Текст книги "Первый особого назначения"

Автор книги: Александр Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Часть вторая

Глава первая

Не так уж трудно распознать, когда наступает осень, когда – зима, а когда – весна. Пожухнут, словно сомнутся, приникнут к земле пожелтевшие травы, повеет холодный пронизывающий ветер, наползут на небо лохматые тучи, заморосит, будто из частого сита, надоедливый дождь, закружится увядшая листва – значит пришла осень. Замелькают в воздухе торопливые снежинки, схватит морозцем унылые осенние лужи – это наступила зима, и пора надевать теплые шапки да пальто. А весной чернеют, оседают подтаявшие сугробы, словно расплавленное золото, мчатся вдоль тротуаров говорливые сверкающие под солнцем ручьи, и в распахнутые окна врываются победные раскаты первых гроз… И только лето приходит незаметно. У него не бывает особых примет. Наверно, потому-то и придумано так, что занятия в школах кончаются на границе весны и лета. И как только умолкнет, отзвенит последний голосистый звонок, как только закроются до осени школьные двери, сразу становится понятно – наступило лето.

Незаметно пришло лето и на Садовую. В природе не произошло никаких особенных перемен. Но для школьников настала самая большая перемена в учебном году – летние каникулы.

Как ни старался Егор Павлович устроить Степку хотя бы на месяц в пионерский лагерь, ему это не удалось. Путевки давали только тем ребятам, у кого и отец и мать работали. А Степкина мама была домашней хозяйкой.

Многие Степкины одноклассники еще в начале июня разъехались кто куда. Человек десять отправились в пионерский лагерь. В их числе были и Слава Прокофьев, и Галя Кочергина, и Варя Кузовкова, и Ляля Ганина из «ансамбля До-Ми-Ля». Лялины подружки – Дора и Мила уехали к Дориным родственникам в Москву. Оля Овчинникова, правда, никуда пока не уехала, но в середине июля собиралась к бабушке в деревню. В середине или в конце июля должны были уехать Олег Треневич и Женька Зажицкий – оба в пионерлагерь на третью смену. Вовкины родители решили в августе совершить поездку на юг, на побережье Черного моря, и брали сына с собой.

– Мы с папой и мамой уедем на август в Крым, – важно напоминал Вовка, пользуясь удобной минуткой и тем, что рот его не был занят чем-нибудь съедобным.

Только Мишка Кутырин и Степка никуда не собирались уезжать. А какие планы были у Кости, Степка не знал. Костя вообще последнее время стал относиться к Степке с холодком. Степка терялся в догадках: с чего бы это? И даже как-то раз спросил об этом у Кости. Но тот пожал плечами и сказал:

– Выдумываешь ты все!

Ребята теперь редко собирались все вместе. У всех внезапно объявились какие-то неотложные дела. Зато как-то случалось, что с Таней Левченко Степка виделся каждый день. Она точно ждала его, когда он выбегал на улицу. И Степка к этому так привык, что удивлялся, если ее не оказывалось во дворе или около дома, и даже начинал беспокоиться – не заболела ли?

Дома у Тани Степка стал частым гостем. Началось с того, что он попросил у нее почитать какую-нибудь книжку. Школьная библиотека на лето закрылась, а в районной почему-то все интересные книги бывали всегда на руках и оставались только одни скучные. Таня пообещала найти ему что-нибудь интересное и сказала, чтобы он обязательно зашел. Когда Степка пришел однажды днем, она довела его в комнату по соседству со столовой. Едва лишь он вошел туда, как глаза у него разбежались. Все стены от пола до потолка были заставлены книжными полками. Казалось, что стена комнаты сложена из разноцветных кирпичиков – красных, зеленых, оранжевых, синих, голубых, коричневых, желтых… Степка стоял огорошенный, глядя на это богатство.

– Ой, сколько-о! – протянул он в восхищении.

– Это папины книги, – объяснила Таня. – Он разрешил тебе их брать. Только ты не потеряй, ладно? – добавила она.

Степка попросил что-нибудь «историческое», и Таня, взобравшись на стул, достала с одной из полок книгу «Чингис-хан». Степка этой книги еще не читал, а когда принялся за нее, прочитал, не отрываясь, и, придя к Тане через три дня, попросил еще.

Кроме книг, в библиотеке Таниного отца были еще большие альбомы с красивыми картинками на глянцевой бумаге. Каждый такой альбом состоял из картин какого-нибудь художника. Степка мог разглядывать эти репродукции часами. Ему уже были знакомы имена Репина, Васнецова, Сурикова, Левитана. Но о таких художниках, как Веласкес, Гойя, Рембрандт, Рафаэль, Тициан, Крамской, Федотов, Брюллов, он услышал впервые от Тани.

Таня знала почти все картины наизусть и могла даже рассказать биографии художников. Таня, как оказалось, знала очень многое. Но и сама она частенько расспрашивала о чем-нибудь Степку. Например, истории городка она не знала, и Степке пришлось водить ее к монастырю и к старинной церквушке рядом с кондитерской фабрикой, рассказывать о древних временах и о монахах, которые жили за монастырскими стенами. Кроме истории, Таню интересовало еще многое другое. Например, отчего визжат тормоза у автомобилей, почему вертолеты поднимаются с земли вертикально вверх, но могут лететь и вперед, хотя у них нет впереди винтов. Иной раз она задавала такие вопросы, на которые Степка ответить не мог.

Однажды Степка вздумал научить Таню языку глухонемых. И очень обрадовался, увидев, что она его очень легко запоминает.

Гриша… Гриша… Степка больше не заходил в мастерскую, узнав тайну.

Но вот как-то вечером, возвращаясь вместе с Таней из клуба, куда они ходили смотреть кинокартину, Степка встретил глухонемого мастера на улице, возле «Гастронома».

Гриша посмотрел на Степку с какой-то необъяснимой тревогой. Знаками он спросил, почему Степка больше не заходит к нему в гости. Наверно, он волновался. Пальцы его так и мелькали. Степка смущенно стал что-то объяснять, запутался, густо покраснел. Гриша только взглянул на Степку, потом – на Таню, потом – на Степку, и глаза у него стали вдруг такие грустные, что Степкино сердце сжалось от боли. Гриша переводил взгляд со Степки на Таню и словно говорил: «Понимаю… Тебе хорошо… Тебе весело и спокойно… У тебя занята каждая минутка, и тебе некогда зайти…» Этот тоскливый, все понимающий взгляд невозможно было вынести. Степка опустил голову. Мастер тронул его за плечи и «сказал»: «Ты заходи… – И добавил, взглянув на Таню: – Заходите вместе».

Оказалось, что Таня все поняла. По дороге домой она попросила, чтобы Степка рассказал ей о своей дружбе с Гришей. Скрепя сердце Степка рассказал.

– Так почему же ты к нему не заходишь? – удивилась Таня.

Так уже повелось, что, встречаясь утром, Таня и Степка не расставались до самого обеда. А если виделись после обеда, то так и были вместе до вечера. Вдвоем с Таней или, когда попадался кто-нибудь из ребят, то втроем или вчетвером они бегали на пруды к монастырю, лазили по развалинам. Как-то раз вместе с Пончиком, который захватил из дома фонарик, Степка потащил Таню в подвал под Вовкиным домом. А однажды даже из-за Тани взобрался на самую высокую башню на монастырской стене.

На эту башню по крутой каменной лестнице с шаткими ступенями, уходящими вверх винтом, могли влезть только самые смелые, самые ловкие ребята. Степка ни разу еще не решился подняться на нее. А Таня вдруг – прыг, прыг – в одно мгновенье исчезла в черном провале полукруглой дверной арки, и Степка опомниться не успел, как она уже кричала откуда-то сверху:

– Степа! Иди сюда! Посмотри, как красиво!

Степка поднял голову и загородился ладонью от солнца. Таня стояла на самой верхушке башни, держась за ствол тоненькой прямой березки, которая выросла, уцепившись корнями среди обрушившихся зубцов. Она и сама была похожа на березку, тоненькая, в легком белом платьице.

– Стой и не двигайся! – закричал Степка, опрометью бросаясь вверх по ступеням.

Задыхаясь, он взлетел на верхушку башни.

– Смотри, Степа! – с восторгом воскликнула Таня. – Вот красота!.. Отсюда можно прыгать с парашютом, как с вышки. Я в позапрошлом году прыгала, в Харькове, в парке культуры…

– Слетишь, вот тогда будет красота, – отдышавшись, сказал ей Степка.

Но вид с верхушки башни и правда открывался красивый. Город лежал внизу, сияя белыми домиками. Центр его был расчерчен улицами на ровные прямоугольники и квадраты. По окраинам дома рассыпались в беспорядке. Словно какой-нибудь веселый гигант швырял их горстями, и они по чудесной случайности все упали на землю крышами вверх. Иногда сквозь лохматую зелень деревьев ослепительной иголочкой колол глаза солнечный зайчик – это по улице пробегал автомобиль. В одном из дворов – Степка угадал, что на улице Чернышевского – кто-то гонял голубей. Птицы реяли над крышами легкой стайкой, дружно снижаясь, взмывая ввысь или делая круг, словно были связаны невидимой нитью.

Таня задумчиво смотрела на город – на крыши, на зеленые скверы, на хлопотливых голубей. Потом она сказала:

– А они вот тоже так, наверно, стояли на башне и смотрели… Только здесь не было еще никакого города… Никаких голубей… Лес да лес кругом…

– Кто стоял? – не понял Степка.

– Монахи.

– Какие монахи?

– Ну, которые жили тут, в монастыре. Наверно, они смотрели и ждали, не приедет ли кто-нибудь. А вдали клубилась пыль на дороге, и монахи волновались: «Эгей! Кто это там? То ли враг подходит, то ли мчится царский гонец, чтобы повелеть встретить царя хлебом-солью»… – Глаза ее на мгновенье сверкнули лукавством. – И приходилось монахам, кряхтя, спускаться в подвалы, в кладовые, замешивать тесто и печь для царя хлеб-соль. – Но тотчас же взгляд ее опять стал задумчивым. – А вокруг шумел темный лес… И по ночам выли волки… И монахи трусили и запирали все двери, все ворота… – Она доверчиво взглянула на Степку и спросила: – Правильно?

И Степка кивнул головой. Потому что с некоторых пор ему стало казаться, будто все, что бы ни говорила Таня, правильно, все так и должно быть.

Она была не такая, как все, эта тоненькая девочка с золотыми косичками, с веснушками, с громадными серыми глазами, в которых выражение лукавства в одну минуту сменялось то задумчивостью, то удивлением, то радостью. Необыкновенными были и эти глаза, и веснушки, и косички, и Танины руки, и голос, и смех… Иногда, когда они бежали вместе через луг к прудам у развалин монастыря, Степке казалось, что еще миг, еще секунда, и она с разбегу взлетит, словно птица, и помчится вперед, не касаясь травы. И если ему становилось тоскливо – так просто, неизвестно отчего, то стоило зазвенеть ее голосу, ее переливчатому, как колокольчик, смеху, и грусть моментально исчезала, будто бы ее и не было. Ее ловкие тоненькие пальцы умели плести красивые венки из одуванчиков и кленовых листьев, а иной раз – прочно заштопать дырку, которая совершенно непонятным образом оказывалась у Степки то на рукаве, то на штанах… А Танины глаза? Они тоже были особенные, не такие, как у всех. Эти глаза порой видели то, чего не видел Степка. Случалось, что, шагая с ним по улице, Таня внезапно останавливалась и говорила, показывая куда-то на небо: «Гляди, Степа! Видишь, какой смешной слон? Важно так выступает! И хобот длинный-предлинный!» Однако сколько ни напрягался Степка, он не видел никакого слона. По небу плыли одни облака. «Эх, опоздал, – с досадой объявляла Таня. – Теперь это уже не слон, а сказочный замок с башнями…» И только лишь, хорошенько приглядевшись, Степка, наконец, различал в очертаниях громадного облака что-то похожее на замок. А Таня вдруг принималась рассказывать о какой-нибудь заколдованной принцессе, которая живет в том замке, и о грозных волшебниках, которые сторожат ее и всю ночь ходят вокруг, гремя колотушками… И Степка слушал ее с изумлением, понимая, что она сама выдумывает сказку, такую сказку, какой не смогут придумать ни Женька, ни Пончик, никто-никто на свете…

С Таней Степке было так хорошо, так весело и интересно, что он почти не замечал отсутствия своих приятелей. Он больше не горевал по поводу изменившегося к нему отношения Кости, потому что Таня неожиданно оказалась таким другом, о котором он всегда мечтал. А ребята все же порой собирались вместе то во дворе дома номер двадцать, то во дворе у Степки. Сходиться в двадцатом доме стало трудно, потому что, как только потеплело, распахнул свое окно жилец одной из квартир на втором этаже. Это был ворчливый, вечно чем-то недовольный пенсионер, бывший бухгалтер, который называл себя «бухгалтером в отставке». Вовка уверял, что он был всю жизнь недоволен своей специальностью, потому что с детства мечтал стать военным. Стоило только поднять крик и затеять возню во дворе, как он высовывал наружу свое желтое лицо и сипло кричал: «Пошли прочь! Безобразие! Я больной человек!» И приходилось теперь ребятам собираться во дворе дома, где жил Степка. Это был второй, а теперь, летом, единственный просторный двор на Садовой, откуда их никто не гнал.

Как-то раз, во время одной из таких встреч, между Вовкой и Олегом Треневичем произошла ссора. Олег и Вовка вообще часто ссорились. Но на этот раз дело чуть не дошло до самой настоящей драки. И виноват в этом был не кто иной, как Гошка Рукомойников.

Глава вторая

Это случилось как-то под вечер. Степка в этот день не видел Таню с утра. Мать затеяла дома уборку, и он ей помогал. Только после обеда, часа в четыре, он освободился и побежал на улицу.

Во дворе он застал ребят. Здесь были и Мишка Кутырин, и Вовка, и Олег, и Женька Зажицкий, и Таня с Олей, и Костя.

Женька предложил поиграть в прятки. Но игра не ладилась. Прятаться было негде. Только разве за сараями. Не то что в Вовкином дворе, где были такие замечательные подвалы… Затеяли было играть в «города», но и это показалось скучным. Не было у ребят ни мяча, ни перочинного ножа, чтобы, на худой конец, сыграть в «ножички». И оставалось только одно – разговаривать.

Вовка по обыкновению начал хвастать. Отец по случаю окончания сыном шестого класса подарил ему спиннинг. Неизвестно, почему Вовкин отец выбрал такой подарок. Никакой хорошей рыбы в прудах у монастыря не водилось. И все-таки Пончик объявил, что дня два назад выудил в пруду «во-о-от такую щуку».

Ну сболтнул и сболтнул. Кто же когда-нибудь принимал всерьез Вовкины слова? Но Олег стал спорить. Он сказал, что Пончик просто хвастун и «барон Мюнхгаузен», потому что в прудах ничего нельзя выудить, кроме разве старых калош да поганых лягушек. Вовка раскипятился. Он заявил, что Олег сам старая калоша и поганый изобретатель, который только и может изобрести то, что давно уже выдумано: например, самовар или сапожную щетку. Олег некоторое время молчал, словно соображая, как ему получше отбрить Пончика, а потом зашипел, как продырявленная шина.

– Ах, так?! Я старая калоша? Я сапожная щетка?

И тут на беду во дворе появился Гошка, который томился от безделья. Он увидел ребят, окруживших Вовку и Олега. Те стояли друг против друга в угрожающих позах. Сонные глаза Гошки оживились.

– А ну, вдарь! Вдарь ему, длинный! – закричал он.

Гошка растолкал всех и очутился рядом со спорщиками. Не окажись его в эту минуту, может, все кончилось бы миром. Олег и Вовка покричали бы и разошлись. Но коварный Гошка схватил Олега за руку и его ладонью смазал Пончика по физиономии.

– В-в-в-в-в-в!.. – закусив губу, взвыл оскорбленный Пончик и кинулся на Олега с кулаками.

Все это произошло в течение каких-нибудь нескольких секунд, и никто из ребят не успел вымолвить слова. Но тут случилось что-то непонятное. Чьи-то сильные руки схватили драчунов – каждого за шиворот, и Вовка с Олегом повисли в воздухе, барахтаясь и впустую молотя кулаками. А над головами ребят прозвучал насмешливый басок:

– Бой петухов в штате Аризона! Пух столбом, перья дождиком!

Ошеломленные ребята подняли головы. Перед ними был высокий складный юноша в военно-морской форменке с отложным синим воротником. У его ног стоял небольшой чемоданчик.

– Между прочим, – сказал моряк, отпуская Вовку и Олега, которые сразу пришли в себя, – между прочим, у нас на флоте за такое безобразие полагается самое строгое дисциплинарное взыскание.

Гошка, недовольный тем, что незнакомец помешал ему насладиться интересным зрелищем, проворчал с досадой:

– Подумаешь! Уж и развлечься нельзя!..

Моряк спокойно взглянул на него и сказал:

– Я тоже люблю развлекаться. И сейчас для меня будет самым хорошим развлечением – это посмотреть, как ты разведешь пары и дашь отсюда полный ход. Понял?

Гошка остолбенел. С ним еще никто так не осмеливался разговаривать. Во дворе его побаивались даже взрослые. Он стоял, выпучив глаза, и смотрел на моряка растерянно. Тогда незнакомец молча взял его за плечо, повернул и легонько подтолкнул ладонью в спину. Наверно, руки у моряка были очень сильные, потому что Гошка послушно пошел к своему подъезду. Только время от времени он оборачивался и что-то злобно бормотал.

– Это кто? – спросил моряк, когда Гошка исчез за дверью.

– Гошка Рукомойников, – ответил Степка. – Известный хулиган.

– Не повезло вашему двору, – усмехнулся незнакомец.

– А вы из какого дома? – поинтересовался Женька.

– Да из этого самого, – сказал моряк, наклоняясь и поднимая чемоданчик. На черной ленточке бескозырки блеснули серебряные буквы: «Тихоокеанский военно-морской флот».

– Из этого дома? – недоверчиво переспросил Степка. Он знал в доме всех жильцов, а этого видел впервые.

– Точно, – подтвердил моряк. – Из этого самого дома. Буду жить в четвертой квартире. – И, встретив недоумевающий Степкин взгляд, рассмеялся. – Что, не веришь? Ну ясно. Ты тоже тут живешь?

– Да.

– И все ребята из этого дома?

– Нет, мы из разных домов, – откликнулся Женька.

– Ну, значит, мы с тобой соседи, – подмигнул моряк Степке. – Ты Лидию Захаровну Голубеву знаешь?

– Знаю, – кивнул Степка.

Он, конечно, знал Лидию Захаровну – пожилую женщину из четвертой квартиры. Мать как-то говорила, что раньше Лидия Захаровна жила у вокзала, рядом с кондитерской фабрикой, а год назад поменялась комнатами и переехала в этот дом. Отсюда ей ближе было ходить на работу. Она работала на консервном, в упаковочном цехе.

– Ну, так вот, – пояснил моряк. – Я – Лидии Захаровны сын.

– А-а! – протянул Степка, хотя и не подозревал, что у Лидии Захаровны есть сын, да еще моряк Тихоокеанского флота.

– А вы на каком корабле служите? – спросил Олег. – На крейсере или на линкоре?

– Не на крейсере и не на линкоре, – охотно отозвался юноша. – На подводной лодке. И не служу, а служил. Демобилизовался я. И вот вернулся в родной город. Буду здесь работать.

– Где работать? – тотчас же посыпались вопросы. – Кем?

Вероятно, всем было интересно узнать, кем может работать демобилизованный моряк-подводник в городе, где не то что моря, а и реки-то нет.

– Где работать-то? – переспросил моряк. – Да куда направят. Вот схожу в райком комсомола, посоветуюсь. Да я ведь не только работать хочу, – добавил он доверительно, – мне еще и учиться хочется. В институте. Инженером думаю стать. – Он помолчал и, в свою очередь, задал вопрос: – А вы, что же, так вот всегда развлекаетесь?

– Нет, мы только так, поспорили сегодня немножко, – сконфуженно ответил Олег.

– Понятно, – улыбнулся моряк. – Представляю, что тут произошло, если бы вы поспорили не немножко, а всерьез. – Он обвел всех быстрым, живым взглядом веселых голубых глаз. – Ну, а какие-нибудь еще развлечения у вас есть?

– Есть! – радостно заверил Женька. – Мы на пруды ходим, к монастырю, в подвалы лазим, а то – на чердак в доме двадцать. Разные истории там рассказываем.

– На чердаке?

– Ага! – кивнул Пончик. – Там страшно, темно…

– А вы какие-нибудь истории знаете? – опять спросил Женька.

– Я-то? – моряк подмигнул. – Еще бы!

– Страшные? – прошептала Оля.

– Страшные, – так же шепотом ответил ей моряк.

– А вы расскажите! – загремело кругом. – Расскажите! Можно даже на чердак полезть!

– Нет, сейчас не могу, – покачал головой моряк. – Надо домой зайти. – И добавил: – Я маму уже целых три года не видел.

Слово «мама» он произнес как-то особенно нежно. И Степка, который до сих пор не слишком-то обращал внимания на тихую неприметную во дворе Лидию Захаровну Голубеву, вдруг ясно вспомнил ее лицо, доброе и простое, все в мелких морщинах, и седые прядки непослушных волос, которые выбивались у нее из-под платочка и которые она то и дело поправляла нетерпеливым движением пальцев.

– Лидии Захаровны дома нет, – сказал он. – Она с работы только в шесть приходит.

– Вот беда, – огорчился моряк, взглянув на часы. – Выходит, больше часа ждать надо. И ключа от квартиры у меня нет.

– А вы пока что-нибудь расскажите, – напомнил хитрый Женька.

– Что же делать, – вздохнул моряк. – Придется рассказать.

– Только страшное, – попросил Пончик.

– Да уж как получится. – Моряк огляделся и, увидев одинокую покосившуюся скамеечку в углу двора, у забора, сказал: – Пойдемте-ка вон туда, усядемся.

Наверно, никто из ребят не мог бы точно ответить, чем так, сразу расположил к себе всех этот высокий юноша с загорелым лицом и ясными голубыми глазами. Может быть, тем, что носил форму военного моряка; может быть, тем, что так круто, без лишних разговоров отделался от Гошки… Но, как бы там ни было, все при этих словах дружно кинулись к скамеечке, на которую он указал.

Женька и Таня добежали до скамейки первыми. За ними занял место Степка. Вовка было заспорил из-за места с Олей, но моряк только взглянул на него, и он смущенно замолчал. Скамейка была коротковата. На ней хватило место еще только для моряка. Вовке, Мишке и медлительному Олегу пришлось усесться прямо на траве. Костя не сел и сказал, что постоит. И действительно, остался стоять, опершись на спинку скамьи позади Тани.

– Вот что удивительно, – сказал моряк, поглядев на ребят. – Много тут вас друзей-приятелей, и руки у вас тоже как будто привешены не только для того, чтобы носы друг другу расквашивать. А лишней скамеечки смастерить не можете. Ну, погодите, – добавил он, – мне еще небольшой отпуск полагается. Мы за это время такую здесь кают-компанию устроим!..

– Ну да, – с сомнением проговорил Степка, – в этой кают-компании сразу вся Гошкина компания будет с утра до вечера в карты играть.

– В карты? – Моряк прищурился. – Нет, браток. В карты здесь играть не будут. Для карт укромные уголки требуются, подальше от честных глаз. А играть тут можно будет в шашки, или в домино, или в шахматы. А то вот всякие интересные истории рассказывать.

Степка подумал, что и правда хорошо было бы смастерить еще одну скамейку и столик. И насчет карт моряк тоже сказал верно. Недаром ведь Гошка со своими дружками всегда уходил играть в карты за сарай, чтобы его никто не видел.

– Ну, так о чем же вам рассказать? – спросил моряк, поставив на землю свой чемоданчик и положив на него бушлат и бескозырку. Он подумал немного, наклонив голову, и начал рассказывать.

– Так вот. Жили-были два друга, два товарища. Одного звали Иваном, а другого… Ну, скажем, Андреем. Второй год они на флоте служили. На одной подводной лодке плавали. И все у них было пополам – и хлеб, и табак, и радости, и печали… Так и звали их все в экипаже «неразлучные друзья». Ну и верно. Никогда они не разлучались. Всюду их вместе видели. Но есть, братки, верная поговорка: «Друзья познаются в беде». А какие у Ивана с Андреем могли быть беды? Никаких. Обоим им всего по двадцать лет было. Службу оба знали. Благодарности от командования получали. Хорошая, одним словом, была жизнь. Но все-таки однажды беда пришла. Как-то утром вышла лодка в море на ученье. Уже за горизонтом скрылся город и портовые постройки. Ну, как водится, из командирского центрального поста команда на погруженье. И только скрылся корабль под водой, как произошла авария. Разорвало боковую переборку. Хлынула в кормовой отсек вода. А в отсеке тогда находились Иван и Андрей.

Ребята слушали затаив дыхание. Степка сразу же понял, что моряк рассказывает вовсе не сказку, а про то, что происходило на самом деле.

– Немедленно был передан сигнал тревоги в центральный пост, – рассказывал моряк. – Командир отдал приказ задраить стальную дверь и пробоину заделать. Первый приказ друзья выполнили быстро, а второй… Ну, вы сами можете представить. Вода хлещет струей толщиной в руку. По плечам бьет, по лицу, с ног валит… А ждать нельзя – отсек затопить может… Полчаса, должно быть, боролись моряки с ледяной водой. Каждые пять минут по телефону спрашивал их командир корабля: «Как дела?» И отвечали друзья: «Все в порядке, заделываем…» А на самих живого места не было. Наконец пробоина была заделана. Течь прекратилась.

Моряк замолчал и вздохнул с облегчением, словно ему самому только что пришлось заделывать пробоину и устранять течь на потерпевшей бедствие подводной лодке.

– И все? – осторожно спросил Олег.

– В том-то и дело, что не все, – сказал моряк. – Это было только начало. Оказалось, что пока Иван и Андрей заделывали пробоину, подводную лодку подстерегла новая беда. Корма-то у нее была перегружена. Она тянула корабль вниз, на дно. И вот зарылась лодка винтами в грунт и встала вертикально, как башня на морском дне. Винты увязли в иле. Двигатель остановился. Да, братки, нешуточное это дело – оказаться в плену у моря.

Рассказчик помолчал. Но его никто ни о чем не спрашивал. Все ждали, когда он заговорит сам.

– Необходимо было как можно скорей откачать воду из кормового отсека, – продолжал моряк. – Может быть, удастся положить корабль горизонтально, продуть балластные цистерны и всплыть на поверхность… И тут новая загвоздка. Насос в подводной лодке не то что слабый. Да не рассчитан он так, чтобы воду по трубам поднимать вверх. Помещается он в середине корабля, как раз под центральным постом, где расположена рубка командира. Лежала бы лодка просто на дне, тогда дело другое. А то ведь она вертикально стоит. Работают помпы на полную мощность, а толку никакого. Приказал тогда командир взять в руки ведра и носить воду вверх, в носовой отсек, а оттуда уже выливать ее для откачки. Работали все – и матросы, и старшины, и офицеры. Командир сам тоже воду носил. Нелегко это было. Попробуй-ка взберись на высоту трехэтажного дома с полным ведром в руке, да еще безо всякой лестницы. Такая задача только акробатам под силу. Но выполнен был и этот приказ. В кормовом отсеке воды совсем не осталось. Но почти не осталось и кислорода в запасных баллонах.

Степка слушал, и в нем все сильнее крепла уверенность, что вся эта история происходила на том самом подводном корабле, где служил моряк – сын Лидии Захаровны Голубевой.

– Прошло, наверно, часа четыре, – продолжал свой рассказ подводник. – Экипаж собрался в кубрике. Всем было ясно, что своими силами из морского плена не вырваться. Оставалось ждать помощи. Давно уже был выброшен из корабля аварийный буй на тонком тросе. Отыскав его в море, спасательная команда могла спустить в глубину водолазов, которые доставили бы на лодку драгоценные баллоны с кислородом. Чтобы без дела не сидеть, матросы решили провести комсомольское собрание. Оно как раз на этот час было назначено. Только собраться комсомольцы были должны в своем клубе, вернувшись с ученья. Никто из них, конечно, не думал, уходя в море, что придется вот так, на дне океана, в собрании участвовать. Не думал и Андрей. А его как раз в этот день должны были принимать в комсомол. Иван, друг его, вместе с ним заявление подал, а комсомольский билет получил на неделю раньше. Выбрали, как водится, председателя, секретаря, чтобы вел протокол. Попросили Андрея рассказать автобиографию. Только сказали, чтобы покороче и шепотом: воздух надо было экономить. А какая у Андрея биография? Учился, был пионером, призвали в армию – вот и все. Но зато товарищи его, матросы, рассказали о нем больше, чем сам он о себе сказал. И слушал их Андрей и чувствовал, как бьется от счастья его сердце. Потому что великое это счастье – понять, как любят тебя и ценят другие люди.

Моряк умолк и задумался. Улыбка, ясная и теплая, озарила его загорелое лицо. Молча смотрели на него ребята.

– А их спасли? – чуть слышно спросила Таня. – Они не погибли?

Юноша встрепенулся.

– Они верили, что их найдут и выручат из беды, – сказал он. – Хотя, правду сказать, последний час на морском дне был часом настоящей борьбы со смертью. Воздух до того был насыщен углекислотой, что регенерационные патроны раскалились. Есть такие приборы на подводной лодке. Они углекислоту поглощают. Но когда этой углекислоты много, в них происходит химическая реакция, и они сильно нагреваются. Так вот, к ним просто прикоснуться было нельзя, до того они сделались горячие. А кислород – совсем немного – оставался только в масках, индивидуальных баллончиках, на одного человека. По очереди дышали. По минуте. И все-таки комсомольское собрание продолжалось. У Андрея шумело в ушах. Голову будто бы туго-натуго полотенцем обмотали. И узел затягивают все туже, туже… Потом красные и желтые кольца перед глазами поплыли… Задыхался он. И вдруг исчезли кольца. И головная боль прошла. Очнулся Андрей и услышал шепот: «Значит, решено – в комсомол принять». Это произнес комсорг Валя Лукашин. И Андрей догадался, что это о нем сказал комсорг. Хотел он встать и губами наткнулся на резиновый раструб кислородной маски. А рядом с ним сидел его друг Иван, бледный как мертвец, и держал возле губ Андрея спасительный шланг кислородного прибора… Эх, друзья, – проговорил моряк. – Вот ведь вокруг нас воздуха сколько! И ветер! И небо! И облака… А мы его не замечаем. Дышим себе помаленьку. А случится так, что каждой крошечной капельке воздуха рад, и иначе взглянется и на небо и на облака.

Моряк оглядел притихших ребят таким сияющим лучистым взглядом, словно только что вышел из маленького кубрика подводной лодки на ветровой морской простор. Он вздохнул глубоко, всей грудью, будто разом хотел вдохнуть в себя все громадное синее небо – вместе с облаками, с птицами и с самолетом, который летел куда-то с громким уверенным рокотом.

– Андрей всего лишь секунду дышал, – заговорил он снова, продолжая рассказ. – И так страшно было расстаться с той спасительной трубкой!.. Но рядом лежал без сознания его друг. Друг, который пожертвовал для него собственной порцией кислорода!.. Вот тогда-то и понял Андрей, что такое настоящая дружба. Понял, что ради товарища отдашь последний сухарь, когда умираешь с голоду, поделишься с другом последней каплей воды в пустыне, последним глотком воздуха… когда нечем уже дышать. Разжал он тогда у Ивана пальцы, вдохнул последний раз и приложил раструб к его губам. И последним, что он увидел, было лицо друга, широко раскрытые ожившие глаза и в них – слезы…

– А потом? Что потом? – взволнованно перебил его Костя, наверно боясь, что моряк снова задумается.

– Потом? – переспросил моряк. – Потом услышали матросы такой звон, будто бы кто-то швырял горстями дроби в стальную обшивку корабля. Это подводную лодку нащупывала гидроакустическая станция. И вскоре хлынул по шлангам воздух, морской воздух, соленый… И дышали мы, дышали вовсю!..