Текст книги "Первый особого назначения"

Автор книги: Александр Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Александр Александрович Соколовский
Первый особого назначения

Часть первая

Глава первая

Все звали его Гришей. Может быть, у него было какое-нибудь другое имя. Даже наверняка другое. Но жильцы всех тридцати двух домов на Садовой улице звали его Гришей. Вероятно, это имя досталось ему в придачу вместе с тесной каморкой во флигельке дома номер четырнадцать. Каморку эту года два назад занимал дворник дядя Гриша, угрюмый человек с косматой бородой, огромными, как лопаты, ручищами и такой здоровой глоткой, что голос его гремел по всей улице, если он бранился с кем-нибудь из соседей.

Умер дворник неожиданно. Должно быть, от огорчения. Вышел зимним утром с метлой на улицу, увидел, какие сугробы за ночь нагнала метель, ругнулся басовито и упал лицом в снег. Приехала «Скорая помощь», увезла дворника в больницу, а через день похоронили его на городском кладбище, до которого с Садовой было идти совсем недалеко.

Вот тогда-то и занял комнатушку дяди Гриши новый жилец.

Был он так же нелюдим и угрюм, как и дворник. Но в отличие от дяди Гриши брил бороду. Да еще голоса его никто никогда не слышал. Жилец был глух и нем, наверно, от самого рождения. И так как имени его никто не знал, то и стали его все звать попросту Гришей. Только уже без «дяди». Глухонемой жилец был моложе дворника. На вид ему можно было дать не больше сорока лет.

В своей каморке Гриша вскоре открыл маленькую ремонтную мастерскую. Здесь он и жил, или, вернее, спал, за фанерной перегородкой, которой разделил комнатушку на две части.

Много ходило о нем по дворам разных толков и пересудов. Тем более, что сам Гриша о себе ничего не мог рассказать. Жил он замкнуто и ни с кем из соседей не водил дружбы. Даже на улице появлялся только в сумерки, чтобы зайти в магазин – купить какой-нибудь еды. Но какие бы слухи о нем ни ходили, все жильцы всех тридцати двух домов на Садовой – все, у кого была надобность запаять старую кастрюлю, починить электроплитку или утюг, выточить новый ключ от двери или заклепать лопнувшую патефонную пружину, без спора соглашались друг с другом, что у Гриши золотые руки.

Степка впервые попал в Гришину мастерскую года полтора назад. Мать тогда послала его отнести в починку прохудившийся эмалированный тазик.

Все толки про Гришу были Степке хорошо известны. Он знал, что иные соседки уверяли, будто бы глухонемой мастер родился в этом городе, но что еще маленьким его украли и увезли куда-то бродячие цыгане. Были слухи, что он долгое время просидел за какие-то грехи в тюрьме. А толстый Вовка Чмоков из дома номер двадцать, по прозвищу Пончик, уверял ребят, что Гриша даже вовсе не глухонемой и что он прекрасно говорит и все слышит. Кое-кто поговаривал, будто бы Гриша появился в городе во время войны, когда Советская Армия выбила отсюда фашистов…

Война… Степка читал про нее в книжках. Он родился спустя четыре года, как отгремели последние залпы под Берлином. Но зато он хорошо помнил, как заново строился разрушенный фашистами город. Новые дома вставали на месте пыльных пустырей и кирпичных развалин. На окраине, далеко от Садовой, выстроен молочный комбинат. У вновь отстроенного вокзала – кондитерская фабрика. А совсем близко от Степкиного дома – консервный завод. Этот завод был виден из окошка комнаты, где жил с отцом и матерью Степка. Зимой, когда наступали ранние сумерки, он светился огненными окнами, словно громадный пароход, который плыл куда-то далеко-далеко, дымя трубой, высокой, как мачта. Там, на заводе, работал Степкин отец.

А развалины… Они тоже были… За городом. Развалины старинного монастыря. Они возвышались на холме грудой обветшалых каменных стен со сломанными зубцами и полуразрушенными башнями. На эти развалины летом приезжали посмотреть иностранные туристы. Еще их интересовала деревянная церквушка в сквере недалеко от вокзала. Она каким-то чудом уцелела во время войны. И хорошо, что уцелела, потому что была и впрямь удивительна. Построили ее безвестные мастера без пилы и без единого гвоздя, «под топор», во времена царствования императрицы Анны Иоанновны, не то в 1735, не то в 1736 году.

В те давние годы город еще не был городом. Он был небольшой деревней, рассыпавшейся домишками у подножья монастырского холма. Единственным каменным зданием в той деревушке был дом, который стоял на месте теперешнего дома номер двадцать, того самого, где жил толстый Вовка. Конечно, от прежнего особняка не осталось и помину. Разве что фундамент и подвалы под домом. Для чего и когда были вырыты владельцем особняка эти подвалы, Степка толком не знал. Зато в них можно было прятаться во время игр. И Вовка Пончик очень гордился, что живет в доме, где есть такие таинственные подземные ходы. Он не раз говорил, что там, в подвалах, хранится богатый клад, только найти его невозможно, потому что надо знать особое волшебное слово, от которого глаза будут видеть сквозь стены. Однако Степка Вовке не верил. И не очень-то верил Степка, будто глухонемой Гриша из дома номер четырнадцать притворяется немым и глухим. А все же прошлая, да и теперешняя жизнь глухонемого была окружена таинственностью. Потому-то, наверно, дрогнуло у Степки сердце, когда он, грохнув тазиком о косяк, толкнул низенькую пружинящую дверку, на которой мелом была выведена кривая надпись: «Мастерская».

Тесная комнатушка от пола до потолка была наполнена шипеньем, гулом и голубоватым чадом. Дневной свет едва пробивался сквозь узенькое окошко. Но в каморке было очень светло от двух громадных ламп, свечей по двести, которые горели – одна под потолком, а другая на верстаке перед мастером. Третья лампочка, поменьше, вспыхнула на стене и погасла, как только дверь за Степкой захлопнулась. Гриша поднял голову, равнодушно взглянул на мальчика и кивком указал на скамейку возле двери. Степка понял: надо сесть и подождать.

Тихонько сидя у двери, Степка украдкой стал осматриваться. Половину мастерской занимал широкий верстак с привинченными к нему большими тисками, уставленный приготовленными к починке плитками, утюгами и прочим хламом, заваленный мотками проволоки и изоляционной ленты, кусками жести и железа, какими-то винтиками, болтиками и пружинками. На верстаке гудел примус, на котором калился паяльник, и била синим свистящим пламенем паяльная лампа. Стена над верстаком была увешана связками ключей, замками и гайками всех размеров, нанизанными на веревки, словно бусы. Рядом с гайками висел отрывной календарь.

Оглядев комнатушку, Степка стал смотреть как работает Гриша. Насупив густые брови, мастер припаивал ручку к узорному подстаканнику будто свитому из тонких серебряных кружев. Длинные морщины у него на лбу то собирались вместе, как мехи у гармошки, то распрямлялись, оставляя лишь тонко прочерченные полоски. Он работал, не обращая на Степку внимания. Острие раскаленного паяльника опускалось на кусочек янтарной канифоли, которая дымилась и шипела. Гриша ловко отделял от оловянной палочки блестящую каплю и легонько касался паяльником основания ручки. Движения его были точны и осторожны. Должно быть, ему нравилась эта кропотливая работа. Время от времени он отставлял подстаканник на вытянутую руку и любовался результатами своего труда.

Наконец ручка была припаяна. Гриша выпрямился на табурете и стал медленно поворачивать подстаканник перед глазами. Вдруг лицо его стало сосредоточенным и задумчивым. Брови еще теснее сошлись к переносице. Он как будто вспоминал о чем-то, глядя на серебряные узоры. Паяльник со стуком упал с верстака, и раскаленный его конец зарылся в скомканную газету, валившуюся на полу. Газета задымила и начала тлеть.

– Бумага горит! – заорал Степка и вскочил со скамейки. – Не видите, что ли? Бумага горит!

Но Гриша даже не повернул головы. Он все смотрел на подстаканник и о чем-то думал.

Перепрыгнув через какой-то ящик, поскользнувшись в лужице машинного масла, разлитого на полу, Степка подскочил к верстаку и стал с яростью затаптывать вспыхнувшую в этот миг газету, схватив паяльник за длинную ручку и размахивая им из стороны в сторону.

Только тут Гриша очнулся. С грохотом отодвинув табурет, он выключил примус, погасил паяльную лампу, и в комнатушке сразу стало тихо; только синий чад расплывался под потолком.

– Чуть-чуть пожара не было, – сказал Степка, в волнении забыв, что Гриша не может его услышать.

Мастер взял у Степки паяльник и положил его на верстак – раскаленной головкой на кусок жести. И после этого он взглянул на мальчика такими глазами, словно впервые его увидел. Глаза Гриши теперь были не равнодушны, а серьезны и внимательны. Потом мастер показал на растоптанную обгорелую газету, на паяльник, щелкнул пальцами и, приложив ладонь к груди, несколько раз кивнул головой, будто бы хотел поблагодарить Степку за проворство. Степка смутился и протянул Грише тазик.

– Вот… Мать прислала… Починить надо.

Снова усевшись на табуретку, Гриша стал внимательно разглядывать днище тазика. Молотком он сбил эмаль вокруг дырки, ощупал дно и стукнул еще раз, в другом месте. Эмаль откололась, и под ней Степка увидел маленькое рыжее пятнышко. Гриша легонько надавил пальцем. Палец прошел насквозь, и дно засветилось еще одной дыркой. Мастер повернулся к Степке и показал ему продырявленное железо. Наверно, он хотел сказать, что починка требуется и тут.

Степка стоял пораженный. Каким образом Гриша угадал, что под слоем эмали есть второе поврежденное место? Он кивнул головой. А мастер привстал и перевернул два листка отрывного календаря на стене. Степка понял, что за тазиком надо зайти через два дня.

Дома за ужином он с воодушевлением рассказывал матери и отцу, как Гриша задумался над починенным подстаканником, как едва не начался пожар и как мастер отыскал под эмалью ржавое пятно.

– Прямо насквозь видит! – с восхищением говорил Степка. – Как стукнет молотком! А там ржавчина. Вот это мастер!

– Мастер он хороший, ничего не скажешь, – согласился отец. – Жаль, что глухонемой. Вот патефоны чинит, а сам послушать не может…

– Разное толкуют, – сказала мать, подкладывая Степке в тарелку макаронных рожков с провернутым мясом. – Говорят, что он и слышит, и разговаривает, как все…

– Я знаю, кто это говорит, – сердито мотнув головой, сказал Степка. – Это Вовка Чмоков из дома двадцать. Только врет он. Я когда заметил, что бумага горит, то так заорал, так заорал!.. А он – хоть бы что.

– Глупости говорят, – усмехнулся отец, наливая себе чай. – Самый он настоящий глухонемой.

– Зря говорить не станут, – настаивала мать. – Откуда он взялся, этот глухонемой?

– Приехал откуда-нибудь, – спокойно ответил отец. – Вот и инженера нашего, Левченко, недавно из Харькова сюда перевели. Мало ли у людей причин с одного места на другое переезжать.

Через два дня Степка пришел в мастерскую за тазиком. Тазик был готов, но у Гриши оказалась посетительница, какая-то старушка, которая принесла в починку утюг. Пока Гриша разбирал, где утюг неисправен, Степке опять пришлось ждать на скамейке у двери.

Наконец старушка ушла. Вспыхнула и погасла лампочка на стене. Гриша обернулся и приветливо кивнул Степке, как старому знакомому. Он подмигнул, показал на паяльник, на пол, на гудящее пламя примуса и несколько раз взмахнул руками, держа ладони повернутыми вверх. Словно хотел показать, как огонь пожара охватывает стены его комнатушки. Потом он потрепал Степку по голове и взял тазик, который стоял уже приготовленный на верстаке.

Степка протянул мастеру деньги. Но Гриша оттолкнул его руку и покачал головой.

– Да что вы! – смутился Степка. – Возьмите!

Однако плату за починку Гриша так и не взял. Степка хотел было оставить деньги тайком на верстаке, под куском жести, но глухонемой мастер оказался зорким. Он крепко ухватил Степку за плечо и сунул монеты ему в карман. Потом он снова потрепал его по голове, коснулся пальцем Степкиной груди, обвел рукой стены своей каморки и при этом несколько раз кивнул. И Степка понял, что Гриша предлагает ему заходить в гости.

Глава вторая

С тех пор Степка зачастил в мастерскую. Ему очень нравилось сидеть на перевернутом ящике и смотреть, как работает Гриша. Нравилось следить за ловкими, точными движениями его рук. Вот кастрюлька. В ней дыра. Но маленький кружок железа плотно прикрывает отверстие. Раскаленное жало паяльника скользит по краешку кружка и размазывает, словно масло, тонкий слой олова. Пять минут – дырки нет. Гриша аккуратно зашлифовывает края заплаты напильником, а затем, вытащив из-под верстака баночку с эмалью, смазывает починенное место.

Подолгу, не отрываясь, мог следить Степка за подвижными, сильными, удивительно чуткими пальцами Гриши. Как уверенно они вставляли какой-нибудь винтик в контакты электрической плитки! Как ровно, одним ударом молотка по круглому долоту, могли пробить дырку в металле! Как точно умели просверлить дрелью отверстие для заклепки в размягченной на огне стальной пружине! Как быстро и уверенно находили эти умелые пальцы обрыв внутри поврежденного электрического провода!..

Но не только своим умением делать все, что угодно, были удивительны Гришины пальцы. В них помещался язык мастера. Пальцы могли разговаривать.

Не сразу стал разбираться Степка в стремительных, почти не уловимых для глаз знаках и жестах. Не сразу понял он, что каждый знак, каждый жест означают то слово, то целую фразу. Впрочем, на первых порах, стараясь научить Степку своему языку, Гриша «разговаривал» с ним очень медленно, «по складам», как подумалось однажды Степке. И спустя три месяца Степка уже «разговаривал» с Гришей довольно бойко.

Степка радовался, когда Гриша просил его в чем-нибудь ему помочь: раскалить на примусе конец лопнувшей пружины, зажать в тисках болванку ключа или сточить напильником и зашлифовать наждачной бумагой ржавчину на дне кастрюли или таза, чтобы место пайки было гладким и чистым. А однажды мастер разрешил Степке самостоятельно запаять дырку в кастрюле. Канифоль послушно плавилась, выпуская сиреневый дымок. Капелька олова растекалась по острию паяльника. Заплата получилась хоть куда. Была только немного толстовата… Однако Гриша, осмотрев Степкину работу, удовлетворенно кивнул головой. Степка убежал домой счастливый и не видел, как мастер взял молоток, одним ударом выбил припаянную им нашлепку и стал заново запаивать дырку.

Трех дней не проходило, чтобы Степка не забежал в мастерскую. И за все, что бы ни поручал ему Гриша, он брался с охотой, старался изо всех сил. Этой старательностью он все больше располагал к себе угрюмого мастера.

Да со Степкой он и не был угрюм. Кто-кто, а уж Степка-то знал, что Гриша умеет и улыбаться и даже шутить. Легонько, совсем не больно шлепал он мальчика по затылку, если у того что-нибудь не ладилось. Или очень похоже показывал, как Степка запрыгал и испугался, схватив нечаянно пружину за раскаленный конец. Правда, после этого мастер становился серьезен и терпеливо показывал, как надо ввернуть винт в контакты электроплитки, скрепить разорванный провод или просверлить дрелью отверстие в металлической пластинке.

Только один раз Гриша рассердился на Степку: когда тот привел с собой в мастерскую Костю Гвоздева.

Нет, ни за что на свете Степка не взял бы к Грише Вовку Чмокова или Мишку Кутырина. Никого из ребят он не решился бы привести с собой. А Костя – другое дело. Разве можно сравнить Костю с Вовкой или Мишкой? Костя никогда не жульничал в играх, не был таким хвастуном, как Пончик, и таким лентяем, как Мишка. А когда у Степки потерялась библиотечная книга «Приключения Оливера Твиста», Костя, не задумываясь, отдал ему свою. Да что там говорить! Даже языкастый Женька Зажицкий никогда ни о чем не спорил с Костей. И если какая-нибудь веселая игра во дворе превращалась вдруг в отчаянную ссору, стоило Косте сказать: «Да будет вам…», как тотчас же наступало примирение.

Когда Степка позвал с собой в мастерскую Костю, тот не сразу решился пойти к глухонемому мастеру. Но Степка так его уговаривал, что он, наконец, согласился.

– А не выгонит? – спросил он.

– Кто? Гриша? – Степка даже засмеялся.

Гриша действительно не прогнал мальчиков. Но целые полчаса, пока они сидели в мастерской, он был угрюм и хмурился. А когда Степка кинулся было помочь ему вставить в зажимы тисков болванку от ключа, мастер сурово, не взглянув, отстранил его руку.

Костя ерзал на скамейке, а Степка сгорал от стыда. Он почувствовал облегчение, когда Костя, наконец, сказал:

– Ну ладно, я пойду…

Больше с той поры Степка в мастерскую никого не водил. Даже сам первое время перестал забегать к Грише. А потом его снова потянуло в мастерскую, где так хорошо пахло железом, расплавленной канифолью, металлическими опилками и машинным маслом.

Степка давно уже не верил, что Гриша плохой человек. Что он, маленький, что ли? Плохого от хорошего отличить не может? Очень даже может. Потому-то он и не водится с Гошкой Рукомойниковым. Да и какая он компания Гошкиным приятелям? Если бы Гошка сейчас ходил в школу, то ему давно уже пора было бы учиться в восьмом, а то и в девятом классе. Но Гошка нигде не учился. Школу бросил, едва дотянув до пятого. Мать его, тетя Дуня, работала на заводе уборщицей. Степка видел ее каждый день. Года два назад она упросила Степкиного отца устроить Гошку на завод. Отец устроил. Но на заводе Гошка продержался ровно неделю. Ушел и оттуда. И с тех пор ничего не делал. Спал до полудня, потом, заспанный, будто не успев умыться спросонок, выходил во двор. А тут и дружки его собирались – Севка Гусаков, Лешка Хворин. Такие же бездельники, как и Гошка. Они шептались о чем-то и уходили в узкий тупичок за сараями. Там дулись в карты, иногда на деньги, если были, а иногда – на щелчки. Какие же это приятели?

Нет, у Степки свои товарищи – Костя, Женька, Пончик… Жалко, что учатся Степка и Костя в разных классах. Степка – в шестом «А», а Костя – в шестом «Б». Но играют все равно вместе, то во дворе дома, где живет Степка, то возле дома номер двадцать. Правда, после того случая в мастерской Костя как будто стал немного чуждаться Степки. А может быть, это только кажется?

Глава третья

Бывает так, что просыпаешься утром и всего тебя словно обнимает теплыми руками большая светлая радость. Неизвестно, откуда она берется. То ли оттого, что весеннее солнышко так весело смотрит в окно, то ли оттого, что с улицы доносится приглушенный шум большой и нетерпеливой жизни… И предчувствуешь всем неугомонно прыгающим сердцем, что впереди ждет тебя какая-то неожиданная и приятная новость.

Степка уже собрался уходить в школу, когда раздалось два звонка у входной двери. Два – это к ним, к Даниловым. Отец пошел отворить и вернулся, пробегая на ходу глазами по строчкам телеграммы.

– Вот, Клавдюшка, новость какая! – воскликнул он. – Сегодня дядя Арсений приезжает. Московским, в шесть вечера. – Отец обернулся к Степке: – Ну, Степан, поедешь на вокзал деда своего встречать?

Да разве об этом надо было спрашивать? Встречать дедушку Арсения! Еще бы не поехать!..

С дедами Степке повезло. Их у него было целых пятеро. Два родных и три двоюродных. Родные – это дедушка Василий и дедушка Павел. Трем остальным, в том числе и дедушке Арсению, Степка приходился внучатым племянником. Они были братьями дедушки Павла, дядями Степкиному отцу. Все деды жили в разных городах – кто в Москве, кто в Ленинграде, кто в Горьком, кто во Владивостоке. Раз в год дедушка Арсений непременно бывал у них в гостях. Когда-то он жил в этом же городе, тут же, на Садовой улице, и очень любил вспоминать то далекое время.

Степка мог целыми часами слушать рассказы деда о его детстве, о боевой его юности, о том, как била Красная Армия немцев под Новгородом и Псковом, о том, как «шли лихие эскадроны приамурских партизан» от Уфы до Хабаровска под командой славного полководца Василия Константиновича Блюхера.

Степка выбежал из дома, сгорая от нетерпения поскорее с кем-нибудь поделиться новостью. Но двор, как назло, был пуст. Только тетя Дуня, Гошкина мать, брела с ведром в руке. Наверно, с утра ходила к кому-нибудь из соседей мыть полы.

– Здравствуйте, тетя Дуня! – крикнул Степка, пробегая мимо. – Ко мне сегодня дедушка приезжает из Москвы!

Уборщица посмотрела на него и ничего не сказала. Даже не кивнула головой.

Выскочив из ворот, Степка столкнулся с Вовкой Пончиком. Вовка спешил в школу и по обыкновению что-то жевал.

– Ко мне дедушка приезжает из Москвы, – сообщил Степка.

– А у нас пылесос испортился, – немедленно ответил Пончик. – Мама утром включила, а он трык – и не работает.

Они зашагали рядом. Вовка вытащил из кармана разрезанную пополам булку, в которую был вложен большущий кусок сыра. Откусив в один присест сразу половину, он протянул другую половину Степке.

– Хочешь?

Есть Степке не хотелось. Но чтобы не обидеть Пончика, он не стал отказываться. Впрочем, Вовка вряд ли обиделся бы. Пока Степка ел, он смотрел на исчезавшую половину булки с великим сожалением, а потом вздохнул и вытащил из другого кармана румяный пирожок.

Когда человек ест разговаривать с ним невозможно. Мальчики шли по улице молча, и Степка от нечего делать смотрел по сторонам.

Долгожданная весна наконец-то пришла в город. Солнце сияло в стеклах окон и витрин, словно смотрелось в них, как в тысячу зеркал. Оно подсушивало тротуары и сердито хмурилось, когда на него наползало облачко, будто бы торопилось поскорее прогнать всякую память о зимних метелях и стуже.

То, что весна пришла всерьез, без обмана, было особенно заметно возле школы. Даже малыши первоклассники бежали, расстегнув свои пальтишки. А старшеклассники уже ходили без шапок и без пальто, фасонисто перекинув через плечо ремни полевых сумок. Эти сумки были последней модой у старшеклассников. И Степка втайне мечтал о такой же.

Ребята стекались к трехэтажному кирпичному зданию школы из всех соседних улочек и переулков. Перекликались, здоровались.

Пробежал мимо, хлопнув Степку по плечу, Женька Зажицкий. Издали помахал ему рукой Олег Треневич, которого за медлительность Зажицкий звал «Тпруневичем». Вперевалочку прошел Мишка Кутырин, рослый здоровяк, самый сильный мальчишка в шестом «А». Звонко поздоровалась с Вовкой и Степкой Таня Левченко, дочка главного инженера завода. Она с отцом и матерью приехала из Харькова и только первый год училась в одном классе со Степкой.

Школьные двери были распахнуты широко и гостеприимно. Желтые солнечные пятна весело пестрели на большом кумачовом полотнище, прибитом во всю стену в просторном вестибюле, высвечивая ровные буквы: «Выполним на «5» пионерскую двухлетку!» Солнечные квадраты лежали на полу в коридорах, словно золоченые коврики. Один из таких ковриков был постелен прямо перед дверью в шестой «А» и сиял такой чистотой, что, перед тем как ступить на него, невольно хотелось вытереть ноги.

В классе стоял тот неумолчный, немного тревожный гул, который всегда бывает перед началом уроков. Хлопали крышки парт, шелестели тетрадные странички, щелкали замочки портфелей. Дежурный Слава Прокофьев старательно стирал что-то с доски. Должно быть, Женька Зажицкий уже успел мимоходом написать на ней какие-нибудь стихи. Он писал их всюду, где только находилось место. Чистюля Варя Кузовкова, председатель санитарной комиссии, брезгливо заглядывала в уши Мишке Кутырину, который был известным неряхой.

– Да что ты смотришь! – лениво басил Мишка. – Я же позавчера мыл…

– «Часть нобилей поддерживала Цезаря… – монотонно доносилось с одной из последних парт. – Поддерживала Цезаря, видя, что его диктатура укрепляет… Диктатура укрепляет Римское рабовладельческое государство…»

Там, стиснув щеки кулаками, сидела Оля Овчинникова. Оля была отличницей, но ей всегда казалось, что урок она выучила плохо. И потому перед началом занятий и на переменах она, ничего вокруг не видя и не слыша, скороговоркой повторяла домашнее задание.

Степка сел на свое место и не успел еще вытащить из портфеля учебник, как залился звонок. Крышки парт захлопали громче и торопливей, тетради зашелестели тревожней, и в класс вошел Аркадий Аркадьевич, учитель истории.

Степка любил уроки истории. Ему нравилось слушать о том, как жили люди, когда ни его самого, ни его отца, ни дедушки Арсения, ни даже самых древних стариков еще не было на свете. В четвертом классе, когда в дневнике на первой страничке среди школьных предметов появилось это новое слово – «история», Аркадий Аркадьевич, впервые придя в класс, сказал: «История всюду, история вокруг нас, и мы с вами – тоже история. Люди будущего станут изучать нашу жизнь, наши дела, наше замечательное время…»

А время и правда замечательное! Пройдет еще лет сорок, и выйдет в школе к доске какой-нибудь мальчишка, такой же, как Степка или как Костя Гвоздев. А учитель спросит, вот так же, как сейчас Аркадий Аркадьевич спрашивает Мишку Кутырина: «Ну-с, расскажи нам…» И станет мальчишка рассказывать о том, как двинулся сквозь льды атомный ледокол «Ленин», о том, как завертелись, закрутились турбины ангарской электростанции, и о том, как поднимали целину герои-комсомольцы… И он, тот будущий неведомый школьник, назовет имена людей, прославивших эту семилетку, – Николая Мамая назовет, и Ярослава Чижа, и Валентину Петрищеву, и другую Валентину – Гаганову… И, конечно, будет он рассказывать о том, как взвился в звездную вышину первый советский искусственный спутник, и о том, как вслед за первым полетели другие. А потом… Разве можно забыть тот день, когда радио возвестило: «Наш советский человек в космосе! Юрий Гагарин!..» Ух, что тогда началось! Кричали «Ура!», хлопали в ладоши, вскакивали с мест. И всю большую перемену в необычной тишине простояли у репродуктора в коридоре, ловя торжественно радостный голос диктора.

На уроках истории будут вспоминать школьники о том, как сражалась за свою свободу непокорная Африка. И произнесут ребята с печалью имя Патриса Лумумбы и с гневом припомнят, как заточили в тюрьму героя Греции Манолиса Глезоса.

Степка так глубоко задумался, что не сразу услышал свою фамилию, которую Аркадий Аркадьевич повторил несколько раз. И только когда Слава Прокофьев, сосед по парте, толкнул его в бок, он словно проснулся.

Степка так заторопился, что уронил на пол дневник и ручку. Он побежал к доске и скороговоркой начал отвечать. Хорошо, что Слава «на дорожку» успел шепнуть ему: «Правление Октавиана Августа», а то бы Степка не знал, на чем закончил свой ответ Мишка Кутырин.

Урок Степка выучил очень хорошо. Он видел, как Аркадий Аркадьевич одобрительно кивает головой. Это был добрый признак. К тому же Степку подбадривало то предчувствие непременных удач, которое охватило его утром, едва он проснулся.

– Молодец! – остановил учитель Степку, когда он принялся было рассказывать о битве армии Октавиана при мысе Акций.

Нет, предчувствия не обманули Степку. В дневнике у него появилась аккуратная пятерка.

Вторым уроком был немецкий. И Степка сразу сник. Отвечать задания по немецкому языку для Степки было сплошным мученьем. Ни один предмет не казался ему таким трудным. И учительница, Роза Марковна, вызывала его на уроках, как нарочно, чаще, чем других ребят.

Каждый раз, когда Роза Марковна входила в класс и произносила свое обычное «гутен морген», у Степки внутри словно что-то обрывалось. Вот и сейчас, хотя «морген» действительно было очень «гутен», на душе у Степки при виде учительницы немецкого языка стало пасмурно.

А Роза Марковна, выслушав рапорт дежурного, раскрыла журнал и немедленно вызвала Степку к доске.

Неуверенно, словно карабкаясь по страшной крутизне и боясь оступиться, Степка переводил на русский язык текст из учебника.

– Им зоммер… ист… ист ес хейс…

– Не «ес», а «эс». И не «хейс», а «хайсс», – поправляла Роза Марковна. – «С» продолжительное и «а» – «хайс-с».

– Хайсс, – покорно повторил Степка. – Лето жаркое.

– Лето? Им зоммер? – Роза Марковна оглядела класс, чуть прищурив близорукие глаза.

Сейчас же над несколькими партами взметнулись вверх ладони.

– Левченко, – кивнула головой учительница.

Таня Левченко знала немецкий лучше всех в классе. Еще бы! У нее мама преподавала немецкий в строительном техникуме. В классе Роза Марковна всегда говорила с Таней только по-немецки.

– Дас ист фальш, – сказала Таня. – Им зоммер – летом.

– Данке шен, Таня. – Роза Марковна снова обернулась к Степке, и он торопливо поправился:

– Летом жарко… Им зоммер… Дер… Дер зоммер… Бегинт им… им юни…

– Ужасающее произношение, – пожав плечами, как бы про себя, сказала Роза Марковна, – Таня, виеляйхьт хилфст ду Данилов? – снова обратилась она к Тане Левченко.

Степка уже привык к тому, что учительница и Таня во время уроков всегда переговариваются на немецком языке. Обычно он к этим разговорам не прислушивался. Но на этот раз речь шла о нем, и он насторожился. «Виеляйхьт»… Что это за «виеляйхьт»?..

Роза Марковна сказала еще что-то, Таня ей ответила и при этом посмотрела на Степку своими большими, серыми, чуть насмешливыми глазами. С того дня, когда Таня впервые появилась в классе, Степке почему-то становилось не по себе от взгляда этих громадных насмешливых глаз. Никогда не робел он перед девчонками. Даже перед Галей Кочергиной, не робел, хотя у Гали были такие кулачищи, что их побаивался даже Мишка Кутырин. Но стоило Тане спросить его о чем-нибудь или на пионерском сборе в зале очутиться рядом с ним на соседнем стуле, как Степка терялся и краснел.

– Садись, Данилов, – сказала Роза Марковна. – Тебе надо непременно заняться серьезно языком. Учебный год кончается, и с плохой отметкой по языку ты не перейдешь в седьмой класс.

С унынием смотрел Степка, как учительница деловито ставит ему тройку. Хорошо еще, что тройку. А ведь сколько времени он просидел вчера над переводом! Ну, что поделаешь, если у него нет никаких способностей к языку?

Из-за тройки у Степки испортилось настроение. Вот тебе и радостные предчувствия!.. Но вскоре он вспомнил о том, что вечером поедет на вокзал встречать дедушку Арсения, и ему снова стало весело. Когда после уроков Степка выбежал на улицу, его догнала Таня.

– Пойдем вместе, Данилов, – сказала она и лукаво, искоса заглянула Степке в лицо. – Мне надо с тобой поговорить.

Степка тоже покосился на Таню.

– Про что поговорить? – грубовато спросил он, чувствуя, что краснеет.

– Роза Марковна сказала, чтобы я помогла тебе по немецкому.

– Виеляйхьт! – вспомнил Степка. – Понятно.

– Что – виеляйхьт? – удивилась Таня. – Виеляйхьт значит «может быть». Она сказала, что я, может быть, помогу тебе.

– А что мне помогать? Ты лучше Мишке Кутырину помогай. У него и совсем по немецкому двойка.

– Кутырину уже помогает Оля. А тебе буду я. Хорошо? Мы можем заниматься у нас дома.