Текст книги "Очаги ярости (СИ)"

Автор книги: Александр Бреусенко-Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. Да ты – разве народ?

К у з я к и н. Что же я, по-твоему, в капусте найден?

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. Вам только дай потачку. Я бы на месте твоей Анны руки-ноги тебе обломала. За телушку-то.

К у з я к и н. Ну вот, понимаешь ты меня, тетушка Дарья. Другой бы ругаться стал, родителей поминать, а я тихо, смирно, добром. Со слезой.

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. Тихо, смирно. Отдай их тебе, а через день ты опять изловишься.

К у з я к и н. Я бы тебе, тетушка Дарья, потом на могилку крест из лиственницы вытесал.

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. Отдай я их, а что он мне скажет?

К у з я к и н. Чо да чо. Мы его не знаем вроде: покипит и охлынет. Кипяченая вода мягче суровой. Вот и все.

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. И все-то ты знаешь. Да уж куда ни шло. Ступай нето. В амбарушке там сети-то заперты. Ключ за косячком. Отпирай сам.

Кузякин уходит.

Г а л я. Кузякин, по-моему, обманул Ивана Павловича, наговорил про кедровник. Лжет этот Кузякин: геологи не могут допустить этого. Не надо бы отдавать ему сети. Иван Павлович борется с браконьерами, а вы…

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. Да ведь он, Галочка, Иван-то, изрубит их, а опосля терзаться станет, – человеку зло сделал. Такой уж он есть. Он бы, сердечный, всех букашек на земле своей грудью заслонил. А народу пить-есть надо. Отдам – лишний грех с его души.

Г а л я. Ну Кузякин снова ловить пойдет.

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. А то как? И пусть ловит. Максим – человек многосемейный: пятеро ребятишек у него да двое стариков.

К у з я к и н  бежит к воротам с ворохом сетей.

К у з я к и н. Спасибо, тетка Дарья.

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. Вишь, как прытко? Тоже от лишнего не откажется. Нет чтоб взять, сколь надо. Все норовит больше глаз. Эвон какую прорву поволок. С такими долго не видать нам светлого здания… Что же я ему скажу, Ивану-то? Оборони господь, старую.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Кабинет Пылаева в наспех срубленном доме. Потолок из новых тесин. Прямо два больших окна. Из них далеко видна лесистая низина. Между окнами деревянный топчан. Справа стол Пылаева с полевым телефоном. Рядом тумбочка с рацией. На стене топографическая карта крупного масштаба. За столом Пылаева сидит  Л ю б а. Звонит телефон.

Л ю б а (по телефону). Да, Люба. Романа Романыча пока нет. На третьей буровой. Нет, нет. Да там и ночевал. Да разве вы не знаете его! Он ни от топора, ни от лопаты не откажется, чтобы поднять людей. Это вы мне? Ой, да вы всегда со своими комплиментами. Да это уж я слышала. Новенькое бы что-нибудь. И это слышала. Звоните, звоните. Он с минуты на минуту должен быть. (Кладет трубку.)

Входит  П ы л а е в.

П ы л а е в. Здравствуй, Люба. Из управления не звонили?

Л ю б а. Нет, не звонили. Да вы опять небось самолично вкалывали?

П ы л а е в. О, нет, нет. Больше того, Люба, я побывал на месте переправы. Мало с «газиком» не ушел в трясину. Зато проглядывается навылет. Дай-то бог. Значит, теперь так, – вызови управление. Раз. Обзвони буровые и передай вчерашнее распоряжение по отчетности. Два… И пока ладно. (Вслед Любе.) Отчеты не забудь.

Люба уходит.

(Включает селектор.) Ты не кричи – я не глухой. Повтори. Повтори, говорю. (Слушает.) Ну? Теперь слушай. Палкин, слушай, говорю. Лес, что при въезде на насыпь, продолжай рубить и засыпать. Раз говорю, значит, руби. Я вчера был у геофизиков – они в один голос еще и еще раз подтверждают: там, за Иленькой, нефтяная ловушка. В конце месяца мы должны выйти к переправе – кровь из носу. Жать, жать и жать. Словом, опорная скважина должна быть заложена без промедления… А ты попробуй сорви мои наметки! Постой, постой. Что он там делает? Да кто ему дал право агитировать рабочих? Мы что, частные предприниматели, да? Слушают, говоришь? Поддакивают? Словом, давай его ко мне. Хоть он и сельсоветский председатель, но не совсем же тупица. Вот-вот. Уехал, говоришь? Ко мне? И слава богу. Палкин, весь мир на тебя смотрит. Вот так, давай. (Выключает селектор.) Черт возьми, это надо было предвидеть. Все это должно было случиться. Да ведь и то надо взять в расчет, дело-то святое. (Нажимает кнопку звонка.)

Входит  Л ю б а.

Л ю б а. Слушаю, Роман Романыч.

П ы л а е в. Скажи снабженцам, чтобы дали мне квартальную справку. Они знают. И еще. Появится председатель Совета – давай его. Он где-то, должно, на подходе.

Л ю б а. Уже здесь.

П ы л а е в. Пусть войдет…

Люба уходит. Входит  В е д у н о в.

Входи, входи, председатель. Здравствуй. Я жду, что ты поднимешь народ на воскресник да поможешь нам вести дорогу, а ты вместо того подсыпаешь нам песочку. Как это понимать, а, дорогой председатель? (Здоровается.) Садись.

В е д у н о в (напористо). А как понимать, Роман Романович, ваши новые порубки? Первые порубки вы объяснили разгильдяйством подчиненных. Иначе и не объяснишь. Положим, понимаю. Но вы обещали, что накажете виновных, а впредь подобного не повторится. На деле же никто не наказан, более того, порубки продолжаются, только в больших масштабах. Что это? По-моему, это уже не разгильдяйство.

П ы л а е в. Верно, дорогой председатель, на сей раз не разгильдяйство. Наоборот, на строительстве насыпи работают самые лучшие бригады, взявшие обязательство на полгода раньше оконтурить Зареченскую нефтяную ловушку. А проще говоря, идя навстречу знаменательной дате, трудящиеся решили, не ожидая зимы, переправиться на тот берег Иленьки.

В е д у н о в. Но, позвольте, Роман Романыч, народ, да и ваши рабочие, не одобряет эти порубки. Более того, возмущаются. И я пришел…

П ы л а е в. А я, думаете, спокоен. Да я вчера, сказать вам, был на участке Палкина, поглядел на это краснолесье да как подумал, что положим его под топор, – до сих пор сам не свой. Шутки ли – такую-то красотищу. Но поймите же, дорогой председатель, во имя чего. Родина ждет топлива. Нефть – это скорость, сила, взлет. Это сегодня – кровь государства, кровь нашей жизни. (Искренне и горячо.) И чем больше ее, тем здоровее и недоступнее мы для любого агрессора. Это понимает каждый наш рабочий. Мы сейчас, дорогой председатель, как Иван-царевич из сказки. Помните, как он искал тот меч-кладенец? Чего только не насылали на царевича Баба Яга с Кощеем! А он все шел, знал, наконец, что в мече его несокрушимая сила. Все доброе, умное, говоря нашим языком, все передовое и прогрессивное помогло Ивану-царевичу, потому он и одолел бесовскую силу. Так и вы, дорогой мой председатель, должны помочь нам на нелегком нашем пути к мечу-кладенцу. А природа, она ведь не знает наших нужд и, видите, взяла и упрятала нефть под землю. Мало того, бросила еще нам под ноги реки, болота, топи, леса. Боже мой, ведь это только сказать. А мы должны пробиться к нашей силе. Я хочу верить – да что хочу, верю, вы поможете нам. Если хотите, это и наш, и ваш единый патриотический долг. Разве не так, а?

В е д у н о в. Так, Роман Романыч. Дело ваше святое. И мы помогаем. Вот людей ваших размещаем. Почту возим каждый день. Продуктами делимся. Все, даже школьники, работали на насыпи. И еще поможем. Но я, как председатель Совета, все жители, да и рабочие ваши, против порубок. Давайте так повернем: ну будь это, Роман Романыч, ваш лес или, скажем, лес вашего отца. Неужели бы вы стали также пластать его налево и направо? Не верю. Головой ручаюсь, вы бы и нефть добыли, и лес сохранили. Что и говорить, пойма реки – помеха не из легких. Ну и подождите холодов. Природа сама вам протягивает милость. И подождите. Ждет же сеятель весны. Хлебороб! Да мне ли вас учить?

П ы л а е в. Вот и я о том же: надо ли меня учить? Вышестоящие органы знают о наших работах и понимают, что не хлебом единым жив человек. Поверьте мне, я плачу теми же слезами, – но вырос лес, выросло и топорище.

В е д у н о в. Роман Романович, у земли есть такие достояния, на которые народ имеет только единственное право – всеми силами беречь их. Они, как сама человеческая жизнь, – святы и неприкосновенны во веки веков. Только вдумайтесь, что вы делаете: вот пока мы с вами ведем разговоры, там падают деревья, которым понадобилась не одна сотня лет, чтобы стать такой красотой. А ведь вы не с топорищем в лес-то вошли, а с современнейшей техникой. И я от лица советской власти требую – немедленно прекратить порубки.

П ы л а е в. Да вы, товарищ Ведунов, успокойтесь. Я думаю, мы найдем общий язык. Говорю вам еще раз: как и вы, не об умалении пекусь, а о приращении народного богатства. Иначе и дня бы не жил на белом свете.

В е д у н о в. А лес? Как же он? Ну что мы без него? Голая Африка. Да вот послушайте, Роман Романыч. (Суетно достает из кармана записную книжку, читает.) «Очень я себя чувствовал вялым и слабым в день отъезда и дорогой. Но необыкновенная красота весны нынешнего года в деревне разбудит мертвого. Жаркий ветер ночью колышет молодой лист на деревьях, и лунный свет и тени, соловьи пониже, повыше, подальше, поближе… Утром опять игра света и теней от густо одевшихся берез по высокой уж темно-зеленой траве, и незабудки, и глухая крапива, и все – главное, махание берез такое же, как было, когда я шестьдесят лет тому назад в первый раз заметил и полюбил красоту эту».

П ы л а е в. Да вы и поэт к тому же. Ей-ей, поэт. И «жаркий ветер», и «лунный свет», и соловьи. И неплохо, знаете. Особенно конец. Как там у вас?..

В е д у н о в. Лев Толстой это, Роман Романыч. Но мысль одна: не будь той красоты, среди которой творил Толстой, может, не было бы «Войны и мира» и «Воскресенья», «Крейцеровой сонаты» и «Анны Карениной». Вот она, наша национальная гордость! Источник духовной красоты и вечного народного здоровья. А для вас – ведь это страшно подумать – лес – всего лишь порубочный материал. Строевая древесина – в лучшем случае.

П ы л а е в. Вы, председатель, немножко взволнованы и потому сгущаете краски. Однако имеется в виду, что даже самый поэтический инструмент – скрипка – и та сделана, как вы говорите, из древесины. Поверьте, я не люблю леспромхозы, не люблю штатных лесорубов и, если хотите, День работников леса считаю поминками по лесу. Но на пути к нашей великой цели во имя народного блага я готов перешагнуть через свои симпатии и антипатии. Мы с вами, дорогой председатель, единая суть – люди долга. Долга перед временем и народом.

В е д у н о в. Это все слова.

П ы л а е в. И да, и нет. Дорогой председатель, мы живем в конце двадцатого века, когда целые континенты залиты электрическим светом, а у вас в школе перед детьми на партах стоят керосиновые лампы. И то не на каждой. Сами слепнете при этих допотопных семилинейках. А вы о какой-то национальной гордости. А что она, сама-то по себе? Что? Да знаете ли вы, что немцы, захватив Ясную Поляну, в кабинете Толстого устроили конюшню? Плевали они на нашу национальную святыню, потому как они в ту пору были сильней нас. А отсюда простой вывод – национальная гордость без силы – амбиция без амуниции. Гордость, видимо, тогда гордость, когда есть чем отстоять ее. В мире, к сожалению, всякое право утверждается силой. В том числе и право на гордость. В годы первых пятилеток лентяи, лежебоки всякие жаловались на наши размахи, темпы, жертвы, голод, на то, что мы круто обошлись с деревней. А скажи-ка, дорогой председатель, что бы мы делали перед лицом фашизма, не успей мы построить Уралмаш и Магнитку, Комсомольск и Сталинградский тракторный? Опоздай мы на пять – семь лет – и крышка нам. Немцы сожгли бы на костре наши метрики, книги Ленина и Толстого, а нам бы повесили на шею номер раба – вот и вся гордость.

В е д у н о в. Неверно, Роман Романович. Неверно совсем. Отечество наше родилось раньше Христа. И неужели неписаная и писаная история России ничему не научила вас? Не верю. В Россию много приходило врагов: с дубиной и мечом, с ружьем, пушками, танками, самолетами, а Россия стояла и стоит. И стоять будет. А то, что сейчас вы нервозно, задыхаясь и кашляя, валите все налево и направо, судорожно, наугад, абы больше, бурите скважины, называя все это саженьими шагами, вряд ли зачтется историей. Даже часто подпрыгивать – росту себе не прибавишь. В первые годы революции мы, пожалуй, были правы, когда говорили: лес рубят – щепки летят. Но теперь, когда народ встал на ноги, – нет оправдания этому щепному товару. Сейчас надо под стать России ставить столбы бетонные, с прицелом на века. Наверное, в том и заключается вековая сила России, что она никогда не шаталась, не знала паники, жила крепко, строила на века, а врагов била насмерть! Россия никогда не жила последним дыханием, и своей судорожной деятельностью вы не докажете обратного. Беру смелость сказать, не интересы Родины согревают вас, а хотение двух планов. Да, два плана, – конечно, похвально, и, чую, вы умеете дать их ударным трудом. Мне сказывали в бригадах, что вы сами в авральные дни садитесь за рычаги трактора и выстаиваете вахты на буровых. И все-таки для меня вы тот спортсмен, кто рвется к финишу, срезая углы на дистанции. Не знаю, как там наверху, а что касается меня, так я не зачту вам рекорда.

П ы л а е в. А с виду вы мягче глядитесь, дорогой председатель. Но… Но мне по душе ваша твердость. Я сам таков. И если говорить по-деловому…

В е д у н о в. Вот по-деловому и давайте. Прежде всего, я не разрешаю вам рубить лес. По душе это вам или с души, а от имени советской власти требую.

П ы л а е в. Ну зачем так категорично, дорогой председатель. Я вообще-то согласен с каждым вашим словом, может, только не в такой сильной окраске. Мы привыкли уважать хозяев. Я дам распоряжение прекратить порубки. Только уж прошу – не взыскивайте строго: ведем большие работы, может, где и загубим деревце.

В е д у н о в. Роман Романович, да ведь человек, видимо, потому и стал человеком, что научился из одного зернышка выращивать колос. А у вас как-то все наоборот. Я же буду считать каждый загубленный стебелек. И каждый поставлю вам в счет.

П ы л а е в. Ах, председатель, председатель. Без ножа режешь. Да уж как решено. Куда деться, сила солому ломит. А теперь откинем наши распри и, как говаривали в старину, сядем рядком да поговорим ладком. Днями к нам прибывает еще одна группа рабочих. Очень прошу, помогите их разместить. Как-то поудобней бы устроить инженерно-технический персонал. Уж вы скажите людям – пусть приветят нас, потеснятся.

В е д у н о в. Это – милости просим. Это всегда с полным удовольствием нашим. Тепло ковшом черпают, а избы у нас большие. По-сибирски.

П ы л а е в. А насчет леса уже без слабиночки? А? Что ж, если сердце мое не разорвется, буду ждать холодов. Желаю здравствовать.

В е д у н о в. До свидания. (Уходит.)

П ы л а е в (один). А прошлый раз он стоял передо мной, как солдат, навытяжку. Я, по существу, и внимания на него не обратил. Нет, Роман Романович, этот человек знает свою правду. «Россия никогда не жила последним дыханием». Великая истина. И насчет спортсмена. Ему легко: его истина защищена законом. А каково мне? Где же те законы, что охраняют мою правду? Нет их, оказывается. Значит, сиди сложа руки. Зажги керосиновую лампу, и закон будет охранять тебя. А кто защитит слабого перед сильным? Керосиновая лампа с ее охранительными законами? Нет, прав поэт: убереги меня, Россия, ведь завтра некого беречь. Ждать холодов – это непостижимо. (Включает селектор.) Люба. Люб… Участок Палкина. Палкин? Живой? Что с лесом?

П а л к и н (по селектору). Председатель напугал всех. Судом. Переливаем вот из пустого в порожнее: одни рубить, другие ни в какую. Разладица, словом, Роман Романович. Ждем ваших указаний.

П ы л а е в. Широкая спина понадобилась?

П а л к и н (по селектору). Выходит, так.

П ы л а е в. А сами-то думали?

П а л к и н (по селектору). Думали, Роман Романович. Тут у нас нашлись умельцы и добрую шутку – на мой взгляд – предлагают. Пожалуй, и волков накормим, и овец сохраним. Послушать бы вам их.

П ы л а е в. Ты взвесь там, взвесь. Может, на самом деле стоящая штука. Тогда давай их ко мне утречком.

П а л к и н (по селектору). А как с порубками, Роман Романович?

П ы л а е в. Родина ждет от нас топлива, а он, понимаешь, спрашивает. Офонарел ты, Палкин. Бывай. (Выключает селектор.) Плебеи – всю жизнь ходят ощупью. Дали бы этому председателю отповедь на месте – и мне бы легче говорить с ним. А то: «Народ, народ». В конечном-то счете я ему, этому народу, буду светить, а не ты, лесной человек. Леший попросту. Кто поймет меня – двух шагов не дошел до нефти? Разве затем меня послали, чтобы я сидел тут в теплой избе, у керосиновой лампы? Испугался ты за себя перед маленькой правдой факта, Роман Пылаев. Значит, не понял стратегию эпохи. Да нет, вздор, все вздор. Будет нефть в самое кратчайшее время – если даже это будет связано с риском. Как там у Кутузова-то? «Уступая Москву, навлекаю на себя великий гнев народа, но во имя спасения Отечества жертвую собою и приказываю отступить». Вот она, и вера, и правда!

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Большая комната в доме Ведуновых. Русская печь с медным отдушником. Слева дверь в другую комнату. Справа два окна во двор. На подоконниках цветы.

Г а л я  поливает цветы. Д а р ь я  С о ф р о н о в н а  вяжет чулок, сидя у стола.

Входит  В е р а.

В е р а. Даже и не верится, что в нашем тихом углу появились живые люди.

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. Пришлый народ – пьянки да драки. Воровство пойдет. Без замков жили.

В е р а. И пусть. Мир не без грехов. Пусть пьянки, пусть драки, но только не тишина, от которой криком кричать охота. Мамаша, вы уберите с окон свою герань. Это первый признак мещанства.

Д а р ь я  С о ф р о н о в н а. Можно и убрать. (Ворчливо.) А по мне, стой бы она да стой. Зима у нас долгая, а герань и зимой зеленью порадует. Как без нее. Холодно совсем. (Уходит.)

В е р а. Милая сестричка, Галочка, поверь мне, что-то должно случиться. Вернее, случилось уже. А не надо бы. Не надо. Слушай, даже удивительно. Будто кто нашептывает: жди вот, жди. Спуталось у меня все… Начальника партии Пылаева я, оказывается, знаю. Знакомы мы с ним.

Г а л я. С этим самым Пылаевым, что ли?

В е р а. Да вот с ним. Уж какой день я вся не своя. Я подозревала, что это он, и боялась. Боялась. Я утихла, смирилась, и Иван – он мягкий, спокойный – легко мне с ним. И вдруг как божья кара на мою голову. И хочу чего-то, и боюсь, и зову, и проклинаю, и никто не пособит, да и не нужна мне ничья помощь. А тут как-то дай, думаю, пройдусь по ихнему лагерю. И увидела. И он, по-моему, увидел, узнал.

Г а л я. Пылаев?

В е р а. Все тот же. А я погибаю. Нет, Иван поймет меня и поможет. Если бы не Иван с его мягкой, любящей душой, я бы зачахла здесь, погибла. И вдруг… Как сейчас помню, был вечер нашего факультета, и он пригласил меня танцевать. Это и у вас, наверное, так: горняки, политехники – на вечера все в педагогический. Еще бы, ярмарка невест. Роман Пылаев. Высота. Боже мой. Что-то мы с ним говорили – не помню. Но в памяти осталось: любил и умел показаться. Однако и молодец был, чего уж там: все у него ловко, красиво, со вкусом. Что ни слово, то и к месту. И стихи читал: «Я земной шар весь обойду…» А сам такой большой, широкий, глаза открытые, лихие, дерзкие. Все, помню, думала: даст же бог! Кажется, поведет рукой – и все расступятся. Он в тот год кончил институт, а я была всего лишь второкурсницей… Вот и весь роман. Он небось и думать-то забыл. А мне потом как-то не везло на людей. Все серость. Потому, может, и запомнился. Как я хотела, чтобы он позвал меня с собой в дорогу! Глупая была… Да что была. Я и сейчас…

Г а л я. Что же дальше-то? Вера?

В е р а (не сразу). Не знаю, Галка. Ничего не знаю. Вроде все как-то изменилось… Или изменится. (После паузы.) Вот и говорю – не женское это дело – директорство. (Убирает комнату.) Летом, когда всякому захребетнику отдых, ты мечешься с дровами, ремонтом, покосом. Школа в двух зданиях. Все гниет, все валится, а у тебя ни денег, ни рабочих. С каждым рядись, каждого упрашивай, как нищий. Фу, какое противное слово. Поехала в делянку принимать дрова, а рубщик Хабизов как их наклал: через поленницу шапка пролетит. Распушил кладенку. А я его распушила. Потом пришлось уговаривать, чтоб не бросил работу. Сама взялась за пилу. Хвалю его, а сама думаю: на кой черт ты мне нужен. Вот так. Да, что ж я еще хотела? В район вот надо ехать, математика выколачивать. Весной как-то прихожу в школу – письмо из милиции: учитель математики Митяев задержан на базаре в пьяном виде. Ездил в район костюм шить. Пришлось уволить. Сейчас математика в школе нет. А где его взять? Не больно к нам едут: триста верст от железной дороги. Да и ребята трудные, мало развитые. От пня, как здесь говорят. Вот и собачиться здесь научилась. Курить.

Г а л я. Но Иван Павлович, он же помогает тебе.

В е р а. Боже мой, Галка, да куда бы я без него. Я ожесточусь порой, вспыхну, – ты меня знаешь, – а он скажет слово и смягчит. И все у него с заботой, запросто. И я к нему. И вдруг чую, как стучится в мою дверь мое прошлое. Новая сила, по которой я тосковала, сама не зная об этом. Я стала думать, что все зарождается и живет на белом свете только от сильной и активной любви. А у нас с Ваней все как-то созерцательно… А вот он, Митяев-то, легок на помине. К Дарье Софроновне опять небось гребется.

Г а л я. Зачем он к ней?

В е р а. Денег, поди, одалживать.

Г а л я. И она дает?

В е р а. Наверно, коль ходит. Ты его отправь туда, к мамаше. А я не хочу с ним встречаться. (Быстро уходит.)

Г а л я (смотрит в окно). Молодой. Высокий-то какой! Вел математику – значит, не глуп. А в район поехал – в милицию угодил. Конечно, какой уж тут учитель… Так бы, кажется, и спросила: ну от чего ты такой-то?

Входит  М и т я е в.

М и т я е в (робко). Здравствуйте, пожалуйста. Извините покорно, мне бы Дарью Софроновну.

Г а л я. А зачем она вам?

М и т я е в. Уж позвольте, об этом я ей самой скажу.

Г а л я. Я вас знаю, Степан Дмитриевич.

М и т я е в. В селе живем. Здесь все друг друга знают. Вот и я вас знаю. Сестра нашей директрисы. Милая, хорошая девушка. Приехала в гости на каникулы. Будущий педагог.

Г а л я. И все?

М и т я е в. Пожалуй.

Г а л я. Немного же.

М и т я е в. Небось простительно: ведь я с вами хлеба-соли не водил. Да поглубже заглядывать в человека и не приучен. Хороший, дурной – вот и хватит. А в школе у нас и того проще. Написал характеристику, ленив, недисциплинирован, мог бы учиться лучше – и все. А потом, как сличишь живого-то проказу мальчишку с учительской отпиской, неловко станет.

Г а л я. Но не писать характеристики тоже нельзя.

М и т я е в. То верно. У нас в седьмом классе есть такой Тишка Воротников. Вечно угрюмый, заспанный какой-то. Из класса в класс ему писали: ленив, неприлежен, неактивен. Мало читает. Бросовый парень, и все тут. И я так же писал. А тут как-то идет по дороге мужик не мужик. С ружьем. Подъезжаю ближе – Тишка Воротников. Куда это на ночь глядя? Да вот-де, Степан Дмитриевич, капкан на волков поставил, иду проверить. И пошел. Один. А места у нас, сами видели, лесные. Вот тебе и неприлежен. С тех пор я начал писать ребятам не характеристики, а маленькие зарисовки. По-моему, такой факт вдумчивому учителю больше расскажет, чем голые слова. Однако в школе надо мной стали посмеиваться, – писатель вроде.

Г а л я. Вы хорошо рассказываете, мне просто понравился ваш Тишка. А это верно, что вас уволили из школы?

М и т я е в. Допустим.

Г а л я. И как же вы?

М и т я е в. Уехать бы надо, да не могу. Старики у меня на руках. Уеду, умрут без меня. А трясти их с места на место – куда уж там. Они здесь век изжили. До школы был трактористом. Теперь у геологов. В наше время разве пропадешь.

Г а л я. Скажите, Степан Дмитриевич, а вас ребята любили?

М и т я е в. Мы ладили с ними – я не в обиде.

Г а л я. А почему вы пьете? Вы же учитель. Народная совесть.

М и т я е в. Вы, Галина Игнатьевна, целый допрос учинили мне.

Г а л я. Мне хочется знать о вас больше. Я интересуюсь жизнью сельских учителей.

М и т я е в. Вы, на мой взгляд, искренний человек, и хочется ответить вам тем же. Выпиваю. Не больше и не меньше других.

Г а л я. Ну зачем вы это? Зачем?

М и т я е в. Да так, знаете, форма веселья. Знать бы только норму. Старики мои рассказывают, что в ихние времена в селе работало две церкви, молодежь устраивала катушки, качели, скачки на лошадях, снежные городки, вечеринки. Без самогонки, само собой, не обходилось. Но тогда кругозор у людей был узок и рюмки узкие. А ведь мы теперь мыслим за всю Сибирь. Размахи-то неохватные, а по широте и веселье. Для старого и малого водка и водка. Я напугал, наверное, вас всеми этими рассказами?

Г а л я. Ни капельки. Зато люди приветливые, щедрые.

М и т я е в. Это есть. По-сибирски опять же.

Г а л я. Я познакомилась с вашими доярками. Чо да почо, а гляжу на них, самой работать хочется.

М и т я е в. Как же мне Дарью Софроновну увидеть?

Г а л я. Вы к ней за деньгами?

М и т я е в. Наоборот, долг принес.

Митяев уходит.

Г а л я. Вера, входи. Он ушел.

Входит  В е р а.

В е р а. Разговор у них какой-то нашелся. Ну, конечно же, слово за слово. Этот заговорит. (Глядится в зеркало.) Вера. Вера. Вот глаза у тебя притухли и морщинки. Курить хоть бы бросить. Даже от рук пахнет.

Г а л я. Верочка, а никак уж нельзя вернуть Степана Дмитриевича в школу?

В е р а. О чем ты с ним говорила?

Г а л я. Он, по-моему, честный человек.

В е р а. Прямой – лучше сказать. Какой-то неудобно прямой. Когда я приехала сюда, он работал в колхозе на тракторе и учился. Я его и знать-то не знала: ватник да кирзачи. А потом кончил педучилище заочно, пришел ко мне в школу, и мы с ним почти в первый же день рассорились. Вот-вот начало учебного года. Веду педсовет. Обсуждаем, как добиться однообразия прически у девочек. Одни предлагают всем косы, другие – короткие прически, третьи еще что-то. Вдруг встает этот Митяев и говорит: надо остричь всех под первый номер, и будет однообразие. И сорвал обсуждение. Так ничего и не решили. И до сих пор не решили. Да после этого и решать как-то неудобно. Или на своем уроке математики вдруг начнет читать стихи. Лермонтова или Маяковского. Когда мне сказали об этом первый раз, я просто не могла поверить. Спрашиваю его самого, думаю, станет отпираться, а он, нимало не смутясь, говорит – читаю. Запретила. Строго-настрого. Проводит открытый урок и – что бы ты думала – начинает его со стихов. И всегда, говорит, буду так. Есть, говорит, дети в классе, которые ненавидят математику и весь свой век будут сторониться ее. Склад ума у них не математический. И слава богу, говорит: нам нужны не только Лобачевские. Пусть-де такие дети через стихи полюбят своего учителя. И наверняка станут думать о его предмете. Ой, что-то, Галя, не то я говорю совсем. Не то. Говорю одно, а в голове путаница и забота. Сильно я, Галка, изменилась за эти годы?

Г а л я. Ты, Вера, изменилась не за годы, а на моих глазах, за последние недели. Чем-то встревожена, то весела, то вспыльчива. И с Иваном Павловичем неровна.

В е р а. Да. Да. Я хочу ему что-то сказать и не могу. Мне все кажется, что он последнее время делает, думает, говорит что-то несогласное с моей душой…

Входит  В е д у н о в.

В е д у н о в. Здравствуйте, сестрицы-голубицы.

Г а л я. Здравствуйте, Иван Павлович.

В е д у н о в. А я, понимаете ли, совсем потерял голову. Ну, просто не знаю, как быть. Вот опять от Пылаева.

В е р а. И что? (Живо.) И как он?

В е д у н о в. Не могу понять этого человека. И боюсь понять. Ну просто фанатик, одержимый своей идеей. Ему кажется, что если он не даст очередной фонтан нефти к зиме, вся экономика страны пойдет прахом. Конечно, мир потрясен энергетическим кризисом, но у нас плановое хозяйство, и мы застрахованы от неожиданностей. По-моему, вся эта пылаевская судорога совсем ни к чему. Понимаете ли, приезжаю сегодня на Пойменский кордон, а они в три бензопилы гуляют по лесу. Да кто так может: валят и вперемежку с грунтом мостят дорогу к Иленьке. Нет, кондовый лес – и в болото.

В е р а. И ты наверняка спорил. Расстраивался.

В е д у н о в. Но неуж согласиться.

В е р а. Ванечка, миленький, да ведь не для себя люди-то стараются, сам только что сказал: большими масштабами мыслит. Тебе вредны отрицательные эмоции.

В е д у н о в. О масштабах не спорю, но рабочие согласились со мной, что неразумно вот так губить лес.

В е р а. Но ты не расстраивайся. Я не люблю, когда ты расстроен. Мне тоже плохо, но давай рассудим спокойно. Конечно, гибнет привычное нам…

В е д у н о в. Вера, ты что-то не так понимаешь. Ведь и Пылаев согласился со мной. Дал слово, что прекратит всякие порубки. Дал слово, а веры у меня не оставил. И неспокойно, тревожно.

В е р а. Я же знаю, Ваня, когда речь идет о деревце, о травке или малой пичужке, ты всегда немножко преувеличиваешь. А ведь человек – хозяин природы и имеет право активно вмешиваться в ее дела. Беречь, конечно, надо, но уж не так болезненно.

В е д у н о в. Верочка, да ведь из береженого сколь ни бери – не убудет. Заслуга, конечно, не в том, чтобы накоплять, а в том, чтобы сохранять, потому как в мире все подвержено разрушению. Вот к тому и сказал, а уж ты сразу – болезненно.

В е р а. Ну извини, извини, может, не то слово. Мне тебя жалко, Ваня. Весь ты измученный, затурканный, даже зеленый какой-то. Ведь если все беречь, так поберечь надо и себя. Ну?

В е д у н о в. Да я и правда устал. И вот еще. В село прибывает новая партия рабочих. Может, ты маленький-то корпус сдашь геологам. На лето. До осени. Так же пустовать будет.

В е р а. Этого еще не хватало. А ремонт?

В е д у н о в. Верочка, послушай, пожалуйста. Прежде всего – мы должны помочь людям. Это раз. Второе. Ты сдашь им маленький корпус, а они помогут стройматериалами и вывезут, к примеру, из делянки твои дрова.

В е р а. Ты погляди, Галка, муж-то у меня – гений. Да разве я додумалась бы сама? Ни в жизнь. Нет, он все-таки не зря ходит в председателях. Дай я тебя поцелую.

В е д у н о в. Вот и Пылаев просил тебя зайти к нему. Хоть сегодня, хоть завтра. Но чем быстрей, тем лучше. Я думаю, надо принять предложение геологов.

В е р а. Боже мой, да конечно. Ведь это думай, так не придумаешь. А что, если я сейчас же и отправлюсь к нему? Нет, нет. Ты с этим своим лесом и меня расстроил. На тебе лица нет, и я небось не лучше. Уж тогда завтра. На свежую голову.

В е д у н о в. Я все эти дни вижу и второпях забываю спросить, почему у нас амбарушка-то не заперта?

В е р а. Нет, ты даже не представляешь, Ваня, какую ты ценную идею выдал. Завтра же я схожу к этому легендарному Пылаеву, и, как у каждой порядочной школы, у нас будет свой шеф. Ну, Ведунов, ты – редкость.

В е д у н о в. Мы обедать сегодня будем? Мамаша?