, Костюченко повез их в гостиницу.

Дезерта препроводили в приготовленный ему номер, и он пожелал отдохнуть до вечера: импресарио был задумчив, даже как-то рассеян. Костюченко и Порцероб остались одни.

– Рад познакомиться с вами, Александр Афанасьевич, – с жаром заверил Порцероб. – Знаю, в системе нашей вы недавно, но тем приятнее. Слыхал, что за короткий срок вам удалось добиться перелома в здешних делах.

То вспыхивающие оживлением, то заволакивающиеся бархатистой нежностью, глаза режиссера излучали столь явную симпатию, что могло показаться – лишь затем и пожаловал на Урал, чтобы познакомиться с новым директором.

– Кстати! Не знаю, поставлены ли вы в известность. Речь идет не только о том, чтобы познакомить господина Дезерта с аттракционом Сагайдачного. В программе вашего цирка имеется еще несколько номеров, намеченных для зарубежной поездки. Вот они, эти номера.

И Порцероб передал Костюченко список: Буйнарович, Торопов, Багреевы.

– Ох-ох! – озабоченно вздохнул Костюченко. – Все бы ладно, да вот Багреевы. Снял я их с программы!

– В главке знают?

– Пока что нет. Вчера лишь приказ подписал.

И Костюченко рассказал о том недопустимом самовольстве, какое, к тому же не в первый раз, позволили себе молодые гимнасты.

– Другого не оставалось, как отстранить от программы. Этак ведь, глядя на их безнаказанность, остальная молодежь перепортится. Быть может, вы, Игнатий Ричардович, побеседуете, проведете, так сказать, воспитательную работу?

– М-да! – неопределенно протянул в ответ Порцероб. Легким, почти ласкательным прикосновением мизинца он почесал за ухом и еще раз протянул: – М-да!

Игнатий Ричардович и в самом деле был озадачен. С одной стороны, он отдавал себе отчет, что для пользы дела весьма желательно показать Багреевых в программе. А с другой. Ох, до чего же уважаемый режиссер не любил обременять себя излишней ответственностью и вообще вступать с артистами в сколько-нибудь осложненные отношения.

«Почему, собственно, должен я вмешиваться в директорские функции? Я не за тем приехал. Мое дело – сопровождать Дезерта, и только!» Обычно самоуговоры эти легко давались Порцеробу, но на этот раз дали осечку. «Конечно, все это так. При иных обстоятельствах ни за что не стал бы вмешиваться. А вот сейчас, при данной ситуации».

– Попробую, – согласился он в конце концов. – Правда, никаких административных полномочий я не имею. Однако попробую, принимая во внимание интересы главка.

Условились встретиться в цирке, за час до представления. Придя несколько раньше, Костюченко заметил Багреева, как бы случайно стоящего невдалеке от дверей кабинета. И сам приостановился, давая возможность гимнасту подойти, завязать разговор. Тот, однако, с места не тронулся.

Весь этот день, еще с утра узнав о приезде гостей из Москвы, Багреев провел в немалом волнении, хотя внешне и старался ничем его не выказать. Артистам, продолжавшим оживленно обсуждать обнародованный накануне приказ, он сказал со смешком:

– Что ж, если директору захотелось предоставить нам с Викторией лишние выходные дни. Что ж! Возражать не станем!

На самом деле все было иначе. Багреевы превосходно понимали невыгодность своего положения. Антрепренер приехал, с ним ведущий режиссер, предстоит просмотр отобранных для поездки номеров, а тут сиди сложа руки, будто тебя не касается.

Уже в середине дня, будто невзначай, Багреев направился в сторону директорского кабинета, но был перехвачен Станишевским.

– Ах, молодежь, молодежь! – восхищенно пропел администратор. – Мне бы ругать вас в один голос с директором, а я не могу. Люблю смелость! Какой же цирк без риска!

Геннадий отступил, сказав Виктории:

– Шапку ломать не стану! Слишком много чести!

И все же он чувствовал себя нехорошо. К вечеру, хотя, казалось бы, не было в том нужды (приказ продолжал висеть на доске объявлений), наравне с остальными артистами явился в цирк. И вовремя. Не прошло четверти часа, как в гардеробную постучал Петряков: «Игнатий Ричардович желает с вами побеседовать. В кабинете у директора ждет».

Порцероб встретил Багреевых, стоя на середине кабинета. И сразу, едва успели войти, замахал руками:

– Хватит! Ну, хватит же! Мы все умеем быть упрямыми. Но до каких же пор? Тем более впереди поездка. Ответственная, зарубежная. Потому и говорю – хватит!

– Видите ли, Игнатий Ричардович, – начал в ответ Геннадий, стараясь сохранить независимый тон. – Конечно, нам было бы лестно принять участие в такой поездке. Но, как артисты, для которых на первом плане интересы мастерства. Кстати, когда мы выступали на международном конкурсе, ни один, буквально ни один артист не пользовался лонжей!

– Ни один! – наподобие эха подтвердила Виктория.

– Ну и что? Что вы хотите этим сказать? – опять взмахнул руками Порцероб. И перешел на грубовато-ласковую фамильярность, не раз выручавшую его в трудные минуты: – Международный конкурс! Эх, ребятишки, ребятишки! Неужели же вам на зарубежный цирк оглядываться? Сами должны погоду делать!

– Погоду? – саркастически переспросил Геннадий. – Хороша погода, если некоторые среди нас. Есть среди нас такие, что все спасение видят в лонже!

Не любил, до смерти не любил Порцероб вступать в пререкания с кем бы то ни было. На этот раз, однако, самолюбие ведущего режиссера возобладало над осторожной оглядкой: почувствовал, что надо поставить на место «молокососов».

– Вот что! – вспыхнул Порцероб. – Если кто-нибудь и пользуется лонжей в пенсионном, так сказать, порядке – это еще ничего не доказывает. Ровным счетом ничего! Как таковая, лонжа нисколько не мешает показать мастерство. Пора понимать это. И не устраивать донкихотских сцен!

Неожиданно резкий оборот разговора заставил Геннадия примолкнуть.

– Я вам добра желаю, – все с той же напористостью продолжал Порцероб. – Или вы окончательно будете списаны с программы, о чем я завтра же уведомлю главк, или… Это ваш последний шанс. Я готов уговорить Александра Афанасьевича. – Взгляд в сторону Костюченко, безмолвно сидевшего за столом. – Но при условии, что вы дадите слово. Слово артиста, советского артиста!

На этот раз Геннадий понял, что дальше нельзя противиться. Переглянувшись с женой, прочтя в ее глазах: «Соглашайся! Делать нечего!», – он склонил голову. Порцероб торжествующе обернулся к Костюченко, и тот сказал, завершая эту сцену:

– Будем считать инцидент исчерпанным. Идите одеваться. Не только к своему номеру. Сначала к прологу. – И объяснил Порцеробу, когда гимнасты ушли: – Давали мы недавно представление для горноуральских комсомольцев. Молодежь к этому представлению подготовила специальный сатирический пролог. Хочу, чтобы вы посмотрели, Игнатий Ричардович. Кажется мне, что удался пролог.

– Конечно же! С интересом посмотрю! – воодушевленно отозвался Порцероб.

Ошибаются те, кто считает, будто цирковая программа из вечера в вечер неизменна. Неизменным может быть распорядок номеров в программе, да и самые номера – их композиция, трюки, аппаратура и реквизит, музыкальное оформление. И все же, как бы накрепко ни были отработаны и закреплены все эти элементы, случаются представления, отмеченные особым нервом, повышенным накалом. Чаще всего так бывает, когда артистам известно, что в зале находятся ценители, знатоки.

Весть о приезде гостей взбудоражила в цирке каждого. И не только одни Сагайдачные поспешили вынуть парадные, для особого случая сберегаемые костюмы. Да что костюмы. Варвара Степановна Столбовая сильно простудилась в недавнюю грозовую ночь. Она была на больничном листе, но, услыхав от помощницы, какие гости ожидаются на представлении, поспешила подняться с постели. Отправилась в цирк. Петрякову сказала с укоризной:

– Не ждала от тебя, Григорий Савельевич. Ты что же – заживо решил меня схоронить? – И отмахнулась, когда он заметил, что при наличии больничного листа не имеет права допускать ее к работе. – Эх, миленький мой! Виданное ли дело, чтобы без меня обошлось нынче!

Все артисты находились в приподнятом настроении. Один лишь Сагайдачный, хотя и он принял все меры, чтобы показаться в наилучшем виде, не скрывал раздражения. Причиной тому был молодежный пролог.

Еще недавно Сагайдачный отдавал должное этому прологу. Однако же всему есть мера. Показали для комсомольцев, и ладно. А теперь зачем опять показывать? Это ли не бестактность по отношению к ведущему артисту! Сагайдачный даже подумал: «Надо переговорить с Костюченко, настоять, чтобы шел пролог в моей постановке!» Но затем отказался от этого намерения: «Еще не так поймет! Решит, что с молодежью враждую!»

Дурное настроение требовало разрядки. А тут навстречу Вершинин.

– Вот что, Федор Ильич, – остановил его Сагайдачный. – Сегодня также обойдемся без комедийного вступления. Как и тогда, когда вы плохо себя чувствовали.

– Но почему, Сергей Сергеевич? Нынче самочувствие мое вполне позволяет.

– Да нет уж! – с жесткой улыбкой перебил Сагайдачный. – Лучше будет, если побережете себя. Кстати, замечание рецензента заставляет меня призадуматься. В самом деле, есть ли нужда в этом вступлении?

– Ах, вот как? – скривил губы Вершинин, и в глазах его, обычно бегающих, на миг обозначилось нечто острое, злое. – Ну конечно, Сергей Сергеевич. Если вы, так же как наш директор, соглашаетесь с этой прискорбной рецензией. – И отступил, словно побоявшись дать полную волю своему раздражению.

Недолгие минуты оставались до начала представления. Артисты, участвовавшие в прологе, уже собрались возле форганга. Заглянув в щелку занавеса, Ира Лузанова увидела гостей, занимающих места в директорской ложе.

– Ой, какой же он неинтересный, этот антрепренер. Старый, лысый, высохший!

– Мало ли что высохший, – завистливо возразил стоявший тут же Никольский. – Зато какими капиталами ворочает!

– Капиталами? – недоуменно оглянулась Ира. – А на что мне его капиталы?

Каково же было самочувствие Дезерта, неожиданно оказавшегося в далеком Горноуральске?

В жизни своей импресарио совершил множество поездок, и, кажется, редкая страна на всех пяти континентах не видела его сухую подтянутую фигуру. Поездка в Горноуральск отличалась, однако, от остальных коренным образом. Она не была деловой. Как бы Дезерт ни уговаривал себя, что предпринял ее, желая познакомиться с аттракционом Сагайдачного, он прекрасно понимал: другая причина побудила его согласиться на поездку. И не мог отключиться от все ближе подступающего волнения.

Вечер наступил. Приехав в цирк, заняв место в директорской ложе, по-обычному выпрямив корпус, а руки возложив на барьер, Дезерт, казалось, был сосредоточен на одном: на программе, на ходе представления. Однако ни на миг его не покидала мысль: «Где-то здесь вблизи Николо Казарини!»

Так продолжалось и в течение первого отделения, и в антракте, и даже тогда, когда, выступив вперед, к самому треку, наклонно проложенному вдоль барьера, Петряков объявил с особой, подобающей данному случаю торжественностью:

– Новый советский аттракцион! Анна и Сергей Сагайдачные!

Во время работы нельзя о чем-нибудь думать кроме работы и нельзя хоть на миг усомниться в себе, иначе все пойдет прахом – жонглер упустит предмет, эквилибрист потеряет равновесие, сорвется или недожмет акробат. Кроме работы, ни о чем нельзя думать. И Анна старалась ни о чем не думать кроме работы. Те мысли, что преследовали ее с момента утренней прогулки, отступили, стерлись в сознании. Но лишь в сознании той Анны, что мчалась сейчас воедино со своим партнером, что слита была с партнером, мотоциклом, треком, теми стремительными фигурами, что на нем, на треке, вычерчивала. Эта Анна ни о чем другом не думала. Однако с нею рядом – очень близко, плечом к плечу – была иная Анна, взволнованная, растерянная, испытывающая сердечную острую боль. Она была рядом и готовилась заявить о себе, как только аттракцион подойдет к концу.

Сейчас он был в разгаре. Сейчас, отвечая улыбкой на улыбку Сагайдачного, Анна с ним вместе направилась к люку, раскрывшемуся в днище глобуса, по веревочной лестнице поднялась вовнутрь.

Дезерт продолжал смотреть. Он смотрел, следил, оценивал.

Он заранее сказал себе, все обдумав: «Из-за одного аттракциона нет смысла дальше спорить. Даже если предположения мои оправдаются и этот аттракцион окажется не из лучших – все равно. «Цирк Москвы» – магнит беспроигрышный. Билеты будут распроданы задолго до начала гастролей. При всех вариантах не понесу убытка. И к тому же неудача русских – хотя бы частичная – кое-кого порадует. Из этого также смогу извлечь определенную пользу!»

Так думал он и в антракте, и тогда, когда свет в зале погас и подвижные круги световой спирали отпечатались на манеже, на рядах амфитеатра. Еще мгновение – и гонщики вырвались на трек.

То, что увидел Дезерт, было для него неожиданным. Таким же неожиданным, необычайным, как трехъярусный наклонный канат, который за два дня до этого смотрел он в московском цирке. Нет, даже не канат – канатоходцев на нем. И не только канатоходцев. На миг Дезерт прикрыл глаза. Ему почудилось, будто снова стоит перед ним тот педагог из Циркового училища. И говорит спокойным, убежденным тоном: «Вы еще не видели нашего зрителя, господин Дезерт!»

Вот они сумасшедше кружатся в своем серебристом, решетчатом шаре – гонщики, словно не подвластные закону веса, закону притяжения. Они внутри шара. Люк закрыт. Их только двое. Но нет! В том-то и дело, что нет!

Переведя взгляд на зрителей, импресарио увидел как бы живое, быстро сменяющееся продолжение аттракциона. Оно читалось во всем: в каждом лице, в каждом взоре, в той внутренней радостной и мужественной освещенности лиц, что каждого зрителя превращала не только в очевидца, но и участника. Разорвав сцепленные пальцы, Дезерт провел ладонью по глазам.

И вдруг – тотчас, мгновенно, так, что не успел дать отпор незваной гостье, – мягкая и теплая волна прилила к его груди. Поддавшись ей, спросил у себя: «Что же это, зачем же?» Еще секунда, и ответил бы: «Это старость. Попросту старость. Потому и захотел сюда приехать, чтобы припомнить давно ушедшую юность – вспомнить ее вместе с тем, кто когда-то, такой же молодой, защитил меня!» Вот в чем чуть не признался себе Дезерт. Но остановился вовремя. А тут и аттракцион подошел к концу. Поднялся, присоединил свои аплодисменты к бурному восторгу зала и сказал, обернувшись к Порцеробу и K°-стюченко: