Текст книги "Первый особого назначения"

Автор книги: Александр Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава девятая

Гриша! Вот это действительно была неожиданная встреча! Что ему понадобилось вечером на кладбище? Пораженный до крайней степени, Степка смотрел вслед глухонемому мастеру, пока тот не скрылся в темноте. Потом он взглянул на Таню, и оба залились громким смехом.

– Ой, не могу! – хохотала Таня. – Как они побежали!.. Вовка запрыгал!.. Как козел!.. А Олег!..

– Он, наверно, думал, что это привидение! – сквозь смех едва сумел выговорить Степка. – А это…

У него чуть было не вырвалось: «А это Гриша», но он вовремя сдержался. Таня ни разу не видела глухонемого мастера. Да в темноте узнать его мог только тот, кому хорошо была знакома и его сутулая фигура и походка. Пожалуй, ни к чему было говорить Тане, кто прошел мимо. И так о Грише ходят разные глупые телки.

А в самом деле, что же все-таки Гриша делал на кладбище?.. Конечно, он очутился там не для того, чтобы напугать Олега Треневича. Может быть, искал что-нибудь для своей мастерской? Ведь был же в прошлом году случай, когда два брата Чернушины, здоровенные дядьки из дома двадцать восемь, утащили с какой-то могилы чугунную изгородь. Оказывается, они вздумали оборудовать у себя в сарае крольчатник, а изгородь решили приспособить вместо клетки. Ну и шум поднялся! Такой шум, будто бы покойник без ограды просто обойтись не мог!..

Но Гриша ничего с кладбища не нес. И шел он совсем не так, как, по мнению Степки, должны красться, прячась и озираясь по сторонам, жулики… Может быть, Гриша ходил навестить чью-нибудь могилу? На кладбище, особенно по воскресеньям, бывало людно. Возле могил подметали дорожки, сажали цветы, красили кресты и ограды… Но ведь Гриша жил на свете один-одинешенек. Кто у него мог быть тут похоронен?

Может быть, кто-нибудь из Гришиных родственников? А что?! Потому-то он и переехал жить в этот город. Наверно, когда-нибудь тут жили его родные. Может быть, отец… Или мать…

Можно было бы спросить обо всем этом у самого Гриши. Но Степка знал, что Гриша не любит, когда посторонние суют нос в его дела. Он очень хорошо помнил, как в прошлом году, не подумав, начал расспрашивать мастера, откуда тот приехал в их город, и как Гриша ничего ему тогда не ответил.

Выбравшись на дорогу, Степка и Таня зашагали в сторону города. Теплый ветер доносил издалека музыку. Она то утихала, то становилась громче. Это на Вокзальной площади играло радио. Справа и слева, по обе стороны дороги, сквозь кусты мелькали оранжевые звездочки – в окнах домов уже зажглись огни. В небе, высоком, просторном и темном, тоже горели звезды, большие, ясные, утыканные голубыми иголками. Деревья на обочинах уже не казались мрачными гигантами, сторожившими дорогу. Это были обыкновенные клены и тополя. Только в темноте они представлялись очень высокими, до самого неба…

Так шли они молча, поглядывая то на деревья, то на небо, то на оранжевые огоньки. Изредка, когда ноги попадали не в шаг, Таня касалась плечом Степкиного плеча. И каждый раз охватывала Степку та робость, непонятная и жаркая, которую испытывал он, когда встречался глазами со взглядом Таниных больших, серых, немного насмешливых глаз…

До поворота на Садовую оставалось уже недалеко, когда впереди вынырнула из темноты какая-то фигура. Это был Костя.

– А я за вами… – смущенно проговорил он. – Мы уж все во двор, в дом двадцать прибежали, а вас нет и нет…

Наверно, Косте было очень стыдно за то, что он удрал.

– Все домой ушли, – сказал он, идя рядом с ними. – А бинокль твой, Степка, вот у меня. Возьми.

На ходу Степка надел ремешок бинокля на шею, и они свернули в переулок.

– Ух, и спор там был, во дворе! – оживившись, начал рассказывать Костя. – Пончик Олегу фонарик так и не отдал.

Возле ворот Степкиного дома ребята распрощались. Костя и Таня пошли дальше, а Степка еще постоял немного, глядя им вслед. Он вдруг пожалел, что Косте и Тане было по дороге. И сам бы не мог, наверно, объяснить себе, почему пожалел.

В темной арке ворот дрожали, то потухая, то разгораясь, два розовых огонька. Какие-то люди стояли там и курили, пряча папироски в рукава. Когда Степка проходил мимо, один огонек вспыхнул ярче, и мальчик узнал длинную сонную физиономию Гошки Рукомойникова.

– Эй, шпингалет! – окликнул его Гошка. – Пойди сюда.

Степка подошел. Рядом с Гошкой стоял Севка Гусаков.

– Гривенник есть? – спросил Гошка.

– Нету.

– А это что? Бинокль? – Гусаков, длиннорукий, с быстрыми, жуликоватыми глазами парень лет пятнадцати, схватил бинокль цепкими пальцами и потянул к себе. – Продай!

– Это не мой, – сказал Степка и дернулся в сторону. Но Севка крепко держал бинокль в руке.

– А чей же?

– Дедушкин.

– А, дедушкин! – Севка с силой рванул ремешок, он лопнул и словно кипятком ожег Степке шею. – Ну и неси своему дедушке.

– Да шпарь отсюда! – лениво добавил Гошка. – А то по затылку схватишь. – И он далеко сплюнул погасший окурок.

Обрадованный, что так легко отделался, Степка вырвал из протянутой Севкиной руки бинокль и кинулся к парадному.

Дома царил беспорядок. Дедушка Арсений вздумал укладываться в дорогу, хотя до его отъезда оставалось еще добрых полтора суток. Поезд на Москву уходил в одиннадцать утра. Дедушка должен был уехать в понедельник, а впереди было целое воскресенье. Но непоседливый дед, видно, решил заранее уложить вещи. Он сидел на стуле между двумя распахнутыми чемоданами, которые, как звери с разинутыми пастями, словно ждали, когда их покормят. Сурово поглядывая на них, дедушка, очевидно, прикидывал, как все разложить, чтобы в каждом чемодане вещей оказалось поровну. Отец и мать, усталые, сидели напротив него на диване.

– Нехорошо, Степан, – сказал дедушка, увидав Степку, и взглянул на него так же сурово, как смотрел на чемоданы. – Дед уезжает, а ты пропадаешь где-то. Смотри – девять часов уже!

К десяти чемоданы были, наконец, упакованы.

…Утро встретило Степку веселым солнцем. Добрые лучи лились в комнату золотыми прямыми искрящимися потоками. И все казались добрыми – и мама, и отец, и дедушка, так смешно шевеливший бровями, и даже Севка Гусаков с Лешкой Хвориным, мимо которых Степка прошмыгнул, когда мать послала его в магазин за хлебом. Дружки стояли под окном у Гошки Рукомойникова и нетерпеливым свистом вызывали его на улицу.

В дверях булочной Степка столкнулся с Таней. Она выходила из магазина, неся в руке плетеную сумку с хлебом. Увидав Степку, девочка вспыхнула, будто от какой-то неожиданной радости, и Степка заметил на носу у нее крохотные точки веснушек. И до того смешными были эти веснушки, и до того хорошо вдруг стало Степке от Таниной радости, что он засмеялся.

– За хлебом? – спросила Таня.

Степка кивнул.

– А я уже купила, – сказала Таня. – Там очередь…

Степка смотрел на раскрасневшееся Танино лицо, на ее смешные веснушки, он смотрел в ее серые глаза, где плясали солнечные искорки, и вдруг подумал, что Таня – самая красивая из всех девочек на свете, и удивился, как он раньше этого не замечал.

Неожиданно Таня схватила его за руку и потащила в сторону от двери магазина.

– Степа, – заговорила она, останавливаясь, торопливо и смущенно. – Я тебе вчера забыла сказать… Хотела и забыла… У меня четвертого числа день рождения. Приходи. Из нашего класса будут еще Оля Овчинникова, Зажицкий, Слава… Костю я тоже позвала… Придешь, а?

– Ладно, приду, – ответил Степка, и ему отчего-то стало неприятно, что Таня позвала на свой день рождения и Костю. Будто бы он уже не считал Гвоздева единственным мальчишкой на Садовой, с которым стоило по-настоящему дружить…

Глава десятая

Дедушка Арсений уехал. Пойти с отцом на вокзал проводить деда Степка не смог – не удирать же с уроков!.. На географии, когда Мария Петровна рассказывала о климате Америки, издалека донесся протяжный паровозный свисток. Это свистнул, отъезжая, московский поезд.

Первые две перемены промелькнули в солнце, которым был залит школьный двор, и в горячих спорах насчет предстоящей маевки. Мишка Кутырин показывал всем сырые картофелины. Он заранее начал запасаться провизией к походу. Степка с воодушевлением рассказал собравшимся вокруг ребятам о дедушкиной маевке, и Слава Прокофьев, участник школьного драмкружка, тотчас же предложил разыграть в лесу у костра какую-нибудь сценку про старую дореволюционную маевку. Три неразлучные подружки – Дора, Мила и Ляля, «музыкальный ансамбль До-Ми-Ля», как звал их Зажицкий, пошептавшись, объявили, что станцуют возле костра украинский гопак.

Всюду – в коридорах и во дворе – звенели веселые взволнованные голоса. Так весною звенят ручейки, спеша куда-то из-под тающих почерневших сугробов.

Перед уроком русского языка в класс вместе с Ниной Васильевной, классным руководителем, вошла старшая вожатая Валентина Алексеевна, стройная белокурая девушка с живым подвижным лицом, которому чуть вздернутый носик и растрепанные по лбу золотистые кудряшки придавали выражение веселого задора.

Все знали, для чего она пришла. Ну, конечно, чтобы сказать о маевке! И все-таки в классе вдруг воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в коридоре уборщица Анна Матвеевна подметает шваброй пол.

– Ребята! – звонко объявила Валентина Алексеевна, стараясь изо всех сил сохранить серьезное и даже строгое выражение, хотя это ей удавалось с трудом, потому что всегда бывает приятно сообщать радостные вести. – Ребята! Совет дружины постановил провести второго числа праздничную маевку в лесу!..

Грянуло такое «ура», что Анна Матвеевна с тревогой заглянула в класс. Но Нина Васильевна не остановила своих расшумевшихся учеников. Может быть, впервые за все годы своего учительства. Она стояла и смотрела на шестиклассников с улыбкой. И улыбка ее была чуть грустной. Наверно, оттого, что она вспомнила ту пору своей жизни, когда радость, пусть даже самая маленькая, не более спичечной головки, вспыхивает, как огромное солнце, – ту пору, которая никогда не возвращается…

Валентина Алексеевна взглянула на учительницу смущенно. Она почувствовала себя виноватой за этот неуместный на уроке гам и шум.

– Тихо, ребята! Ну, тихо же!

Тишина наступила мгновенно. Все думали, что вожатая скажет что-нибудь еще. Но она больше ничего не сказала и вышла из класса. Начался урок.

А на следующей перемене Женька рассказал такое, что совершенно омрачило ребячью радость.

Дело в том, что Женька в этот день был дежурным по классу. На перемене он побежал в учительскую – взять для урока биологии учебные плакаты и заодно захватить кусочек мела. Вернулся он из учительской сам белый как мел.

– Ребята! Никакого костра не будет!

– Как? Маевки не будет?

– Нет, маевка будет… Только костер… Завуч…

От запыхавшегося Женьки долго не могли добиться толку. Лишь когда Мишка Кутырин шлепнул его тяжелой своей ладонью по спине, из Женьки стали вылетать более понятные слова.

Совершенно случайно Зажицкий услышал, как в учительской заведующий учебной частью Петр Лукич разговаривал со старшей вожатой. Он был категорически против костра.

– «Пожар, – говорит, – наделаете, – рассказывал Женька. – А школе потом отвечать!.. И вообще, – говорит, – я уже распорядился. На маевку повезем наш школьный буфет. Пусть ребята никакой еды с собой не берут…»

Последняя школьная перемена перед уроком математики была уже не такой шумной и веселой, как предыдущие. Женька даже забыл проветрить класс. Мишка, лениво сидя на скамеечке у площадки, где летом можно было попрыгать возле волейбольной сетки, сосредоточенно пытался попасть своими картофелинами в нарисованную кем-то белую рожицу на заборе. Картофелины упруго отскакивали от досок, как мячики. Мишка подбирал их и кидал снова.

После школы Степка забежал к Грише. Мастер встретил его, сердито насупив брови. Темные впадины Гришиных глаз стали как будто глубже. Но Степка видел, что в уголках его губ прячется улыбка. И ему стало стыдно, что за последний месяц он так редко забегал в мастерскую. Все только на минуточку да на минуточку. Правда, в субботу он просидел у Гриши почти полчаса за чаем. Но ведь тогда он тоже забежал по делу – за дедушкиным чемоданом. Степка сердцем угадывал, что мастер соскучился без него. Может быть, потому-то и ходил он поздним вечером на кладбище – от тоски, от одиночества, от вечной своей молчаливой жизни…

Гриша недолго хмурился и делал вид, будто сердится. Минут через десять он уже зажег примус и положил на него паяльник, пояснив, что у него много работы и совсем не хватает времени, чтобы запаять одну из кастрюль. При этом он внимательно вглядывался в Степкино лицо, словно ждал, что тот просияет от радости – ведь паять было для Степки настоящим удовольствием.

Пока паяльник раскаливался, Гриша достал кружки, чайник, хлеб, колбасу и кулек, из которого высыпал на блюдце десяток конфет трюфели. Видно, пакетик этот он не раскрывал специально до Степкиного прихода и сам не съел ни одной конфеты. Да и потом, когда пили чай, он к конфетам не притрагивался. А Степка, сам того не замечая, все разворачивал и разворачивал шуршащие бумажки. А когда спохватился и покраснел от смущения, мастер закивал головой и подвинул к нему поближе блюдце. Увлекшись трюфелями, Степка не заметил, как Гриша потихоньку убрал с примуса, а затем опять положил на огонь паяльник. Вероятно, для того, чтобы он остыл и снова накалился, а Степка смог спокойно напиться чаю.

Наконец, отдуваясь, Степка встал с ящика, на котором сидел за верстаком, заменявшим Грише обеденный стол. Мастер убрал посуду, чайник, а оставшиеся две конфеты украдкой сунул в карман Степкиного пальтишка, висевшего у двери на гвоздике.

Степка отдыхал недолго. Зачесались руки – поскорее паять. Гриша поставил перед ним дырявую кастрюлю, подвинул поближе примус, оловянную палочку и канифоль. Степка торопливо зажал в тисках железный кружок – будущую заплату. Надо было ее отшлифовать напильником. Мастер занялся починкой электрического утюга, но Степка не замечал, что Гриша искоса наблюдает за его работой.

«Взык… Взык… Взык…» – весело повизгивал напильник. И вдруг рука мастера легла на его плечо. «Хватит», – остановил он Степку. Тот вытащил железный кругляшок из зажимов тисков и примерил. Заплата ложилась точно. Вовремя остановил его Гриша, а то бы кружок оказался мал.

Залив заплатку оловом снаружи и изнутри кастрюли, Степка полюбовался на свою работу. Он вопросительно взглянул на Гришу. Мастер сделал знак, означающий похвалу. Потом достал баночку с эмалью и кисть. Вытянув губы трубочкой, Степка водил кисточкой по заплате, пока все поврежденное и теперь уже крепко запаянное место не покрылось ровным слоем блестящей краски…

Ах, как приятно было увидеть законченное дело рук своих и убедиться, что руки эти ловки и умелы!..

Вернувшись домой, Степка отказался от обеда. После чая, выпитого в мастерской у Гриши, есть совсем не хотелось. Он сказал, что подождет отца, и сел за уроки.

Первым в этот день Степка начал учить немецкий. И хотя это было необычайно трудно, он упрямо трудился, перелистывал странички, заглядывал в правила и учил, учил, учил… Ему очень хотелось пойти к Тане на день рождения. А кто его знает, не вздумает ли Танина мама – преподавательница немецкого языка – спросить его что-нибудь. Но особенно хотелось ему на уроке, когда Роза Марковна вызовет его к доске, ответить так, чтобы в Таниных больших серых глазах прочесть удивление и радость. Радость за его, за Степкин, успех!..

Отец вернулся с завода угрюмый против обыкновения. Хмуро поздоровался и сел за стол – обедать.

– Егор, ты не заболел ли? – с тревогой спросила мать.

– Нет, ничего, – мотнул головой отец.

– Что-нибудь на работе стряслось?

– А? – переспросил отец и кивнул. – Да, заботы всякие… Ничего, утрясется.

После обеда он похлопал себя ладонями по карманам и сказал, что сходит в магазин за папиросами.

– Проводи-ка меня, Степан, – предложил он. – Прогуляемся вдвоем до магазина.

Степка торопливо оделся и вышел вместе с отцом на улицу.

Выйдя из парадного, отец рассеянно сунул руку в карман и, вытащив портсигар, щелкнул крышкой. Степка с удивлением увидел, что в портсигаре полно папирос.

– Вот что, Степан, хочу с тобой серьезно поговорить, – сказал отец.

Степка молчал. Отец искоса быстро взглянул на него и зашагал к воротам. Степка молча шел рядом.

– Я тебя и из дому-то позвал нарочно, чтобы мать нашего разговора не услышала. Незачем ей зря волноваться. Дело вот какое, Степан. Твой Гриша, мастер глухонемой, служил в германской армии. У Гитлера.

Степке показалось, будто оглушительный гром грянул с чистого голубого неба, где редкие пушистые облачка были розовыми от заходящего солнца.

– Гриша! – вскрикнул он. – У Гитлера?..

– Да. – Отец твердо кивнул. – Это стало точно известно.

Оглушенный, едва передвигая отяжелевшие ноги, как сквозь дремоту, Степка слушал ставший глуховатым голос отца.

– Помнишь, к нам позавчера заходил наш новый начальник отдела технического контроля, Колесников Николай Максимович? Ну так вот. Я тебе, кажется, еще тогда сказал, что их часть наш город освобождала во время войны от фашистов…

Перед Степкиной памятью промелькнуло застекленное окошечко телеграфа, заляпанный чернилами и клеем стол, незнакомец в коротком, до колен, пальто, автоматическая ручка с блестящим золотым колпачком…

– Батальон, где служил Колесников, первым ворвался в наш город, – словно с другой стороны улицы доносился до Степки голос отца. – Немцы бежали. Ну, конечно, не все. Много их тогда взяли в плен. А когда город был занят, в одном из подвалов, вот тут, в двадцатом доме, нашли этого самого Гришу. Форма на нем была солдатская, немецкая.

– Как же… Как же так?.. – пробормотал Степка. – Он же глухонемой… В армию глухонемых не берут.

– Вот в том-то и загадка. Его когда задержали, так думали, что он от страха онемел. Но врачи проверили – оказалось, верно, глухонемой. – Отец докурил папиросу и сейчас же от догоревшей прикурил другую. – Ну, конечно, Николай Максимович его сразу узнал, когда увидел на улице. И за тобой пошел на телеграф – расспросить, что это за человек. А с телеграфа кинулся сразу… Ну куда надо было, туда и кинулся. Понимаешь, конечно.

– Понимаю, – шепнул Степка.

– В том месте ему сказали, что про глухонемого им все известно. Верно, был в германской армии. Какой-то офицер его с собой привез для услужений. Вроде как он с детства был увезен из России родителями в Германию, а родители сами были слугами какого-то немца эмигранта. Понял?

– Понял, – опять шепотом ответил Степка. В горле у него пересохло, и громче говорить он не мог.

– Ну вот. Отправили его, как водится во время войны, в лагерь для военнопленных. А когда пленные стали домой, на родину, уезжать, он ехать отказался. Объяснял так, что родных у него в Германии никого нет и родина его – Россия. Это все Николай Максимович узнал там… Ну, сам знаешь где. Но, хотя его предупредили, чтобы он никому об этом не рассказывал, мне-то он доверился. Из-за тебя. «У тебя, – говорит, – сынишка, видно, с этим глухонемым дружен, так ты предостереги его на всякий случай – разное бывает».

Отец помолчал немного и, так как они дошли уже до угла улицы, повернул назад.

– Ты, Степан, у меня парень уже взрослый, – заговорил он снова. – И я знаю – неразумных поступков не совершишь. Но все же надо смотреть в оба. Хоть и проверяли его всюду, этого Гришу, или как его там еще зовут, хоть и доказано, что он, правда, в России родился, но, сам понимаешь, к человеку в мысли не залезешь. Так что пораздумай сам, ходить тебе к нему или нет.

Никогда еще до сих пор отец не разговаривал со Степкой вот так, как взрослый со взрослым, серьезно и сурово. И никто в жизни еще ни разу с ним так не разговаривал.

Степка шагал рядом с отцом, и мысли его путались и прыгали в голове, как кузнечики… Он понимал, что теперь нельзя будет ходить в гости к Грише; нельзя будет взяться за теплую ручку паяльника и услышать, как шипит под его острием пахучая желтая канифоль. Неужели никогда больше не сможет он поднести к губам обжигающую кружку с ароматным сладким чаем? Неужели не придется больше испытать ту радость выполненного хорошего дела, выполненного своими руками, в которых иной раз не подозреваешь столько умения и силы?..

Они уже подходили к дому, когда Степка, потрясенный, растерянный, сунул руки в карманы курточки и нащупал пальцами два тугих шарика – две конфеты, которые тайком положил ему в карман Гриша.

Глава одиннадцатая

Праздник пролетел в громе оркестров, в кумачовом плеске флагов, в пестроте бумажных цветов на бамбуковых палках, которые несли к главной площади демонстранты, в душистом и жарком запахе пирогов, пирожков и сладких пышек, обсыпанных сахаром. До позднего вечера на Ленинской, центральной улице города, гуляли толпы людей, перебивали одна другую гармошки. Автобусы от вокзала до консервного завода были пущены по боковым переулкам, объездным маршрутом.

Весь праздничный день Степка гонял по улицам с Костей, Женькой и Мишкой Кутыриным. С утра приятели пробрались на площадь к горсовету смотреть демонстрацию. Потом побежали на Почтовую, в клуб консервного завода – там в двенадцать начинался детский утренник. В клуб пускали по билетам, но Степке, Женьке и Косте удалось прошмыгнуть мимо суровой билетерши. Мишка был неуклюж и застрял в дверях, за что и был с позором выгнан на улицу. Впрочем, когда свет в зале уже погасили, он появился: должно быть, упросил билетершу, а может быть, встретил кого-нибудь из ребят с лишним билетом.

На утреннике после кино увидели Олега Треневича и из клуба вместе с ним побежали к монастырю, на пруды. До сумерек, не чувствуя голода, лазили среди монастырских развалин, а когда стемнело, вернулись в город, чтобы посмотреть иллюминацию. Домой Степка возвратился поздно, невероятно голодный и усталый.

На другой день он чуть было не проспал час, назначенный для сбора в школе. Стрелки на часах уже показывали девять. Наспех выпив чаю и съев два пирожка с капустой, он торопливо оделся, завязал галстук и, подумав, снял со стены бинокль.

Утро выдалось пасмурное. Солнце, сиявшее вчера как по заказу, сегодня словно решило отдохнуть и закуталось в серые мягкие тучи.

Наверно, из-за погоды добрая половина Степкиных одноклассников не явилась к школе. Не было Тани Левченко, не было Гали Кочергиной, Славы Прокофьева, подружек Доры, Милы и Ляли – «ансамбля До-Ми-Ля»… Да и Оля Овчинникова, судя по ее унылому виду, тоже с удовольствием осталась бы, наверно, дома, если бы не была председателем совета отряда. Степка не увидел также ни Кости, ни Пончика. Зато Женька Зажицкий, Олег Треневич и Мишка Кутырин были здесь.

В остальных отрядах тоже недоставало половины ребят.

Степка прибежал, когда отряды уже строились во дворе, готовясь к выходу. Заморосил дождь. Ребята строились, поеживаясь, неохотно и молча. Но когда отряды строем, по трое в ряду, двинулись по улице, когда три барабанщика дружины и два горниста – семиклассники ударили в барабаны и затрубили в горны, когда развернулось впереди алое дружинное знамя, вспыхнув, словно громадный костер, когда язычками пламени взвились над головами отрядные флажки, все приободрились и подтянулись. А тут, должно быть разбуженное барабанной дробью и громким пением, выглянуло из-за тучи солнышко.

Рядом со Степкой шагали Олег и Женька. Треневич все время путался, не попадал в шаг и толкал Степку плечом. За спиной громко сопел Мишка. Дыша Степке в затылок, он сообщил, что все-таки захватил из дома сырой картошки. На всякий случай. Может быть, выйдет какое-нибудь новое распоряжение и разрешат развести костер…

Барабаны гремели и горны пели, не умолкая все время, пока шли по улице. Прохожие останавливались и глядели на пионеров, улыбаясь. И хотелось шагать еще ровнее, чеканить шаг, как чеканят солдаты на параде. Под барабанную дробь миновали последние окраинные постройки, оставили позади завод, и вожатая сказала, что барабанщикам и горнистам можно отдохнуть, а знаменосцу спрятать знамя в чехол. Стало тихо. Только подошвы шаркали по дороге. Но разбуженное солнце уже разгоняло тучи, и они походили теперь на груды почерневшего мартовского снега, который оседает под весенними лучами. Изморось сменилась теплым ветерком, и в синеве невидимый жаворонок запел так громко и радостно, будто бы по небу побежал говорливый стремительный ручеек.

Степке нравилось шагать по дороге к синеющему вдали лесу. А когда вдоль насыпи зазеленели первые кустики, когда появились первые деревья, похожие на разведчиков, высланных вперед из леса, раздались оживленные голоса:

– Смотрите, смотрите! Вон сорока полетела!

– Девочки! Поглядите, сколько одуванчиков!

– А вон крыса! Крыса!

– Где? Где?!

– Через дорогу побежала!

– Эх, поймать бы да Надьке за шиворот!

– Тебе за шиворот.

– Я крыс не боюсь, а ты боишься.

– Это и не крыса вовсе, а суслик.

Все вокруг казалось удивительным, невиданным, всюду шуршала, копошилась, суетилась, хлопала крыльями, перебегала и перепархивала с места на место чудесная жизнь, которой никто никогда не видит в городе. Все звонче звучали голоса. Но их вдруг заглушили барабаны и горны. Это барабанщики и горнисты от полноты чувств ударили своими палочками по тугой коже и стали дуть в сияющие желтые трубы.

Лес двигался навстречу ребятам. Он подступал все ближе, ближе, громадный, молчаливый, пронизанный зеленым светом.

На опушке сделали привал. По рукам пошел Степкин бинокль. Всем хотелось посмотреть на город, который остался позади и едва виднелся вдалеке.

Отдохнув, двинулись дальше, в глубь леса. Шли, растянувшись длинной цепочкой по узкой тропинке. Над тропинкой переплелись густые ветки, будто бы хотели скрыть ее от солнца и неба. Громадные желтые корни пересекали ее, словно сосны своими могучими морщинистыми лапами хотели удержать тропинку на месте, боясь, как бы она куда-нибудь не убежала.

Тропинка привела ребят к просторной поляне, окруженной высокими елками. Посреди поляны стоял грузовой «Москвичок» с желтым деревянным кузовом. Из окошка кабины, улыбаясь, выглядывал заведующий учебной частью Петр Лукич. На пеньке сидел баянист, который иногда играл в клубе консервного завода во время танцев. Рядом с автомобилем стоял раскладной дачный столик, уставленный бутылками с лимонадом, тарелками, на которых горками возвышались бутерброды, конфеты, печенье и пачки вафель. Все это заботливо приготовила заранее школьная буфетчица тетя Паша.

Увидав бутерброды, отряды смешались и рассыпались. Крича наперебой, все кинулись к буфету, словно по меньшей мере три дня никто не брал в рот ни крошки. Тетя Паша едва успевала откупоривать бутылки и резать хлеб для новых бутербродов.

Валентина Алексеевна растерянно глядела на этот невероятный штурм. Наверно, она никак не ожидала, что вид бутербродов и бутылок с лимонадом приведет ребят в такой пыл. Впрочем, ее растерянность длилась недолго.

– А ну-ка, – шепнула она барабанщикам и горнистам, которые, видно, по обремененности своими трубами и барабанами не смогли кинуться вместе со всеми на штурм. – А ну-ка, боевую тревогу!

И грянули трубы. И рассыпалась над поляной звучная дробь пионерской тревоги. И тотчас же вокруг тети Паши образовалась пустота. Теперь уже она растерялась, держа в одной протянутой руке откупоренную бутылку, а в другой – бутерброд, с таким изумленным лицом, словно протягивала их человеку-невидимке.

А над поляной уже звучно раздавались команды председателей отрядов: «Становись!.. Равняйсь!..»

– Смирно! Председатели советов отрядов, сдать рапорты!

Когда были сданы рапорты, когда знаменосец и его ассистенты вынесли знамя, когда умолкли торжественные звуки горнов и дробь барабанов, все расселись прямо на траве.

Петр Лукич произнес речь про Первое мая. Его слушали очень внимательно. Только Зажицкий, сидевший рядом со Степкой, ворчливо шепнул:

– Лучше бы сказал, почему костер не разрешил зажечь.

Впрочем, когда после Петра Лукича вышли в круг семиклассники, подготовившие литературный монтаж, Зажицкий куда-то исчез. Появился он так же внезапно и зашептал Степке в ухо:

– Когда перерыв будет, иди вон в те кусты. Видишь, где большая елка. Мы там будем тебя ждать с Мишкой и Олегом.

Степка покосился на разлапистую темную ель и кивнул. Как раз в этот момент семиклассники закончили чтение.

– Теперь, ребята, можно и перекусить, – сказала Валентина Алексеевна. – А потом – концерт.

– Только никуда с поляны не отлучаться! – громко и строго добавил заведующий учебной частью.

Все опять с громкими криками бросились штурмовать буфет. А Степка с замирающим сердцем стал подбираться к краю полянки и, очутившись рядом с большой елью, на которую показывал Женька, стремительно юркнул за ее мохнатые ветки.

– Сюда иди. Мы тут, – раздался справа приглушенный голос.

В кустах мелькнула серая Женькина курточка. Степка нагнулся и нырнул в заросли орешника.

Мишка, Олег и Женька дожидались Степку, скорчившись за кустами. Физиономии у всех раскраснелись и вид был заговорщический.

– Поползли! – коротко приказал Женька. – Я тут одно место высмотрел. Ручей и полянка.

Оказывается, Зажицкий удрал с линейки и очень гордился тем, что этого никто не заметил. Он сказал, что на полянке возле ручейка можно развести костер.

– А спички? – спросил Степка.

– Спичек нет, – подтвердил Женька. – Но с нами прапраправнук великого Эдисона – Олег… Как тебя по отчеству?

– Миронович, – сказал озадаченный Олег.

– Олег М. Тпруневичессон, – торжественно представил его Зажицкий. – Он обещал зажечь костер без спичек. Вероятно, будет взрыв.

– Никакого взрыва не будет, – возразил Олег, редко понимавший Женькины шутки.

– А как же ты зажжешь? – полюбопытствовал Степка.

– Вот увидишь, – загадочно ответил Треневич.